Нам идти дальше

Глава вторая НАЙДЕННЫЙ ГОРИЗОНТ

Вот и Москва первопрестольная — людная, слякотная, говорливая, не сразу привыкнешь к ней после сибирской глуши. Стояла февральская ростепель, над Кремлем черной тучей летали галки.

— Последние новости! — шумели на перекрестках продавцы газет. — Во всей Европе кризис! Англо-бурская война в Африке! Голод в Индии! Пожар в Атлантике!

Казалось, если где-то в мире и происходят события, то Москва как жила прежде, так и живет без перемен.

Владимира Ильича встретил еще в Подольске его младший брат Дмитрий, двадцатипятилетний студент. Вместе добравшись вагоном третьего класса до Москвы, они прикатили в извозчичьей пролетке прямо на Бахметьевскую улицу к матери и сестрам.

Квартира была небольшой, хозяйкой ее считалась старшая сестра Анна Ильинична, по мужу Елизарова. Все они, живущие тут дружной семьей, — и сама Анна, и ее муж, Марк Тимофеевич, служивший на железной дороге, и двадцатидвухлетняя Мария — младшая сестра Владимира Ильича, и мать — сразу и не поверили, что их любимый Володя вернулся из ссылки.

Он ли это — такой с виду крепкий и брызжущий энергией — не узнать! Мария Александровна диву давалась и смеялась от души, когда домашние говорили ей, что ее сын, тридцатилетний Володя, перечитавший в ссылке гору книг и сам автор серьезных научных трудов, не ходит по лестнице, а бегает. Сразу перемахивает через две-три ступеньки и при этом еще напевает песенки.

— Владимир, сын мой! — говорила Мария Александровна с шутливым укором. — Где же твоя солидность, ведь ты, никак, адвокат, да еще литератор!

Он не написал бы столько работ, если бы не помощь семьи. Сколько книг ему перетаскали в тюрьму сестры, сколько нужных справок добыли в библиотеках, сколько писем, открытых и шифрованных, переслали ему и передали от него другим! Сколько раз переписывали и распространяли по нелегальным революционным организациям его статьи и листовки!

Со дня приезда Владимира Ильича обе сестры, брат и Марк Тимофеевич стали с прежней беззаветностью помогать «сибиряку Володе», как они шутливо говорили, в его новом деле.

Владимир Ильич платил им большой любовью, но с особенной нежностью относился к матери. Это было не простое сыновнее почитание. Он ценил ее великодушие, удивительное умение не сгибаться под тяжестью жизненных горестей, в немалой мере выпавших на ее долю. Ранняя кончина мужа, казнь старшего сына, безвременная смерть от болезни одной из дочерей, частые аресты, которым подвергались, кроме Володи, остальные дети. Маленькая, с виду хрупкая, она вносила лад и бодрость в жизнь семьи и не словами, а всем своим мужественным поведением учила детей стойкости, умению противостоять ударам судьбы.

Видимо, от нее и воспринял Владимир Ильич способность ни при каких случаях не поддаваться влиянию болотной обстановки среды — черта, которая с особой силой сказалась в трудных испытаниях тюрьмы и ссылки.

Мария Александровна сразу поняла: сын еще глубже ушел в революцию. Только приехал, не пробыл и часа дома, как тут же понесся на почту давать телеграммы единомышленникам в Сибирь, в Псков, Астрахань, Нижний Новгород, Самару.

Накинув шаль, куда-то ушла после обеда Анна. За ней отправилась и Мария. Заторопился по делам и Дмитрий. Все они разлетелись с поручениями неугомонного брата. Ему срочно требовалась связь с Московским комитетом, явки для встреч с нужными людьми, литература.

Никого из ушедших Мария Александровна не удерживала: таковы ее дети, и таков их путь.

Но сердце матери не могло не тревожиться, когда наступил вечер, а Володи все еще не было дома. Мария Александровна часто подходила к окну и смотрела на улицу. Может, вспомнился ей страшный день казни старшего сына Александра, поднявшего руку на царя.

Тяжелый полицейский сапог уже многих раздавил. И все давит… давит… Сколько жертв каждый день!

Чудились крадущиеся за сыном шпики. Ведь он сейчас под негласным надзором полиции.

В шесть оголтело свистел на улице городовой — это был сигнал лавочникам, чтоб опускали шторы на витрины и запирали двери.

По-февральски рано завечерело, отзвучал колокольный перезвон. Потом потянулись томительные часы.

Первой вернулась младшая дочь.

— Ну, вот и я, — сказала Мария, сбрасывая пальтишко в передней. — Скоро и Аня будет.

— А Володя?

— И он придет. Ты ведь знаешь, как много у него дел, а времени совсем нет. Ему еще в Петербург ехать.

— Так скоро? — только и проговорила Мария Александровна, хотя о предстоящей поездке сына в Петербург слышала впервые.

Явился Владимир Ильич поздно — уже и Анна была дома, и Марк Тимофеевич, и Дмитрий.

— Мама спит? — спросил Владимир Ильич, не застав Марию Александровну в столовой. По его частому прерывистому дыханию все поняли, что он очень спешил домой, почти бегом примчал, чтобы мать не тревожилась ни одной лишней минуты. — Что же мама? — нетерпеливо переспросил он. — Я, кажется, чересчур задержался…

Ответила Анна:

— Прилегла… Но еще не спит… Читает.

Владимир Ильич постучал в спальню. Вошел. Глаза Марии Александровны радостно вспыхнули.

При свете лампы она читала недавно вышедший сборник рассказов Горького. Владимир Ильич улыбнулся, увидев на переплете имя любимого писателя, присел возле матери, поцеловал ее теплую руку.

Долго они говорили в тот вечер. Владимир Ильич рассказывал о Сибири, о планах на будущее.

И мать увидела: он весь как заряд мощной энергии, и никакая сила, даже материнская, не удержала бы его от того дела, которым он сейчас жил. Но зачем удерживать? Наоборот< —пусть и ее материнская любовь и забота послужат этому делу, помогут сыну и его товарищам преодолеть все трудное, злое.

— Иди спать, сынок, — сказала она и ласково провела рукой по его щеке. — Тебе нужно отдохнуть. Буду рада, если все, что ты задумал, исполнится. Спокойной ночи!..

Поддержка матери много значила для Владимира Ильича. Он ушел от нее ободренный и потом все улыбался: и когда пил чай, и когда, уже лежа в постели, просматривал газету.

С первых же дней приезда в Москву Владимир Ильич деятельно занялся осуществлением своего замысла. Многое он успел сделать еще в ссылке и по дороге из нее.

Общерусская нелегальная газета… Где издавать ее — в России или за границей? Предстояло окончательно решить. Герцен недаром издавал свой «Колокол» в Лондоне.

В библиотеке на Моховой знаменитый «Колокол» хранился в секретных «нулевых» шкафах, читателям его не выдавали. Мария Ильинична через знакомых устроила брату возможность полистать «Колокол», экземпляр которого тайно держал у себя один революционно настроенный старик книголюб.

Владимир Ильич провел полдня за пожелтевшей от времени редкой подшивкой газеты, когда-то регулярно выходившей в течение десяти лет.

— Хорошо, что былое изучаете, — сказал ему владелец газеты, в прошлом учитель истории. — Былое надо знать. Тем более — такое славное. Увы, сейчас нет таких смелых изданий. Нет у нас сегодня Герцена…

«Колокол» Герцена сыграл большую роль в развитии революционного движения в России. Несмотря на запрет царских властей, страшно боявшихся крамольной газеты, «Колокол» проникал сюда через пограничные кордоны и нес слово правды людям. С 1857 по 1867 год вышло 265 номеров газеты.

Листая страницы, Владимир Ильич время от времени делал в своей тетради заметки.

Убеждение, что будущую «Искру» лучше всего ставить за границей, крепло тем сильнее, чем больше Владимир Ильич знакомился с положением дел в русском социал-демократическом движении.

Много провалов, частые аресты из-за неумелой конспирации. Нет, газету надо ставить с самого начала так, чтобы она была недосягаема для царской охранки — тайной полиции.

С каждым днем становилось все яснее, какое нелегкое дело взвалил на себя Владимир Ильич. Предстояла огромная работа. Пожалуй, ни один организатор и издатель газет в мире не стоял перед такими трудностями.

Люди. Деньги. Связи. Нелегальный аппарат, снабжающий газету корреспонденциями из России и перебрасывающий готовые номера через границу. Разветвленная сеть тайных агентов «Искры», особенно в крупных рабочих центрах.

Все это предстояло обеспечить, организовать.

Старшая сестра Владимира Ильича — Анна была тесно связана с революционным подпольем Москвы. Через нее устраивались нужные Владимиру Ильичу встречи. Постепенно круг лиц, готовых помочь будущей «Искре», расширялся. Идея создания общерусской нелегальной газеты находила в кругах наиболее дальновидных и преданных марксизму социал-демократов горячее одобрение и поддержку.

Иной, решив издавать нелегальную газету, обосновался бы со своими соратниками в каком-нибудь провинциальном углу России. Так поступили те, кто издавал «Южный рабочий» в Екатеринославе. Или, решив перенести все дело за границу, подальше от лап охранки, давно уехал бы, скажем, в Женеву, где проживает масса русских политических эмигрантов, и выпускал бы там свою газету. Именно так сделали главари наиболее крайних русских «экономистов», издававших там сейчас журнал «Рабочее дело».

Никто из них не сплачивал в Сибири своих соратников, не объезжал города России, чтобы посоветоваться с надежными людьми революционного подполья, как это терпеливо и старательно делал Владимир Ильич. Он закладывал прочные основы для всей своей последующей деятельности, для успеха задуманного дела. Так могучий дуб, перед тем как подняться ввысь и раскинуть широко свою густо-зеленую крону, сначала крепко и глубоко врастает в землю.

В Москве Владимир Ильич не терял ни одного дня даром. Ложился и вставал с мыслью об «Искре».

Домашние беспокоились, как бы он опять не попал в лапы полиции.

— Будь осторожен, Володя, — каждый раз напоминала Мария Александровна сыну, когда он утром уходил в город по делам. — У нас тут люто свирепствует охранка. У Зубатова, ее начальника, говорят, создан особый «летучий» отряд из наиболее опытных филеров. Берегись, прошу тебя.

Он целовал мать в щеку и уходил.

Над талыми просторами города несся гулкий колокольный перезвон.

По Тверской, далеко разбрызгивая грязь, катили лихачи на дутых шинах, в магазинных витринах лежали на продолговатых блюдах заливные поросята и громадные рыбы.

Цокали по булыжной мостовой казачьи лошади.

Третий Рим… Нет, скорее, колосс на глиняных ногах. Не одну Западную Европу лихорадит промышленный кризис. Уже и в России начался спад: закрываются заводы, рабочих массами увольняют, выгоняют за фабричные ворота. Это чувствовалось не только по газетам, которые Владимир Ильич усердно и жадно читал, но и по тому, что сам наблюдал на московских фабричных окраинах.

На каждом шагу можно было видеть самые достоверные подтверждения того, о чем он писал в своей последней книге.

Разоренная деревня валила в город. Но и здесь голодные рты не находили хлеба. Русский рабочий подвергался самой бесчеловечной эксплуатации, а за труд получал гроши.

Крохмаль оказался прав: в эти февральские дни к Владимиру Ильичу действительно приехал товарищ с юга. Его привела под вечер Анна. Перед Владимиром Ильичем предстал еще молодой мужчина с густой шевелюрой и курчавой бородкой — веселый смуглый южанин.

— Лалаянц! Исаак Христофорович! Сколько зим, сколько лет?

— Я, я! Только кличка моя теперь Колумб.

Владимир Ильич бывал рад каждой встрече с нелегальными «практиками». Так называли обычно тех, кто входил в местные социал-демократические комитеты. С радостью принял Владимир Ильич приезжего, тем более, что тот оказался давним знакомцем по Самаре, где одно время жила семья Ульяновых после Симбирска. Два года назад Лалаянц участвовал в подготовке первого съезда РСДРП. Теперь этот товарищ работал в екатеринославском подполье. Встреча была дружеской, теплой.

— Як вам с большим и ответственным поручением, — сказал Лалаянц. — Дело чрезвычайное.

— Какое? Рассказывайте.

— Намечается созыв в Смоленске очередного партийного съезда. И не позже лета этого года.

Владимир Ильич поднял брови:

— Вот как? Не рано ли?

— Почему рано? — сразу загорячился Лалаянц.

— Поговорим, обсудим, — спокойно ответил Владимир Ильич. — Вы сперва отдохните.

Он словно умышленно создавал атмосферу неторопливости. Приезжего угостили обедом, потом Владимир Ильич пригласил его в Московский Художественный театр. Смотрели «Возчика Геншеля» Гауптмана. Оба вернулись со спектакля довольные.

Был поздний час. Не спала одна Анна.

— Вы чайку хотите? — предложил Владимир Ильич Лалаянцу. Сестре он сказал: — Хорошо играли сегодня в Художественном. Молодцы, право!..

Анна удивилась. Какими разными были брат и гость днем, в первые минуты встречи. Сосредоточенному спокойствию Владимира Ильича резко противостояла нервозная торопливость Лалаянца. Сейчас приезжий был более сдержан.

— Будем разговаривать или отложим на завтра? — миролюбиво спросил он у Владимира Ильича.

— Как угодно…

— Так лучше завтра…

Гость уже как будто побаивался предстоящего разговора, уходил от него. Но на другое утро Владимир Ильич сам вызвал гостя на откровенность.

Сначала поговорили на общие темы. Больше рассказывал Лалаянц.

Кличка «Колумб» мало подходила к этому человеку. Правда, он много попутешествовал на своем веку. Энергичный, быстрый, он охотно брался за самые трудные дела, какие только бывают в революционном подполье, и в этом смысле вполне оправдывал имя смелого мореплавателя, которым его окрестили. Но внешне это был очень домашний человек — добродушный, улыбчивый, скромный.

Оба волжане, они прежде всего вспомнили берега родной реки. Не только стон раздается над ее просторами. Поднимается, растет народная силушка. Астрахань, Нижний, Саратов, Самара — каждый из этих волжских городов вносит что-то свое в революционное движение.

— Но и юг не отстает, — говорил с жаром Лалаянц. — Екатеринослав один чего стоит! Это же крупный промышленный центр! А Харьков, а Одесса, а Ростов, а Баку!..

О екатеринославском подполье Лалаянц рассказывал прямо-таки чудеса.

— Такого и в Питере нет, — клялся он.

Близость криворожской железной руды и донецкого угля способствовала бурному росту металлургических заводов на Екатеринославщине. Старый Днепр отразил в своих водах зарева громадных доменных печей. Густые дымные хвосты потянулись из труб чугуноплавильных и трубопрокатных заводов в заднепровские дали. И хоть люди знали, что работа в жарких цехах заводов хуже каторги, всё же шли сюда, а если работы не было, толкались у железных решеток ворот и каменных оград, готовые на все ради грошового заработка.

Владимир Ильич внимательно слушал рассказ Лалаянца о жизни и борьбе екатеринославских рабочих, о работе тамошнего социал-демократического комитета.

— У нас своя подпольная типография, газета!

И снова Владимир Ильич увидел — на этот раз в руках Лалаянца — тот самый листок, какой ему показывали в Уфе. Это был «Южный рабочий» — первый номер, вышедший совсем недавно, в январе.

Владимира Ильича заинтересовали подробности: как издается газета, на какой машине печатается, где добывается бумага и как вообще устроена подпольная работа редакции.

В Екатеринославе уже несколько лет отбывал ссылку Бабушкин — питерский слесарь, который начинал революционную работу в рабочем кружке Владимира Ильича и был одним из активных и видных участников петербургского «Союза борьбы».

— Как там наш Бабушкин? — интересовался Владимир Ильич.

— О, Иван Васильевич работает великолепно! — хвалил Лалаянц Бабушкина. — Благодаря его усилиям и удалось наладить выход газеты. Наша типография тоже ему многим обязана. Но сейчас его уже нет у нас. Во всяком случае, комитет еще при мне устраивал ему выезд.

— Почему?

— Полиция взялась за него. Почти перед самым моим отъездом у него был обыск.

Владимира Ильича огорчила весть, что у Бабушкина, как выразился Лалаянц, «неприятности» с полицией. Работал Иван Васильевич на крупном заводе и создал подпольные революционные кружки не только у себя, а и на других заводах Екатеринослава.

Полиции удалось выследить его. Среди ночи в дверь его квартиры постучались жандармы.

— Все в доме перерыли, — рассказывал Лалаянц. — Да не таков Иван Васильевич, чтоб запросто отдаться в лапы охранки. Ничего не нашли у него при обыске и ушли не солоно хлебавши. Ну, ждать второго обыска, конечно, не имело смысла.

— Куда же он наметил выехать?

— Видимо, поселится в Смоленске. Я знаю, что комитет дал ему явку именно туда.

— Непременно съезжу к нему, — проговорил Владимир Ильич.

Лалаянц заулыбался, вдруг покраснел, стал чесать затылок.

— А вы там будете так или иначе, — сказал он.

— На предполагаемом съезде? Не знаю…

Вот тут и начался у них тот деловой, обстоятельный разговор, ради которого Лалаянц и примчался с юга.

Он приехал, чтобы посвятить Владимира Ильича в планы инициативных организаций, которые берут на себя подготовку съезда. Екатеринославский комитет, еще некоторые комитеты в России, заграничный союз русских социал-демократов, объединенных вокруг «Рабочего дела», организация «Бунд» готовы послать в Смоленск делегатов. Неужели Владимир Ильич не поддержит? Съедутся летом делегаты, проведут второй съезд.

Владимир Ильич долго говорил с гостем. На юге страны, в новых промышленных центрах, действовали довольно сильные и влиятельные социал-демократические комитеты. Поддержка юга была важна для осуществления плана Владимира Ильича.

Доверяя Лалаянцу, Владимир Ильич изложил ему весь свой план и каждым доводом, каждым словом как бы внушал гостю: «не спешить, не спешить»… Ход истории имеет свои закономерности, через них нельзя перепрыгивать. Все начнется с общерусской газеты как с центра сплочения сил партии, а для этого понадобятся десятки агентов, людей, которые будут снабжать ее корреспонденциями и связывать с социал-демократическими комитетами в России. Бабушкин как нельзя более подходит для такой роли, и Владимир Ильич сказал Лалаянцу, что если поедет в Смоленск, то именно для встречи с ним.

— Это будет ценнейший работник для «Искры»!..

Ту же роль помощника будущей «Искры» Владимир Ильич предлагал Лалаянцу. А тот твердил свое: съезд, съезд. И непременно нынешним летом.

— Не рано ли, друг мой? — мягко возражал Владимир Ильич. — Ведь пока нет еще у нас реальных условий для успешного проведения съезда. Давайте разберемся с вами, что делается на местах. Возьмем Петербург. Посудите сами…

Лукаво искрились глаза Владимира Ильича, когда, загибая пальцы, он перечислял, сколько в Петербурге развелось конкурирующих организаций, именующих себя социал-демократическими. Рядом с «Союзом борьбы», но отдельно от него есть группа «Рабочая мысль», еще группа «Рабочее знамя», далее группа «Борьба труда с капиталом». Есть и группа «Самоосвобождение рабочего класса». И, наконец, еще какая-то «Группа двадцати». Можно голову потерять. В таком разнобое сам черт ногу сломит, где уж рабочему разобраться?

— Куда же это годится? — спрашивал Владимир Ильич. — Ведь мы хотим создать партию рабочего класса под единым марксистским знаменем, а при таком разброде у нас что получится? Нечто лоскутное, рыхлое, как в крыловской басне «Лебедь, Рак да Щука». В такую партию рабочие не пойдут, с ней революцию не сделаешь.

Лалаянц озадаченно чесал затылок:

— Жалко, ай как жалко… А мы-то думали… Конечно, нельзя торопиться!

Кончился разговор тем, что Лалаянц согласился с Владимиром Ильичем, его даже увлек план создания «Искры» как идейного и организационного центра, с которого начнется объединение сил партии.

— Красиво! — воскликнул он. — Открывается широкий горизонт!

Владимиру Ильичу понравились эти слова.

— Горизонт… горизонт, — повторил он задумчиво. — А верно, пожалуй, вы сказали о горизонте. Так уж получилось у нас… В течение долгого времени наше социал-демократическое движение в России развивалось в раздробленных кружках, вне единой партии. Эта кружковщина привела к бездорожью, у многих исчез из глаз горизонт… Надо помочь людям его найти. А когда он будет увиден достаточно хорошо и отчетливо широким кругом наших товарищей, тогда, пожалуйста, съезд! Я первый подам голос — за!

Лалаянц взволнованно потряс руку Владимира Ильича:

— Кажется, я начинаю понимать… видеть… Еще далеко, очень далеко, но горизонт прорезывается. Как с моря встает издали кавказский берег. Замечаешь еще не всю линию горизонта, а только отдельные зубцы гор.

Владимир Ильич с улыбкой смотрел на гостя. Хорошо, когда человеку открывается горизонт, уже казавшийся утерянным.

На другой день Лалаянц уезжал. Прощаясь, снова и снова принимался трясти руку Владимира Ильича.

— Да, конечно, я согласен, спешить — это, как говорится, людей смешить. Надо сначала провести работу в организациях. И я согласен, что партия не может быть создана простым объединением существующих комитетов и групп. Я согласен, — повторял Лалаянц. — Конечно, прежде чем собирать съезд, нужно открыть людям горизонт. Ну, придется мне обо всем доложить комитету…

— Будьте осторожны, — напутствовал Владимир Ильич Лалаянца. — Филеров за собой не подцепите.

Владимир Ильич не забыл похлопотать, чтобы железнодорожный билет был закуплен для гостя заранее. При кассах железных дорог обычно стоял для порядка жандарм, а кроме него, тут еще нередко вертелся переодетый агент охранки. Лучше было избегать встреч с этими малопочтенными особами.

— Не пользуйтесь общим входом на перрон, — советовал Владимир Ильич екатеринославцу. — Пройдите какой-нибудь боковой дверью. И не спешите особенно… Садиться в вагон лучше незадолго до отхода поезда.

Немало таких встреч было у Владимира Ильича в те дни. И все яснее становился характер разнородных течений и групп в русской социал-демократии. Крохмаль — одно, Лалаянц — другое; этот ближе к истине. Но сколько еще неясности у многих и как нелегко будет на первых порах «Искре»!

Дело помаленьку двигалось. Нашлись люди, готовые участвовать в издании «Искры» и поддержать ее материально. Для встреч с этими людьми Владимиру Ильичу предстояло объехать ряд городов.

Он начал объезд с Петербурга.

На Литейном проспекте помещался большой книжный склад. Отсюда во все углы России расходились книги, главным образом для сельских школ.

Вдова сенатора — Александра Михайловна Калмыкова, женщина предприимчивая и просвещенная, гордилась тем, что начала дело с небольшого: не было вложено в торговлю книгами почти никакого оборотного капитала, если не считать двух с половиной тысяч рублей из собственной пенсии вдовы; книги от издателей она получала в кредит; и вот за каких-нибудь несколько лет годовой оборот книжного склада достиг 100 тысяч рублей.

В прошлом Калмыкова — в революционных подпольных кругах ее звали Теткой — учительствовала в вечерне-воскресной школе за Невской заставой, там же, куда позже пришли более молодыми с Бестужевских курсов революционно настроенные девушки вместе с Надеждой Крупской.

На вечерах у хлебосольной хозяйки, старавшейся не отставать от передовых веяний, собиралась за чаем молодежь, увлеченная марксизмом.

В этот дом и явился Владимир Ильич.

Калмыкову он знал до ареста и ссылки, бывал у нее на вечерах.

Издательница охотно помогала тому кругу социал-демократов, из которых сложился «Союз борьбы за освобождение рабочего класса».

Еще когда Владимир Ильич заканчивал ссылку, ему дали знать, что Калмыкова готова помочь в создании общерусской нелегальной газеты. У нее широкие связи с издательским миром во многих русских городах и за границей.

Барская многокомнатная квартира. Тяжелые бархатные портьеры на окнах.

Энергичная, представительная Тетка шуршала длинной шелковой юбкой, вела разговор с достоинством человека, знающего себе цену. Даже с Владимиром Ильичем, талант и ум которого давно ценила, она разговаривала доброжелательно, с чувством большого расположения к нему, но чуть-чуть снисходительно, как старший с более молодым. Ей было уже за пятьдесят.

— Сейчас я вам кое-что покажу, — в первые же минуты встречи сказала она Владимиру Ильичу. — Подойдите сюда на минутку. — Она подвела его к большому окну в столовой и попросила осторожно выглянуть из-за плотной портьеры во двор. — Видите? Внизу, в углу помещение дворника. Знайте, филеры захаживают туда каждый день. За моим домом следят. Я, вдова сенатора, на подозрении у полиции. Я — крамольница!..

Она говорила это с гордостью и весело смеялась. Повела Владимира Ильича в другой зал и опять попросила выглянуть из окна. Оно выходило на шумный Литейный проспект.

— На той стороне улицы как раз против ворот моего склада часто торчит другой шпик. А на углу Литейного и Невского — третий. Но вы не бойтесь, Владимир. Знайте, во всем Питере не найдете более безопасного места, чем у меня. Конечно, я позабочусь, чтобы никто не знал о вашем приезде. За исключением одного лица, которое вы сами будете рады увидеть. Это Вера Ивановна Засулич.

Невозможное оказалось возможным. Вера Засулич — неустрашимая революционерка, которая когда-то прославилась на всю Россию террористским выстрелом в свирепого царского прислужника и с тех пор жила за границей, — сейчас нелегально пребывала в Питере под чужой фамилией.

— Я устрою вам свидание, — пообещала Калмыкова. — Мне почти все известно о ваших планах, и я посодействую. Понимаю, как это важно. Вера Ивановна большой друг Плеханова и могла бы очень помочь тому делу, которое вы задумали.

…Лет двадцать с лишним назад — в июле 1877 года — в петербургской «предварилке» произошла одна из тех диких сцен, которые неизбежны в полицейском государстве: здесь, в тюремном дворе, публично выпороли политического заключенного.

Приказ о двадцати пяти розгах отдал Трепов — петербургский градоначальник, властный и самолюбивый чиновник. Он обходил тюрьму и заметил, что кто-то не снял перед ним шапки.

В этом и состояла вся провинность человека, над которым была учинена отвратительная расправа.

В революционных кругах решили наказать крепостника-генерала за поругание человеческой личности.

В холодный январский день 1878 года в шеренге выстроившихся на приеме у градоначальника Трепова просителей стояла худенькая, скромно одетая молодая женщина с бледным лицом.

Когда Трепов, сопровождаемый свитой, подошел к ней и спросил, о чем прошение, в руке девушки блеснул револьвер, и последовал оглушительный выстрел… Генерал грузно рухнул на окровавленный пол.

Стреляла Вера Засулич.

Ее судили. Вся Россия следила за процессом. Присяжные оправдали стрелявшую. Восторженная толпа встретила ее на улице. Вмешался сам царь и приказал снова схватить Засулич, но ей удалось бежать за границу. Год спустя она тайком появилась в России, потом уже надолго снова уехала в Швейцарию. Из народоволки стала марксисткой, примкнула к плехановской группе.

Нельзя было без волнения слушать рассказ Тетки о Вере Засулич, которую Владимир Ильич и лично знал: лет пять назад, будучи короткое время за границей, он заезжал в Женеву к Плеханову и виделся там со всей группой «Освобождение труда».

Калмыкова несколько раз принималась за носовой платочек, рассказывая о том, как сильно тосковала Засулич по родине все эти годы.

— Вы поймите, Владимир, она так истомилась жить за границей, что решила приехать и хоть немного пожить здесь по какому-нибудь подложному паспорту. Ну, если вы помните, какая она из себя, то представляете, что паспорт француженки или немки ей никак бы не подошел.

Один болгарин помог Засулич добыть нужный для въезда в Россию паспорт. Это был паспорт на имя его тетки-крестьянки. Так очутилась беглая революционерка в Петербурге, где филеры могли в любую минуту опознать ее и схватить. Но прошло слишком много времени с тех пор, как ее выстрел взбудоражил Россию, теперь Засулич была уже пятидесятилетней женщиной с сединами.

— Моя квартира была, конечно, первой, куда она явилась, — продолжала рассказ Калмыкова. — Пришла ко мне, вся задыхаясь от волнения, от радости даже плакала! Ей хотелось остаться жить у меня, но я сама тогда ждала обыска и поэтому устроила ее на Песках, сняла комнату у одной простой женщины. Иногда Вера Ивановна ко мне заходит, но я ее никому не показываю, иногда у нее бываю. Грустная судьба: ни мужа, ни детей, вся жизнь ее в плехановской группе, только интересами группы и живет…

Свидание Владимира Ильича с Верой Ивановной состоялось в тот же вечер.

От переговоров с Засулич многое зависело. Между членами плехановской группы «Освобождение труда» существовала крепкая личная связь, и влияние Засулич в ней было значительным. А Владимир Ильич не мыслил себе издание «Искры» без участия в ней Плеханова и остальных членов его группы.

В далеком прошлом Засулич — дочь отставного капитана — примыкала к революционным народникам. Безмерное уважение к отважным революционерам, старавшимся поднять Россию, но еще не имевшим такого оружия, как марксизм, Владимир Ильич сохранял всю жизнь.

Его брат — Александр, повешенный за участие в покушении на царя, тоже был народовольцем.

И сейчас, сидя за столом рядом с Верой Ивановной, уже давно отошедшей от народовольства, Владимир Ильич разговаривал с ней почтительно, с уважением и видел в ней одну из тех женщин, которую по праву можно называть героиней.

Это была уже пожилая женщина, пожалуй, некрасивая, но ее большие серые глаза сразу чем-то привлекали к себе, говорили о глубокой и сильной натуре.

Владимир Ильич с трудом прятал волнение, разговаривая с ней: перед глазами стоял брат Александр. Владимир Ильич не любил табачного дыма, а тут почти не замечал дымящейся папироски в руке своей собеседницы. Он жадно слушал ее рассказ о женевской жизни.

— Наш Жорж, — так она называла Плеханова, — по-прежнему держит высоко знамя идейного вождя социал-демократии. В Германии, конечно, есть свои вожди — Бебель, Каутский, но для наших россиян Жорж — самая крупная величина. После смерти Энгельса я считаю Жоржа наибольшим авторитетом в марксизме, — продолжала Вера Ивановна, поднимая на Владимира Ильича строгие глаза. — Вы знаете, наверное, что перед смертью Энгельс подарил Жоржу свой фотопортрет с личной надписью на память.

Владимир Ильич кивнул. Да, будучи в Женеве, он видел дома у Плеханова этот портрет Энгельса.

Странно шла беседа. Казалось, Владимира Ильича подвергают испытанию: достаточно ли он тверд в признании личных заслуг Плеханова.

Открытый взгляд Владимира Ильича, его приветливость, искренность и прямота, сквозившие в каждом слове, видимо, успокоили Засулич.

Она перешла к делу:

— Ваш план мне известен. Вы хотите основать газету. Ну что ж. Жорж это дело поддержит. Вас он ценит. Но Жорж есть Жорж, вы должны это учесть.

Слова «Жорж есть Жорж» прозвучали странно. Но и тут сказалась выдержка Владимира Ильича, способность не спешить с выводами, стоять выше так часто встречающихся проявлений человеческого тщеславия, — в жизни все бывает.

Он хотел подробнее рассказать о своем плане. Дело не только в газете. За ней — большая цель! Она — шаг к созданию партии.

Засулич замахала руками, перебила:

— Давайте пока говорить о газете. Там видно будет что из этого получится… Я тоже с охотой помогу. И Аксельрод, и Дейч — мы все поддержим. Сегодня же напишу Жоржу о нашем разговоре.

После ужина Вера Ивановна попрощалась, напялила на голову какую-то бесформенную рыжую шляпу и уехала на извозчике к себе на Пески.

Долго задерживаться в Петербурге было опасно. Каждую встречу приходилось обставлять большими предосторожностями. Город кишел филерами, столицу ревниво оберегали от революционной «крамолы». Повидавшись с нужными людьми, Владимир Ильич собрался ехать в Псков — к месту своего «постоянного жительства».

А было так приятно вновь видеть знакомые проспекты, вдыхать свежий ветерок с еще закрытой льдом Невы и уноситься мыслями к тем местам за Невской заставой, где лет пять назад доводилось часто бывать на занятиях рабочих кружков. В этих кружках работали: Надежда Константиновна, Лепешинские, Глеб Кржижановский, покойный Ванеев, Сильвин.

В столице прибавилось больше блеска на центральных проспектах и больше копоти и дыма на окраинах. Рабочие огромных заводов и фабрик столицы жили худо, убого.

— Вы молодец, Владимир, — говорила, прощаясь с ним, Калмыкова. — Вы твердый человек. У вас есть воля и характер. Вот бы Вере Ивановне быть такой! Увы, она больше послушна чужой воле, чем своей. Что Жорж скажет, то для нее свято.

Смеясь, Калмыкова закончила:

— Видите, пообещала вам поддержку, но не так уж твердо. Сказала — напишет в Женеву. А я более решительна. Можете спокойно ехать в Псков. Там уже вас, наверное, ждут. Я помогу вашей газете. Свяжу с кем надо, привезу денег. Когда-нибудь, может, потомки и меня помянут добром.

Калмыкова любила быть великодушной, да она в действительности и была такой.

Помогать людям, устраивать встречи, хлопотать за кого-то, казалось, было для Калмыковой высшим наслаждением. Кличку Тетка она вполне заслуживала. Книги любила, как родное дитя, и распространяла их по России во множестве. В шутку за эту деятельность учителя называли ее «товарищем министра просвещения». Она не скрывала, что очень горда этим.

Псков… Утром долго звонили колокола.

От Петербурга несколько часов езды, и вы уже в глухой, захолустной провинции. Тишина. Малолюдье. Улицы завалены снегом. Летом они широкие и густо-зеленые.

Но еще далеко до лета. Февраль. Короткий и такой бесконечный. Для Владимира Ильича этот месяц был особенно насыщен событиями, встречами. Сколько городов промелькнуло, сколько лиц!

Но здесь, в Пскове, предстояла остановка надолго.

И ждали серьезные дела. Здесь все должно окончательно решиться. Сюда для переговоров о будущей «Искре» скоро приедут люди, на которых Владимир Ильич возлагал большие надежды. Одни из них должны были стать непосредственными работниками редакции газеты, другие помочь в ее организации и распространении. И еще предстояли важные совещания, на которых будет обсуждена общая линия «Искры».

В Пскове жило много ссыльных и других лиц, которым не разрешалось проживать в крупных центрах страны. То была очень разношерстная публика. В общем, повторялось то же, что в Питере. Народники, социал-демократы и так называемые «легальные марксисты» — сторонники мирного окультуривания русского самодержавия без революции и потрясений.

О спасении России тут говорили все, и на собраниях спорили до хрипоты. Владимира Ильича пригласили выступить на одном таком собрании. Здесь читали его последнюю книгу о развитии капитализма в России, о ней шли споры.

Приглашение Владимир Ильич принял. Собрались на чьей-то квартире. Было тесно, шумно, дымно. Говорили о путях развития России, о мужике, о пролетариате. Каждый оратор отстаивал свое.

К Владимиру Ильичу присматривались, прислушивались.

У многих в Пскове еще сохранялось какое-то наивное представление о революционере. Смелый террористический выстрел в царя или в кого-нибудь из его приспешников, громкая защитительная речь на судебном процессе — вот что связывалось с понятием о революционере, а Владимир Ульянов ни в кого не стрелял, речей перед собственными судьями не произносил. Поэтому первое впечатление у тех, кто его до сих пор не знал и плохо разбирался в марксизме, было такое: пожалуй, это скорее ученый, чем революционер. Блестяще знает русскую и мировую экономику, о том свидетельствует обилие цифровых выкладок и в самой его книге, и в его выступлении здесь на собрании.

Но вот уже в зале переглядываются, иные с недоумением пожимают плечами. Тут есть народники, верящие, что только крестьянская община принесет России обновление, есть «легальные марксисты». И ни тем, ни другим не нравится, что оратор с глубокой убежденностью говорит о классовой борьбе, о великой исторической миссии пролетариата, о неизбежном революционном переустройстве мира.

Вскакивает бородатый «легал» (так часто называли сторонников «легального марксизма») и начинает протестовать:

— Позвольте! Мы знаем, что Россия сохи и ручного ткацкого станка благодаря капиталу превращается в Россию плуга и парового ткацкого станка. Но что же из этого должно следовать, господа? Казалось бы, естественно в этих условиях призывать к выучке у капитализма, а не к революционным действиям и преждевременным социалистическим мечтаниям. Однако оратор явно клонит к такому пути!

В зале шумят, кричат, а Владимир Ильич уже перешел к анализу общественно-хозяйственного строя России. Он приводил цифру за цифрой, и из его выкладок с железной логикой вытекало, что не крестьянская община, а рабочий класс принесет России обновление, и тем злободневнее стоит вопрос о политической организации пролетариата, о партии, без которой он был бы не в состоянии выполнить свою историческую роль.

Ученый? Да, но в то же время и решительный революционер, готовый перекроить мир и знающий, что делать, каким путем идти.

Собравшиеся переговаривались:

— Так знать факты может только тот, кто не болтает о спасении, как наш брат интеллигент, а действительно дотошно знает жизнь народа… Смотрите, как расчехвостил наших ораторов!.. А как далеко умеет заглядывать вперед!

После выступления Владимира Ильича один из ссыльных — еще молодой социал-демократ — подошел к нему и сказал с волнением:

— Знаете, товарищ Ульянов, вы как-то по-новому осветили само понятие о революционере.

— Но я об этом сегодня ничего не говорил.

— А я, слушая вас, все думал об этом!..

Когда Владимир Ильич возвращался домой с этого сборища, то заметил за собой филера.

Хитрый был филер. Он не шел за Владимиром Ильичем неотступно, а просто время от времени вдруг возникал на пути, то в кухмистерской или чайной, то на улице и перед домом, где жил Владимир Ильич, как бы напоминая о своем существовании, и быстро исчезал.

В Пскове Владимир Ильич жил легально, по паспорту и прописке, мог ходить и встречаться с кем угодно.

Это «право», дарованное ему департаментом полиции после семнадцати месяцев одиночки петербургской тюрьмы и трех лет сибирской ссылки, Владимир Ильич постарался использовать в полной мере.

Лепешинских еще не было в Пскове — они всё задерживались в Сибири из-за болезни Олечки. Это затруднило Владимиру Ильичу его работу. Где б он ни находился, ему требовались явки, надежные адреса для переписки, помощь в организации встреч с нужными людьми.

Некоторые встречи Владимир Ильич устраивал так, чтоб филер видел. Тот иногда даже здоровался со своим поднадзорным. Приподнимет вежливо шляпу и на ходу скажет:

— Бонжур, мсье Ульянов. Неважная погода, а?

Владимир Ильич часто и подолгу работал в местной библиотеке. Видимо, филер поинтересовался, выведал у служителя, сидящего за абонементом, какие книги он читает. И, узнав, что все «по статистической части», как-то на улице сказал, с неизменной вежливостью снимая шляпу:

— Утомляют небось книги? Известно, дело ведь умственное.

Изучив повадки филера, Владимир Ильич устраивал и обставлял наиболее важные встречи так, что тот о них и не догадывался. Но и те встречи, о которых филер знал, не могли бы натолкнуть его на мысль, чем в действительности занимался Ульянов.

Однажды филер видел, как Ульянов шел по улице с представительным мужчиной лет тридцати, весьма добропорядочной внешности.

Хорошее касторовое пальто, светлая каракулевая шапка, новые галоши. Воротник вроде бы даже бобровый. Лицо интеллигентного человека. Бородка тщательно подстрижена. В руке тросточка.

Горбатенко — так звали филера — уже привык, что среди политических встречались и состоятельные люди. Видимо, этот мужчина — из хорошей дворянской семьи.

Как установил филер, спутником Ульянова был Александр Потресов, известный в Петербурге литератор, примкнувший к социал-демократам. Участвовал в питерском «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса», за что отбывал ссылку в Вятской губернии. Сейчас он на том же положении, что и Ульянов: имеет запрещение проживать в столице и состоит под негласным надзором.

Теперь, встречая Ульянова и Потресована улице, Горбатенко снимал шляпу уже перед обоими:

— Бонжур, господа. Желаю здравствовать.

Несколько позже, уже в марте, филер видел Ульянова с двумя другими политическими. Одного из них — человека с красивым лицом и жгуче-черными волосами, который шел слева от Ульянова, — филер знал.

Это был Стопани, местный статистик. Тоже из социал-демократов. Сын врача, сестра — жена генерала.

Второй спутник Ульянова — он шел справа, чуть заметно прихрамывал — был новеньким в Пскове. Высокий, худой, одет бедновато. Шапка, пальтишко и сапоги как будто еще ничего, по материалу все добротное, но бросалось в глаза, что человек этот не привык обращать на себя внимание, оттого одежда у него прежде времени запылилась и обтрепалась.

Молодой, лет двадцати семи, а ходит сутулясь, походка и жесты порывистые, нервные. На тонком носу — пенсне, глаза пронзительные, быстрые. Темная бородка и усы. Как выяснилось, это был Юлий Цедербаум, он же Мартов, недавно вернувшийся из Туруханска, где отбыл три года ссылки по тому же делу петербургского «Союза борьбы».

Встретив на другой день Ульянова одного, без спутников, Горбатенко подошел и попросил прикурить. Владимир Ильич спокойно полез в карман.

— Я не курю, но, пожалуйста, вот спички.

— У вас много знакомых, я вижу, господин Ульянов, — сказал Горбатенко, закурив. — Плохого ничего нет. Вы адвокат и литератор также. Книги пишете.

Что остается делать, когда филер начинает с вами разговаривать почти дружелюбным тоном? У Горбатенко было широкое прыщеватое лицо с крупным мясистым носом. Одет он был в старенькое пальтишко — видимо, жалованья на семью не хватало, а ртов много. Глазки хитро и часто помаргивали.

Владимир Ильич стоял вполоборота к шпику и, ожидая, что тот еще скажет, с невозмутимым видом разглядывал стаю галок над псковским кремлем.

— В общем, ничего не имею, — продолжал филер. — Вот ваши спички. Хотя для чего вам они, раз не курите? С вашего разрешения я оставил бы себе.

Владимир Ильич молча протянул руку и забрал коробок.

— Не желаете? О, ради бога! Обойдусь… Я что хочу сказать? Я бы посоветовал вам ограничить круг ваших знакомых. А то, правду говоря, много работы мне задаете. А у меня ее и так…

— Бум, бум, бум, — вдруг проговорил Владимир Ильич.

Филер заморгал, удивленно переспросил:

— Что вы сказали?

В глазах Владимира Ильича мелькнуло вместе с выражением затаенной досады и еле сдерживаемого негодования еще что-то озорное, даже искорки веселые загорелись в них. Он не терял присутствия духа ни на минуту.

— Позвольте, что вы сказали? — все добивался Горбатенко.

Было трудно удержаться от улыбки, глядя на покрасневшее лицо филера, уже понявшего, что над ним посмеялись. Обижаться? Сам виноват.

Так и не сказав ни слова, Владимир Ильич повернулся и пошел своей дорогой.

Больше филер не задевал Ульянова.

По плану Владимира Ильича газета должна была выходить сначала как издание особой социал-демократической «литературной группы». А среди социал-демократов в ту пору было мало литераторов, талантливо пишущих авторов. Вот почему Владимир Ильич вовлек в группу Мартова и Потресова и рассчитывал на их помощь; он встречался с ними в питерском революционном подполье еще до тюрьмы, знал их труды: оба уже тогда слыли способными литераторами. Мартов входил в группу руководящих деятелей петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» и был арестован в один день с Владимиром Ильичем. В ссылке Владимир Ильич переписывался и с ним и с Потресовым.

По вызову Владимира Ильича они и прибыли в Псков, чтобы совместно начать практическую подготовку к выпуску «Искры».

Каждый день члены «литературной группы» собирались и работали. Обсуждали программу и характер будущей газеты. У Владимира Ильича был готов проект «заявления от редакции». Над проектом Владимир Ильич много потрудился, считая его важным. Первое же выступление «литературной группы» должно показать подпольной России, к чему будет стремиться «Искра». Это должно быть боевое, подлинно марксистское выступление.

— Гениально! — весело говорил Мартов по поводу проекта.

Турухапск оставил неизгладимый след на лице Мартова — нездоровую бледность и хрипловатый голос от болезни горла. Но держался Мартов бодро, порой даже бравировал своей оптимистичностью, любил надо всем подшучивать и подтрунивать. Проект Владимира Ильича п весь его замысел с «Искрой» он принял восторженно и был признателен Владимиру Ильичу за то, что тот пригласил его участвовать в таком большом деле.

Потресов благодушно кивал:

— Проект удачный. Я согласен.

Все трое были почти ровесники: Владимиру Ильичу еще не хватало каких-то месяцев до тридцати, Мартову было неполных двадцать семь, Потресов же имел гораздо больше оснований, чем Владимир Ильич, именоваться «Стариком» — ему шел тридцать второй год.

Он уставал раньше остальных и первый молил о передышке:

— Хватит, друзья, голова трещит, право!

На случай, если бы в Смоленске летом собрался съезд, Владимир Ильич сделал новые наброски партийной программы.

Мартова удивляло: когда же Владимир Ильич успел так много! И проект «заявления от редакции» готов, и программа вырабатывается. В Петербурге, Москве и кое-где в провинции уже думают о плане Владимира Ильича, готовятся что-то внести свое.

— Непостижимо! — говорил Мартов, пожимая острыми, костлявыми плечами. — Даже завидно! Надо по справедливости отдать должное такой энергии и особенно — удивительному постоянству на каждом шагу движения к цели…

Иногда в «Тройственном союзе» вспыхивали споры, Благодушный Потресов, впрочем, вскоре сдавался, уступал, а Мартов, с мгновенной быстротой уловив мысль Владимира Ильича, ему понравившуюся, горячо принимался ее развивать. Потресов, уже сдавшийся, только восклицал:

— Умерьте свой темперамент, Юлий Осипович. Все ясно.

Круг лиц, среди которых вращался Мартов в прошлом, принадлежал к слоям служивой интеллигенции так называемого «среднего достатка». Его отец исправлял какую-то должность в «русском обществе пароходства и торговли», был образованным человеком, имел звание «потомственного почетного гражданина».

Пенсне со шнурочком, потрепанный костюм, голова в густой заросли волос, вечно растрепанных, а бородка тощая и тоже всегда в беспорядке, все это придавало Мартову знакомый всем вид бедствующего интеллигента.

Писал он легко, быстро, и Ильич надеялся, что этот человек будет полезен «Искре». Постоянным местожительством после ссылки Мартов выбрал Полтаву, видимо из-за мягкого климата.

Потресов в сравнении с Мартовым выглядел крепышом, но жаловался после ссылки на слабое здоровье. Одевался он опрятно, по-европейски модно и солидно, носил в жилете золотые часы.

Потресов вышел из другой среды; этот человек, тоже широкообразованный, революционно настроенный и хорошо владеющий пером, больше вращался в кругу просвещенных лиц из обуржуазившегося дворянства.

У Потресова были «симпатии», не очень нравившиеся Владимиру Ильичу: в прошлом Потресов много общался с «легальными марксистами» и всячески стремился привлечь их к участию в будущей «Искре».

— Они полевеют, — уверял он Владимира Ильича и Мартова. — Они хорошие люди, право…

Хорошие люди… А марксизм извращают, опошляют, выхолащивают из него душу. Нет, с ними «Искре» не по пути.

Мартов яростно нападал на Потресова:

— Долой соглашательство! Никаких компромиссов с буржуйскими «легалами»! И вообще никаких соглашений.

Горячась, Мартов тянул в другую сторону: к предельной нетерпимости, уже отдававшей сектантством.

Владимир Ильич ясно видел достоинства и недостатки этих людей и отдавал себе отчет в том, что работать с ними будет нелегко. Но он надеялся, что сама жизнь заставит этих людей стать ближе к тем идеям, которые они готовы всячески поддержать, еще, может быть, даже не очень усвоив всю их глубину.

В политике, как и вообще в жизни, не всегда кончаешь дело с теми, с кем его начинаешь. В этом Владимир Ильич давно убедился. Сколько свежих сил подойдет, когда зазвучит набатный голос «Искры»!

В апрельский день в Пскове появилась Калмыкова, только что прибывшая из Петербурга.

— Ну, Верочки в Питере уже нет, — сообщила она Владимиру Ильичу и его товарищам по «Искре».

— Как так нет? — ахнули все трое.

— А вот так. Укатила наша Вера Ивановна. Обратно в Женеву. Чуть не попалась. Все расскажу, милые, дайте передохнуть.

Калмыкова привезла деньги для будущих изданий «литературной группы», — женщина деловая и решительная, она не стала тянуть.

— С богом! Начинайте! — сказала она. — Я тоже с малого начинала. Это верно, что всё от искры. Я помогу вам достать еще денег.

В Псков Александра Михайловна приезжала как бы инкогнито и, несмотря на свою любовь к обществу, никому и нигде не показывалась. Посидит часок-другой на квартире у Потресова (сюда к приезду Тетки соберется вся «литературная группа»), поговорит, посмеется, расскажет новости и уже спешит к поезду.

Ее рассказ о Засулич заинтересовал всех. С Верой Ивановной чуть не случилась беда.

— Паспорт, как вы знаете, был у Веры Ивановны чужой, — рассказывала Александра Михайловна. — Считалась Вера по паспорту теткой одного студента-болгарина, который у меня иногда бывает…

Несмотря на липовый паспорт, Вера Ивановна вела себя уж слишком неугомонно. Не сиделось ей на Песках. То пойдет на Невский, то потянет ее посмотреть дом градоначальника, где она пальнула в Трепова.

По вечерам у Александры Михайловны, как и встарь, собирались интересные люди, революционно настроенные художники, писатели, музыканты. Засулич со слезами умоляла хозяйку позволить ей бывать у нее на вечерах. Но это было невозможно, и единственное, на что было дано разрешение Вере Ивановне, — это, не показываясь никому из гостей на глаза, стоять за дверью в соседней комнате и слушать оттуда, о чем говорят в столовой.

— Вдруг прибегает ко мне этот самый болгарин, — продолжала свой рассказ Александра Михайловна. — Смотрю, на нем лица нет. «Пусть Вера Ивановна, говорит, сегодня же уезжает. Я получил извещение, что полиция догадывается, в чем дело, паспорт был в прописке, взят на подозрение, и может последовать арест».

Потом Калмыкова перешла к описанию, как отъезжала из Петербурга Засулич. Вера Ивановна навзрыд плакала, когда Александра Михайловна приехала к ней на Пески и все рассказала.

«Ни за что не уеду из России! Я спрячусь где-нибудь в деревне и буду там жить».

Наивная! А в деревне-то что — нет урядника? Там ведь тоже потребуют на прописку паспорт.

Наконец до Веры Ивановны дошло, что положение безвыходное. Она стала суетиться, доставать и выбрасывать из комода вещи, раскрыла два чемоданчика.

«Вот что я придумала, — сказала ей Калмыкова. — Ехать тебе надо через Финляндию. Хозяйки сейчас нет, и хорошо, а прислуге скажем, что едем в гости к приятельнице в Павловск».

Вера Ивановна не соображала, что ей говорят. Калмыкова стала утешать ее: дескать, нет худа без добра, сейчас белые ночи, а ехать придется через Стокгольм, и можно будет по дороге любоваться чудесными видами. И удивительно — этот довод, невзирая на все волнение, дошел до Веры Ивановны и как-то даже ее успокоил.

— Вот и все, — заключила свой рассказ Калмыкова. — Взяли мы с ней вещи, поехали на Финляндский вокзал и там попрощались… Так-то, друзья. Если перенесете свое предприятие за границу, то вы с ней увидитесь. Она — за вас и очень будет рада помочь.

…Белые ночи, белые ночи…

В одну такую ночь уехал в далекий путь Потресов. Он выхлопотал себе заграничный паспорт «для лечения» и сейчас уже был в Германии — именно эту страну избрала «литературная группа» местом своей деятельности. Потресов должен был там договориться о печатании газеты. У него были связи с немецкими социал-демократами.

Укатил в Полтаву к месту своего постоянного жительства другой «путешественник» — Мартов. Впрочем, Владимир Ильич ждал его со дня на день снова в Пскове.

Шел май… В свежую зелень оделись деревья, было тепло, сухо.

Еще в марте Владимир Ильич написал своим родным в Москву: «…В Питере с приближением весны ходят, говорят, разные эпидемические болезни».

Ответ был — да, ходят болезни, и не только в Питере. Подразумевались аресты. Охранные отделения департамента полиции прямо-таки бешенствовали.

В апреле пришла горькая весть о массовых провалах на юге. За свою поездку в Москву Лалаянц заплатил дорогой ценой: он уже сидел за решеткой, а Екатеринославский комитет, тайная типография и сама редакция «Южного рабочего» были разгромлены…

А ведь Владимир Ильич предупреждал Лалаянца — будь осторожен, не показывайся лишним людям в. Москве на глаза. Лалаянц не послушал, куда-то заходил. Видимо, не утерпел, захотелось рассказать знакомым москвичам о том, как он вдруг обрел потерянный горизонт.

— Ну и дела! — говорил Мартов, снова появившись в Пскове на квартире Владимира Ильича в дождливый майский день.

Было трудно без смеха смотреть на него: приехал из Полтавы без шапки и летнего пальто, и дождь, конечно, порядком промочил его, пока он добрался сюда с вокзала. Взяв у Владимира Ильича полотенце, он вытер и обмотал, как чалмой, голову и, сидя так за столом, рассказывал:

— Разразился скандал, небывалый на нашем юге. — Как житель Полтавы Юлий Осипович называл теперь юг «нашим», впрочем, он и в самом деле завязал там некоторые связи в интересах будущей «Искры». — Ведь этот Лалаянц подцепил в Москве за собой «хвост». Ехал к себе на юг, сопровождаемый лучшими филерами из знаменитого «летучего отряда» зубатовской охранки. Не дураки, сразу почуяли, что дяденька едет «в технику». И в самом деле, перво-наперво бедняга заехал в Кременчуг и сразу навел филеров на след типографии «Южного рабочего». И пошло…

Владимир Ильич сказал, что о провалах на юге он знает, а то, что дополнил Мартов, лишний раз укрепляет его в решении, что среди таких сплошных провалов трудно ставить в России газету; надо перебираться за границу. Теперь ясно, что в Смоленске съезда не будет.

— Глядите, что мне удалось добыть!

Владимир Ильич, хитро щурясь, показал Мартову новенький заграничный паспорт.

Паспорт был самый подлинный. Местный полицмейстер выдал свидетельство, что «не имеет препятствий» к выезду Ульянова за границу, и, уплатив соответствующую пошлину, Владимир Ильич на другой же день получил в губернской канцелярии заграничный паспорт.

Мартов рассказал, что в Полтаве у него был обыск, неприятностей масса, а уезжать оттуда не хотелось.

— А вы думаете, хочется уезжать из России? — произнес Владимир Ильич, и в его голосе послышалась грусть.

В Петербурге стоял солнечный майский день, когда из охранного отделения в департамент полиции пропетляла секретная бумага особого плотного сорта «верже» за номером 182:

«Согласно личного приказания вашего превосходительства… старшему филеру в г. Пскове Горбатенко преподана инструкция усилить наблюдение за проживающим там Ульяновым…»

В паспорте Мартов значился по фамилии Цедербаум. Его приезд тоже был замечен.

В департамент полиции в день приезда Мартова поступила еще одна бумага, уже за номером 192:

«Дополнительно к представлению моему… имею честь донести вашему превосходительству, что Юлий Цедербаум, прибыв во Псков, посетил Владимира Ульянова и вместе они отправились на Заречную сторону к известному филерам знакомому Ульянова под кличкой «Лесной». В тот же день вечером с поездом № 18 Ульянов и Цедербаум чрезвычайно конспиративно отбыли в Санкт-Петербург…»

Белые ночи, белые ночи! Какой-то удивительно неземной, сказочный свет был разлит в природе, когда они ехали; в вагоне даже не зажигали фонарей. Когда надвинулась станция Александровская, путешественники сошли с поезда и походили по аллеям еще спящего Царского Села, наслаждаясь покоем и тишиной необычного рассвета. Даже птицы не решались петь.

Мартов покашливал, голос после бессонной ночи у него был совсем глуховатый, едва слышен.

— Вы что все оглядываетесь, Владимир?

— Тут филеров полно. Еще немного походим, поосмотримся, а потом махнем в Питер, но уже не по Варшавской, а по Царскосельской дороге.

Мартова и сейчас не оставляло расположение к шутливости. Он с веселой бравадой произнес, правда очень тихо:

— Чего бояться? Все равно…

И так же тихонько, как бы про себя, продекламировал:

Кто из революционеров не знал этих строк? Каждый знал, где в Петербурге помещается охранка и где — дом предварительного заключения, куда попадали революционеры при аресте.

Шутка Мартова заставила Владимира Ильича улыбнуться и произнести тоже шутливым тоном:

— Типун вам на язык, Юлий. Лично я вовсе не нахожу неизбежной встречу на Шпалерной и Гороховой… После Сибири не хочется, хватит!..

Часа полтора ходили они среди залитых солнцем сосен и берез. А потом, когда уже сидели в поезде и отмахивали последние версты перед Питером, оба в веселом возбуждении обменивались впечатлениями от своей прогулки. Она была вынужденной, они старались сбить со следа «недреманное око» охранки. Но зато как хорошо подышали воздухом и как славно было ходить на рассвете по росистым аллеям.

А в филерской бумажке, летевшей вслед за ними, обо всем этом по-протокольному скучно, но с пунктуальной точностью говорилось:

«На станции Александровской в 7 час. 26 мин. сего 20 мая они вышли и путались по аллеям Царского Села, скрываясь от наблюдения до 9 час. утра, когда по Царскосельской дороге приехали в Петербург. Здесь они оставили имевшуюся с ними небольшую ручную корзинку в здании, где помещается статистический комитет народной переписи (Казачий пер.), а сами разошлись порознь».

В конце бумага запрашивала его превосходительство, подлежат ли означенные лица немедленному задержанию, как не имеющие права проживать в столице, или же должно быть продлено наблюдение.

Ответ был: продолжить наблюдение.

Филеры установили, что Ульянов и Мартов заходили в дом Геймана, где в квартире шесть проживал электротехник при комитете народной переписи Николай Леонтьевич Малченко; потом, расставшись, каждый в течение дня посетил: первый — редакцию «Северного курьера» и фельдшерицу Варвару Федоровну Кожевникову; второй — своих родителей, давно проживающих в Петербурге.

Целые сутки усердствовали филеры.

На другой день с утра возле дома Геймана по Большому Казачьему переулку топтались в воротах какие-то субъекты. Ждать им пришлось долго. Около часу дня, не подозревая о засаде, спокойно вышел из подъезда тот самый человек, который был им нужен.

— Вы арестованы, Ульянов!

С двух сторон схватили его за руки и, не обращая внимания на протесты, повели обратно в квартиру Малченко, где он ночевал, и тут принялись за обыск. Как водится, делалось это при понятых и дворнике. И не только у них, но и у агентов охранки разгорелись глаза, когда в жилете задержанного была найдена крупная сумма денег — 1400 рублей. Кроме денег, были отобраны при обыске заграничный паспорт, тетрадь с какими-то выписками, дубликат квитанции на отправленный вчера из Пскова багаж, письмо за подписью «Надя» из Уфы и какие-то квитанции и счета. Обыск в квартире еще шел, когда раздался звонок.

Дверь передней открыли. На пороге, близоруко щурясь на незнакомцев, стоял Мартов.

— Заходите, заходите, голубчик! Руки поднять! Вот так. Оружия нет? Стоять спокойно! Обыск!

У вошедшего тоже нашли немалую толику — больше полтысячи рублей. Отобрав и эти деньги, составили протокол и отвезли арестованных в охранку на Гороховую, четыре.

Допрашивал Владимира Ильича сам полковник Пирамидов. Все отобранные при обыске предметы лежали на столе.

— Послушайте, арестованный, зачем вы бродили больше часу по царскосельским местам? — спрашивал полковник. — Уж эти-то места мы наблюдаем с особым вниманием.

Владимир Ильич не дал Пирамидову сбить себя с толку. Ясно, что, кроме Горбатенко, тут поработали еще другие филеры. Правду сказать, Владимир Ильич не ожидал, что к его особе охранка приставит для наблюдения больше одного шпика.

— Нет, в Царском Селе вам никак не имело смысла показываться, — твердил свое Пирамидов. — Сами должны были понимать.

— Возможно, — кивнул Владимир Ильич.

— Так-с. А скажите, пожалуйста, Ульянов, зачем вы приехали сюда, не имея разрешения?

— Заехал я сюда по пути к родным, проживающим сейчас на даче в Подольске под Москвой, и главным образом для посещения редакций и окончания моих литературных и денежных дел перед отъездом за границу.

— А зачем едете за границу?

— Для продолжения научных занятий. — Владимир Ильич подумал и добавил: — И для пользования библиотеками, поскольку здесь доступ во все большие города мне закрыт… Ну и для лечения также.

Во время допроса Пирамидов старался разговаривать с арестованным либерально.

— О, конечно, Псков — дыра, и уж если за прегрешения вы лишены права пользоваться Санкт-Петербургской публичной библиотекой, то приходится думать о культурных центрах за рубежом родной страны, увы, это гак. Ну, а относительно ваших встреч здесь что скажете?

— Ничего.

— Почему?

— Не нахожу нужным. Это не входит в состав моего проступка, если считать таким самовольное прибытие в Петербург.

— Относительно денег тоже не хотите говорить?

— Это мои личные средства…

Допрос длился до обеда. Полковник дал себе затем передышку часа на два. Потом допрашивал Мартова.

Некоторое время после допросов арестованных полковник Пирамидов размышлял. Собственно, ничего компрометирующего не найдено. И на четвертый день пребывания арестованных за решеткой из охранки в департамент полиции пропетляла еще одна бумага за № 198:

«Дополнительно к донесению моему от 22 мая сего года за № 194 имею честь представить при сем вашему превосходительству копии показаний задержанных за недозволенный приезд в Санкт-Петербург Ульянова и Цедербаума…

Ввиду того обстоятельства, что Ульянову и Цедербауму в настоящее время может быть предъявлено только обвинение в самовольном приезде в столицу, полагал бы ограничиться произведенными допросами и отправить с провожатым надзирателем: Цедербаума — в Полтаву, а Ульянова — в Подольск».

Его превосходительство думал шесть дней.

Владимир Ильич отдавал себе полный отчет во всей серьезности внезапного провала.

Камера… Четыре голых стены и дверь с глазком. И зарешеченное окошко, через него едва проникает дневной свет. Жесткая койка.

Самое страшное было то, что среди бумаг, отобранных у Владимира Ильича при аресте, были записанные химией заграничные адреса. Если полковник догадается проявить эту бумагу, тогда все пропало. Не будет газеты. Искра может погаснуть, еще даже не вспыхнув, и в России ее не увидят.

Шли дни. Это были, пожалуй, самые трудные дни, какие до сих пор переживал Владимир Ильич.

Неужели снова годы тюрьмы и еще более далекой ссылки? Правде надо смотреть в глаза.

Ночами совершенно не спалось, все думалось. В сравнении с этими ночами те, которые так изводили его в Шушенском перед концом ссылки, ничего не стоили.

Белые ночи… Как мучительны они в камере!

И вдруг после десятой такой ночи произошло то, чего узник уже не ожидал. Открылась дверь камеры, седой надзиратель принес вещи из цейхгауза и сказал Владик миру Ильичу:

— Собирайтесь. Поедете в Подольск. Вас освобождают.

Его ведут в контору, там он расписывается в книге, получает обратно все, что у него отобрали при аресте, и скоро в сопровождении конвоира уже едет в Подольск, где жили теперь на даче его родные. А Мартова в это же время другой конвоир отвозил в Полтаву. Его тоже освободили.

Повезло. Полковник Пирамидов не догадался подержать на огне лампы бумагу, на которой Владимир Ильич сделал конспиративные записи химией. Счастливый случай! В жизни революционеров такие случаи бывают. Но этому случаю Владимир Ильич радовался особенно: не погаснет, значит, искра, не погаснет!

О, если бы Пирамидов знал, кого он выпускает из своих лап, какие важные для империи события произойдут вскоре!..