Однажды зимней ночью на русско-германской границе близ Мемеля раздались крики часовых, предупредительные выстрелы.
Наутро местные контрабандисты рассказывали в корчме, что произошел «завал».
Мемель — немецкий порт на Балтике. Совсем рядом — Литва, входящая в состав России. В густом лесу на побережье стоят русский и немецкий пограничные столбы, и возле них под соснами ходят солдаты. Старые контрабандисты знают здесь каждый кустик. Но груз, который они пытались провезти из Германии в Россию, все-таки попал в лапы царской жандармерии.
Кое-как за «длинные рубли» удалось отделаться от пограничной стражи, а товар весь пропал. Вмешались такие силы, что тут уж ничего нельзя было сделать. Видимо, кто-то «стукнул» тайной полиции.
— Плохи дела, — сокрушались контрабандисты. — Горек наш хлеб.
— А товар был ценный? — интересовались люди, сидевшие за столом в корчме. — Гаванские сигары?
— Да нет!
— Ямайский ром?
— Тоже нет. Ромом и не пахло!
— Что же это был за товар?
— Газеты. Те самые, за которые ссылают в «Романов хутор».
— А-а-а! Понятно. Пахло, значит, политикой.
— Вот именно. Жандармы окосели со страху. Глаза прямо на лоб полезли. Товар — дай боже!
Груз, который задержали жандармы, состоял из двенадцати тяжелых тюков. Их доставили на таможню и распаковали. В тюках оказалось много революционных книг, распространение которых в России строго запрещалось, и была тысяча экземпляров новой, прежде неизвестной подпольной газеты, отпечатанной на очень тонкой бумаге.
Несколько дней спустя газету уже внимательно изучали в петербургском департаменте полиции.
Внешне газета выглядела обычно: крупно дан сверху заголовок — «Искра». Слева написано: «Российская социал-демократическая рабочая партия». Справа эпиграф: «Из искры возгорится пламя», и добавлено: «Ответ декабристов Пушкину». Тут же указывалось, что номер газеты — первый, и была обозначена дата выпуска номера: «декабрь 1900 года». Затем на четырех страницах шли статьи и заметки — все без подписей. В конце номера коротко значилось: «типография «Искры».
Где же находится эта типография? Кто издатель? Что за люди в составе редакции? Об этом в газете ни слова. Ищи ветра в поле.
Случилось так, что газету увидел в департаменте Пирамидов, тот самый полковник, который месяцев шесть-семь назад допрашивал в тюрьме Ульянова и Мартова, арестованных за самовольный приезд в Петербург.
— Как же это вы прозевали? — говорил полковник начальнику особого отдела департамента Ратаеву. — В вашем ведении заграница. А там, оказывается, новый «Колокол» объявился.
Ратаев, человек желчный, хмуро буркнул:
— Если мы не можем навести порядок у себя дома, то на заграницу и вовсе нечего сетовать. Лучше бы смотре-ли за тем, что у нас под самым носом.
В департаменте полиции достаточно нагляделись на всякие подпольные издания, но такой газеты, как «Искра», еще не видели. На те подпольные рабочие газеты — листки, которые выходили до сих пор в России, «Искра» мало походила. Статьи и заметки, опубликованные в ней, свидетельствовали о больших познаниях их авторов в истории, философии, экономике и говорили о несомненно разносторонней осведомленности. Вся жизнь России, все подспудное, все то, о чем официальные газеты помалкивали, в «Искре» находило открытый отклик. В ней были рубрики: «Из нашей общественной жизни», «Хроника рабочего движения и письма с заводов и фабрик», «Иностранное обозрение», «Из партии», «Почтовый ящик».
Собственно, о предстоящем провозе через границу запретной политической литературы отдел Ратаева был своевременно извещен. Тайные агенты департамента полиции, работающие в Швейцарии, донесли, что два латышских студента, проходящие курс наук в Цюрихском университете, взялись организовать переброску какой-то политической газеты в русские приграничные пункты близ Мемеля. Благодаря этим сведениям и удалось захватить тюки с «Искрой» и другой литературой.
Но скоро стали поступать сообщения, что «Искра» все-таки проникает в Россию: первый номер нашли при обыске у арестованных подпольщиков Питера, Москвы, Киева. Стало ясно: крепкому заслону царской жандармерии на границе и полицейского сыска противостоит хорошо организованная революционная сила. Как видно из самой «Искры», какая-то группа лиц взялась организовывать за рубежом центр социал-демократической партии и создала для начала общерусскую нелегальную газету. И это уже известно многим в России.
Из департамента полиции посыпались приказы: усилить досмотр багажа лиц, пересекающих русскую границу, зорче наблюдать за подозрительными пассажирами, тщательнее проверять паспорта. Тайным агентам русской полиции за рубежом было приказано срочно заняться розысками местонахождения редакции и типографии «Искры».
Январь в Москве прошел в обильных снегопадах и метелях. Первая зима нового века выдалась лютая и необычная. Ее встречали веселым звоном бокалов под новый, 1901 год, празднично-торжественными речами и статьями на первых страницах газет, но не успела высохнуть краска на новогодних газетах, как забастовали рабочие нескольких заводов Москвы. Остановились станки на Измайловской бумагопрядильной фабрике. Словно подземные толчки сотрясали страну участившиеся рабочие забастовки и крестьянские волнения. Звон звоном, а жить в рабстве, терпеть нужду и голод люди не хотели.
Бурлила революционно настроенная молодежь в университетах. Мария Ильинична каждый раз возвращалась домой с новостями. В Киеве за «учинение скопом беспорядков» отданы в солдаты 183 студента, в питерском университете обстановка тоже до крайности накалена, а в московском и на Высших женских курсах, где Мария Ильинична с перебоями учится из-за преследований полиции, вот-вот вспыхнет самый настоящий бунт.
— Ожидают больших событий, — рассказывала Мария Ильинична матери, — наши хотят на улицу выйти, поддержать рабочих.
Рассказав о новостях, Мария Ильинична спросила с затаенным волнением:
— А от Володи или Анны нет письма?
С момента отъезда за границу от Владимира Ильича пришло не одно письмо родным. Он знал, что мать беспокоится, и пользовался каждой возможностью, чтобы прислать в Москву весточку о себе. Недавно пришлось оставить Россию и Анне Ильиничне, иначе ей грозил арест за революционную работу в московском подполье.
От Анны Ильиничны, жившей где-то в Германии, тоже время от времени приходили письма. Из ее сообщений чувствовалось, что порой она видится с братом, знает о его жизни и помогает ему всем, чем может.
Каждое письмо было праздником. Читали и перечитывали, и, хотя Владимир Ильич мог сообщить о себе лишь немногое, толки о прибывшем письме иногда длились в семье целый день. Старались представить себе во всех подробностях его жизнь за границей. Где-то он далеко-далеко, видимо, в Праге, судя по адресу, который он дал для писем. А его письма прибывают из самых неожиданных мест. То из Парижа, то из Цюриха, то из какого-то другого западноевропейского города. Короткие, дорогие письма…
Конечно, Марии Ильиничне не надо было спрашивать у матери, пришло ли новое письмо. Сама тут же пожалела, но уж поздно.
— Пока от Володи нет ничего, — отвечала со вздохом Мария Александровна, — наверное, очень он занят сейчас.
— Еще бы, он очень, очень занят. — Мария Ильинична старалась успокоить мать. — Легко ли вести такую газету, как «Искра»! Каждый номер надо составить, подобрать материал, отредактировать, напечатать, а потом только и начинается самое трудное: организовать доставку газеты к границе и перебросить сюда.
Мария Александровна все понимала. «Искру» она еще не видела, но знала от дочери, что первый номер газеты уже вышел и наделал много шуму. И все больше гордясь сыном, радуясь тому, что он добился своего, Мария Александровна только об одном сожалела: что не может своим присутствием и поддержкой помочь сыну, облегчить ему хоть немного то большое бремя, которое он взял на себя и несет. Ведь он там очень одинок, так казалось Марии Александровне.
— Он и не одинок вовсе, — возражала Мария Ильинична. — Во-первых, Аня там. А во-вторых, там есть еще наши люди.
— Да, но Нади-то с ним нет!
Надежда Константиновна еще отбывала ссылку в Уфе, и Мария Александровна каждый день смотрела на календарь и говорила:
— Скорее бы Надя освободилась и поехала к Володе. С ней ему сразу станет гораздо легче. Сколько раз он мне говорил: «Руки у Нади золотые, все может!» Представляю, как он заждался ее!
В одном из последних писем Владимир Ильич действительно признался, что его жизнь за границей не очень устроена. Он писал в декабре:
«Живу я по-старому довольно одиноко и…, к сожалению, довольно бестолково. Надеюсь все наладить свои занятия систематичнее, да как-то не удается. Вот с весны это уже наверное пойдет иначе и я влезу «в колею». Пометавшись после шушенского сидения по России и по Европе, я теперь соскучился опять по мирной книжной работе, и только непривычность заграничной обстановки мешает мне хорошенько за нее взяться».
В январе от Владимира Ильича особенно исправно приходили письма, и чувствовалось, скучает он по Надежде Константиновне и ждет не дождется ее приезда к нему. «…Теперь уже не так далек и Надин приезд, — через 2 1/2 месяца ее срок кончается, и тогда я устроюсь совсем как следует», — написал он недавно. А в самом последнем письме, февральском, спрашивал у матери: «Не думаешь ли ты, дорогая моя, подать прошение о разрешении Наде заехать повидаться к тебе хотя бы на несколько дней? Ей бы, вероятно, очень хотелось этого, но столицы бывают обыкновенно изъяты — и только столицы после Уфы, как она пишет». Конечно, Мария Александровна не упустила случая добиться возможности повидаться с Надеждой Константиновной и подала такое прошение в департамент полиции.
— С какой охотой и я поехала бы с Надей к Володе, — мечтала Мария Ильинична. — Хотя бы только поглядеть, как у него все организовано с «Искрой»? Если бы ты знала, мамочка, как в подпольных кругах у нас тут все гоняются за «Искрой», как все страшно заинтересованы ею! Говорят: вот он «колокол на башне вечевой»!
Департамент не сразу дал ответ на прошение Ульяновой — вдовы бывшего симбирского директора народных училищ. А срок ссылки Надежды Константиновны уже подходил к концу.
В конце концов Мария Александровна добилась своего, и в один из предвесенних дней, когда в Москве еще трещали морозы, в доме на Бахметьевской улице радости но встречали Надежду Константиновну и ее мать, только что прибывших из Уфы.
— Ну, здравствуйте, вот и мы! — веселым тоном объявила Надежда Константиновна с порога. — Кончилась наша разлука…
Она пропустила Елизавету Васильевну вперед, а сама продолжала стоять на пороге, вся раскрасневшаяся от волнения и смущения, которые ей не удавалось скрыть. Мария Александровна обняла и расцеловала Елизавету Васильевну, потом подошла к Надежде Константиновне, прижала к себе и как достойную жену сына ввела в дом.
Достать в Москве первый номер «Искры» было невозможно. Он дошел сюда в единичных экземплярах. Транспортную группу Роллау и Скублика — двух латышей, взявшихся доставлять «Искру» в Россию, — постигла неудача. В начале зимы они попытались переправить большой груз газет в Россию и провалились. Как же проникли через кордон другие экземпляры газеты? Она взбудоражила всех — и друзей и недругов. За каждым экземпляром с почти одинаковым усердием гонялись и подпольщики из социал-демократических комитетов, и жандармы.
Один номер «Искры» Бабушкину из Московского социал-демократического комитета все же прислали. Но что сделаешь с одним номером? Он быстро истрепался, его сам Бабушкин зачитал до дыр, да ведь главное — людям показывать, читать, а бумага тонкая-тонкая!
Поселившись в Покрове, недалеко от Орехово-Зуева, Иван Васильевич под видом мелкого торговца разъезжал по текстильному краю, вовлекал рабочих в кружки, читал им «Искру».
Покров входил во Владимирскую губернию и стоял среди темных лесов, в самой гуще «ситцевого края». Так называли текстильный центр России, куда входили, кроме Покрова, Иваново-Вознесенск, Шуя и Орехово-Зуево.
В этих небольших бревенчатых городах дымили и грохотали десятки паровых прядильных и ткацких фабрик.
Когда-то здешняя река Уводь несла свои чистейшие воды сквозь дремучие лесные чащобы, и в ясные дни она бывала прозрачной до самого дна.
Теперь по берегам Уводи густо дымили фабричные трубы и далеко в глубь лесов проникал запах копоти, а река стала мутной и многоцветной от жирных пятен нефти.
Более ста пятидесяти тысяч рабочих скопилось во Владимирской губернии, они вырабатывали для России ситец, а сами жили в страшной убогости.
Бабушкину удалось быстро связаться с местными подпольщиками, с революционно настроенными ткачами, и те охотно собирались на сходки, чтобы послушать ситцевого «коммивояжера». Для маскировки Иван Васильевич всюду таскал с собой корзину с образцами «товара». Но что это были за образцы! За неимением денег на покупку настоящих свертков ситца Бабушкин заполнял корзину всяким старьем, а «образцом» для показа покупателям служила домашняя занавесочка — кусок темного ситчика в цветочках, который нашелся в запасе у Прасковьи Никитичны.
В Орехове Бабушкин собирал рабочих через Клементия Лапина — местного ткача-подпольщика. Рассказ Ивана Васильевича об «Искре» вызывал всеобщий интерес. Газета привлекала внимание даже самим своим солидным видом — не листовка в четвертушку или половинку писчего листа, а большие страницы, заполненные хорошо отпечатанными столбцами текста. Тут было что почитать, над чем подумать.
— Скажи, как по-твоему: почему бумага в этой газете такая тонкая? — допытывались рабочие у Бабушкина. И чувствовалось, тут не простое любопытство.
Поди ответь им. Бабушкин хитро щурился, молчал.
— Жаль, адресочек не указан.
С такими рабочими Бабушкин начинал встречаться и беседовать отдельно, с глазу на глаз.
— Ну зачем тебе адресок, скажи?
— Да надо.
— Ты грамотный? Написать туда хочешь, что ли?
— Может, и написал бы.
— А ты пиши да мне отдай. Не пропадет…
Наблюдать за лицами рабочих в момент, когда они слушали чтение статей из «Искры», было для Бабушкина несказанным удовольствием.
Сначала на лицах появлялось веселое оживление. Слышались возгласы: «Ай да так! Вот чешет! В хвост и в гриву!» Нравилась смелость, именно смелость, с какой «Искра» раскрывала причины, порождающие социальное угнетение и бесправие народа, нападала на самодержавные порядки в России и разоблачала дикий произвол правительственной власти. «Здорово кроет! Не боится ничего! Вот это газетка!»
Ивану Васильевичу приятно, просто радует душу, что «Искра» вызывает у людей такой подъем духа. Но этого ему мало. Ему нужно, чтобы до слушателей дошел главный смысл передовой статьи «Искры».
Там были такие строки:
«Организуйтесь!» — повторяет рабочим на разные лады газета «Рабочая мысль», повторяют все сторонники «экономического» направления. И мы, конечно, всецело присоединяемся к этому кличу, но мы непременно добавим к нему: организуйтесь не только в общества взаимопомощи, стачечные кассы и рабочие кружки, организуйтесь также и в политическую партию, организуйтесь для решительной борьбы против самодержавного правительства и против всего капиталистического общества».
Конец передовой Иван Васильевич прочитывал рабочим с особенным подъемом, словно стихи: «Перед нами стоит во всей силе неприятельская крепость, из которой осыпают нас тучи ядер и пуль, уносящие лучших борцов. Мы должны взять эту крепость, и мы возьмем ее, если все силы пробуждающегося пролетариата соединим со всеми силами русских революционеров в одну партию, к которой потянется все, что есть в России живого и честного».
Весь план Владимира Ильича был изложен в передовой, и Бабушкин это сразу уловил. Те самые мысли, которые Владимир Ильич излагал в Смоленске. Не он ли и автор передовицы? Разговоры вокруг идут горячие. «Экономисты» встречают ее в штыки, и понятно отчего — они не видят нужды в сильной и единой рабочей социал-демократической партии, потому что, мол, рабочие еще не доросли до высоких идеалов политической борьбы. Какие глупости! Именно этот тезис важно выбить из рук «экономистов», и, читая рабочим передовую из «Искры», Бабушкин особенно внимательно следил за тем, как она воспринимается. Все ли доходит? И без устали разъяснял, разъяснял.
По мере того как жизненное значение партии для будущего России доходило до людей, выражение их лиц становилось все более серьезным.
— Видишь, как дело обстоит. Гм… Действительно…
Попадались распропагандированные «экономистами» рабочие, которые вступали в спор: «Что нам в политику лезть?» Горячились, доказывали, что борьба должна идти за простые, насущные интересы рабочего человека, а все прочее «не наше дело».
— Так, значит? Не наше дело? — загорался Бабушкин. Он по привычке энергично встряхивал головой и, отбросив назад волосы, начинал: — Тут, кстати, в этом же номерке есть интересная статейка про Зубатова. Она и кое-кого из противников политики касается. Вот послушайте, что говорится про некоторых так называемых «новых друзей» нашего брата.
И затем Иван Васильевич переходил к чтению другой статьи в «Искре»: «Новые друзья» русского пролетариата», и не без язвительности в голосе приводил эпиграф, напечатанный в начале статьи: «Избави нас, боже, от друзей, а с врагами мы и сами справимся».
Начальник московской охранки Зубатов, о котором рассказывала статья, прославился не только созданием «летучего отряда» филеров. Он придумал еще одну хитрую вещь. Он выдавал себя за «друга» рабочих и стоял за то, чтобы правительство не запрещало такие их организации, как общества взаимопомощи, стачечные кассы и другие рабочие объединения, преследующие чисто экономические цели. Рабочим Зубатов старался внушить, что царь стоит над классами и печется именно о защите бедных и слабых против богатых и сильных.
В «Искре» разоблачались провокаторские уловки Зубатова, его попытки обмануть рабочих, сбить их с революционного пути.
Бабушкин умел убеждать. Он был удивительно терпелив и не жалел времени, чтобы объяснить людям то, что ими не сразу понято. Снова и снова он возвращался к передовице «Искры».
— У нас боятся даже слова «политика». Что греха таить, иногда и сами чураемся ее — дескать, не нашенское то дело. Нет, этак дело не пойдет. Нашему брату выход единственный — в петлю лезть от нужды, не то за ум браться. А ум — он вот! — встряхивал «Искрой» Иван Васильевич. — Не зубатовцы, а вот эти нам настоящие друзья!
Постепенно на лицах слушателей появлялось то, что Бабушкин больше всего ценил: отблеск разбуженной мысли. Конечно, если разобраться по совести, то ясно, что есть лишь один путь вырваться из неволи и нищеты — изменить господствующие порядки, добиться свободы для всех, перевернуть Россию. У Бабушкина просили:
— Дай-ка свою газетку нам на дом почитать, а?
Человек, который потянулся к «Искре», хочет найти в ней ответ на вопрос, касающийся больших глубин жизни, потом уже не успокоится: попросит и второй номер, и третий и станет постоянным читателем «Искры». Вот и достигнута цель пропагандиста. Рабочий, который читает «Искру», станет и ее приверженцем. Иван Васильевич в этом и не сомневался. Иначе и быть не может.
Всюду встречал Бабушкин большой интерес к «Искре».
На Россию нужны были десятки тысяч экземпляров, и то бы не хватило. Даже кое-где в деревне о ней прослышали.
В Москву Иван Васильевич наведывался часто, но в комитете отвечали: «Сами не имеем «Искры», всё в руки полиции попало!..»
Однажды, возвращаясь в Орехово-Зуево, Бабушкин на станции слышал, как проезжий помещик жаловался: в его имении произошел пожар, и, видать, от поджога.
Собеседником помещика был господин в очках.
— Крестьяне жгут, — угрюмо говорил господин. — У меня тоже экономия в Киевской губернии. Серьезно пострадала именно от поджога. Ужасное время!..
Помещик ездил в Москву хлопотать о расследовании: пусть взыщут с крестьян, накажут их.
— Знаете, что мне показали в том ответственном ведомстве, куда я обратился? — рассказывал помещик. — Какую-то «Искру». Тайное общество заговорщиков где-то выпускает и забрасывает в Россию такую газету. Зовет к бунту и ниспровержению. И даже в деревнях находят эту вредную газету.
— Теперь я понимаю, в чем дело, — говорил господин в очках. — Недавно земским начальником моей губернии предписано было от губернатора срочно объехать волости и заставить самих крестьян захватывать всех, кто распространяет вредные книжки и газеты.
Бабушкин, сидя потом в вагоне, усмехался. Конечно, это все преувеличения, «Искра» дошла пока еще до немногих. В городах, а тем более в деревне ее единицы.
Но как велик ужас в верхах! Где-то нашли, видели, один другому передал — и вот уже пошла писать губерния, ищи, лови, держи! Что же будет дальше? Какой вопль поднимется в правящей верхушке России, когда сюда посыплются тысячи «Искр»?
Хотелось скорее написать об этом Владимиру Ильичу. Но связи с ним у Бабушкина пока не было.
И он ждал. Знал, что Владимир Ильич напомнит о себе.
В феврале опять волновались в Москве студенты. Начали они, а через два дня десятки тысяч вышли на улицы, и это были почти сплошь фабричные и мастеровые.
Бабушкин приехал в Москву накануне, в субботу, и заночевал на Пресне. Утром мальчишки растрезвонили — дескать, в центре города невиданное столпотворение, тьма-тьмущая народу.
— Со знаменами ходят, с красными!..
Бабушкин и два его товарища — ткачи из Орехово-Зуева — помчались к центру. На бегу Иван Васильевич окликнул извозчика.
В этот снежный, непогодливый воскресный день Москва казалась неузнаваемой. Обычный звон колоколов внушал тревогу. Даже крик галок над крышами, заваленными тяжелыми шапками снега, был каким-то испуганным, беспокойным.
Театральная площадь была вся залита шумной многотысячной толпой. Большая колонна демонстрантов двигалась по Тверской к дому генерал-губернатора, но дорогу загородили казаки. Бабушкин и его товарищи влились в говорливый поток, хлынувший переулком на Неглинный проезд.
Из людской массы раздавались возгласы:
— Сплотись, ребята! Давай направо! Вперед!..
Оказавшись в родной стихии, Бабушкин тоже стал командовать: «Сплотись! Держи ровней!» Он весь клокотал, и некоторые даже удивлялись:
— А ты-то чего орешь? На тебе сапоги добрые, не чета нашему брату! Это мы босые!
— Да не в сапогах дело, ребятки! Понимаете вы, что происходит сейчас на ваших глазах? Это же политическая демонстрация! Против самодержавия самого! Труд против капитала!
Отчаянно свистели и метались городовые. То тут, то там показывались казаки с пиками.
Демонстрация… Манифестация… Слова какие-то новые, еще почти незнакомые простым жителям Москвы. В толпе было много не только студентов и рабочих, знавших, что заставило их выйти на улицу, но и обывательской публики. И чем дальше, тем больше становилось в толпе посторонних зевак. И когда после полудня вдруг разбушевалась снежная метель, именно они первые схлынули с улиц, заторопились в дома, и этим сбили, внесли путаницу и беспорядок в ряды остальных.
Еле живой от усталости и волнений выбрался Бабушкин из Москвы. Ночью в поезде он спрашивал прикорнувших рядом на полке ткачей:
— Ну как, ребятки?
— Ничего…
— Лиха беда начало, ребятки! Теперь пойдет!.. Смысл-то тут в чем? Рабочий класс пашей Россиюшки переходит к таким формам борьбы, как политическая демонстрация. В мае прошлого года это начали в Харькове. А политическая демонстрация — что такое? Это есть уже более зрелая форма подготовки рабочего класса как гегемона в революции. Понятно?
Слова насчет «гегемона» показались малограмотным ткачам весьма мудреными, но, уже давно распропагандированные Бабушкиным, ясно понимали одно: есть в мире большая сила, стоящая за рабочих. И стоит эта сила за ним, за Бабушкиным, и оттого он такой справедливый.
Письмо было загадочное. Бабушкину сообщали, что его хочет видеть какой-то Грач для переговоров по поводу Феклы. Встреча предстояла в Москве. Пришло письмо из Московского социал-демократического комитета, и подпись была верная, автора письма Бабушкин знал.
— Грач, как известно, птица весенняя, — говорил Иван Васильевич жене, прощаясь с ней перед отъездом в Москву. — А кто Фекла, вот вопрос? Только ты не ревнуй, Пашенька, заранее готов поклясться, что эта Фекла — не мужчина и не женщина, а нечто совсем другое.
Прасковья Никитична смеялась. Она уж привыкла к разъездам мужа, к его встречам с разными лицами и комитетами, носившими порой самые мудреные клички.
— Вернешься, расскажешь, что за Фекла такая?
— Обязательно, Пашенька, доложу. У нас с тобой интерес общий. Ну, прощай. Еду к Фекле.
Стояли дни ранней весны. Маленький фабричный городок, где поселился Бабушкин, лежал в семнадцати километрах от Орехово-Зуева. Дорога — грязь непролазная. У Бабушкина только вид мелкого торговца, — денег совсем нет. А надо — и он пошел пешком лесом.
Идти лесом было хорошо, только утомительно. Воздух свежий, согретые солнцем деревья еще стоят в снегу, а уже пахнут зеленью, — так казалось путнику. Вот одно плохо: развезло дорогу, хлябь, и в сапогах полно воды, хотя голенища высокие.
«Ведь ЦК у нас нет, арестовали его почти целиком после съезда в Минске, — размышлял Бабушкин. — Два года партия была без руководства. Сейчас мы имеем новый центр, который все берет в свои руки…»
Поздно вечером Бабушкин выезжал с небольшой станции в Москву. По дощатой платформе скучающе ходил усатый жандарм. «Все сторожишь, поглядываешь, приятель», — мысленно усмехнулся Бабушкин. Одетый в грубую поддевку и меховую ушанку, с большущей плетеной корзиной в руке, Иван Васильевич в самом деле имел вид мелкого торговца, отправляющегося за товаром в Москву. Соседям по вагону он так и сказал:
— За товарцем едем. Мы по торговой части…
Ночью он стоял у окна, смотрел на проплывающие огоньки деревень и станций. Каким нищим уголком земли оказался Иваново-Вознесенский край! Как убого и тяжело живут здесь люди! Все это пришлый крестьянский народ, бросивший землю, дом, родное приволье. А ради чего? Грязные каморки, каторжный труд в пыльных цехах, пьяный угар в короткие минуты отдыха. В Екатеринославе хозяевами заводов были больше иностранцы. Здесь, «в ситцевом крае», в «русском Манчестере», фабриками владели свои, русские. А эксплуатация и надругательства над рабочим человеком одинаково процветали и там и тут.
Вот где Бабушкину по его характеру нельзя было бы селиться вовсе! Южная природа как-то скрашивала ту кривду, какую он видел на Екатеринославщине. А тут насилие и нищета выступали еще разительнее: земля давала мало хлеба и мужик ради заработка шел на самый изнурительный труд.
И насмотрелся же Бабушкин на нищету, разъезжая по Орехово-Зуеву, Шуе и Иваново-Вознесенску! Разъезжать под видом мелкого торговца было удобно: легче связываться с нужными людьми. Бабушкин не только пропагандировал идеи «Искры», он всячески помогал людям в беде, писал жалобы от их имени на притеснителей, ходил по канцеляриям, хлопотал.
Казалось, не хватит сердца за всех переживать, за каждого обиженного заступаться. А Иван Васильевич не переставал негодовать, разоблачать неправду и разъяснять людям смысл того, что творилось вокруг.
Этот человек не мог спокойно жить.
Вот он сидит в поезде и волнуется. Вагон третьего класса, публики много, все полки забиты. Темно, душно. Кто-то чиркнул спичкой, она не загорелась. Иван Васильевич уже негодует.
— Вот какие обдиралы эти спичечные фабриканты, им лишь бы товар сбыть!
— Да ты, никак, и сам такой, — ворчит кто-то с верхней полки, — народ обманываешь, поди, не хуже иного купчишки. Только гильдии у тебя нету, а тот с гильдией.
Бабушкин на минутку прикусывает губу. Он ведь выдает себя за торговца. Но нет сил молчать.
— Ты возьми, голова, в толк самую сущность-то, — продолжает он начатый разговор о дрянных спичках. — Для фабриканта что главное? Прибыль. Откуда она берется? Кто ее создает? Вот и думай!..
Выискивать сущность явлений, социальный смысл окружающей жизни Бабушкин научился еще в рабочем кружке у Владимира Ильича…
Смоленский разговор с Владимиром Ильичем Бабушкин крепко помнил и успел навербовать для «Искры» несколько корреспондентов из революционно настроенных рабочих в Иваново-Вознесенске и других фабричных поселках. При тусклом свете керосиновой лампы Иван Васильевич и сам написал для «почина» корреспонденцию в «Искру». И сейчас вез ее с собой, надежно припрятав в картонном переплете книжки, лежащей в его кармане. Называлась книжка «Жития святых»…
Москва. Раннее утро. Каланчевка. Шум, толкотни, паровозные свистки. Вот дом, где назначена явка, — большой, серый, угрюмый. Бабушкин взбежал на второй этаж и очутился перед дверью, обитой для тепла старым солдатским одеялом. Тут жил знакомый Бабушкину связист Московского социал-демократического комитета, работавший помощником паровозного машиниста. На стук отозвалась его мать-старуха, впустила Ивана Васильевича в длинный коридор, загроможденный всяким хламом.
— Митька сейчас будет, — прошамкала старуха и проводила Бабушкина в небольшую двухкомнатную квартиру в конце коридора.
Ждать пришлось недолго. Митя появился через четверть часа и не один, а с таким же молодым парнем, как и он сам, светловолосым и вихрастым. Второго молодого человека звали Тимой. К их приходу старуха подала на стол завтрак. Бабушкина тоже пригласили за стол. Он не отказался. Поел вареной картошки, с удовольствием выпил стакана три чаю, поблагодарил.
— А теперь вам, дядя Ваня, самая пора в дорогу, — сказал Митя, многозначительно взглянув на Бабушкина. — Проводит вас Тима. Только там, где вас ждет встреча с одним товарищем, вы должны называться не дядей Ваней, а товарищем Богданом.
Митька добавил:
— Пароль по самому высшему счету, тройной.
Иван Васильевич уже понимал: его ждет встреча с важным лицом и по важному делу. Иначе не было бы всех этих предосторожностей со вторым связистом и тройным паролем. Видимо, комитет позаботился, чтобы обезопасить предстоящую встречу от всяких осложнений.
Скоро Бабушкин и Тима уже ехали на дребезжащей конке в другой конец Москвы, в сторону Калужской заставы. Было часов десять утра, когда они вошли в калитку небольшого палисадника, за которым стоял скособочившийся деревянный домик. Залаял и загремел цепью пес. К гостям вышел хозяин — здоровенный бородач в валенках.
— Вам привет от Еремы из Ярославля, — сказал Тима и покашлял два раза. Он остался с хозяином во дворе, а Бабушкина попросили войти в домик.
В просторной комнате с большой русской печью навстречу Ивану Васильевичу поднялся с диванчика рослый, крепкий человек в студенческой куртке. Сразу бросилась в глаза небольшая отметина — рубец на переносице. Облик интеллигентный, чем-то сразу располагающий к себе.
Начался установленный обмен паролями. То незнакомец, то Бабушкин произносили условленные короткие фразы. Пока шел обмен паролями, оба с напряжением смотрели друг другу в глаза.
Наконец человек в студенческой тужурке произнес:
— У лукоморья дуб зеленый.
Бабушкин откликнулся:
— Было дело под Полтавой.
Это была уже последняя, третья степень пароля. Теперь оба могли открыться друг другу. Человек в студенческой тужурке сказал, улыбаясь:
— Ну, будем знакомы. Я Грач.
— А я Богдан. Рад встретиться.
— Привет вам от Феклы, — сказал Грач и дружески похлопал Ивана Васильевича по плечу. — Фекла вас крепко любит и не забывает. Знаете, кто Фекла? Редакция «Искры».
Едва услышав об «Искре», Иван Васильевич весь вспыхнул, засветился радостью и взволнованным шепотом выдохнул:
— Вы с «Искрой»?
— С «Искрой», с «Искрой», — весело блеснул глазами Николай Эрнестович. — Человек без искры — не человек.
Никто столько не помог Владимиру Ильичу в подготовке выпуска и организации распространения «Искры», сколько Бауман, — особенно на первых порах.
В трудные дни переговоров в Корсье он горячо поддержал позицию молодых из «литературной группы», а в тот самый день, когда переговоры благополучно завершились, при очередной встрече с Владимиром Ильичем первым делом спросил:
— Я слышал, что пять лет назад, возвращаясь из Женевы в Россию, вы сумели привезти с собою в чемодане с двойным дном мимеограф для печатания подпольных листовок. Скажите, пожалуйста, кто в Женеве изготовил вам тот чемодан?
Владимир Ильич рассмеялся и ответил, что пока нечего везти в Россию, первый номер «Искры» еще не готов.
— А что надо сделать, чтоб он скорее вышел?
— Вот это деловой вопрос.
Хотя в Германии почти все уже было готово к выпуску «Искры», пришлось немало потрудиться, пока составился первый номер и началось печатание газеты. Было много поездок, хлопот, переговоров с немецкими социал-демократами об их помощи «Искре». Бауман с его великолепным знанием немецкого языка был тут просто незаменим.
Нюрнберг, Лейпциг, Мюнхен, Берлин, опять Лейпциг. В Мюнхене будет резиденция членов редакции «Искры», а в Лейпциге газету будут набирать и печатать. Первые номера газеты выйдут здесь, в небольшой типографии немецкого социал-демократа Германа Рау на Руссенштрассе, 48. В неприглядном одноэтажном доме типографии не раз побывали Владимир Ильич и Бауман.
В крупных немецких городах жило немало разной публики из России. Эмигранты, покинувшие ее из-за преследований охранки; студенты, учившиеся в германских университетах. Они вели переписку с родными. Бауман помог навербовать с десяток лиц, чьими адресами редакция «Искры» могла бы пользоваться для переписки со своими агентами в России.
Пока Владимир Ильич и Потресов готовили выпуск первого номера, он разъезжал по приграничным городам Германии, особенно часто забирался в Мемель, завязывал там связи и вербовал людей, которые могли помочь в переброске грузов через границу, договаривался с местными контрабандистами.
Потресов скоро вышел из строя — дождливая осень плохо подействовала на его легкие, и он стал похварывать, больше лежал, потом вдруг объявил Владимиру Ильичу, что вынужден уехать на месяц в Россию для устройства своих личных материальных дел. И скоро уехал. Это было как раз в горячие дни перед самым выходом первого номера. Владимир Ильич не спал, не ел. Работы становилось все больше.
В эти дни Николай Эрнестович словно где-то из-под земли выкопал отличный, почти новый русский шрифт и доставил в Лейпциг. Затем поспешил в Мюнхен. В пути, на одной из станций, он случайно встретился с Потресовым, уезжавшим в Россию.
— Серьезно хвораю, — говорил с грустью Александр Николаевич. — Вернусь и как следует возьмусь за лечение. Придется в санаторию, куда-нибудь в горы Шварцвальда. Врачи очень советуют.
— Если задержитесь, может, и увидимся, — сказал Бауман.
— Как? И вы собираетесь в Россию?
— Да, но не с пустыми руками, а с «Искрой».
В ноябре в Мюнхене еще тепло, это юг Германии. Город чистенький, аккуратный, со старинным университетом, тенистым парком, картинной галереей, вместительным «концертхаузом», куда публика ходит слушать Бетховена и Вагнера. Студенты бродят здесь по улицам толпами, шумно бражничают в пивных и спорят о «Фаусте».
Поздно вечером Бауман торопливо шел по одной из окраинных улочек Мюнхена. Город выглядел сейчас голым и угрюмым. Частил дождь, и все странно блестело в этот час: и черный асфальт, и серые стволы осыпавшихся лип, и тяжелая черепица крыш, отливавших багровым светом. Блестел и непромокаемый плащ, в который был закутан Бауман. Вот острый глаз Николая Эрнестовича приметил смутно белевшие при свете уличного фонаря буквы на вывеске: «Пивная Ритмейера». Окна темны. В Мюнхене ложатся рано, особенно в непогодливые осенние вечера. Оглянувшись, Бауман нырнул во мрак низких ворот. На заднем дворе стоял старый каменный флигель. В одной из квартир здесь недавно поселился герр Мейер. Иногда владелец пивной — толстый немец, сочувствующий социал-демократам, заносит этому человеку книги и письма, поступающие из России и других мест. Чаще всего они адресованы господину Модрачеку из Чехословакии. Бауман знает: всю эту конспирацию устроил Владимир Ильич, он и живет здесь в небольшой комнатушке под фамилией Мейера. Он же и Модрачек.
В комнате у Владимира Ильича были гости: приехавшая из Женевы Засулич и молодой чернявый человек, в котором Бауман узнал типографского наборщика Блюменфельда, горячего приверженца плехановской группы. Выходец из России, откуда он бежал от преследований полиции за революционную работу, Блюменфельд жил последние годы в Женеве и работал в типографии, где Плеханов и его группа печатала свои труды. Сейчас Плеханов прислал наборщика в помощь Владимиру Ильичу. Блюменфельда удалось устроить в типографии Германа Рау в Лейпциге штатным наборщиком, и он уже набирал первый номер «Искры».
Вера Ивановна приехала в Мюнхен как член редакции «Искры». Плеханов и Аксельрод не пожелали ради «Искры» расставаться со своими насиженными местами, а Вере Ивановне они предложили представлять их группу в «Искре» и постоянно жить в Мюнхене.
Вера Ивановна не стала медлить. Если нельзя жить в России, то не все ли равно — Женева или Мюнхен? Она собралась быстро, и Владимир Ильич встретил ее в Мюнхене с радостью, помог устроиться, постарался сразу втянуть в работу.
В тот вечер, когда Бауман застал ее и наборщика у Владимира Ильича, он стал свидетелем любопытного разговора. Вера Ивановна сказала с горестной усмешкой:
— Имейте в виду: в Мюнхене и вообще везде и всюду я буду отстаивать интересы своей группы с героизмом раба.
Она шутила? Трудно было понять. Большие серые глаза Веры Ивановны оставались серьезными.
— Вера Ивановна! — возразил ей Владимир Ильич. — Героизму раба я предпочел бы героизм самостоятельной мысли. Это куда более трудный героизм.
Засулич с комичным вздохом развела руками, мол, какая я есть, такая уж есть.
— Одно скажу, — проговорила она, — вы должны учитывать эпоху, в какую формировалось наше поколение. Я имею в виду себя, Жоржа, Аксельрода. Мы выросли на жесточайшей критике и отрицании, на величайшей трезвости мысли… Отвергая все старое и отжившее в крепостнической Руси, в мышлении, в социальном развитии, мы теперь и новое воспринимаем с большой настороженностью.
Блюменфельд по возрасту не мог причислять себя к тому поколению, о котором сейчас говорила Вера Ивановна, но все же поддерживал ее, усиленно тряс шевелюрой.
— Да, да… Это верно. Вера Ивановна права. Служить мы будем интересам своей группы.
Владимир Ильич старался обратить все в шутку, смеялся и говорил:
— Служить мы с вами должны одному: «Искре», вот наш царь и бог. «Нет «Искры», кроме «Искры»…»
Николай Эрнестович не вмешивался в разговор. В нем странным образом совмещались две противоречивые черты: он бывал безумно смел в действиях и очень сдержан и робок в тех случаях, когда требовалось возразить человеку, которого он глубоко почитал. А именно так он относился к Вере Ивановне, и поэтому молчал, хотя и ему не понравилось выражение «героизм раба». Но он считал себя еще слишком молодым, чтобы возражать знаменитой Засулич.
В практических делах она была беспомощной, как дитя. Когда Бауман стал выкладывать Владимиру Ильичу новости (он ездил на границу), Вера Ивановна прислушивалась к их разговору с полунасмешливым недоумением. Назывались какие-то пароходные компании, посреднические конторы, страховые, агрономические и всевозможные другие общества.
— Откуда у вас такие связи? — диву давалась Вера Ивановна. — И вообще, какие вы все тут практицисты! Немецкого духа набрались.
То, что она называла «практицизмом», Владимир Ильич, заспорив с ней, назвал самой возвышенной романтикой. Вера Ивановна шутливо хмурилась:
— Вот как? Между нами уже начинаются споры? Напишу Жоржу.
Владимир Ильич был в этот вечер в хорошем настроении. Смеясь, он посоветовал Вере Ивановне:
— Напишите лучше Георгию Валентиновичу, чтобы он скорее прислал статью для газеты. А что касается предмета спора, который возник тут у нас, то если хотите, Вера Ивановна, видеть одного из самых больших романтиков на земле, то вот он перед вами.
И Владимир Ильич показал на Баумана.
— Но он еще и не только романтик, — добавил Владимир Ильич. — Он искровец! Самый настоящий и подлинный. Пионер искровства. Надеюсь, в историю войдет и это слово!..
В тот день, когда ворчливый Блюменфельд начал набирать «Искру», на календаре было 27 ноября 1900 года. Владимиру Ильичу и тем людям, которые помогали рождению новой газеты, эта дата хорошо запомнилась. В декабре номер уже был отпечатан.
— Ура, родилась «Искра»! — радовался Владимир Ильич, когда номер вышел из машины. — Благословим дитя на подвиг ратный! Знаете, друзья, неплохо сказано у одного старого философа: мысль есть главная способность человека, выражать ее — одна из главных его потребностей, распространять ее — самая дорогая его свобода!
И, весело смеясь, он повторял:
— Теперь все дело в распространении. Да, именно в распространении!
И перечислял, в какие города России надо в первую очередь направлять «Искру».
— Нам бы теперь побольше надежных рук, адресов для пересылок, хранения. «Искру» — в Россию! Скорее двигать «Искру» в Россию!
В день, когда с границы пришла весть о провале первого транспорта газет в Россию, Бауман получил от Владимира Ильича полное и исчерпывающее разъяснение: где, кто именно искусно делает чемоданы с двойным дном и сколько может влезть номеров «Искры» в потайные промежутки между стенками и двойным дном чемодана.
Наутро Грач — такова была новая партийная кличка Баумана — уже катил в Женеву за этими чемоданами.
Он первый и повез «Искру» в Россию. Поездка была удачной. Вернувшись вскоре в Германию, он снова отправился с двумя чемоданами с «Искрой» к границе. Каждый раз переходил ее нелегально, с трудом. Несмотря на риск снова очутиться в Петропавловской крепости, а затем в сибирской ссылке, Николай Эрнестович с легким сердцем шел навстречу опасностям. Он любил риск, любил глядеть опасности прямо в лицо.
По скромности Николай Эрнестович утаил во время своего рассказа все то, что относилось лично к нему; остальное он передал Бабушкину очень подробно. Тот слушал и старался не пропустить ни одного слова.
Из личных переживаний Бауману хотелось рассказать лишь об одном эпизоде: как он переходил границу. Это была цепь приключений, и, правду сказать, минутами приходилось туговато. Пришлось ночью перебираться вброд через холодную речку, потом двое суток он прятался, мокрый и озябший, в сарае контрабандиста.
В общем, досталось. Не так-то просто было перетащить через границу, за которой стали особенно усиленно смотреть, два тяжелых чемодана и добраться с ними до Москвы.
Но на этот рассказ у Николая уже не хватило времени. Бабушкин, слушавший до сих пор с величайшим вниманием, начал проявлять признаки нетерпения, ерзать на стуле. Было ясно, чего он ждет, и Бауман пожалел его. Принес из соседней комнаты черный чемодан с блестящими металлическими застежками. Открыл и велел Ивану Васильевичу заглянуть внутрь. Чемодан был пуст.
— Что видите?
— Ничего, — усмехнулся Бабушкин.
Как человек мастеровой, он не удержался, чтобы не прощупать стенки и дно чемодана. Хитро устроено! «Ильичевская школа!» — с уважением подумал Бабушкин.
— Ну же! — произнес он, выжидающе глядя на Баумана.
С таинственным видом фокусника Николай Эрнестович сбросил с себя куртку, засучил рукава белой рубашки, полез в чемодан, повозился там с минуту и вдруг взмахнул над головой пачкой газет. Зашуршала тонкая бумага. «Искра»! Перед глазами Ивана Васильевича будто в самом деле промелькнули огненные искры.
Наконец-то! Много их, газет! Не одна-единственная, а штук, наверное, двадцать! Глаза у Ивана Васильевича заблестели. Он успел заметить: кроме первого номера, среди газет есть и второй. Ох, как здорово! Схватив пачку, Иван Васильевич, по конспиративной привычке, тут же спрятал все газеты, кроме одной, под рубашкой, а оставшийся номер стал разглядывать и изучать. Это был второй номер «Искры».
Прежде чем развернуть его, Иван Васильевич характерным движением мастерового вытер руки о штаны, провел вдоль колен ладонями, потом разгладил газетные листы, крякнул с удовольствием:
— Хороша!
— Этот номер вы еще не читали! — проговорил с улыбкой Бауман.
— Хороша, хороша! Раз говорю, значит, знаю!.. Моя газета! Я ее всю во сне видел, еще, может, до того, как она была напечатана!
Номер был помечен февралем и открывался передовой «На пороге двадцатого века». Наметанный глаз Бабушкина сразу приметил в ней фразы, говорившие о большой эрудиции автора.
— А это кто писал? — поинтересовался Иван Васильевич.
— Плеханов, — ответил Бауман.
— Здорово! А скажите, товарищ Грач, кто писал передовую в номере первом?
— Сам редактор. Владимир Ильич.
— Я так и думал, — улыбнулся Бабушкин. — А про Зубатова кто в том номере написал?
— Мартов.
— Уже и Мартов в Мюнхене?
Бауман рассказал, что Мартова в Мюнхене еще нет, его там ждут. Пока тот еще находится в Полтаве, где сколачивает искровскую группу. Такие группы теперь создаются всюду.
— Есть она и у нас, — похвастал Иван Васильевич. — Группа крепкая, весь Иваново-Вознесенский район охватывает. Только бы нам почаще да побольше газеток присылали.
Николай Эрнестович развел руками:
— Не так это просто, но, конечно, наладится. Пока доставка идет в чемоданах…
— А что передавал для меня Владимир Ильич? — спросил Иван Васильевич. — Что-нибудь говорил? Дел у него, я понимаю, много и без меня…
— Нет, нет, говорил! — подхватил Бауман. — Он как раз дал мне одно поручение именно к вам. Знаете, что наказывает Владимир Ильич всем отъезжающим в Россию? Окунись поглубже в жизнь, внимательнее изучай настроения, чем живут на местах. Скажите, товарищ Богдан, «Искра» всем понятна?
Вопрос задел Бабушкина за живое. Он уже слышал от некоторых «экономистски» настроенных подпольщиков, что «Искра»-де теоретически чересчур «высоко берет». Какие глупости! Иван Васильевич в упор посмотрел на Баумана:
— Редакцию упрекают, что рабочим непонятно?
Бауман кивнул.
Не говоря ни слова, Иван Васильевич размашисто шагнул в угол, где стояла его корзина, достал книгу «Жития святых» и начал осторожно вскрывать переплет. Скоро он извлек искусно запрятанные в картоне несколько коряво исписанных листков. Это были заметки иваново-вознесенских рабочих, организованные Бабушкиным для «Искры». Одну из заметок он развернул, пробежал ее глазами, ища какое-то место. Сейчас, сейчас. От негодования у Ивана Васильевича даже пылало лицо. И находятся такие, которые смеют обвинять редакцию «Искры», что она выпускает не ту газету, какая нужна? Ах, простофили! А может, и хуже — провокаторы! Вот он наконец нашел; глаза посветлели, потеплели.
— Слушайте, — сказал он Бауману. — Это пишет в «Искру» простой ткач из Орехово-Зуева: «Мы только тогда легче вздохнем, когда свергнем самодержавного тирана».
— Постойте, постойте, — протянул руку Николай Эрнестович. — Владимир Ильич очень просил узнать: «Искра»-то понятна рабочим?
— А вот вам… Прочитайте сами!
За этими словами Ивана Васильевича последовало еще одно неожиданное действие. Отдав Бауману все три заметки (собственно, это были простые письма в редакцию), он полез в карман и вытащил завернутые в чистую тряпочку деньги.
Через минуту все оказалось на столе. Бумажных ассигнаций не было — одно серебро и медь.
А Бауман уже читал в рабочей заметке:
«Газета «Искра» пишет про наше дело, она учит многое понимать. Рабочий народ теперь легко может загореться, уже все тлеет внизу, а «Искра» этому помогает. Наша касса решила четверть своих доходов отдавать на «Искру».
Бауман взволнованно заходил по комнате. Когда он уезжал из Мюнхена, Владимир Ильич просил его не поддаваться самообольщению, быть трезвым в оценке положения на местах. Владимир Ильич настаивал даже на своего рода экзамене. Взять, скажем, его передовицу из первого номера «Насущные задачи нашего движения» (срок прошел достаточный для усвоения) и проверить, все ли понятно в ней рабочим. Но письма, которые Бауман сейчас держал в руках, ясно говорили: главная мысль передовой статьи доходит до рабочего люда. И это стало еще яснее, когда Иван Васильевич рассказал, какие разговоры ведут рабочие, которым он читал «Искру», какие мысли их волнуют…
Вечером того же дня, после встречи с Бабушкиным в домике у Калужской заставы, Бауман отправил в Германию рабочие письма и корреспонденцию Бабушкина. Все было тщательно заделано в переплет той же книги «Жития святых», которую привез Бабушкин. Адрес на бандероли был не прямой на редакцию «Искры» — получателем значился господин Пинкау, фотограф, проживающий в Лейпциге.
На почте, принимая бандероль, спросили:
— Вложений в книге никаких нет?
— О нет, — улыбнулся Бауман. — Можете убедиться сами.
Чиновник, полистав сборник, зевнул.
— Да, все в порядке…
А Бабушкин дня два спустя опять шел пешком домой через Морозовский лес, отделявший Покров от Орехово-Зуева. На третий день в воскресенье утром в одной избенке, про которую действительно можно было сказать, что она стоит на курьих ножках, Бабушкин читал собравшемуся тут рабочему кружку второй номер «Искры».
В Мюнхене ждали Плеханова. И, хотя до его приезда еще оставалось больше десяти дней, Вера Ивановна уже волновалась, упрашивала всех непременно встретить Георгия Валентиновича на вокзале.
Всех… Да, теперь были в сборе почти все, кто мог и хотел постоянно работать вместе с Владимиром Ильичем в Мюнхене.
Недавно сюда приехал Мартов и с азартом прирожденного газетчика тоже окунулся в редакционные дела. Из России он выбрался легально, по паспорту, который ему удалось выхлопотать, сославшись на необходимость лечения на заграничных водах. Кроме Владимира Ильича, Засулич и Мартова, в Мюнхене, как предполагалось, будет постоянно жить и работать еще один соредактор «Искры» — Потресов, но его не было здесь. Правда, вернулся он из России давно, но, немного пожив в Мюнхене, скоро уехал лечиться в горный санаторий где-то в Швейцарии.
Зато большое подкрепление получила «Искра» в лице еще одного человека, который хоть и не был членом редакции, но на его помощь все рассчитывали и с нетерпением ждали. Со вчерашнего дня к постоянным мюнхенским работникам «Искры» присоединилась Надежда Константиновна. Добралась и она сюда наконец. Приключений в дороге у нее была масса, но, не дав себе и минуты передышки, Надежда Константиновна сразу взялась за работу. Ей предложили стать секретарем редакции «Искры», и она с радостью согласилась.
Маленькая колония «Искры» работала дружно, все были увлечены новым делом: за зиму и первые весенние месяцы вышло несколько номеров «Искры», и уже видно было, что газета имеет большой успех.
Служебного помещения редакция «Искры» не имела. Члены редакции работали у себя дома и для переговоров ходили друг к другу.
Об их пребывании в Мюнхене знали лишь посвященные. Жили под чужими фамилиями. Налаживалось печатание «Искры» в самом Мюнхене — тоже нелегально, без ведома германских властей. Но пока газета еще печаталась в Лейпциге. Выходила она раз в месяц и порой запаздывала. Составлять, набирать и печатать нелегальную газету было не просто. Непосредственных работников редакции всего трое, наборщик один, типографского шрифта (русского) в печатне Германа Рау хватало только на две страницы, и приходилось набирать и печатать «Искру» в два приема. Для устранения малейших неувязок колеси из Мюнхена в Лейпциг и обратно.
Время от времени из Лейпцига приезжал Блюменфельд, привозил гранки очередного номера, корректурные оттиски сверстанных полос.
Это был опытный наборщик, но по характеру человек своенравный и ворчливый.
По каждой статье, которая казалась ему неудачной или не соответствующей его взглядам, вступал в горячие споры, поднимал шум.
Являлся он прежде всего на квартиру к Засулич. Свою принадлежность к группе «Освобождение труда» он демонстративно этим подчеркивал. Затем, как бы исполнив свой долг, шел с гранками и полосами к Владимиру Ильичу, в маленькой квартирке которого почти обязательно заставал и Мартова. Скоро сюда являлась и Засулич.
— Блюменфельд, зачем вы просили меня прийти сюда? — спрашивала она у строптивого наборщика, видя, что работа над корректурой идет полным ходом. — Я нужна вам для присутствия, что ли?
— Для объективности, — отвечал Блюменфельд. — Вы тут представляете того, кто нас всех вдохновляет…
Он имел в виду Плеханова. С упрямством сектанта-духоборца он тащил Засулич на квартиру к Владимиру Ильичу для представительства от лица группы «Освобождение труда», хотя сам видел, что душа «Искры» — это именно Владимир Ильич, который с удивительным тактом втягивает всех в работу. Впрочем, в последнее время наборщик уже начинал сдавать позиции, — он все чаще обращался прямо к Владимиру Ильичу, минуя Засулич.
Мало-помалу Владимир Ильич подобрал и к этому человеку особый ключик. И тот уже не высказывался так самоуверенно, реже спорил, больше старался поглубже вникнуть в смысл искровских статей, которые он набирал.
— Вы человек железной логики, — говорил он Владимиру Ильичу, — и железной настойчивости. Качества, встречающиеся в таком сочетании в одном человеке не часто.
Вера Ивановна сама тоже проникалась все более возрастающим чувством уважения к человеку, с таким трудом создававшему «Искру» и с таким воодушевлением продолжающему каждый день кропотливо заниматься черновой работой в редакции. И всем он находил дело, и самой Вере Ивановне, и Мартову, и Плеханову, и Аксельроду, и даже Потресову, которому аккуратно посылает статьи для просмотра в швейцарский санаторий.
Ясный, лунный вечер. Мюнхен спит. Даже в эти весенние вечера местные жители ложатся рано. Во всем чинный порядок и размеренная по времени жизнь: в таком-то часу вставать, в таком-то уходить на покой. В десять вечера театры и концертные залы уже пустуют, на улицах почти нет прохожих.
Владимир Ильич сидит за столом у окна и пишет очередную статью для «Искры».
Окно раскрыто настежь. Ветерок доносит с улицы опьяняющий запах цветущих лип. Видно, как они шевелят черными лапами. Сияние луны делает причудливо сказочной игру света и теней в молодой листве.
Бьют часы. Без четверти двенадцать. Скорее бы утро. С почты доставят газеты, журналы, письма. Нетерпеливое ожидание утра давно вошло у Владимира Ильича в привычку.
В ссылке так было, в тюрьме. И здесь так же.
Да и как не ждать утра? Из России идут добрые вести.
Бурлит Россия. Скоро май, и можно ждать нового взлета революционной активности в Питере, Москве и других городах огромной империи, раскинувшейся почти на полсвета.
За стеною, в соседней комнате, слышны голоса Мартова и Засулич. Им давно пора разойтись по домам, но разве могут россияне ложиться рано? Разговор о делах кончен, а Юлий Осипович и Вера Ивановна все еще сидят. С ними там Надежда Константиновна и Анна Ильинична, ненадолго приехавшая в Мюнхен, чтобы повидаться с братом и Надеждой Константиновной, а заодно хоть чем-нибудь тоже помочь «Искре». У Анны хорошие связи с Москвой, и Владимир Ильич был вдвойне рад приезду старшей сестры.
Оживленный говор за стеной не затихает, но Владимиру Ильичу понятны причины возбуждения, которому невольно поддались сидящие там, в соседней комнате. Надежда Константиновна рассказывает им о своих приключениях, и, хотя Владимир Ильич уже знает об этих приключениях, он за работой урывками прислушивается к голосу Надежды Константиновны и не может удержаться от улыбки.
Произошел действительно забавный случай.
В Москве Надежда Константиновна побыла недолго, всего несколько дней, и то задержалась здесь только потому, что Мария Александровна и остальные члены семьи Владимира Ильича ее просто не отпускали. Уж очень она им пришлась по душе. Ведь, в сущности, они ее знали мало; видели только разок-другой, но то было несколько лет назад, еще перед ее отъездом к Владимиру Ильичу в Сибирь.
Свой точный мюнхенский адрес Владимир Ильич послал на имя одного человека в Уфе, записав этот адрес между строк какого-то тома стихов. Том до Надежды Константиновны не дошел.
В путь она пустилась одна, без Елизаветы Васильевны, которую оставила временно в Петербурге, куда тоже заехала ненадолго после Москвы. И вот Надежда Константиновна пересекла границу. Доехала до Праги. На ней была зимняя шуба, а в Праге уже ходили в платьях.
Из соседней комнаты то и дело доносится смех. Надежда Константиновна подошла к самым драматическим местам своего рассказа. Ей и самой теперь смешно.
— Я-то думала, вы в Праге. Приезжаю туда, являюсь по адресу, куда посылала письма из Уфы, спрашиваю господина Модрачека. Стою, жду и волнуюсь. Все-таки непонятно, почему местом редакции выбрана Прага, когда я хорошо помню, что говорилось об одном из городов Германии?
— Еще в Сибири вы об этом договаривались? — удивляется Вера Ивановна. — Так далеко загадывать!
Надежда Константиновна продолжает рассказ. И голос ее так приятно слышать, он мягок, звучен и рождает странное ощущение, будто все происходит не в Мюнхене, а в России, и выйди на улицу — перед тобой возникнет питерский проспект или московский переулок.
— Господином Модрачеком кто бы вы думали оказался? Я-то надеялась, ко мне выйдет Владимир Ильич. А вышел какой-то чужой мужчина. Представляете мой ужас! А он, мужчина этот, говорит: «Ах, вы, вероятно, жена герра Ритмейера? Он живет в Мюнхене, но пересылал вам в Уфу письма и книги через меня». Тут я все поняла и пустилась сюда…
Слышен низкий, грудной голос Веры Ивановны:
— Ваши переживания все-таки ничто в сравнении с тем, что я испытала, когда в прошлом году бежала из Петербурга. Вот был ужас!
В то время, когда Надежда Константиновна кочевала в своей теплой шубе по дорогам Западной Европы, где она была впервые, Владимир Ильич, извещенный о ее выезде из России родными, каждый день тщетно ходил встречать ее на мюнхенский вокзал.
Случилось так, что в первые минуты пребывания в Мюнхене с Надеждой Константиновной повторилось с досадной точностью то же, что произошло с ней в Праге. По словам милого чеха Модрачека, выходило, что именно от Ритмейера он получал письма для пересылки ей. Очутившись в Мюнхене, Надежда Константиновна пришла по адресу в какую-то пивную и спросила, где ей найти господина Ритмейера, полагая, что он и есть Владимир Ильич. И тут она испытала еще больший конфуз, чем в Праге. Краснолицый, упитанный хозяин пивной ответил из-за стойки:
— Это я!.. Вас вюншен зи, мадам?
Тут только и кончились приключения Надежды Константиновны. Ее повели в боковой флигель внутри двора, отворили дверь, и перед изумленными глазами путешественницы предстала картина: в небольшой пустоватой квартирке сидят за столом Владимир Ильич, его сестра Анна и Мартов и ведут деловой разговор об «Искре».
За сегодняшний день Надежда Константиновна немного отошла от дорожных переживаний. Она с радостью упрятала свою шубу в корзину, переоделась в легкое весеннее платье и к вечеру уже чувствовала себя почти совсем как дома.
Перевалило за полночь, когда Засулич и Мартов ушли. Но на другое утро они опять явились. Было воскресенье. Ярко светило солнышко, в расцветших садах голосисто пели птицы. Казалось, весь Мюнхен высыпал на улицы и радуется весне.
Мартов предложил всем пойти в кафе. Он как-то очень быстро акклиматизировался, освоился с местными нравами и стал завсегдатаем некоторых кафе, где, как он уверял, интересно бывать. Да и пиво там отличное.
Владимир Ильич до приезда Надежды Константиновны иногда составлял компанию Мартову и Засулич, заходил с ними на часок-другой в кафе посидеть, посмотреть на публику, послушать музыку. В кафе здесь нередко выступали хорошие музыканты — скрипачи и пианисты, а музыку Владимир Ильич очень любил.
Но в этот день он отказался от приглашения Мартова и Засулич. Уезжала Анна Ильинична, и вместе с Надеждой Константиновной он собрался ехать на вокзал провожать сестру. Анна Ильинична много помогла «Искре», и сейчас Владимир Ильич надавал ей кучу новых поручений; уезжала она в Швейцарию.
Вера Ивановна вначале предложила:
— Не поехать ли и нам провожать Анну Ильиничну? — обратилась она к Владимиру Ильичу.
Он отрицательно покачал головой:
— Благодарю от лица своего и сестры, но появляться нам слишком большой компанией на вокзале было бы неосторожно.
— Да, это резонно, — согласился Мартов.
Он шутя добавил, что, конечно, особенно не следует показываться в людных местах такой знаменитости, как Засулич. В свое время, когда в России шел ее процесс, имя Веры Ивановны прогремело по всей Европе.
— Увы, все меня давно забыли, — кисло поморщилась Вера Ивановна. — Ладно, раз вы опасаетесь, что из-за меня может провалиться «Искра», я не настаиваю. Но тогда, может быть, мне вообще лучше сидеть дома? С моей стороны особых возражений не будет.
Собственно, она так и поступала. Большей частью сидела дома, в своей небольшой квартирке, тоже расположенной на окраине Мюнхена. Затворницей она была по натуре, и если бы не Мартов, выходила бы из дому не часто. Он-то был непоседой из непосед. Поселившись недалеко от ее квартиры на той же улице, Юлий Осипович бывал частым гостем у Засулич. Заботился о ней, приносил из магазина продукты. Благодарная Вера Ивановна и не подозревала, что Мартов начал все это делать по просьбе Владимира Ильича.
Еще в первые дни приезда Мартова Владимир Ильич, разговорившись с ним о Засулич, сказал озабоченно:
— Не оставляй Веру Ивановну одну с ее мрачными мыслями.
— А они у нее столь мрачны?
— Мне так кажется. Ведь она одна, всегда одна. И часто, как я замечаю, тоскует.
— О женщины! — не удержался от шутки Юлий Осипович. — Лично я их чураюсь. Особенно таких, которые принадлежат к роду царевны Несмеяны. Я человек живой и говорливый, а она любит молчать.
— Тем лучше, — смеялся Владимир Ильич.
Под настойчивым давлением Владимира Ильича Мартов стал помогать Вере Ивановне в ее работе над статьями. Писала Засулич интересно, но страшно мучительно, по пять раз переделывала и очень долго возилась, пока статья выходила из-под ее пера.
Владимир Ильич давал в каждый номер основные, направляющие статьи. Печатался часто и Мартов — он легко и быстро писал. Одну статью за все время прислал Плеханов, одну Аксельрод и одну Потресов. В третьем номере «Искры» наконец появилась и статья Засулич. В статье она выступала против увлечения террором в борьбе с царизмом и призывала к таким формам борьбы, которые пропагандировала «Искра».
В России в последнее время снова происходили акты террора против видных чиновников правительства, это было ответом на репрессии царских властей против выступлений революционного студенчества. В феврале студент Карпович убил министра просвещения Боголепова за то, что тот люто преследовал и подавлял в университетах всякий проблеск свободной мысли.
Статье Засулич в «Искре», по предложению Владимира Ильича, было предпослано несколько строк, набранных мелким шрифтом: «С особенным удовольствием помещаем присланную нам В. И. Засулич статью, которая, мы надеемся, будет содействовать правильной постановке в наших революционных кругах вновь выплывающего вопроса о терроре».
Из этих строк получалось, что Вера Ивановна живет по-прежнему в Женеве, а статью для «Искры» она «прислала». Куда? Угадай. Нельзя было не отдать должное осторожности Владимира Ильича, его особой предупредительности в делах конспирации.
Как-то Владимир Ильич рассказал Мартову о разговоре с Засулич в первые дни ее приезда в Мюнхен, о ее чистосердечном признании, что она будет служить своей группе с «героизмом раба».
Юлию Осиповичу это выражение понравилось чрезвычайно. Он нашел, что это — самобичующий жест сильной натуры.
— О, я начинаю еще больше уважать ее, — сказал он. — Умница! Да и вообще из всей группы Жоржа одна она нам больше всех помогает. А Жорж только взирает на нас издали со своего Олимпа.
Иронический тон, склонность к шутке по-прежнему отличали Мартова. За время жизни в Полтаве он мало поправился. Был все так же бледен и тощ.
В Полтаве Мартов помог сколотить искровскую группу и до приезда в Мюнхен успел навербовать еще ряд сторонников «Искры» в социал-демократических организациях юга России. Он был сейчас еще более ярым пропагандистом идей Владимира Ильича, чем в Пскове. По-прежнему горячо поддерживал его «сибирский» план. Поведение Плеханова в Корсье осуждал, был даже готов «рвать» с самовластным женевцем, когда узнал от Владимира Ильича все подробности произошедшего там раздирательства. Владимиру Ильичу пришлось умерить пыл Мартова.
Между ними бывало не все гладко; по разным поводам нередко возникали разногласия, но Мартов, погорячившись, в конце концов уступал и говорил шутя:
— Откровенно сказать, в том, чтобы поддаваться влиянию, в данном случае — вашему, есть известный плюс. Очень разгружает мозг. А ведь меня страшно вымотал Туруханск. Я там чуть не рассыпался в прах, в этой проклятой сибирской «ховыре». До сих пор не могу прийти в себя. Все худею и худею, никак не поправлюсь!
Анна Ильинична, приехавшая в Мюнхен за несколько дней до Надежды Константиновны, сразу почувствовала, как сложны взаимоотношения Владимира Ильича с его коллегами по редакции «Искры». Нельзя было не заметить и того, как он заботлив и дружески расположен к ним, с каким тактом он обходит все ненужное, мелкое и с каким уважением и пониманием относится к личности каждого, которая вот так-то сложилась и вот то-то собой представляет. И добивался этим удивительных результатов: окружающие его люди начинали работать лучше, увлеченнее. Он как бы цементировал всю мюнхенскую колонию «Искры», схватывал ее обручем, как плотник бочку.
На вокзале, прощаясь, Анна Ильинична говорила брату:
— Ты совершаешь чудо. Право, так, Володя. Коня и трепетную лань впряг в одну тележку.
— Иначе не было бы «Искры», — отвечал, смеясь, Владимир Ильич. — И вообще в жизни этот принцип «сопряжения» играет большую роль, мне кажется. Ведь люди все разные, а надо, чтобы они делали одно общее дело, то, что нужно всем.
Пора было садиться в поезд. Владимир Ильич поторопил сестру.
— Ну, Надя, — говорила Анна Ильинична, уже стоя у дверей своего вагона, — препоручаю брата твоим заботам. Мама, я знаю, все беспокоилась, что тебя нет с Володей. Теперь она будет довольна, напишу ей обо всем. Счастливо вам!
Обнялись, поцеловались.
В одиннадцать утра поезд, которым уезжала Анна Ильинична, отошел от перрона. Владимир Ильич и Надежда Константиновна пошли к выходу лишь тогда, когда уже не стало видно раскрасневшегося лица Анны, махавшей им из окна вагона платочком.
У Надежды Константиновны, растроганной прощанием, на глазах были слезы. Ее нервы в последний год ссылки расшатались, и, собственно, не за работу ей следовало бы браться, а прежде всего как следует отдохнуть.
В Уфе, оставшись одна, без Владимира Ильича, она трудилась еще больше, чем в Шушенском. Переписывала и отделывала свою брошюру «Женщина-работница», которую, кстати, сейчас привезла с собой, ведала конспиративными связями с уфимскими и златоустинскими революционными рабочими, снабжала их подпольной литературой, заведовала партийной кассой местной социал-демократической организации.
И много и упорно училась. Брала уроки немецкого и французского языков, самостоятельно изучала польский язык, без конца читала.
— Пойдем в парк, — предложил ей Владимир Ильич по дороге с вокзала. — День воскресный, надо немного и отдохнуть.
В Мюнхене много достопримечательностей, и среди них — красивый, тенистый сад с ровными аллеями, чудесными цветочными клумбами, фонтанами и скульптурами. Он почему-то назывался Английским. Владимир Ильич не раз бывал здесь на прогулках.
— Нравится? — спрашивал он у Надежды Константиновны, когда они уже ходили пи саду.
Она кивнула. Ей больше всего нравилось, что опять она вместе с ним; нравилось, что он выглядит таким бодрым, полон сил и весел, хотя пережил многое и без устали работает. Только что в эти апрельские дни ему исполнился тридцать один год. Приезду Надежды Константиновны он бурно обрадовался, и это тоже ей было приятно. И было просто хорошо шагать с ним по густо-зеленым аллеям и чувствовать его рядом, совсем-совсем близко, слышать его голос и смех.
Он успел еще вчера многое поведать ей, но о случившемся в Корсье рассказал только сейчас. Кое-что она, правда, знала из его писем, но то были лишь глухие намеки. По соображениям, которые Владимир Ильич считал важными, он старался, чтобы слухи о мучительных раздирательствах с Плехановым в Корсье не распространялись. Это было бы не в интересах «Искры» и сплочения партии.
Надежда Константиновна возмутилась, узнав всю правду об этих раздирательствах:
— Володя, ведь он вел себя ужасно, судя по всему. Как он мог так? И это Плеханов!
Владимир Ильич рассказал, что в январе Плеханов и Аксельрод вдвоем приезжали сюда на короткое время, и в этот раз все обошлось без драки.
— Зачем же они приезжали? Инспектировать, как поставлена «Искра»? Ну их!
Владимир Ильич, когда рассказывал о событиях в Корсье, хмурился, и чувствовалось, до сих пор ему причиняют боль те переживания, которые тогда выпали на его долю. Вопрос Надежды Константиновны и ее непосредственное, из души вырвавшееся восклицание «ну их!» снова вернули Владимиру Ильичу веселое расположение духа. Он расхохотался и вдруг, остановившись, сказал внушительно:
— Только не вздумай, пожалуйста, Надя, как-нибудь выразить свои чувства Георгию Валентиновичу, когда он приедет.
Тут и она рассмеялась.
Приезжали «женевцы», как называл Владимир Ильич Плеханова и Аксельрода, за тем, чтобы ближе познакомиться с положением дел в «Искре». Переписка с ними после Корсье шла деятельная. Владимир Ильич старался держать женевских членов редакции «Искры» в курсе дел газеты, советовался с ними по наиболее важным статьям для очередных номеров. Приехав, «женевцы» нашли, что все в порядке, и укатили.
— А сейчас Георгий Валентинович сам захотел снова побывать у нас, — рассказывал Владимир Ильич. — Ну, что ж. Я ему буду рад. Планов у меня новых много. Поговорим, обсудим.
Об этих новых планах Владимир Ильич говорил Надежде Константиновне и в те часы, когда они прогуливались по саду, и потом, когда они, усталые, но довольные прогулкой, возвращались домой.
Он собирался написать новую книгу, которую мысленно уже назвал «Что делать?», и сожалел, что обилие работы пока мешает засесть за нее. Он много думал в последнее время о принципах организационного строения партии и ее программе. За программу пора приниматься, хотя до съезда партии еще далеко. Зрела мысль о том, что в России пора создать искровский центр; пока там нет такого центра, а отсюда, издалека, трудно координировать работу возникающих там искровских организаций.
— Все это очень интересно, — одобряла Надежда Константиновна.
Давно она не была так счастлива, как в этот день. Опять Владимир Ильич рад возможности делиться с ней самым сокровенным, опять она окружена его вниманием. Ее чуть не до слез растрогало, когда по дороге он купил в киоске букетик фиалок и преподнес ей со словами:
— Это тебе, Надя!.. Ко дню рождения.
— Уже давно прошел мой день! Что ты!
— Я помню, — рассмеялся он, — в феврале… Но ты была далеко. Вот хоть с опозданием прими.
Надежда Константиновна была на год старше Владимира Ильича. Недавно, в феврале, ей исполнилось тридцать два года.
Она с благодарной улыбкой приняла букет.
На другое утро, за чаем, словно стараясь заглушить, сгладить в душе Надежды Константиновны то гнетущее впечатление, которое осталось у нее от его рассказа о случившемся в Корсье, он говорил о Плеханове много хорошего, хвалил его научные труды.
— Знаешь, Надя, после Корсье я опять обратился к его книгам по марксизму. Читать их — наслаждение! Широта кругозора, глубина мысли, превосходное знание человеческой истории. В статье «На пороге двадцатого века» во втором номере «Искры» он снова блеснул.
Надежда Константиновна соглашалась:
— Да, хорошая статья, я читала.
Вышедшие номера «Искры» она изучила от корки до корки. Статья Плеханова ей нравилась, и, конечно, она целиком разделяла взгляды Владимира Ильича на талантливые книги Георгия Валентиновича по вопросам марксизма. Она сама воспитывалась на этих книгах, их идейное влияние на умы революционной молодежи в России было велико.
Но после того, что произошло в Корсье, к прежнему почитанию Плеханова прибавилось сознание, что этот человек не без серьезного недостатка.
— Ведь мы говорили с тобой о нем, помнишь, Володя, — спрашивала Надежда Константиновна, — еще в Сибири.
— Ив Уфе, помню, — произнес он и, словно не желая ворошить старое, махнул рукой.
О встрече с матерью Владимира Ильича, о жизни его родных в Москве Надежда Константиновна рассказала еще в первые часы приезда в Мюнхен. Много нового сообщила она о революционной жизни в России. Она подтвердила, что «Искрой» все зачитываются, и, конечно, всеобщее внимание в подпольных кругах привлекла к себе статья Плеханова, но особенный интерес вызвала передовая «Насущные задачи нашего движения» в первом номере.
— Я сразу поняла, что это ты писал, — говорила Надежда Константиновна. — Знаешь, Володя, когда в Уфе и потом в Москве я читала «Искру», то мне казалось, что почти вся она написана одним тобой. Твой язык, твои мысли. Я узнавала все, о чем мы говорили в Сибири и Уфе.
Смеясь, она добавила:
— Даже мама моя угадала. «Это Володя писал!» Я показывала ей «Искру». С трудом достала в Питере. Каждый номер на вес золота. Я и почерк Плеханова узнала, когда прочла его статью. Но удивительная вещь, право, — продолжала Надежда Константиновна, — даже эта хорошая статья мне показалась, как тебе сказать, излишне масштабной и потому хватающей по верхам. Основная ее мысль, что двадцатый век будет веком неизбежных побед марксизма в общеевропейском масштабе, настолько бесспорна и очевидна, что не требует таких архинаучных рассуждений и ссылок на прошлые века, какие он делает в своей статье.
У Владимира Ильича это замечание вызвало протестующий жест — нет, нет!
А Надежда Константиновна стояла на своем и уже с некоторой запальчивостью повторяла:
— Да, да, Володя! Право, твоя передовая в первом номере стоит десятка таких статей, как статья Плеханова. Я твердо убеждена! Сказано, что делать и как, а не общие слова и грозные пророчества.
В статье Плеханова было одно место, которое звучало почти зловеще. Надежда Константиновна взяла лежавший на комоде второй номер «Искры» и обратила внимание Владимира Ильича на это место:
— В России мне многие показывали на эти строки. Малоутешительное предвидение высказано тут.
«Мы вовсе не думаем, что нас ждет легкая победа, — говорилось в статье. — Наоборот, мы хорошо знаем, как тяжел путь, лежащий перед нами… Не мало в течение этого пути разойдется между собой людей, казалось бы, тесно связанных единством одинаковых стремлений. Уже теперь в великом социалистическом движении обнаруживается два различных направления, и, может быть, революционная борьба XX века приведет к тому, что можно будет mutatis mutandis назвать разрывом социал-демократической «Горы» с социал-демократической «Жирондой».
Перечитав эти строки, Владимир Ильич некоторое время не отрывал от них глаз, потом сказал со вздохом:
— Да, мы над этим местом думали, когда помещали статью в номере, советовались. Ну что ж, борьба есть борьба, Надя, тут он прав.
— Я понимаю, Володя, но в России я от многих слышала, что Плеханов все больше становится бранчлив, а это уж нехорошо.
— Нехорошо, — согласился Владимир Ильич. Он был в хорошем настроении. Шутливо добавил: — Возможно, сказывается возраст. Все-таки учти, Надя, ему скоро пятьдесят!
После чая они пошли искать более удобную квартирку. Жили члены редакции на скудные средства, которые выдавались им из партийной кассы. Выпуск и распространение «Искры» стоили дорого, и приходилось экономить каждый грош.
Квартиру нашли не сразу. Потратили еще день на поиски. И наконец набрели на дешевую квартирку в тихом уголке Мюнхена, где проживает малообеспеченный люд, и скоро переехали туда. Теперь можно было вызывать из Питера Елизавету Васильевну. Дали ей телеграмму и через неделю уже встречали ее на вокзале. По случаю приезда Елизаветы Васильевны был устроен обед для всей маленькой колонии «Искры».
Но главное было, конечно, не в домашнем обеде, по которому, правда, все соскучились, а в возможности послушать новости, привезенные из России Елизаветой Васильевной, сообща посидеть, отдохнуть.
— Неужели Надя вам не рассказала всего? — отбивалась Елизавета Васильевна от усердно наседавших на нее с вопросами работников «Искры». За обедом приезжей особенно не давал покоя сам Владимир Ильич. Она только смеялась: — Ох, и ненасытные вы люди. Ну что вам еще рассказать? Да вы же лучше моего знаете, что творится в России!
По вышедшим номерам «Искры» действительно видно было, что газета прекрасно осведомлена о новейших событиях русской жизни. В газете можно было найти корреспонденции из самых разных уголков России, а не только из наиболее крупных городов. Донецкая Юзовка, Саратов, Одесса, Кишинев, Екатеринбург, Нижний Новгород, Псков. События в Питере и Москве освещались особенно широко. Все это было результатом тех связей с комитетами и агентами «Искры» в России, которые газета успела наладить.
В «Искре» уже прошла корреспонденция Глеба Кржижановского, рассказывавшая о жизни в Сибири, на строительстве железнодорожной магистрали. Конечно, подписи Глеба под заметкой не было, как и под корреспонденцией Лепешинского о псковской жизни на страницах третьего номера.
Увидит скоро свет и корреспонденция Бабушкина из Иваново-Вознесенска, присланная Бауманом в книге «Жития святых».
Ссылаясь на это, Надежда Константиновна, смеясь, защищала мать от града расспросов и говорила гостям:
— Не мучьте маму, друзья. Только, пожалуй, об одном пусть нам поподробнее расскажет. Как дела у Калмыковой?
— Да, да, — заинтересованно придвинулась Засулич поближе к Елизавете Васильевне. — Меня это волнует больше всего!
Судьба Тетки давно тревожила мюнхенскую колонию «Искры».
Вот какая история произошла с Калмыковой.
На январские и февральские волнения студенческой молодежи правительство Николая II ответило репрессиями. В эти месяцы усилились и рабочие выступления. Царские власти не в шутку встревожились. Последовали драконовы указы: «запретить», «навести надлежащий порядок». Но это только подлило масла в огонь.
В февральский день в Петербурге, у Казанского собора, произошла демонстрация, закончившаяся схваткой студентов с полицией. Толпа пела «Марсельезу». В марте демонстрация у Казанского собора повторилась. На площади перед собором колыхалось море голов. Трепетали на ветру два знамени — белое и красное. В толпе ходили курсистки и разбрасывали прокламации. Слышались гневные протесты против тирании самодержавной власти.
Прошел слух, что царь испугался и сбежал из Зимнего дворца. Он поспешил укрыться в Царском Селе, подальше от Петербурга, а войскам отдал приказ подавить бунт. Сразу повеяло чем-то грозным. Скоро налетели казаки и городовые. Били демонстрантов шашками, вынутыми из ножен, и нагайками. Страшные сцены увидел Петербург в тот день. Кричали женщины, падали, обливаясь кровью, юноши и девушки. Разъяренные студенты вырывали у полицейских шашки, бросали в них камнями.
На заставах произошли стычки казаков с рабочими. Четыре роты солдат стояли наготове у Триумфальной арки за Нарвской заставой. Опасались выступления путиловских рабочих.
Калмыкова в тот день тоже была в толпе у Казанского собора. Не в ее натуре сидеть дома в такие минуты. Она все видела с паперти собора. И, возмущенная до глубины души, вечером того же дня пошла в писательский клуб, где ее хорошо знали, и организовала письмо с протестом против позорных действий царских властей. Несколько десятков писателей подписали протест. В эти дни Александра Михайловна снова показала себя решительной женщиной.
«Искра» подробно рассказала на своих страницах о событии у Казанского собора, о гневном протесте русской передовой общественности против зверской расправы с безоружными манифестантами, о студенческих волнениях последнего времени в других городах.
Но о том, что произошло затем с Калмыковой, в мюнхенской колонии «Искры» знали мало. Приехав, Надежда Константиновна смогла сообщить встревоженной Засулич лишь то, что, будучи в Питере, слышала: у Тетки неприятности, правительственные власти озлоблены ее вмешательством в события у Казанского собора.
Елизавета Васильевна привезла кое-что новое, но это тоже были лишь слухи.
— Преследуют очень Александру Михайловну, — рассказывала она за обедом. — Таскают на допросы и грозят даже ссылкой. Так говорят в Питере, и большинство ей сочувствует.
— Еще бы! — подхватил Владимир Ильич. — Человек она прекрасный, и ее помощь нам мы всегда будем ценить. На ее деньги построилась «Искра». Чем мы могли бы ей помочь?
— Ходит слух, — продолжала Елизавета Васильевна, — что Калмыковой придется закрыть свой книжный склад и уехать за границу.
— Вот хорошо! — обрадовалась Засулич. — Я напишу ей, чтоб приехала к нам!
Мартов нашел, что это невозможно. Он немного знал Тетку, когда работал в питерском «Союзе борьбы», и тоже отозвался о ней с похвалой, но нашел, что такой видной и хорошо известной в Германии женщине нельзя поселяться в Мюнхене. Это сразу привлечет внимание немецкой полиции к «Искре» и кончится провалом для всех.
Владимир Ильич одобрил:
— Правильно, Юлий.
Веру Ивановну постарались успокоить. Не из слабых Тетка, постоит за себя. У нее в верхах большие связи, найдет выход.
Потом говорили о предстоящих в России новых волнениях, когда подойдет праздник 1 Мая. Опять будут демонстрации, схватки с полицией, забастовки.
В адрес мюнхенской части редакции недавно поступило от Плеханова письмо, вызвавшее споры. В Мюнхене побывала агент «Искры» Захарова, с ней в Россию отправили заранее заготовленные первомайские листовки. Плеханов в своем письме написал, что «на улицу звать рабочих не следует. Правительство приготовится к бойне, прольется кровь».
Сейчас об этом письме снова зашла речь. Вера Ивановна поддерживала Георгия Валентиновича, Владимир Ильич возражал ей, доказывал, что тут речь идет о вере рабочего класса в свои силы, а это важнейший вопрос будущей революции.
— Вера Ивановна! — вмешался Мартов. — Вам ли отстаивать благопристойную умеренность? Не вы ли одна из первых подняли оружие против насилия, за поруганную человеческую личность? Так встряхнитесь же, вспомните, кем вы были и кем стали? О Вера! О Ивановна! Скорее же порвите путы, восстаньте против тех, кто принудил вас к героизму раба. Долой патрициев! Долой авторитеты! За полную свободу индивидуума, за неограниченное волеизъявление личности и ее права — вот чему мы должны служить!
Это была целая программа вольности, панегирик свободной индивидуальности. Всем показалось, что Юлий Осипович, хотя и шутит, слишком уж горячо и необдуманно свергает авторитеты и поет хвалу индивидуалистическому раскрепощению воли.
— Это уж слишком, Юлий, — заметил Владимир Ильич. — Ты тащишь Веру Ивановну из огня в полымя. Вот приедет Георгий Валентинович, покажем ему нашу почту из России, поделимся нашими новостями, и он, надеюсь, не станет настаивать на своей точке зрения. Как вы думаете, Вера Ивановна?
— Не знаю, — отозвалась она хмуро. — Мне за него отвечать трудно. А вы, Юлий Осипович, иногда начинаете так радикально философствовать, что прежде всего становитесь ниспровергателем собственного авторитета.
Елизавете Васильевне надо было дать отдохнуть, и сразу после обеда Засулич и Мартов собрались и ушли.
На улице Мартов говорил Вере Ивановне:
— Что день грядущий нам готовит — вот вопрос.
— Бросьте гадать на кофейной гуще, — невесело отозвалась Засулич. — Хорошего не ждите, во всяком случае. Я уже двадцать лет живу ожиданием. Идемте в кафе, мне не хочется домой. Скорее бы Жорж приехал. Знаете, — вдруг оживилась Вера Ивановна, — он будет доволен, я думаю. Все-таки «Искра» делает доброе дело!
— Наша «Искра» — герой дня, — сказал с гордостью Юлий Осипович и поправил спадающее с тонкого носа пенсне. — И вообще все хорошо, только я вот все худею и худею. Даже пенсне не держится. Ну, да что о себе думать? Мы люди преходящие. Навоз истории.
О себе, как об одном из тех, кто призван на свет лишь служить «навозом» истории, он говорил с иронией часто. И худ он был действительно очень. Казалось, в чем только душа держится. Аппетит у него был плохой, и, сидя с Верой Ивановной в кафе, он ничего не ел, только потягивал пиво и рассуждал на разные темы, нередко заставляя Веру Ивановну то возмущаться, то хохотать.
Просмотр почты и ответы на письма из России отнимали много времени, но не было у Владимира Ильича более приятного и любимого дела. Письма он по нескольку раз перечитывал. Подолгу обдумывал. Иногда ночью проснется, зажжет свет, возьмет письмо и снова читает.
Но прежде чем Владимир Ильич мог взяться за эти письма, их требовалось привести в удобочитаемый вид. Важные сообщения прятались в переплетах книг, альбомов, паспарту (плоских картонных рамках для фотографий и картин). Все надо было осторожно вскрыть, отмочить, отклеить, письма проявить на огне свечи или лампы, а потом и расшифровать — каждое по своему особому и заранее условленному ключу. Надежда Константиновна и ведала теперь этим сложным хозяйством.
На каждую искровскую группу и агента. «Искры» в России у нее была заведена отдельная тетрадь. Она называла их своими «зелеными книгами».
«Зеленой книгой» в русской революционной среде называлась обычная тетрадь или блокнот с зашифрованными адресами и другими конспиративными указаниями для подпольной работы. Почти каждый партийный комитет в России имел такую тетрадь и хранил ее в надежном месте. В случае провала организации тетрадь давала возможность восстановить связи с нужными людьми, уцелевшими от арестов. Тетради Надежды Константиновны были заветной «зеленой книгой» самой «Искры».
Дорого дала бы русская охранка за такую тетрадь! В ней хранились десятки адресов явок, адресов для писем, партийных кличек и настоящих фамилий агентов «Искры», названий ключей к шифрам. Адски трудная и опасная жизнь революционного подполья России отражалась здесь. Самара называлась «Соней», Одесса — «Осипом», Тверь — «Терентием», Псков — «Пашей», Вильно — «Груней», конспиративным названием петербургской организации было «Ваня». Каждый агент имел свою кличку.
Их было пока немного, активных агентов. Право, они все могли бы уместиться в той комнате, в которой Владимир Ильич сидит сейчас за разбором почты. Но их работа в России давала себя все больше чувствовать. Созданные ими искровские группы тоже были пока малочисленны, зато именно они становились наиболее влиятельными, передовыми форпостами русского революционного движения, очагами подлинного марксизма. Опираясь на «Искру», они завоевывали с каждым днем все больший авторитет, и число их сторонников быстро росло. Зато таяли ряды «экономистов». В рабочей среде их становилось все меньше.
Сколько почты сегодня! Уже глубокая ночь, а Владимир Ильич все еще сидит за столом. Спит Елизавета Васильевна, прилегла уставшая от расшифровки всей этой почты Надежда Константиновна. Тихо в квартире, и только слышно, как потрескивает горящий фитиль в лампе и скрипит перо в руке Владимира Ильича. Он отвечает на письма агентов «Искры».
И кажется, он ведет живую беседу и в комнате вместе с ним сейчас находятся и Глеб Кржижановский, и Лепешинский, и Сильвин, и Радченко, и Стопани. Улыбчиво смотрит Бауман. Весь обратился в слух Бабушкин. Вся боевая когорта здесь.
Впрочем, нет, не вся. Есть еще агенты «Искры», чудесные работники революционного подполья, самоотверженные люди рождающейся партии. Предсказание сбывалось: к ней действительно потянулось все самое живое и честное из разных слоев русского общества. Помогать созданию партии шли лучшие, готовые на все.
Читая почту, Владимир Ильич радуется так, что у него начинает стучать сердце. Какие люди!
Казалось, невозможно все держать в памяти. Кто, где, что делает, какие у кого сильные стороны и слабости.
А Владимир Ильич помнит, с каждым беседует, советуется. Эти люди первыми вышли на зов истории, и им трудно. Владимир Ильич это знает и зовет их в письмах к бодрости, к еще большей активности. Порой он даже произносит обращенные к ним слова вслух:
— Мы должны работать еще энергичнее, друзья! Ничего другого нам не остается. Мы первыми вышли на зов истории и должны идти вперед, вперед, дальше, не останавливаясь ни перед чем!..
Но в письмах Владимир Ильич не употребляет слов «история», «первыми вышли на зов», «энергичнее работать», «вперед, вперед». Он пишет:
«Получили ваше письмо. Ваш способ распространения лит[ерату]ры вполне одобряем…»
И сообщает:
«№ 3 печатается, вслед за ним четвертый. Вышли листки майский и особый листок «Искры».
Советует:
«…свяжитесь с Пековым. Мы буд[ем] посыл[ать] чемоданы Лепешинск[ому], а Вы берите от него».
Запрашивает:
«Не можете-ли основать в Питере литературную группу для содействия Искре, которая взяла бы на себя посылку Искре различных литературных материалов, читанных газет и журналов, очень бы важно всякие отчеты комиссий, управ и т. п.»
Еще просьба:
«Пожалуйста, пришлите нам поскорее точный отчет, сколько у Вас чемоданов и каких было…»
Забота о чемоданах для Владимира Ильича сейчас одна из главных. Доставка «Искры» в Россию пока держится почти только на них, на чемоданах с двойным дном и потайными стенками. Но как перебросить семь-восемь тысяч газет (таков тираж «Искры») столь малоудобным способом через границу?
Давно уже бьется редакция «Искры» над тем, чтобы наладить «оптовую» переброску газет через границу. После провала транспорта с «Искрой» на русско-германской границе возле Мемеля Владимир Ильич принял меры, чтобы найти другие пути для массовой транспортировки газет в Россию. Намечалось и печатание «Искры» в самой России, и над этим агенты «Искры» уже усиленно работали.
Но пока все это устроится, приходилось думать о чемоданах, обеспечивать, чтобы они в целости попадали в нужные руки.
Забот много. Наверное, Бабушкин сейчас очень нуждается в деньгах. Весь отдался работе для «Искры», а жить-то надо, себя, жену кормить. А ведь сам не попросит, не пожалуется. И Владимир Ильич делает заметку на память: Грачу надо написать, чтобы он выдавал из денег «Искры» Бабушкину хотя бы рублей по тридцать ежемесячно. А Глебу Кржижановскому надо сейчас же, не откладывая, предложить поскорее перебираться из своей Сибири на Волгу, в Саратов, что ли. Там очень нужен организатор вроде Глеба, на Волге уже немало искровских групп.
Среди ночи просыпается Надежда Константиновна и видит: Владимир Ильич еще за работой, пишет России.
Конец апреля и первые майские дни 1901 года принесли много новых событий.
В России календарь отставал на 13 дней от летосчисления, принятого в Западной Европе. Первое мая праздновалось поэтому 18 апреля. И вот, начиная с этого дня, в Мюнхен посыпалось множество вестей с родины. Газеты и почта сообщали о массовых рабочих демонстрациях и серьезных стычках с полицией — даже с правительственными войсками — в России.
В Петербурге рабочие нескольких заводов и фабрик устроили уличную майскую демонстрацию на Сампсони-евском проспекте.
Проспект широкий, длинный. Мостовая — в булыжнике, по сторонам — угрюмые каменные и деревянные дома. Первыми сюда вышли шумной, взбудораженной колонной ткачи фабрики Чешера. За ними вышли ткачи и ткачихи Сампсониевской мануфактуры, металлисты завода Лесснера.
Последовал приказ градоначальника:
— Разогнать! Выслать полицию и войска!
И вот уже цокают по булыжнику копыта казачьих лошадей, бегут к мосту запыхавшиеся пешие городовые, придерживая болтающиеся на боку шашки.
Рабочие оборонялись камнями. В одном из переулков возникла баррикада. Полиция повела осаду, ворвалась в дом, где жило много рабочих, и тут произошла рукопашная схватка.
Несколько часов длилось побоище…
Весь конец апреля и в мае шли из России вести о подобных стычках, и об одной из них Владимир Ильич написал в «Искру» статью. Написал вечером того же дня, когда в Мюнхен пришло известие о серьезной схватке рабочих Обуховского завода с полицией и солдатами в Питере.
По размаху эта стычка оказалась еще более крупной, чем демонстрации на Сампсониевском проспекте. Обуховский завод был военным казенным заводом. В дымных цехах работало более шести тысяч рабочих. За право праздновать свой майский праздник им пришлось дойти до кровавой стычки с правительственными войсками, до баррикад. На протяжении почти полверсты была разобрана мостовая, и туча тяжелых булыжников летела в солдат и городовых из-за баррикад. Помогали рабочим их жены, матери, дети. Полиция и солдаты применили огнестрельное оружие.
— Заметьте, — говорил Владимир Ильич Мартову, прочитав ему свою статью об этом событии. — Всего за день до побоища Питер сиял иллюминацией по случаю дня рождения императора всея Руси Николашки. А на другой день эта схватка. Каково, а? Из-за баррикад и заборов град камней! Целых шесть часов рабочие отбивали атаки карателей. Умеют драться, черт возьми!
Георгий Валентинович приехал в дождливый майский день. Встречали его на вокзале лишь двое — Владимир Ильич и Мартов. Гостя проводили в гостиницу, устроили, вместе с ним пообедали. Только потом в номер явились Вера Ивановна и Блюменфельд, находившийся в это время в Мюнхене. Скоро «Искра» будет выходить уже здесь, а не в Лейпциге.
Все обошлось на этот раз хорошо. Встреча была теплой, дружеской. Владимир Ильич пришел домой под вечер довольный и рассказал Надежде Константиновне, занятой разбором конспиративной почты, прибывшей из России, что Георгий Валентинович в отличном настроении, очень хвалит «Искру» и принимает все новые планы без спора.
— Чудесно! — обрадовалась Надежда Константиновна. — Если так, я готова ему многое простить. Мы ведь с тобой добрые, Володя.
Он смеялся, был возбужден, весел.
Но это продолжалось лишь один день.
Для четвертого номера «Искры» Владимир Ильич написал очень важную статью. Она называлась «С чего начать». В ней в сконцентрированном, предельно сжатом виде излагался весь «сибирский план», все то, о чем Владимир Ильич говорил зимней ночью на енисейском берегу Глебу Кржижановскому и что теперь уже осуществлялось. Это был страстный призыв к скорейшему сплочению сил партии, ясный рассказ о том, как дальше работать русским марксистам.
Свою статью Владимир Ильич дал прочесть Плеханову. Разговор о ней состоялся наутро в гостинице. Георгий Валентинович как-то небрежно сказал:
— Ну что ж, ну что ж. Хорошо-с. Надо печатать. Дельные мысли, бесспорно. У нас теперь на очереди организация. Само собой разумеется. Практическая работа очень важна и необходима. Теория без практики мертва…
Собственно, тем разговор и кончился. Пришли Засулич, Мартов, Блюменфельд и потащили Георгия Валентиновича в кафе завтракать. Владимир Ильич не пошел с ними.
Вернувшись домой, он прошел прямо к своему письменному столу и до обеда работал с большим напряжением. Был молчалив, и за обедом Надежда Константиновна ни о чем не спрашивала; чувствовала, в чем дело, и хмурилась.
После обеда Владимир Ильич опять собрался уходить. На квартире у Засулич предстояло совещание соредакторов «Искры» по очередным делам. Надежда Константиновна отказалась туда пойти под предлогом, что у нее много хлопот с поступившей за последние дни почтой.
— Уйма головоломной расшифровки! А я еще не все ключи хорошо освоила.
Часов в десять вечера Владимир Ильич явился домой еще более молчаливый, чем утром. На улице голубел чудесный прохладный вечер, а в комнате из-за плотно занавешенных портьер было душно. Надежда Константиновна сидела при зажженной лампе у стола и разбирала письма.
В почте было новое письмо от Лепешинского. Его кличка была «Лапоть». И еще: «2А ЗБ». Письмо уже было расшифровано, и, прочитав его, Владимир Ильич долго ходил в задумчивости из угла в угол, иногда останавливался у лампы, возле которой работала Надежда Константиновна, и снова пробегал глазами по строкам письма Лаптя.
«У нас пока все те же споры между статистиками, — сообщал Пантелеймон Николаевич, и Владимир Ильич ясно видел перед собой его самого, слышал его басовитый, рокочущий голос. — Но есть и новое. Раскалываемся, вот что интересно! Делимся на искровцев и прочих».
— «Раскалываемся… Раскалываемся», — повторял про себя Владимир Ильич. — Наш милый женевский «брат» сам же написал про «гору» и «жиронду», а то, что у нас в русской жизни происходит, в каждодневной практике, — этого видеть не хочет. Обещал почту посмотреть, хотел «проникнуться» нашими новостями, как он мне сам писал, а не торопится. Да… Мне этого не понять!»
В своих письмах в Мюнхен из Цюриха Аксельрод ради конспирации называл Плеханова «братом». Услышав слова о «брате», Надежда Константиновна внутренне напряглась.
Владимир Ильич опять зашагал по комнате.
— А знаешь, Надя, — вдруг сказал он, — впечатление у меня такое, что камень за пазухой он все-таки держит. Но что тут делать? Было бы хорошо, если бы все ограничилось этим.
— То есть? — озадаченно подняла голову Надежда Константиновна. — Как тебя понимать?
— Видишь ли, Надя, на его генеральство и прочие недостатки я смотрел бы сквозь пальцы, хотя и личные качества важны в политике. К сожалению, нет людей без недостатков, все грешны. Но когда речь заходит о больших вопросах теории или политической злобы дня, тут не избежишь самой острой борьбы.
Надежда Константиновна не спускала настороженных глаз с Владимира Ильича.
— Ну? А почему ты сейчас об этом заговорил?
— Потому, что дело идет к этому. По мере того как дело «Искры» разрастается, неизбежно встают большие вопросы нашего искровского движения. Я тебе рассказывал: предстоит начать разработку программы, устава партии, ее тактики и стратегии. И тут возможна большая катавасия.
Надежда Константиновна прикусила губу; так серьезно было все то, о чем он сейчас говорил. Он предвидел возможность серьезных расхождений и острых схваток в собственном лагере.
— Тебя заботит сам Плеханов? Кстати, он что-нибудь сказал о твоей статье для четвертого номера?
— Сказал и не сказал. Впечатление такое, будто он умышленно обходит главное. И дело вовсе не в моей статье. Он не хочет видеть того, что происходит в России. к вестям о майских событиях отнесся настороженно, но ничего не сказал и нам не дал сказать, сразу перевел разговор на другое. И мне кажется, что вера в свой непререкаемый авторитет может увести его далеко. Самое страшное, что бывает с политиком, который берется решать судьбу масс, — отвернуться от жизни. А судьба нашей партии и есть судьба миллионов. Тут главное — видеть жизнь!..
И, тяжело вздохнув, Владимир Ильич добавил:
— Расхождения могут быть, и они есть, конечно, и внутри нашей редакции. Но расхождение между нами в этом — в отношении к живой жизни — я считаю самым серьезным и опасным.
Надежда Константиновна уже не могла усидеть на месте.
— Володя, — сказала она со сдерживаемым волнением, — я только сейчас начинаю понимать во всей глубине, как нелегко тебе тут было этот год. Но ведь всякий, кто имеет глаза, видит: ты делаешь все, чтобы Георгий Валентинович и все другие больше втягивались в эту живую жизнь. И особенно стараешься ради него, ради Плеханова. Ты сам приехал к нему в Корсье, позвал в «Искру», в живое дело, самое живое для нас всех. А как он себя повел? Сейчас ты продолжаешь тянуть его в «Искру», тоже не жалея усилий. А он опять… Но это уж не твоя вина, в конце концов. Твоя совесть совершенно чиста.
Владимир Ильич тихо проговорил:
— Все так, Надюша, но Плеханов — блестящий ум. И я хочу, чтобы он служил нашему общему делу.
Несколько дней пробыл Плеханов в Мюнхене.
Мартову, видевшему его впервые, Георгий Валентинович как личность не понравился. Смущенно признавшись в этом Владимиру Ильичу, Мартов сказал, по обыкновению, часто покашливая:
— Конечно, его книги по марксизму и его заслуги велики. Но уж очень он неприступен в своем олимпийстве. И потом, мне все кажется, что он обходит многие наиболее острые вопросы, словно считает нас слишком молодыми для участия в их решении. Вы, мол, практики, а теоретик — я!
В свою очередь, и Юлий Осипович не очень-то пришелся по душе Плеханову, чем крайне была огорчена Вера Ивановна. Плеханову она давала самые лучшие отзывы о Мартове, а Мартову говорила с жаром:
— Вы ничего не понимаете в Жорже, дорогой Юлий Осипович! Это колосс! Он сложен, как все великие люди, И вы еще сойдетесь и сдружитесь, уверяю вас.
Владимиру Ильичу она говорила:
— Жорж без ума от вас! Он твердит, что вы человек большого полета.
Как она радовалась, слыша из уст Плеханова добрые слова об «Искре», как возликовала, когда он при ней стал хвалить статьи Мартова, тепло отозвался о Надежде Константиновне, назвал ее «великой труженицей»!
Но иногда глаза Веры Ивановны выдавали внутреннюю тревогу, которую она глубоко таила.
Казалось, разговоры о делах были для Плеханова отнюдь не самым главным, а скорее лишь поводом блеснуть остроумием, рассказать что-нибудь смешное. Во всяком случае, такое впечатление оставляло его поведение. Он как бы развлекался сам и развлекал собеседников. Особенно доставалось от него, конечно, противникам, с которыми он привык каждодневно сражаться у себя в Женеве.
— «Где «Искра» помещается? — иногда слышатся голоса в «Ландольте». — Почему она прячется от нас? Или мы не революционеры? Пусть приедут сюда члены редакции, выступят с рефератом. Ведь мы даже не знаем, кто они? Статьи печатаются почти сплошь без подписи. Тайны мадридского двора! Зачем это? Непонятно!..»
Так рассказывал Георгий Валентинович и смеялся, заложив руку за борт сюртука. Разговаривая, он не садился и, видимо, сам не отдавал себе отчета, что тем самым заставляет собеседников окружать его кольцом, как центральную фигуру.
Ему бы признать, что влияние женевской базы русской революционной эмиграции падает, что возник новый партийный центр в Мюнхене во главе с Владимиром Ильичем. Но признать это было выше его сил, хотя он не мог этого не видеть. Видел! И давно!
Вере Ивановне казалось, что одна она понимает его душевное состояние. Он даже с ней на эту тему не разговаривал. Но в одном Засулич не ошибалась: он действительно испытывал большое внутреннее смятение в эти дни.
Его прежде всего поразило обилие писем в редакцию из России. В искровскую почту он все же заглянул, правда, это было уже почти перед самым его отъездом. Прочитав некоторые письма и ознакомившись с системой искровской агентуры и с организацией транспортировки «Искры», Георгий Валентинович снова испытал, как тогда в Корсье, радостное ощущение новизны.
Нельзя было не почувствовать, что в русском социал-демократическом движении наступил этап, подымающий его на новую ступень. Теория сомкнулась с практикой. Какой подлинный марксист мог бы не оценить всей важности того, что делала «Искра» и что уже успела сделать! Гениально просты, но глубоки слова Маркса о том, что философы до сих пор лишь объясняли мир, а вся суть в том, что его надо переделать. То, что делал Владимир Ильич, и было таким же гениально простым, но единственно верным и нужным для будущих преобразований России, и не только России.
Ведь что такое «Искра»? Что значат ее обширные связи с Россией, все эти письма, письма, письма?
Партия рождается! И здесь, в «Искре», бьется ее пульс, здесь ее душа и мозг.
Огромная переписка с революционной подпольной Россией, вид этих писем, написанных молоком, лимонной кислотой и другой химией, растрогали Плеханова. Неужели это все так и есть? Возможно ли, чтобы Надежда Константиновна, показавшаяся Плеханову даже слишком скромной и тихой женщиной, одна справлялась с обработкой, расшифровкой и зашифровкой такой груды писем? Возможно ли, чтобы один Владимир Ильич писал столько писем в Россию и, словно дирижер большим оркестром, управлял искровским движением в необъятной России?
— Однако ж, — бормотал Георгий Валентинович, проглядывая тетради редакции «Искры», полные адресов, конспиративных кличек разных комитетов партии в России и лиц, работавших на «Искру», — практически все это, конечно, чрезвычайно необходимо и важно. Да! Без практики нет и теории. Тут единая и глубокая взаимосвязь.
После переговоров в Корсье Георгий Валентинович старался быть в самых лучших отношениях с Владимиром Ильичем, а Владимир Ильич, в свою очередь, всячески подчеркивал свое расположение к нему. Но Засулич, у которой было чуткое сердце, чувствовала, что оба держатся настороже. Несколько натянуто вела себя при разговорах с Плехановым Надежда Константиновна, и Вера Ивановна тоже это замечала и переживала.
Конечно, за несколько дней его пребывания здесь состоялись и деловые разговоры. На совещаниях редакции обсуждались большие, важные вопросы. Договаривались о тактике по отношению к разным группам российского революционного движения внутри страны и вне ее. Коснулись и партийной программы. Плеханов признал: да, пора, пора ею заняться, какая же партия без программы.
— Любая партия начинается с программы, — сказал он. — У нас, правда, все вышло наоборот. Началась РСДРП с манифеста, а программу мы еще только должны будем принять. Типично для нашей милой России-матушки.
Накануне отъезда, под вечер, Георгий Валентинович часа два ходил с Верой Ивановной по аллеям Английского сада. Будто назло, в насмешку, опять моросил дождик, как в первый день приезда Георгия Валентиновича. Засулич держала над головой раскрытый зонтик и нервничала оттого, что Георгий Валентинович не раскрывает свой зонтик. И была еще серьезная причина для неспокойного состояния духа Веры Ивановны. Перед тем как отбыть из Мюнхена, Георгий Валентинович давал Засулич наставления, как ей вести себя дальше. Вдруг он спросил:
— Вы не находите, что Ульянов упорно пробивается в лидеры партии?
— Почему — «пробивается»? Не то слово, — начала Вера Ивановна, но тут же осеклась, замолчала. Она знала, как нетерпим Жорж к инакомыслящим, не разделяющим его взгляды, и боялась его гнева.
— Вот о Мартове этого не скажешь, — угрюмо говорил Георгий Валентинович. — Этот просто практик, хотя и гонористый. А Ульянов, наверное, всех вас тут прибирает к рукам, не так ли?
— Совсем не в этом дело, — отвечала Вера Ивановна. — Тут все сложнее, чем вы думаете…
А когда Георгий Валентинович уехал, у Владимира Ильича и его товарищей осталось странное ощущение: хотя разговоров было много и обо всем как будто договорились, а главное, казалось, так и осталось висеть в воздухе. И вопрос о программе, и многое другое.
— Хотя бы поругались, и то нет, — шутил Юлий Осипович, когда он и Засулич возвращались с вокзала после проводов Плеханова.
— Вам только побоища подавай, баталии! — хмурилась в пути Засулич. — Пожалуйста, умерьте свой воинственный пыл.
Был полдень, когда улицы Мюнхена многолюдны и шумны. Вдруг один из компании студентов, шедших гурьбой навстречу, остановился и стал что-то объяснять своим приятелям, показывая на Засулич.
— Известная террористка, — послышались сказанные по-русски слова. — Знаменитая Засулич.
Вера Ивановна жила в Мюнхене по болгарскому паспорту под чужой фамилией. Кто же раскрыл студенту ее настоящее имя? Мартов встревожился и сказал, что надо сейчас же пойти к Владимиру Ильичу и рассказать ему об этой неприятности. Вера Ивановна только рукой махнула:
— Да мало ли кто мог сказать обо мне какому-то студенту! И что из того? Нет! Ничего никому не говорите. — И снова махнула рукой. — Не пропадем. Хуже бывало. Я верю в предопределение. Вот Жорж меня больше беспокоит. Какой-то он не тот…
Она добавила, подумав:
— Или я становлюсь не та? Не понимаю…