Нам идти дальше

Глава пятая ИЗ ЖИВОГО РОДНИКА

Немало россиян перебывали за лето и осень в Мюнхене. Искровские организации в России росли, множились. Казалось, вокруг «Искры» образовалось обширное магнитное поле, и теперь уже оно само втягивает в себя все больше людей. Первый год существования «Искры» был каким-то особенно успешным, и, несмотря на все трудности, ее дела шли в гору.

Приезжие из заграничных русских революционных колоний (а политических эмигрантов, покинувших Россию из-за полицейских преследований, в Западной Европе и Америке было немало) навещали прежде всего Засулич. Навещали, разумеется, если имели к ней явку.

Чаще всего человек, отправлявшийся в Мюнхен из Женевы, Цюриха, Брюсселя, Парижа или Лондона, получал явочный адрес у кого-нибудь из членов плехановской группы. Как-то само собой выходило, что начинали такие приезжие деловые встречи и разговоры с Веры Засулич. Ее имя было широко известно среди русских эмигрантов и почитаемо.

А когда приезжали из России — шли к Владимиру Ильичу. Принимали их здесь радушно, устраивали на не-делю-две в гостинице или на какой-нибудь квартире, и начиналось прохождение особого «курса» конспиративных наук.

Этот курс прошел и Виктор Ногин, молодой социал-демократ, приехавший летом из Лондона.

Традицию он не нарушил, пришел сначала к Засулич по явке, полученной в Женеве, где побывал проездом короткое время. И прежде всего он спросил у Веры Ивановны:

— Где «Искра» делается?

В тесной, дешевенькой квартирке, где Вера Ивановна жила одиноко и замкнуто, всегда было набросано, накурено. Казалось, тут обитает не женщина, а какой-то увлеченный своими науками, беспечный к быту студент. На подоконнике с утра до ночи греется большой жестяной чайник, который Мартов — частый гость здесь — называл «этапным». Из этого чайника Вера Ивановна поила всех и кофе и чаем.

Вопрос о том, где делается «Искра», ей задавал чуть ли не каждый приезжий. С кислой улыбкой, в душе не без горечи, она отвечала откровенно:

— Не здесь, не здесь. Я все объясню вам…

И в тот же день приводила приезжего к Владимиру Ильичу. Пока с прибывшим шла беседа, Елизавета Васильевна, пошептавшись с дочерью, отправлялась в магазин покупать сосиски. Скоро гость и хозяева уже сидели за столом, а Вера Ивановна, откланявшись, уходила обратно к себе, чтобы снова быть наедине со своими мыслями и старым «этапным» чайником.

Так было и с Виктором Ногиным. Посидела с ним часок, порасспросила о Женеве, о Плеханове, с которым Ногин там встречался, а затем переправила приезжего к Владимиру Ильичу.

Ходила Елизавета Васильевна и в этот раз за сосисками. Мужчинам давалось по три сосиски, женщинам — по две. Как и в Сибири, и в Уфе, Надежда Константиновна вдвоем с Елизаветой Васильевной хозяйничали сами, помогая друг другу во всем. Нередко, управившись с кухонными делами, Елизавета Васильевна говорила дочери:

— Ну, а теперь давай, Наденька, я что-нибудь перепишу или конверты сделаю. Есть работа?

Разговор с Ногиным начался до обеда и продолжался потом за общим столом. Деловой разговор то и дело перебивался возгласами заботливой Елизаветы Васильевны:

— Виктор Павлович! Ешьте, пожалуйста!

— Ем, ем, спасибо! Я человек простой, без церемоний.

С Ногиным было интересно беседовать. Рабочий человек, он уже имел за спиной годы отважной революционной борьбы. Уроженец Москвы, он еще юношей очутился в Питере, работал на фабрике.

К двадцати годам Виктор Павлович был уже сложившимся революционером. Активно участвовал в забастовках, сам писал подпольные листовки и скоро попал под арест.

Из места ссылки — Полтавы, Ногин бежал, тайком перешел границу и очутился в Лондоне. Владимир Ильич написал ему туда несколько раз из Мюнхена, послал первый номер «Искры». Профессионалами-революционерами из рабочих Владимир Ильич дорожил чрезвычайно и не ждал, пока они сами придут к нему, а первый разыскивал их, завязывал связи. Так он нашел и Ногина.

В одном из писем Владимир Ильич написал ему:

«Мы возлагаем на Ваше сотрудничество большие надежды, — особенно в деле непосредственных связей с рабочими в разных местах…»

Ногин стал искровцем. Теперь он собрался в Россию, и Владимир Ильич намеревался поручить ему некоторые серьезные дела, как агенту «Искры».

Чувствовалось, что это очень способный человек. Из него вышел бы отличный изобретатель. Еще в Питере, работая на текстильной фабрике, Ногин нашёл новый способ крашения ткани. Владимир Ильич слушал рассказ Ногина об этом способе с неменьшим вниманием, чем о жизни лондонской и женевской эмиграции.

— А знаете, другой мог бы на вашем способе разбогатеть, — шутил Владимир Ильич, с веселым дружелюбием разглядывая широкое энергичное лицо Ногина. — Сколько вам лет? Двадцать три? Можно подумать, что больше. Итак, в Англии вы не разбогатели — не по нраву это вам и не по характеру. Ясно!.. А что Лондон? Хорош? Что за город?

— Гигант, а не город, — отвечал Ногин. — Наверное, в мире не сыщешь другого. Там все можно достать… кроме «Искры».

«Искру» Ногин превозносил до небес и особенно хвалил четвертый номер со статьей Владимира Ильича «С чего начать». Еще в Лондоне Ногин слышал от проживающих там русских товарищей, имеющих переписку с Россией, что статья встречена с одобрением во многих социал-демократических комитетах и группах. Владимир Ильич знал это и сам по обширной почте из России.

В пятом, недавно вышедшем номере «Искры» появилась новая важная статья Владимира Ильича. В ней описывались майские события в России, давалась высокая оценка героическому поведению обуховских рабочих. Статья называлась «Новое побоище».

Владимир Ильич писал в этой статье:

«…Мы вовсе не хотим сказать, что рукопашная с полицией есть лучшая форма борьбы. Напротив, мы всегда указывали рабочим, что в их же интересах сделать борьбу более спокойной и выдержанной, постараться направить всякое недовольство на поддержку организованной борьбы революционной партии. Но главным источником, питающим революционную социал-демократию, является именно тот дух протеста в рабочих массах, который при окружающем рабочих гнете и насилии не может не прорываться от времени до времени в отчаянных вспышках…»

Поинтересовался Владимир Ильич мнением Ногина и по поводу этой статьи. Тот воскликнул:

— Прекрасная статья! Я проездом был в Женеве и знаю, что Плеханов по-другому смотрит. Он против того, чтобы звать рабочих на уличный бой с полицией. Ну и пусть. Все-таки он барин, хотя и первый наш марксист. Рединготы носит… И сразу дает почувствовать в разговоре, что вы — это вы, а он — это Плеханов собственной персоной. Вождь рабочих так не должен себя вести.

— Ну, ну! — произнес Владимир Ильич, и последовал его обычный протестующий жест.

Несколько дней Виктор Павлович отдыхал. Жил в гостинице и с утра до ночи читал. В порядок отдыха такое усиленное чтение не входило, общепринятая система прохождения «курса» для приезжих искровцев этим нарушалась, но по воле самого Ногина. Когда приезжает товарищ из русского подполья, издерганный и усталый, ему обязательно нужен отдых. А тому, кто пожил в эмиграции, незачем терять время и зря проедать партийные деньги. Так рассудил Ногин и читал запоем.

Обычно приезжий начинал чтение, когда немного приходил в себя, и это было, собственно, началом «курса». От профессионала-революционера, готовящегося к еще более серьезной и ответственной работе в подполье, чем прежде, требовалось глубокое знание политической, исторической и экономической литературы. По совету Владимира Ильича приезжий начинал читать то новое, что появилось за последнее время. Были книги и брошюры, знакомство с которыми считалось совершенно необходимым.

Сюда входило, например, удивительно острое и потрясающее по силе воздействия «Надгробное слово Александру II» — книга, в которой разоблачался звериный облик русского самодержавия, держащего народ в тяжелом крепостническом рабстве.

Давали приезжему читать книги старых народовольцев, описывающих конспиративные приемы работы в революционном подполье. Рекомендовалось особенно хорошо знать вышедшую в Париже книгу Лаврова, где рассказывалось о том, как боролись с самодержавием представители народовольства, такие, как Халтурин, Желябов, Александр Михайлов, Клеточников. Как талантливы были эти люди в конспирации, как умело работали!

Входила в «курс» и проверка личных качеств приезжего. Он как бы подвергался испытанию, достаточно ли крепки его нервы для революционной деятельности в России.

— Знаете, — рассказывал Владимир Ильич Ногину, сидя у него утром в гостинице дня два-три спустя после того, как беседовал с ним у себя дома, — бывают ведь всякие случаи с подпольщиками. Один такой случай произошел еще в те времена, когда я жил в Петербурге.

Это было лет шесть назад, еще до первого разгрома питерского «Союза борьбы». Для печатания подпольных листовок требовался мимеограф. Послали за ним в Москву одного молодого товарища. Тот остановился на квартире у опытного подпольщика социал-демократа Бонч-Бруевича. Ночью приезжий громко разговаривал во сне, и Бонч-Бруевич в ужасе услышал, как тот невольно выдает во сне конспиративные адреса и клички. Любой обыватель, а тем более шпик, мог бы все понять.

— Что вы делаете, товарищ? — сказал Бонч-Бруевич, разбудив гостя. — Вы все выдаете и можете погубить не только себя, а целую организацию.

— Не знаю… — недоумевал гость. — Я разве что-нибудь болтал во сне?

Потом он сознался, что за ним водится такое: разговаривает во сне, и он ничего не может с собой сделать. У него плохие нервы.

Владимиру Ильичу дали знать об этом, и страдающий этим недостатком товарищ был отстранен от ответственной конспиративной работы.

— Надеюсь, с вами этого не бывает? — спрашивал у Ногина Владимир Ильич, закончив свой рассказ. — Видите, подпольщик и во сне должен помнить о конспиративности.

— Нет, я во сне не болтаю, — смеялся Ногин.

Побыл он в Мюнхене недолго, но успел пройти весь конспиративный «курс» и показал себя способным подпольщиком. Он отлично усвоил уроки, как изменять свою наружность, как вести себя на границе, как записывать адреса явок, уходить от слежки.

Ногин согласился поработать агентом «Искры» в Одессе. Когда он уезжал из Мюнхена, Владимир Ильич в прощальной беседе опять наставлял его:

— По приезде в Россию не забудьте отпороть все фирменные метки на своей одежде. Слышите, Виктор Павлович? Даже на пуговицах могут попадаться метки мастерской или того портного, который сшил костюм. Дайте-ка взглянуть на кармашек!.. Так и есть! Видите? Внутри пришита ленточка. Портные обычно нашивают их во всех карманах тройки. А при аресте это сразу открывает полиции кое-какие данные о вас. Все, все отпорите.

Владимир Ильич советовал Ногину изменить наружность, но сделать это не сейчас, а в последний момент перед переходом границы.

— Надеюсь, вам чужды такие увлечения, как азартные игры или водка? — спрашивал Владимир Ильич. — Извините, но тут не до интеллигентских церемоний. Ни в коем случае не позволяйте себе. Нет ничего хуже для революционера.

От агента «Искры» Владимир Ильич требовал предельной выдержанности и моральной чистоты. Все, что могло показаться неэтичным или отталкивающим, встречало со стороны Владимира Ильича суровое осуждение. Он считал недопустимым, чтобы агент пил, тянулся к шумным компаниям, где можно нарваться на шпика или провокатора. Агенты «Искры», работавшие в России и здесь, за границей, были в большинстве молодые люди, в возрасте от двадцати до тридцати лет. Иных могло потянуть к веселому времяпрепровождению. Владимир Ильич находил это немыслимым для профессионала-революционера, искровца.

Ногин, смеясь, заверил Владимира Ильича:

— Не подведу «Искру», клянусь Марксом!

— И помните, отныне вы не Ногин. В Англии вы жили под фамилией Новоселов, так? В России не будет ни Новоселова, ни Ногина. Будет новое лицо, по фамилии Яблочков, а не кто иной.

— Яблочков, Яблочков, — кивал Ногин.

Уехал он ночью…

Неделю спустя пришло известие, что Ногин благополучно перешел русскую границу.

В заботах и волнениях летели недели и месяцы. Работы прибавлялось не по дням, а по часам.

Кроме «Искры», уже выходил марксистский журнал-сборник «Заря», о выпуске которого Владимир Ильич договаривался с товарищами еще в Пскове, потом в Корсье. Один сборник вышел в апреле со статьями Владимира Ильича, Плеханова, Аксельрода. Мартов, иногда баловавшийся стихами, опубликовал в этом номере «Зари» сатирический «Гимн новейшего русского социалиста» — пародию на теории сторонников «экономизма».

Там были такие строчки:

Под «Гимном» Мартов шутливо подписался как бы от лица сочинителя-экономиста: «Нарцис Тупорылов». Стихи эти скоро стали широко известны в русском революционном подполье.

Печаталась «Заря» в Штутгарте в типографии немецкого социал-демократа Дитца и считалась легальным изданием.

Уже не только чемоданами завозили «Искру» в Россию. Стараниями редакции «Искры» и ее агентов по обе стороны границы удалось наладить массовую транспортировку газет в Россию. Не сумел департамент полиции этому помешать. Живой родник пробивал себе путь.

Ящики и тюки с «Искрой» доставлялись нелегально в Россию кружным путем через Персию (Вена — Тавриз — Баку). Через Румынию (Яссы — Кишинев). Через ряд пунктов западной границы (Польша — Литва).

«Искра» шла нарасхват. Ее читали всюду, во всех подпольных организациях России, в рабочих кружках. Вся передовая Россия прислушивалась к голосу «Искры» и ждала ее статей, как, казалось, некогда ждала знаменитых статей Белинского в «Современнике». И рада с ней посоветоваться, побеседовать, поделиться новостями.

Даже до престарелого Льва Толстого доходила искровская литература. Ему доставляли ее через Дунай и Одессу в Крым, где он в то лето находился на отдыхе.

С помощью южной группы «Искры» удалось создать в Кишиневе подпольную типографию; номера газеты здесь перепечатывались и распространялись по социал-демократическим комитетам.

Особенно тут постарался агент «Искры» Иван Радченко.

Сначала он пытался устроить тайную искровскую типографию у себя на хуторе под Конотопом.

Немало пришлось хлебнуть лиха, прежде чем удалось достать шрифт. Человек подвижный и предприимчивый, отчаянно смелый притом, Радченко побывал в Екатеринославе, и в Киеве, и в Харькове, а денег у него не было, и он ночевал где придется, не смея и мечтать о гостинице. Да и паспорток был ненадежный, липовый, а попади Иван Радченко в руки полиции — не миновать тюрьмы и Сибири.

Несколько раз он ночевал в поле, зарывшись в стоге сена. Вместе с другим агентом «Искры» Конкордией Захаровой бродил до утренних петухов по дорожкам харьковского университетского парка: в городе шли обыски, аресты, а надежных явок не было ни у Радченко, ни у Захаровой. Однажды они забрались на чью-то дачу и поспали на террасе, пока в доме не проснулись хозяева — какая-то генеральская семья.

В конце концов Радченко добыл шрифт и доставил его к себе на хутор. Тут жила одиноко старая няня семьи Радченко. Все разъехались, жили в городах. Хутор был небольшой, заброшенный.

С Иваном Радченко прибыли еще люди. Они возились несколько дней в клуне, оборудуя ее для подпольной типографии. Но скоро приехали из Кишинева тамошние агенты «Искры» и сообщили о своей договоренности с Мюнхеном: подпольную типографию решено устраивать в Кишиневе, где для ее работы условия более подходящие.

Радченко сказал расстроенной няне, что он и его товарищи покидают хутор.

— Ой, краше бы остался! — запричитала старуха. — На що тоби в большому городи жить? Там люди злые. Там городовые…

Типографский шрифт перебросили в Кишинев. Так в самом деле было целесообразнее. Чтобы не дробить силы и средства, всё сосредоточили здесь.

Кишинев — губернский город, населяют его молдаване и русские. В июле тут немилосердно жжет солнце, состоятельная публика щеголяет в белых костюмах из чесучи. Носит такой костюм и молодой черноволосый человек, снимающий квартиру почти в самом центре города на одной из лучших улиц. Напротив его квартиры — окна большого казенного здания. Там — жандармское управление.

Никто не мог бы и заподозрить, что черноволосый мужчина, выдающий себя за агента какого-то крупного хлеботорговца, есть на самом деле агент «Искры», по конспиративной кличке «Аким», за которым давно охотилась полиция. По утрам и вечерам, встречаясь на улице с жандармскими чиновниками, Аким вежливо снимал соломенную панаму:

— Доброго здоровья, пан начальник! Желаю!

«Искра» набиралась и печаталась в его квартире. Тут был хитроумно оборудован и укрыт от чужих глаз типографский станок.

Часто жена Акима выходила погулять, толкая впереди себя детскую коляску. А в коляске лежало не дитя. На соседней улице другой агент «Искры» забирал из коляски сверток с отпечатанными газетами и тут же исчезал с ним.

В один из июльских дней из Кишинева в Мюнхен ушла странная посылка.

— Что это у вас зашито такое мягкое? — спросили на почте у человека, отправлявшего эту посылку. — Гагачий пух?

— Подушка. Там ее ждет человек, который привык спать только на ней. Привычка — вторая натура, хе-хе!

Путешествие подушки длилось около недели. В конце концов она пришла в Мюнхен. На упаковке стояли многочисленные штампы, таможенные и почтовые. Предназначалась посылка доктору медицины герру Леману.

Леман был подставным лицом. Как и Модрачек, как содержатель пивной Ритмейер и многие другие, в адрес которых прибывали письма для «Искры». Но никто из них никогда не получал из России… подушек! Доктор Леман счел это дело шуткой какого-то озорника и отказался получать посылку. На почте недоумевали.

К счастью, в редакции «Искры» тотчас узнали об этом. Доктора попросили немедленно забрать с почты подушку.

Владимир Ильич ни минуты не сомневался, что в подушке кое-что запрятано. Веселое оживление царило на квартире у Владимира Ильича в тот день, когда сюда принесли с почты мягкий сверток, прибывший из Кишинева.

— Хитроумнейший способ нелегальной доставки, — смеялся Владимир Ильич. — Чего только наши россияне не придумают?

Каждый щупал сверток, мял. Юлий Осипович, прослышав о подушке, нарочно пришел сюда пораньше. Явилась поглядеть на странную посылку и Засулич.

Даже хмурый Блюменфельд притащился. «Искра» уже набиралась и печаталась в самом Мюнхене в небольшой местной типографии. Помогали Блюменфельду немецкие наборщики. Русского языка они не знали и набор делали вслепую, лишь кое-как научившись разбираться в русском шрифте.

— Нож! Нож дайте! — сгорал от нетерпения Мартов. — Интересно, что нам прислали?

Посылку вскрыли. Блюменфельд глубоко запустил руку в рябой куриный пух и вытащил какой-то журнал. Скоро на столе уже лежали тонкие бумажные листы, добытые из журнала. Это были страницы отпечатанной в Кишиневе брошюры Надежды Константиновны «Женщина-работница».

В написанном химией письме Аким сообщал, что посылает эту брошюру, как наглядное доказательство реального существования «чайного магазина», то есть типографии; все в действии, на полном ходу.

Листы брошюры пошли по рукам. Набор был хороший, печать ясная, четкая.

— Сделано великолепно! — восхищался Владимир Ильич.

Надежда Константиновна сияла.

— Как мило! — говорила она. — Но почему Аким взял для наглядного доказательства мою брошюру? Взял бы что-нибудь другое.

Радостное оживление по поводу очередного успеха «Искры», веселые голоса, хлопотливая суета, смех, шутки как-то странно повлияли на Засулич. С обычной серьезностью, без улыбки, она вдруг проговорила:

— У Гёте есть изречение: «Теория, мой друг, сера. Вечно зелено дерево жизни». Право, это очень верно. Вот так и надо жить: ежедневными маленькими свершениями и радостями. Выпуск брошюрки, выход очередного номера газеты, получение письма, ответ на письмо, обед, ужин, сон, утром всё опять сначала…

— Теория малых дел, — подал реплику Юлий Осипович. — Что-то новое в ваших устах, Вера Ивановна.

— Пусть малые, но дела, а не бесконечное ожидание будущего и не пустословие, — сердито сверкнула глазами Засулич.

Она тут же ушла. За ней ретировался и Блюменфельд. Юлий Осипович посидел еще немного.

— Что ж, пусть малые, — расстроенно проговорила Надежда Константиновна. — Да они и не малые! Ведь это наша борьба, и она идет не за малое, а за самое большое в жизни. За будущее, за великое завтра.

— Да, удивительно, — сказал Мартов. — Начинала Вера Ивановна с самой высокой романтики, какая только может выпасть на долю революционера. Выстрел в Трепова, сочувствие всей передовой России, громкий процесс, побег, скитания в Швейцарских Альпах… Потом началось долгое прозябание.

Дав эту характеристику жизненного пути Засулич, Юлий Осипович продолжал:

— Видимо, это какой-то неизбежный процесс. Вот мы сейчас все захвачены «Искрой», а потом и мы остынем.

Владимир Ильич горячо возразил Мартову:

— Но только что Вера Ивановна приводила великолепные слова Гёте о вечном цветении дерева жизни. Оно всегда будет цвести, и всегда мы будем стремиться к большой цели. Иначе нет движения вперед.

Мартов долго протирал пенсне.

— Да, конечно, — кивнул он наконец. — Но ведь бывает, что вдруг теряется перспектива и цель перестает увлекать.

Владимиру Ильичу вспомнился в этот момент давний разговор с Лалаянцем в Москве об утерянном и найденном горизонте, и он рассказал Мартову об этом разговоре. Тот все продолжал протирать стекла пенсне.

— Вы хотите сказать, Владимир, что человек может потерять горизонт и найти его снова? Согласен.

Владимир Ильич произнес не без досады:

— Я хочу сказать, что нет горшей беды для революционера, чем потерять из виду горизонт, и нет большего счастья, чем всегда ясно видеть его перед собой. А открывается горизонт только тому, кто борется за большую и достойную цель. Потеря ее равносильна самоубийству. Хуже! Человек тогда осужден на самое беспросветное и жалкое прозябание.

Юлий Осипович надел пенсне, пожал плечами.

— Не знаю… Я бы не осуждал самоубийц. Мы никогда не можем наверняка знать, что привело их к роковому шагу. Видимо, и в политических судьба, х людей есть что-то непознаваемое.

— Вы, оказывается, мистик, Юлий! — рассмеялся Владимир Ильич. — К чертям эту ересь! Думайте лучше об «Искре» — вот сегодня дерево нашей жизни. Конечно, надо помнить, что Гёте имел в виду не идиллию, говоря о дереве жизни. Уверяю вас, — закончил Владимир Ильич, уже не смеясь, — Лалаянц, еще сидящий в тюрьме, не думает о самоубийстве и не философствует о непознаваемости политических судеб. А нам с вами этого подавно не следует делать.

Юлий Осипович привстал, поглядел на часы:

— Пора обедать, а? Начинаю привыкать к немецкой аккуратности.

Он скоро ушел. Отправился обедать в Английский сад. Там он застал и Засулич.

Надежда Константиновна видела: случайно возникший разговор о будущем, о «дереве жизни» огорчил Владимира Ильича. «Искра» шла в гору, а люди, которые помогали ее делать — Мартов и Засулич, как бы начинали восставать против самого ее духа.

Дух «Искры» — революционный порыв в будущее, неустанное движение вперед, а не оглядка, скепсис, сомнения в собственной мечте.

Может, это минутные настроения? Владимир Ильич не принадлежал к тем, кто слишком идеализирует людей, он предпочитал смотреть действительности прямо в глаза. Уроки Корсье еще были живы в памяти.

Но Владимир Ильич не спешил и осуждать людей. Надежде Константиновне он говорил в тот день:

— Нет и не бывало идеальных людей, это тоже закон «дерева жизни». Человеческое поведение — штука сложная. Ведь оба талантливы, что говорить! И Вера Ивановна, и Юлий. Очень полезны «Искре»… А эти чуждые нотки, надо надеяться, пройдут…

Он добавил задумчиво:

— Не помню сейчас, кто сказал: можно убежать из отечества, но нельзя убежать от самого себя. Иногда мне это приходит на ум, когда я слышу рассуждения Юлия и Веры Ивановны, но тут же говорю себе: нет, это должно у них пройти. Просто есть люди, которым приходится долго присматриваться к явлению, чтобы правильно понять его сущность или открыть в нем новую грань.

Владимир Ильич был не в духе последние дни.

Некоторые агенты «Искры» и их помощники в России действовали не совсем так, как требовалось. Не ясно было, чем сейчас занимается Бауман, он не слал писем. Неожиданный «сюрприз» преподнес Ногин. Он почему-то нарушил договоренность и не поехал в Одессу. Побывал недолго в Вильно, а оттуда пустился с двумя другими искровцами в Петербург, чтобы организовать там районный печатный орган русской организации «Искры» — нечто по типу «Южного рабочего».

А этого делать не следовало. Выпуск местных социал-демократических газет в России Владимир Ильич считал в данное время ненужным делом. Оно вело не к объединению, а к раздроблению сил. Это хорошо видно было на примере «Южного рабочего», который продолжал выходить и группировать вокруг себя некоторые социал-демократические комитеты юга. То была, бесспорно, революционная газета, более близкая к идеям «Искры», чем другие, но у лиц, руководивших ею, порой проявлялось стремление противопоставить себя «Искре». Она, «Искра», мол, за границей, а мы тут в гуще рабочей массы. Выходил «Южный рабочий» редко, часто проваливался, и на его страницах порой давали себя чувствовать «экономистские» идеи.

Зачем же создавать еще один такой печатный орган?

В затее Ногина и его товарищей был и другой серьезный минус. Их хорошо знают в Питере, и полиции нетрудно до них добраться. Выйдут из строя нужные люди, а пользы не будет.

— Это что-то невероятное! — сердился Владимир Ильич.

Среди искровцев, затеявших вместе с Ногиным историю с «районным органом», был брат Мартова — молодой социал-демократ, агент «Искры», находившийся в Вильно.

Юлий Осипович сказал Владимиру Ильичу:

— Выругайте брата как следует. Тут вы правы!

В главном он поддерживал Владимира Ильича, и недавний разговор, казалось, забыт.

Владимир Ильич отправил брату Юлия Осиповича письмо, в котором убеждал всю тройку отказаться от их затеи.

«…После целого года отчаянных усилий, — говорилось в письме, — удается только-только начать группировать для этой громадной и самой насущной задачи штаб руководителей и организаторов в России… и вдруг опять рассыпать храмину и возвращаться к старому кустарничеству! Более самоубийственной тактики для «Искры» я не могу себе и представить!..»

Под влиянием резко выраженного Владимиром Ильичем в письме недовольства Ногин и его товарищи отказались от идеи «районного органа», но в Петербург все-таки поехали…

Вечером вокруг Мюнхена ходила мрачная туча, как бы искала места, где бы ей пролиться дождем. Владимир Ильич сидел у окна и писал. Над черным горизонтом полыхали отблески дальней грозы.

Пришел Блюменфельд. Поговорили о положении с набором и версткой очередного номера. Потом Блюменфельд сказал:

— Хочу в Россию.

Владимир Ильич и виду не подал, что удивлен.

— Хорошо, поедете, — кивнул он.

— Что тут сидеть? — пожал плечами Блюменфельд. — В России борьба, а у нас что?

— Хорошо, хорошо, Блюм. Вы поедете, рано или поздно. Такое дело я всегда поддержу, хотя у меня своя точка зрения на вопрос о том, что считать борьбой, а что нет.

Блюменфельд промолчал. После нескольких тщетных попыток он в споры с Владимиром Ильичем не вступал.

Это был очень рассудительный человек. Раз ничего не выходит, незачем и заводить спор. А Владимир Ильич любил иногда с ним поговорить на темы, выходящие за пределы узко практических вопросов набора и верстки газеты.

— Послушайте, Блюм, — сказал Владимир Ильич. — Прочтите этот набросок и скажите свое мнение.

— О чем?

Блюменфельд великолепно разбирал нелегкий почерк Владимира Ильича. Вопрос был излишним. Владимир Ильич все же терпеливо пояснил:

— Это план создания русского искровского центра. Пора собрать наши группы в одну объединенную организацию. Надо составить нечто вроде комитета или бюро из лучших агентов «Искры» в России и положить конец кустарщине в собственном доме.

Владимир Ильич обдумывал этот план не первый день. События последнего времени еще больше утвердили его в мысли: пора взяться вплотную за осуществление давно возникшей идеи. Сама жизнь показывала, насколько она насущна. Случай с Ногиным был не первопричиной, а скорее лишь поводом к тому, чтобы Владимир Ильич сейчас взялся за набросок проекта создания искровского центра в России.

Время пришло. Созрело. Владимир Ильич остро чувствовал и удивительно безошибочно улавливал такие переломные моменты.

Блюменфельд все не отрывал прищуренных глаз от исписанного Владимиром Ильичем листка. Подобно некоторым другим, наборщик тоже воспринял от Владимира Ильича манеру прищуривать глаза.

— Э! — наконец произнес Блюменфельд. — Ничего не выйдет.

Владимир Ильич сразу заулыбался и даже кивнул, но это было не знаком согласия с наборщиком, а лишь подтверждением того, что он ничего другого и не ожидал.

— Не выйдет, говорите. А почему, Блюм?

Кисло морщась, тот ответил:

— С нашим братом россиянином никогда порядка не наведете. Это все знают.

— Наведем, Блюм. Хоть сто лет будем работать, а добьемся и порядка, и дисциплины, и организованности. В ходе революции, в борьбе мы изменим не только социальные условия, но и натуру людей. С победой марксизма лишь начнется новая история человечества.

— В марксизм я верю, — убежденно сказал Блюменфельд. — Но в порядок — никогда.

Долго после ухода наборщика Владимир Ильич хохотал.

Нужен Глеб Кржижановский! Почему он не едет? Приглашение давно послано!

Владимир Ильич все чаще вспоминал о старом друге. Вот уже более полутора лет они не виделись. С того самого морозного вечера, когда прогуливались по берегу Енисея и мечтали о партии. Недавно Глеб приезжал из Сибири в Самару — место, где он родился и вырос. Дошли вести, что он расстается со своим Нижнеудинском и устраивается на работу в Самаре. Вчера оттуда пришло письмо, растрогавшее Владимира Ильича.

Оно было не от самого Глеба, а от одного из людей его группы. По давней привычке Глеб предпочел остаться в тени. Но это дело его рук. Местная искровская группа сообщала, что собрала и выслала для «Искры» в адрес одного из подставных лиц в Мюнхене двести рублей. Как вовремя! Касса «Искры» почти пуста. Теперь уж далеко не одна Тетка помогает «Искре» материальными средствами, но расходы растут. Кроме Кишиневской, налаживалась и вторая искровская подпольная типография в России. Она будет работать в далеком Баку.

Вечером в грозу Владимир Ильич шел к Вере Ивановне. Частые приходы Мартова и Засулич лишали его возможности более сосредоточенно работать у себя дома, и он в последнее время сам ходил к ним по делам, когда возникала необходимость. Сегодня он шел к Вере Ивановне, чтобы прочесть ей свой набросок проекта создания русского искровского центра. Вера Ивановна в последнее время как-то совсем приникла, чаще хандрила, бывала странно задумчива, молчалива, словно еще глубже ушла в себя из-за какого-то сильно тревожащего ее чувства.

В квартире Засулич Владимир Ильич застал и Мартова.

На столе лежали газетные гранки. До прихода Владимира Ильича Мартов и Засулич работали. Приходу гостя обрадовались.

— Чаю? — спросила хозяйка.

Налила ему чаю, однако, не она. Распоряжался «этапным» чайником Юлий Осипович. Он чувствовал себя здесь как дома.

За чаем Владимир Ильич прочел вслух свой набросок. Никаких споров не было.

— Все ясно, — сказал Мартов. — Но кому предполагается поручить организацию русского центра?

— Глебу Кржижановскому.

Рассказав о вчерашнем самарском письме и денежном «подарке» для «Искры», Владимир Ильич тепло отозвался о Кржижановском:

— Вот молодчина! Истинный искровец!

Юлий Осипович взялся за свое пенсне.

— Истинный? — переспросил он. — Я понимаю, конечно… Последователи какой-нибудь идеи могут быть более правоверными или менее правоверными. Хочется только отметить важный факт. Начинается разделение на истинных и не истинных в нашей собственной среде. Как это грустно!

У Веры Ивановны вырвался трагический вздох:

— Да! Это ужасно, когда в собственном доме начинаются раздоры. Пусть их не будет… Не хочу!

Она не в шутку разнервничалась в этот вечер. Владимир Ильич и Мартов старались ее успокоить, а она говорила с болью, что будущее все больше начинает ее тревожить.

— Мне страшно оттого, что все чаще передо мною возникает вопрос: куда мы идем? — признавалась она. — Что истинно, а что не истинно? И есть ли какой-нибудь смысл в том, что происходит вокруг? Вот мы все сильно переживаем, волнуемся, спорим, а в России все остается как было! Не сдвинешь ее, видимо. Во всяком случае, двадцать лет моих ожиданий пока не принесли ничего!..

Веру Ивановну била нервная дрожь. Мартов поспешил согреть остывший чайник, подал ей чашку чаю.

Она пила, зубы стучали о тонкий фарфор.

— Двадцать лет ожидания! — повторяла с горечью Вера Ивановна. — Если бы вы знали, как безумно тяжело ждать. Нет уже в живых ни Маркса, ни Энгельса, со времени выхода их «Коммунистического манифеста» прошло больше полвека! А мы и сегодня так же далеки от социализма и коммунизма, как небо от земли.

Владимир Ильич с состраданием смотрел на женщину, которой бесконечное ожидание перемен в России вконец истрепало нервы. Все его старания успокоить ее были тщетны. Вера Ивановна не была способна сейчас внять доводам разума. И она все говорила, говорила, будто решила вознаградить себя за годы молчания:

— А мы перед лицом такого жестоко неподвижного мира, о который, как о каменную стену, разбиваются все наши усилия, еще не ладим сами между собой, делим себя на чистых и нечистых, а Россия ни с места. Ни на шаг вперед! Какой была, такой и осталась. Все вокруг неподвижно, как скала. И еще, того и гляди, как бы она нас не задавила, эта грозная скала!

Вера Ивановна со сверкающими глазами повернулась к Мартову и проговорила повелительно:

— Юлий! Расскажите Владимиру Ильичу про тот случай, как кто-то на улице вдруг показал на меня пальцем и сказал своим спутникам: «Вот Засулич!» Пусть это станет известно.

Мартов смущенно заерзал на стуле, пожал плечами.

— Собственно, вы уже все рассказали, Вера Ивановна. Могу только добавить, — продолжал Юлий Осипович, виновато взглянув на Владимира Ильича, — что меня самого после этого случая грызет беспокойное чувство.

Зная характер Мартова, Владимир Ильич не задал ему гневного вопроса: «Почему же вы до сих пор молчали, Юлий?» Опять сказывалась дон-кихотская черта Мартова: из джентльменских чувств он молчал, пока сама Вера Ивановна не рассказала о случае, грозящем «Искре» серьезными осложнениями. Но возмутился Владимир Ильич страшно, хотя не выразил этого ни единым словом.

Он скоро собрался домой. Да и сама Вера Ивановна, не таясь, сказала, что хотела бы побыть одна. При таком настроении она еще бог весть чего наговорит. Пусть гости поэтому извинят ее, всякое ведь бывает у человека.

Юлий Осипович вышел на улицу вместе с Владимиром Ильичем. Дождь утих. Ночной воздух был густо влажен и казался липким, как смола. Мартов сразу раскашлялся.

— Знаешь, Владимир, — сказал он, стараясь унять клокочущие в груди хрипы, — вообще, конечно, есть вещи неизбежные, как рок. Сколько ни уходи от них, все равно они тебя настигнут. Это не фатализм, нет! — повысил голос Мартов, увидев протестующий жест Владимира Ильича. — Я говорю о совпадении определенных причин и обстоятельств, вполне объяснимых материалистически. В сибирской ссылке у меня была возможность о многом передумать, поразмыслить. Откровенно признаюсь, часто на меня находили ужасные минуты. Нападала еще более страшная хандра, чем на Веру Ивановну. Я начинал вдруг склоняться к мысли, что человек сам по себе — ничто, навоз истории, лишь она одна, история, жестокая и грубая, повелевает нами, как хочет.

— К чему эта достоевщина, — перебил с раздражением Владимир Ильич. — Человек не навоз! Для марксиста это неприемлемая точка зрения!

Но тут же, взяв себя в руки, Владимир Ильич продолжал уже мягче:

— Слушай, Юлий, давно хочется рассказать тебе и Вере Ивановне одну историю. Она случилась с Сильвиным и покойным Ванеевым, когда они еще были студентами.

И вот что рассказал Владимир Ильич.

Ванеев и Сильвин встретились и подружились в Нижнем Новгороде и, приехав в Петербург, чтобы получить образование, продолжали дружить и здесь. Оба втянулись в революционное движение еще у себя на Волге, стали марксистами и хорошо работали в питерском подполье. Владимир Ильич, тоже недавно приехавший в Петербург, сблизился с ними, они часто встречались.

Наступил 1894 год. Умер Александр III, сошел с престола император, сам называвший себя лишь «исправным полковым командиром» и всю жизнь дрожавший со страху, что и его постигнет судьба отца — Александра II, павшего от бомбы народовольца.

Хоронили покойника в парче и золоте, хоронили с той величественной пышностью, с какой Россия давно привыкла хоронить своих царей. Вся мощь самодержавной власти, вся сила петербургской сановной знати и высшего духовенства предстали на похоронах во всем блеске. Была масса простого народу и войск самых разных родов оружия. Сильвин и Ванеев тоже захотели поглядеть на церемонию похорон. Они стояли на площади и все видели. Больше всего их поразил народ — он раболепно безмолвствовал.

Вечером Сильвин забежал на квартиру к Владимиру Ильичу в страшном смятении. Что же это такое? Где голос народа? Почему такая покорность? Или в самом деле мощь самодержавия, так ярко представшую на площади, никогда не сокрушить? Никто в толпе не проклял подлого царя, не взмахнул алым знаменем. Наоборот, какие-то обыватели хотели избить Ванеева и Сильвина только за то, что на них были студенческие куртки, а студенты, мол, первые крамольники и враги государства. Это они-де убили царя-батюшку Александра II и покушались на жизнь ныне усопшего государя.

— Вот и борись за народ, — негодовал Сильвин. — Жертвуй для него всем.

Владимиру Ильичу было тогда двадцать четыре года, а Сильвину двадцать. Разговор у них был большой, серьезный. Владимир Ильич старался внушить товарищу, что в народ надо верить всегда, даже тогда, когда он чего-то не понимает и на тебя же в ослеплении иногда порывается поднять руку. И ни в коем случае нельзя судить о будущем по тому, что сегодня силы мрака еще велики.

И в пример Владимир Ильич приводил вот что: по рассказам старых народовольцев, как раз перед 1879 годом в их рядах был полный упадок. А через два года их энергия заставила трепетать всю Россию.

— В том-то и дело, Юлий, что революционное движение всегда развивается быстрее, чем это ожидают, — закончил Владимир Ильич свой рассказ. — С тех пор наше движение сделало громадный шаг вперед, разве это не очевидно? Шаг именно в направлении к революции, за которой неизбежно придет торжество наших идеалов социализма и коммунизма. Разве можно судить о народе по обывательской массе?

Мартов задумчиво слушал. Шагал он, как-то сильнее прихрамывая, чем обычно. Часто покашливал.

— Да, я понимаю, — кивал он. — Да, да…

На перекрестке они распрощались.

— До завтра, Юлий. Я сам приду к вам, если будут новости.

— До завтра. Интересно, что новый день покажет? Я не так мрачно настроен, как Вера Ивановна, и пока не устал ждать, даже люблю сам процесс ожидания.

— Сам процесс? А не результат?

— Результат? Не знаю… Спокойной ночи!..

Еще в июне Надежда Константиновна по просьбе Владимира Ильича написала Бабушкину в Иваново-Вознесенск:

«У нас к Вам просьба. Достаньте в библиотеке Русское Богатство, начиная с декабря прошлого года. Там некто Дадонов написал возмутительную статью об Иваново-Вознесенске, где старается изобразить иваново-вознесенских рабочих чуждыми всякой солидарности, без всяких запросов и стремлений. Шестернин опровергал там же Дадонова. Дадонов написал статью еще более возмутительную, и тогда Русское Богатство заявило, что оно прекращает дальнейшее обсуждение вопроса. Прочтите эти статьи (если нужно, купите нужные номера Русского Богатства на наш счет) и напишите по поводу них статью или заметку… Очень важно бы было поместить в Искре или Заре опровержение этого вздора со стороны рабочего, близко знакомого с жизнью Иваново-Вознесенска. Ваши корреспонденции помещены. Получили ли письмо от 3.VI? Видели ли новые номера? Имеете ли заработок?»

Иван Васильевич задумался. Дело серьезное! До сих пор в «Искре» печатались небольшие заметки Ивана Васильевича о жизни иваново-вознесенских рабочих. А тут попробуй выступи против статьи, опубликованной в большом петербургском журнале, который выходит, как знал Бабушкин, под редакцией известного народника Михайловского!

Достал Иван Васильевич в местной благотворительной библиотеке указанные ему Крупской журналы, почитал и возмутился до глубины души. В статье «Русский Манчестер», имевшей еще подзаголовок «Письма об Иваново-Вознесенске», господин Дадонов выступал с давно знакомыми утверждениями о «язве пролетариат-ства». Мол, вот глядите, что несет с собой фабрика: пьянство, бескультурье, упадок нравов.

«Старые песенки, — сдерживая гнев, говорил себе Бабушкин, — ну, придется ответить!»

Местные подпольщики — товарищи Ивана Васильевича взялись помочь ему в подборе нужного материала, благословили его на доброе дело. И, прежде чем вплотную взяться за нелегкий труд, Бабушкин съездил в Москву и постарался повидаться с Бауманом, посоветоваться с ним. Тот, выслушав Ивана Васильевича, шутя трижды осенил его крестным знамением и сказал, что просто завидует ему.

Они уже были на «ты», виделись не раз.

— Да ты просто в литераторы выходишь, — говорил Николай Эрнестович с искренним восхищением. — Вот я, например, в этом отношении далеко отстал. Пишу одни письма в Мюнхен да отчеты, куда деваю деньги и грузы.

Получив распоряжение от «Феклы», он каждый месяц выдавал Ивану Васильевичу тридцать рублей. Церемония передачи денег была не проста. Иван Васильевич наотрез отказывался, не брал денег, хотя нужда очень донимала его. А Бауман, зная это, твердо настаивал:

— Бери, говорят!

— Не возьму!

Тогда Николай Эрнестович начинал разговор о дисциплине и бил этим по самой отзывчивой струнке в душе Бабушкина. Строгая дисциплина была священна для Ивана Васильевича, в нее он больше всего веровал и с ней больше всего считался. Бауман, конечно, и это знал.

— Ну, бог с тобой, — сдавался наконец Иван Васильевич и со вздохом, со страшно смущенным видом, даже краснея от неловкости, брал деньги.

Хотя Бауман сам не писал корреспонденций, посоветовать товарищу, как написать, он мог. Тему, предложенную Бабушкину «Феклой», обсудили сообща, и многое стало после этого Ивану Васильевичу яснее.

— Ум хорошо, а два лучше, — пошутил он. — Когда простой слесарь и ветеринарный врач объединяют свои усилия, они могут горы перевернуть.

— Какой ты слесарь! — разводил руками Николай Эрнестович.

— Я хороший слесарь, не говори.

— Ты уже не слесарь, и я не ветеринар. Мы с тобой теперь люди одной профессии. Самой трудной и самой высокой на свете.

Иван Васильевич смеялся. Да, оба они сейчас люди одной специальности: профессионалы-революционеры, только этим дышат и живут.

— Единственный, кто сожалеет, что я не стал ветеринаром, это мой отец, — говорил со вздохом Николай Эрнестович.

С родителями у него продолжались нелады. Его отец — обойный мастер, имевший в Казани собственную небольшую мастерскую, — никак не мог примириться с тем, что сын пошел по опасному, крамольному пути.

Баумана не часто можно было застать в Москве. Он неделями колесил по разным городам и приграничным местечкам, организуя приемку транспортов с «Искрой» и распространение их по тем комитетам и группам, которым они предназначались. Эту опасную работу Николай Эрнестович выполнял с большой смелостью, и пока что все ему сходило с рук. Бабушкину он шутя говорил о себе:

— Я служу при живом роднике, из которого каждый может испить. Вся Россия пьет из этого родника, а всех не пересадишь, брат. Оттого и я не боюсь.

Лето в этом году было жарким, и Николай Эрнестович жил с женой где-то на даче под Москвой. Даже Бабушкин не знал, где именно, встречи Бауман устраивал только в городе. В этот раз он пригласил Ивана Васильевича к себе на дачу. Оказалось — живет во Владыкине. Дача скромная, в тихом и уединенном уголке, близко лес, речка.

Дня два пожил тут Бабушкин, пользуясь гостеприимством Николая Эрнестовича и его миловидной энергичной жены. На заре поутру оба мужчины отправлялись по грибы, приносили сыроежки, редко белые грибы или подберезовики, а после завтрака садились штудировать работу Владимира Ильича «Развитие капитализма в России» и «Капитал» Маркса.

А когда уставали, Иван Васильевич начинал декламировать стихи Некрасова. И, глядя в эти минуты на его вдохновенное лицо, Бауман думал: «Крестьянское еще крепко сидит в нем!»

В одном из прошлых номеров «Искры» была опубликована статья «Рабочая партия и крестьянство», сразу обратившая на себя внимание. Как потом узнали Бауман и Бабушкин, ее написал Владимир Ильич. Статья захватила Бабушкина, и он часто принимался о ней говорить. Судьба обездоленного, нищего и темного крестьянства в России волновала его, а в статье Иван Васильевич находил многие созвучные мысли.

— Нет, в тебе определенно еще сидит мужик, — говорил ему Бауман. — И это, пожалуй, даже хорошо! Правильно, что именно тебе поручено выступить в защиту иваново-вознесенских рабочих, еще недавно ходивших за сохой в поле! Ты совмещаешь в себе лучшие черты двух основных социальных категорий нашего общества.

И Николай Эрнестович затем добавил:

— Ты возьми в пример как раз эту статью Владимира Ильича. Блестящая защита трудового крестьянства от помещиков-крепостников и глубокая вера в его революционные силы!..

Пока Иван Васильевич трудился над статьей против Дадонова в защиту нравственных начал и человеческого достоинства иваново-вознесенских рабочих, Бауман все разъезжал и разъезжал по России.

Вездесущий и неуловимый Грач! То он в низовьях Волги, то на Днепре под Киевом, то в Ярославле. Его видели в самых неожиданных местах. Но так и полагается разъездному агенту «Искры». В вечных разъездах Иван Радченко — тоже из подвижного отряда искровских агентов в России. Где-то и его носит.

На Николае Эрнестовиче всегда приличный костюм, модная шляпа, галстук бабочкой. Но живется ему и жене трудно; «прилично» у них все только с виду.

В мае, когда дела с доставкой и перепечаткой «Искры» еще туго налаживались, Николай Эрнестович получил из Мюнхена письмо.

«Дела наши плоховаты, — откровенно писал Владимир Ильич, — финансы — вовсе швах… Вся «тактика» наша при таких условиях должна быть целиком направлена на то, чтобы 1) собираемые в России от имени Искры деньги как можно полнее направлять сюда, сводя местные расходы до minimum’a; 2) расходовать деньги [только и] почти исключительно на перевозку, ибо для приемки у нас уже функционируют сравнительно очень дешевые, не обременяющие кассу агенты в Пскове и Полтаве.

Подумайте об этом хорошенько…»

После такого письма Грач еще больше урезал свои скромные личные расходы, часто даже переходил на хлеб и воду. А деньги, которые собирал в комитетах и искровских группах, отсылал до копейки в Мюнхен для «Феклы».

Потом от «Феклы» было письмо, что на западной границе в районе Мемеля застрял транспорт искровской литературы. Цюрихские латыши Роллау и Скублик продолжали свои попытки наладить транспорт грузов «Искры» из этого прибалтийского пункта. Повез груз сам Роллау. Его нелегальная кличка была «Николай», настоящее имя — Эрнст.

Ссылаясь на него, Владимир Ильич сообщал Грачу: «Сейчас получили известие от Николая (-Эрнста), что у него перевезено и лежит в надежном месте 4 1/2 пуда; это первое. Второе — что всегда есть возможность у него переходить границу нашему человеку вместе с контрабандистом и что такие люди нужны. Итак, вот такое предложение мы Вам делаем: поезжайте тотчас на место, съездите с одним из Ваших паспортов к Николаю в Мемель, узнайте от него все, затем перейдите границу по Grenzkarte или с контрабандистом, возьмите лежащую по сю сторону (т. е. в России) лит[ерату]ру и доставьте ее повсюду…»

Бауману не впервые бывать в Мемеле. Он поехал. Но Роллау уже не застал. Тот, не дожидаясь Баумана, решил рискнуть, двинулся с транспортом «Искры» через границу и потерпел неудачу. На этот раз Роллау и сам попал в лапы русской жандармерии. Его посадили в тюрьму и предали суду.

Случались провалы и в других, разбросанных по западной границе пунктах, через которые «Искра» доставлялась в Россию. Полицейские ищейки рыскали вдоль всей границы. Нередко можно было встретить филера то в корчме, то в каком-нибудь заезжем доме, то на базаре. Ускользать от них было нелегко.

Мало-помалу у Николая Эрнестовича и у других агентов «Искры», занятых переброской «Искры» через границу, выработалось умение выходить из трудных положений, пользоваться каждой возможностью для того, чтобы лучше выполнять свое дело. На границе действовали целые контрабандистские «фирмы», и Бауман, как и другие агенты, старался держать связь с ними, а не с одиночками-контрабандистами, — так было надежнее.

Возмущенные притеснениями, насилиями и беззастенчивым ущемлением прав населения западных национальных окраин России, жители польских, литовских, латвийских и бессарабских городов и местечек относились без вражды к революционерам, нередко помогали их работе на границе.

Обычно во главе контрабандистской «фирмы» с немецкой стороны границы стоял немец, с русской — литовец или поляк. У них были свои люди по обе стороны границы. За переправку туда или обратно с «головы» брали десять рублей. Пограничная стража тоже нередко состояла у «фирмы» на тайной службе. За пропуск через русскую границу солдат получал рубль.

Сколько ума, ловкости, беззаветной отваги требовалось, чтобы протащить груз с «Искрой» в Россию и не попасться! За кого только Бауман себя не выдавал, появляясь на границе! То он представлялся:

— Владимир Полетаев, имею честь состоять коммивояжером немецкой фирмы «Золинген» с отделениями в Петербурге и Москве.

То Николай Эрнестович начинал объяснять случайным собеседникам в какой-нибудь местечковой корчме» что он ездил в имение одного здешнего помещика наниматься на «место» в качестве счетовода.

— Ну и как? Устроились?

— Еще не решил, знаете. Сейчас хочу вернуться домой и посоветоваться с семьей.

Собеседники сочувственно кивали. Бауман удивительно быстро располагал к себе людей.

— А кто же тот помещик, молодой человек?

Вопрос для Баумана опасный, ведь местные жители хорошо знают все то, что их окружает. Но Николай Эрнестович не теряется и называет фамилию помещика, имение которого находится не так близко.

При аресте агента «Искры» или кого-нибудь из тех, кто ему помогал, оставшиеся на свободе товарищи тотчас давали знать об этом «Фекле» и тем лицам, которым провал на границе тоже грозил арестом. И часто бывало: сломя голову мчит Николай Эрнестович из одного города в другой, чтобы опередить полицию и перехватить письмо, посланное арестованному лицу еще до провала.

В августе Иван Васильевич уже заканчивал работу над статьей против господина Дадонова. Это стоило немалых трудов. Писалось Ивану Васильевичу не так легко.

Над каждой корреспонденцией в «Искру» он корпел подолгу, старательно переписывал, переделывал, изводил не один черновик.

А тут задачка оказалась потрудней. Если бы не помощь местной подпольной организации, он бы, пожалуй, не справился. Да и то сколько пришлось самому Ивану Васильевичу поездить по Иваново-Вознесенскому краю, пока весь нужный материал оказался у него в руках.

Он заходил в кабаки и библиотеки, появлялся на базарах, лавках, общественных садах и везде подолгу по душам толковал с людьми. Знал он, хорошо знал и сам рабочую жизнь, да хотелось побольше живых, свежих сведений собрать и бросить в лицо Дадонову, не увидев-тему ничего хорошего в сердце и трудной жизни рабочего человека.

А ведь сколько вокруг красивого, доброго, благородного, несмотря на все беды измученных нуждой и каторжным трудом рабочих, сколько братской теплоты в отношении друг к другу, сколько веры в лучшее и тяги к свету!

Из Иваново-Вознесенской библиотеки Бабушкину доставили справку: книг в ней 1496. А из 1466 постоянных читателей — 1155 рабочих. А Дадонов пишет, что рабочие не читают.

Забирался Иван Васильевич на известную в Иваново-Вознесенске гору, где под вековыми соснами по целым дням толпится всякий люд, не имеющий пристанища и работы. Иван Васильевич подсаживался к какой-нибудь компании и под всякими предлогами заводил разговор о Дадонове, рассказывал, какой поклеп возводится на простой народ, и, собственно, уже в самом устном рассказе, в том, что и как он говорил, содержался готовый, страстный памфлет против господствующего класса, его паразитического образа жизни и свойственных ему пороков. В то же время это было горячее выступление в защиту рабочего люда, его нравственности, убеждений, чести и достоинства.

Где появлялся Бабушкин, там появлялся и тощий старик в изорванной одежде, сшитой из домотканого полотна. Слушая разговор, он жевал беззубым ртом корку хлеба и часто с одобрением кивал лысой головой:

— Правильно говоришь, Иван Васильевич! Растерзал бы его, Дадонова, барина глупого! Чтоб знал!..

— Шибко! — одобряли и другие. — Ну, бывает, и выпьем, и поволыним. Ну и что с того? Разве мы зверье какое, а не люди?

— Не в том дело только, что люди, — вставлял от себя Бабушкин. — А в том дело, что мы с вами рабочий класс — главная сила истории! Ежели хотите знать, товарищи, то и за пороки наши должна отвечать буржуазия. Душа у рабочего класса чистая, ее ничем не запачкаешь! А у буржуев она чернее сажи, потому что они чужой труд воруют. Так я говорю, нет?

— Так, так, — кивал лысый старик.

Этого старика нигде не принимали на работу, уж очень он был хил и слаб. Вот он и слонялся целые дни на горе. А считался неплохим красилем.

Бабушкин сделал его своим помощником, и тот охотно выполнял поручения. То «Искру» отнесет куда надо, то вызовет с фабрики человека, нужного Бабушкину, то спрячет в своей халупе нелегальную литературу.

Этот старик и добыл Ивану Васильевичу справку о количестве рабочих, пользующихся книгами в местной библиотеке. Самому Бабушкину брать такую справку было опасно; потом, найдя в «Искре» эту справку, полиция могла бы напасть на его след. Поэтому он надоумил старика сказать в библиотеке, что справка-де нужна одному больному учителю, который интересуется ею для своих нужд: пишет об образовании в России.

Старику дали справку. Иван Васильевич поблагодарил красиля и, конечно, вставил в свою статью эту справку с удовольствием и добавил, что рабочие читали бы еще больше, да их ли вина, что царизм намеренно держит народ в темноте и сознательно приучает его не к книге, а к водке.

А что касается водки, то Иван Васильевич показал в своей статье, что в высших слоях царской знати пьянствуют куда больше, чем в простом народе. И, не стесняясь, Бабушкин приводил в пример самого министра внутренних дел Сипягина:

«…Вот, например, министр Сипягин, объезжая в это лето, всюду принимал предлагаемые обеды и был пьян хуже сапожника (извиняюсь перед товарищами за такую фразу), а что это верно, то рабочие видели, как он с морозовского обеда выходил «еле можахом»… Он трезвый выглядит точно большой медный куб, а пьяный еще краснее становится (кстати, советуем ему пить меньше, дабы не сгореть от спирта)».

Вскоре после того как Иван Васильевич отправил свою статью в Мюнхен, пришлось ему как-то снова побывать на иваново-вознесенской горе. Над городом сеялся дождик, стояла непогодливая осень, пришла она рано, быстро стерла все краски лета.

Не успел Иван Васильевич разговориться с людьми, порасспросить, что у них новенького, как вдруг случилось недоброе.

Ивану Васильевичу помогали в городе многие. Всюду был у него свой глаз. Прибежал на гору в обед замурзанный, шустрый мальчонка лет десяти:

— Послали меня сказать вам, дядя! Скорее уходите отсюдова. А то могут и вас зацапать.

— Как — зацапать? Что ты, малец?

— А так. Старика-то вашего взяли. Вели его с голыми шашками в участок. Сам видел…

Неделю после этого события Иван Васильевич скрывался в Москве. Искал Баумана. Явку в комитете к Грачу не дали: тот сам сейчас был под угрозой ареста и колесил по каким-то местам, заметая следы.

Но о Бабушкине в комитете позаботились — дали надежный ночлег, а тем временем через своих людей навели в Иваново-Вознесенске справки. Оказалось, в библиотеке вертелся филер. За стариком, взявшим справку о книгах, долго следили, потом его схватили и начали допрашивать, но он никого не выдал, нашелся что сказать. Не помнит, мол, где живет тот учитель, который посылал его за справкой, помнит только, что получил за труды двугривенный да пропил все в кабаке.

В грустном настроении возвращался Бабушкин в свой Покров. Вез с собой в корзине новые номера «Искры», и была причина для радости, а на душе все же лежала печаль.

Жаль было старого красиля. Того всё держали в тюрьме.

— Вот что стоит корреспонденция в «Искру», — говорил Бабушкин дома жене. — Вот что значит рабочему человеку браться за перо. Только за справку о том, кто что читает, попал человек в кутузку.

— А скажи, Ваня, — интересовалась Прасковья Никитична, — в «Искре» и подпись твоя будет?

— Что ты, милая! Нельзя! Подпись будет простая: «Рабочий за рабочих». И все.

В эту осень побывала в Мюнхене и Калмыкова.

Пришлось Тетке, пережив целую трагедию, оставить любимое дело, закрыть свой книжный склад и убраться подальше от полицейских преследований. В Петербурге ее не оставляли в покое, грозили Сибирью. Ну, раз уж ей, вдове сенатора, грозят ссылкой, то тут ничего не поделаешь. Используя свои большие связи, Тетка добилась заграничного паспорта и стала эмигранткой, переехала на жительство в Дрезден.

Появилась она в Мюнхене под вечер в субботу. Нарочно так рассчитала, чтобы не отрывать дорогое время у работников «Искры» в рабочие дни, и первым делом навестила свою любимицу. Тяжелые шелковые юбки Тетки, каких, казалось, по длине и массивности не найти даже здесь, в Мюнхене, прошуршали прежде всего по той улице, где жила Засулич.

— Это я! — сказала она бросившейся ей в объятия Вере Ивановне. — А ты что? Что? Ведь ты, никак, героиня, а не какая-то плакса! Ну, здравствуй, дорогая! У тебя все по-старому, я вижу. Давай-ка раскроем окно, проветрим!

На столе у Веры Ивановны были накиданы рукописи, книги, на подоконнике, где стояла спиртовка, жарился подгорелый бифштекс, а «этапный» чайник стоял на стуле. Сняв его, растерянная, счастливая Вера Ивановна предложила Тетке присесть.

— Помилуй бог! — воскликнула Калмыкова. — И здесь делается «Искра»?

— Не здесь, не здесь, — махнула рукой Вера Ивановна. — Сейчас вы всё узнаете…

— Буду рада узнать. Но сперва послушай, что со мной произошло. Я — в изгнании!..

Приезд Тетки, правда, предполагался, но не так скоро. Обрадовалась ей вся мюнхенская колония «Искры». Не с пустыми руками прикатила Калмыкова в Мюнхен. Привезла деньги на «Искру», письма и книги из России.

— Ведь я недаром тетка, ваша тетка, — смеясь, говорила она при встрече с Владимиром Ильичем и его товарищами. — Держите подарки, милые мои искряки! А знаете, в России полный переполох! Говорят, вашу «Искру» даже царю показывали. Департамент полиции держит изъятые номера в самых крепких сейфах за семью печатями.

На другой день Тетку повели в Английский сад. Осень в Мюнхене еще почти не чувствовалась, только зелень стала приметно темнее.

Тетка любила знаки внимания, и хотя Владимир Ильич даже в воскресные дни работал (уже писал свою новую книгу), он тоже пошел со всей компанией в сад. Там посидели на тихой аллее, поговорили, посмеялись. Особенно часто закатывалась веселым смехом Тетка.

В разговоре с Владимиром Ильичем у нее уже не было прежних ноток доброжелательной снисходительности старшего человека к младшему. Она словно бы даже робела перед ним.

— Знаете, что о вас говорят? — сказала она Владимиру Ильичу. — О вас говорят разное, но признают, что вы сумели показать большую дальновидность.

Разумеется, тут же последовал протестующий жест Владимира Ильича, не терпевшего ни малейших возвеличиваний его личности.

— Ох, друзья мои, дети мои, как я люблю вас! — растроганно говорила Калмыкова. — Как хочется, чтобы все вы жили в добром согласии и мире! В России все бурлит и бурлит, и сколько раздоров, трагедий в самой революционной среде!

Все, кто сидел на скамье, замолчали. Над ними тихо шевелил ветвями старый дуб.

— Да, «всюду страсти роковые и от судеб защиты нет», — с грустью процитировала Пушкина Калмыкова, потом упавшим голосом произнесла: — Увы, увы, — и приложила к повлажневшим глазам носовой платочек.

Вчера Вера Ивановна провела у нее в гостинице весь вечер и сейчас, почувствовав себя неловко, сказала с досадой:

— К чему заводить эти ненужные разговоры, Александра Михайловна?

На скамье по-прежнему царила тишина. Надежда Константиновна старалась не глядеть на Владимира Ильича, но чувствовала, что он недоволен, не хочет продолжать этот разговор.

— Да мы бы закисли все без страстей, — проговорила Засулич. — Я за страсти! — с внезапной веселостью воскликнула она, и в ее глазах даже блеснула улыбка. — Я за трагедии!

— Ну, это уж слишком, — рассмеялся Владимир Ильич. — Нет! — и сделал протестующий жест.

Мартов поддержал:

— Да, лучше не искушать судьбы. Еще Кант сказал: «Ни один человек не желает иметь страстей, ибо кто хочет надеть на себя цепи, когда может оставаться свободным».

— Зачем так? — возразил Владимир Ильич. — Есть и другое изречение: страсти — единственные ораторы, которые всегда нас убеждают. Их язык — это язык природы, законы которой непреложны!

— Браво! — хлопнула в ладоши Засулич.

Мало-помалу все на скамье снова разговорились, и скоро аллею опять оглашал добродушный смех Тетки.

Вечером Тетка давала «обед» в гостинице, но Владимира Ильича там не было. Сидел дома за рабочим столом.

К своей новой книге «Что делать?» Владимир Ильич относился с особой требовательностью, много работал над ней. Все пережитое и прочувствованное за последний год, каждая новая весть из России, каждый новый разговор — все преображалось в книге в последовательную цепь отточенных мыслей о пролетарской партии, о принципах ее построения, о ее роли и месте в общенародной борьбе.

На вопрос, что делать революционеру в России, ответ давался страстный, убежденный: прежде всего до конца искоренить идейный и организационный разброд в российском социал-демократическом движении (у книги был характерный подзаголовок «Наболевшие вопросы нашего движения»), создать партию, способную выполнить исторические задачи марксизма.

На другое утро на вокзале, уезжая, Тетка снова пыталась заговорить о «драматизме» ненужных раздоров в собственной среде, но ее разговора опять никто не поддержал. Владимира Ильича не было на вокзале. Он тепло простился с Теткой еще перед ее отъездом в гостинице, дал ей некоторые поручения к герру Дитцу в Штутгарт, где печаталась «Заря». Среди немецких издателей у Тетки были отличные давние знакомства. Ее знали в Германии.

На проводах Калмыковой было позволено присутствовать только Надежде Константиновне и Мартову. Когда поезд отошел, Юлий Осипович усадил Надежду Константиновну в извозчичью коляску, довез домой, потом пошел пешком проветриться: он ночью работал и у него болела голова.

Дома, увидев, что Владимир Ильич сидит и пишет, Надежда Константиновна не стала отвлекать его рассказом о проводах Тетки на вокзале. Но позже, за обедом, рассказала про новую попытку Калмыковой заговорить о «драматизме».

Владимир Ильич только плечами пожал, улыбнулся, но ничего не сказал.

А Елизавета Васильевна встревожилась и после обеда, за мытьем посуды на кухне, все шепталась с дочерью. Та успокаивала маму.

— Ведь дела идут очень хорошо! — недоумевала Елизавета Васильевна. — Откуда же драматизм?

— Борьба всегда драматична, — отвечала Надежда Константиновна, — и у нас тоже все очень сложно, хотя дела идут хорошо. Наверно, это как вскрытие реки в половодье. Все трещит, ломается, одна льдина на другую напирает. Зато потом приходит весна!

Дела «Искры» действительно продолжали по-прежнему идти в гору. В эти дни пришла весть: «Нина работает в Баку». Это означало: в одном из крупных промышленных центров Закавказья заработала вторая искровская подпольная типография.

— Нашего полку прибыло! — эти слова Владимир Ильич произносил в те дни часто.

Так он сказал и в тот день, когда из Иваново-Вознесенска добралась наконец до Мюнхена статья Бабушкина против Дадонова.

— Да, товарищи, прекрасный рабочий-публицист прибыл в наши ряды.

Каждую статью для номера Владимир Ильич прочитывал сам и, если она нуждалась в доработке, возвращал автору с подробными замечаниями.

Редакционную правку он доверял Мартову, а часто принимался за нее и сам. И с особенным вниманием относился к заметкам рабочих.

— Надя, Надя! Ну что за статья у Богдана! Какой молодчина! — не мог нарадоваться Владимир Ильич, снова и снова перечитывая статью Бабушкина. — Вот бы показать этот труд всем тем, кто думает, что наша «Искра» малопопулярная и нужны другие, более доступные «районные» газеты…

Вопрос о популярности газеты занимал Владимира Ильича с первых дней создания «Искры». Он относился с повышенной настороженностью не только к попыткам дробить силы изданием всяких местнических газет, но и к иногда доходившим до него разговорам о том, что язык и тон статей в «Искре», мол, чересчур сложен для малообразованной рабочей массы.

Утром, отложив все дела, он взялся готовить статью Бабушкина к печати.

Был ясный, золотой осенний день.

Владимир Ильич любил свет, воздух. Работал он при настежь раскрытом окне.

В статье Ивана Васильевича были и нескладные фразы. Думая над ними, Владимир Ильич вставал из-за стола и начинал ходить по залитой солнцем комнатке. Ходит, ходит, возьмет в руки котенка, погладит, потом опять присядет к столу.

— Не хочется трогать, — бормотал он про себя. — Даже в этих фразах много горячего чувства. И мысли какие верные, точные!

Скоро статья была готова. Владимир Ильич мало что в ней изменил. Она лежала на столе, освещенная солнцем, и казалось, сама тоже излучала свет. Глядя на нее, Владимир Ильич довольно улыбался.

В полдень он взял плащ, шляпу и ушел.

В Мюнхене уже с неделю жил Потресов. Длительная жизнь в горах Швейцарии поправила его здоровье, но расстаться с санаториями он не собирался и готовился в обратный путь.

Газете он помогал деньгами и редкими статьями, которые хорошо писал и отделывал так, что по стилю они были безукоризненны.

Да еще посылал из санаториев письма и в них высказывал свое мнение по поводу тех или иных искровских дел.

Он попросил показать ему типографию, где набиралась и печаталась теперь «Искра».

Владимир Ильич и Мартов повели его на Зенефельдерштрассе. Напротив главного вокзала в небольшом домике помещалась типография Максимуса Эрнста. При посредничестве немецких социал-демократов удалось уговорить Максимуса Эрнста пойти на риск и тайно печатать «Искру».

И должно же так случиться: идут трое россиян по людной привокзальной штрассе и вдруг видят — валит публика из станционных ворот, видимо, только что прибыл поезд, а среди приезжих движутся на фаэтоне два других россиянина.

Да не Глеб ли там колыхается позади восседающего на облучке возницы в высоком цилиндре, какой носят мюнхенские извозчики? Знакомое лицо! Из-под козырька инженерской фуражки смотрят с любопытством по сторонам цепкие, слегка выпуклые глаза. Рядом на сиденье — миловидная особа в широкой шляпе. Ленточки завязаны на подбородке. Улыбка с ямочками на румяных пухлых щеках. Зинаида Павловна!..

Да, это были они, Кржижановские. Приехали наконец!..

— Глеб! Жив, старина! С приездом!

— Жив, жив! А ты… вы…

Глеб Максимилианович совсем запутался, как называть Владимира Ильича. На «ты»? На «вы»? Владимир Ильич обращался к нему с первых минут встречи на «ты». А как в Сибири было? Там ведь, кажется, они были на «вы»? Ну, да не стоит разбираться. На «ты» так на «ты». Надежда Константиновна и Зинаида Павловна давние подруги, говорили друг другу «ты» еще до Сибири.

Вот и хорошо. У друзей так и должно быть.

Встреча была радостной. Ведь давно не виделись, сколько воды утекло…

По случаю приезда Кржижановских на закате того же дня всей компанией отправились в дешевенькое кафе «Европейский двор». Заняли отдельный кабинет на втором этаже и провели там часа два в воспоминаниях и взаимных расспросах.

Глеба Кржижановского попросили рассказать о русских делах, он сымпровизировал целый доклад.

Владимир Ильич мог убедиться: знает Глеб, знает русские дела. И подход верный. Где бы этот человек ни находился, в глухом углу Сибири ли, в торговой ли Самаре, масштаб у него оставался общероссийский. Он понимал, что уже день вчерашний, что нужно сегодня и чего надо ждать завтра. Пустых похвал «Искре» он не расточал, а рассказывал «дело»: там-то и там-то есть искровские группы, а там-то еще нет, такой-то комитет поможет, а такой-то еще раскачивается, а тот вовсе нос воротит в сторону и надо еще тут поработать.

Хитрый! Знал, что Владимир Ильич любит цифры, конкретные вещи. Там-то, столько-то, так и так.

Вот он рассказывает об очень интересующем Владимира Ильича эпизоде: в Нижнем Новгороде недавно создан искровский комитет РСДРП.

— Дело обстояло так, товарищи. Сперва на партийном собрании в Сормове было принято решение о переходе от пропаганды в кружках к политической агитации среди широких масс рабочих. Каким путем? Пока путем систематического выпуска прокламаций и организации маевок.

В каждой фразе Глеба — обстоятельность, веские данные. Почти нет надобности перебивать его рассказ вопросами.

Владимир Ильич, правда, иногда уточняет:

— Сколько же было народу на собрании? Рабочих?

— Извините, действительно вопрос существенный. Более сорока передовых рабочих-партийцев присутствовало. Разумеется, тут же встал деловой вопрос: для руководства всей работой нужен руководящий центр. Он и был создан вскоре на собрании в лесу под Сормовом.

— А здесь кто присутствовал?

— Наиболее надежные рабочие, Владимир Ильич, — отвечает Глеб и, как бы предвидя последующие вопросы, продолжает: — В комитет было избрано семь человек. Он считается нижегородским. Вошли в комитет и двое рабочих: Заломов и Павлов.

— Великолепно! — кивает Владимир Ильич и начинает рассказывать о Заломове. — Интересная фигура, между прочим. Это — нижегородский Бабушкин…

Идею русского центра «Искры» Глеб поддержал. Проект Владимира Ильича, давно разосланный агентам «Искры», был ему знаком.

— Волга поддержит безусловно, — говорил Глеб. — Я думаю, это везде будет встречено хорошо. Конечно, не без борьбы. Кустарщина — вещь живучая.

С улыбкой приглядывался Владимир Ильич к Глебу и хитро щурился: ведь Глеб еще не знает, какую роль ему самому предстоит сыграть в новом искровском центре.

Внизу, на первом этаже кафе, играли на рояле сонату Бетховена.

В окно комнаты, где сидело за столом все общество, било закатное солнце. Обслуживал стол старый кельнер. Когда он входил с новым блюдом, разговор прекращался. Все делали вид, что слушают музыку.

Потом, оставшись без постороннего, снова возобновляли беседу. Часто звучали шутки, смех.

Вспоминали Сибирь, Питер 1895 года, «Союз борьбы», но больше всего говорили о сегодняшнем, и не только о политике, а и о театральных новостях, о вышедших недавно произведениях литературы, о том, чем дышат и живут нынче в России.

Вера Ивановна сидела за столом рядом с Надеждой Константиновной довольная, счастливая, какой давно не была. Она глаз не сводила с Глеба и его жены, слушала их рассказы с величайшим вниманием и порой взволнованно роняла:

— Радостно… Радостно…

Говорили о новой постановке в Московском Художественном «Трех сестер» Чехова, и тут Владимир Ильич рассказал, как он ходил с беднягой Лалаянцем в театр и как хорошо играли в тот вечер. То было года полтора назад, а Лалаянц все еще в тюрьме.

Мартов, усмехаясь, сказал из угла, где он просматривал за ломберным столиком привезенные Глебом русские газеты:

— Жаль беднягу, хоть он и увидел горизонт.

Владимир Ильич шутливо погрозил Мартову кулаком, и Глеб обратил на это внимание.

Кроме газет, Глеб привез с собой еще один из последних номеров журнала «Жизнь» с новой «Песней о Буревестнике» Максима Горького. Журнал переходил из рук в руки.

Владимир Ильич был в этот день в приподнятом настроении, и когда очередь дошла до него и он получил в свои руки журнал, то начал читать вслух:

— «Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный».

Все приумолкли.

Владимир Ильич редко вслух и при публике декламировал стихи, хотя любил их и охотно слушал, когда читали другие.

Одной рукой он держал журнал, а другой по ходу чтения как бы показывал ширь седой равнины моря, движение нависших над нею туч и стремительный полет буревестника.

Жесты были сдержанные, слова звучали негромко.

— «То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и — тучи слышат радость в смелом крике птицы. В этом крике — жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике».

Тут вдруг и сам Владимир Ильич замолк. Видно было, как он с молниеносной быстротой пробегает глазами оставшиеся строчки.

Дочитал. И проговорил тихо, радостно:

— Реет, реет буревестник.

Потом, все еще взволнованный, Владимир Ильич расспрашивал Глеба об одном событии, случившемся весной в Нижнем Новгороде. Все, что происходило на Волге, живо интересовало Владимира Ильича.

— Как же, знаю! — говорил Глеб. — Вы имеете в виду нашумевшее собрание во всесословном клубе, где выступал Максим Горький? Да, было весьма показательное собрание, и наш писатель вел себя там великолепно. Он наш, наш! — убежденно говорил Глеб. — И знаете, он вырастает в большого общественного деятеля. Я в Самаре слышал, что и он очень заинтересован «Искрой».

— Чудесно! — радовался Владимир Ильич.

Когда Глебу сообщили, что даже граф Толстой проявил интерес к искровской литературе, он восторженно воскликнул:

— И понятно! Написано же в передовице первого номера «Искры», что к нашему берегу неизбежно потянется все живое и честное, что есть в России!

Сидевшие за столом улыбались. Все знали, как далек Лев Толстой от идей «Искры», но было приятно сознавать, что и гениальный старец не прошел мимо новых веяний, которыми живет революционная Русь.

И представляли себе, как острым взглядом из-под густых седых бровей великий сердцевед и обличитель социальной неправды скользит по тонким страницам запретной «Искры».

Платил по счету за обед в «Европейском дворе» Потресов. Владимир Ильич протестовал, старался уговорить кельнера получить с него эти деньги.

— Но я ведь богаче, — смеялся Александр Николаевич. — Дайте и мне хоть чем-нибудь быть более полезным «Искре»!

— А у нас тут сейчас дело частное. Обед!

Пора было расходиться, а никто не спешил. За Глеба взялся теперь Мартов, они давно знали друг друга, когда-то вместе в ссылку ехали — в одном арестантском вагоне. Надежда Константиновна, Засулич и Зинаида Павловна уселись в кружок на балконе, выходившем во двор, подышать свежим воздухом ясного осеннего вечера. А Владимир Ильич и Потресов спустились в общий зал — оба захотели послушать музыку. Сонату Бетховена уже кончили, и теперь по дымному залу кафе плыли величавые звуки фуги Баха.

— Скажите, Юлий Осипович, — спросил Глеб у Мартова, — о каком горизонте вы упомянули, когда здесь было названо имя Лалаянца?

Юлий Осипович, смеясь, рассказал все то, что знал со слов Владимира Ильича о екатеринославце, и объяснил, что именно подразумевалось под шуткой о найденном горизонте.

Женщины на балконе стали прислушиваться к разговору Кржижановского и Мартова.

— Ну, заладили, — поморщилась Вера Ивановна. — Горизонт, горизонт. А тут все просто: исходя из общей теории, подсказан правильный ориентир в практике. А горизонт нам всем открыл Маркс.

Глеб Максимилианович услышал эти слова.

— Конечно, — согласился Глеб. — Но все мы должны признать, что многим и многим обязаны именно Владимиру Ильичу. Новый горизонт открылся нам всем благодаря ему.

Мартов подумал и кивнул:

— Да, это надо признать. Мне сам по себе нравится образ: найденный горизонт. Глубоко по содержанию и поэтично, хотя и не совсем понятно.

— Юлий! — окликнула Мартова с балкона Вера Ивановна. — Идите сюда вместе с вашим собеседником и покажите мне этот поэтичный горизонт. Я тоже хочу его увидеть.

Это была, конечно, шутка, но она показалась Надежде Константиновне и Зинаиде Павловне неуклюжей. И чтобы прекратить разговор и помочь самой Вере Ивановне выйти из неловкого положения (та смущенно ежилась под неодобрительными взглядами мужчин), предложили всем тоже спуститься в общий зал.

Там, в зале, седой пианист брал последние аккорды баховской фуги. Владимир Ильич стоял в уголке и слушал. Рядом застыл Потресов, и широкое лицо его выражало блаженство. Никто не скрипел стулом, не гремел кружкой. Казалось, даже настенные часы не решаются отбивать удары и перестали тикать.

Но вот умолкли аккорды. Часы громко затикали, захрипели и тут же торопливо пробили девять…

На другой день рано утром Владимир Ильич уже сидел в гостиничном номере у Кржижановских. Они приехали в Германию по легальным заграничным паспортам якобы для лечения на минеральных водах, а в Мюнхен завернули-де для осмотра его достопримечательностей.

Разговор в этот раз был предельно деловым и коротким. Владимир Ильич напрямик предложил Глебу Максимилиановичу взять на себя всю организационную работу по созданию искровского опорного центра в России.

— Надо как следует закрепиться в Самаре, — советовал Владимир Ильич. — И протяните щупальца повсюду. А Зинаида Павловна поможет. Вы справитесь, я уверен. Я просто убежден!

Вот зачем Владимир Ильич вызвал к себе Кржижановских! Им было приятно услышать: «вы справитесь», но ответственность-то какая! Дух захватывало. Зинаида Павловна даже всплеснула руками:

— Владимир Ильич! Ведь мы еще только начинаем приходить в себя после Сибири, еще даже не освоились как следует. И вдруг сразу…

— Сразу! — подхватил Владимир Ильич, улыбка сошла с его лица. — Да, сразу! Времени на раскачку история нам не дает, друзья мои! И, как марксисты-революционеры, вы сами это хорошо понимаете. Жизнь требует, и, значит, должно быть сделано.

Он рассказал, каким должен быть, на его взгляд, русский центр «Искры», как его надо создавать и кто именно мог бы тут помочь.

Потом, снова заулыбавшись, весело произнес:

— Ну, теперь о деле хватит. Отдыхайте, походите по городу, а на обед прошу ко мне. По старой памяти сыграем партию? Дам тебе одну пешку фору, если угодно, Глеб. А мне пора в библиотеку: много срочной работы, я ведь, кроме того, новую книгу пишу.

Но Владимир Ильич и через час не ушел. Все сидел, держа шляпу в руке, и рассказывал Кржижановским о своей новой книге.

Глеб слушал, смотрел на Владимира Ильича и думал: какая удивительная последовательность во всем, что этот человек делает! Каждый его новый труд, каждый новый шаг — все бьет в одну цель. Из сибирского плана родилась «Искра». Появилась передовая в первом номере: «Насущные задачи нашего движения», где контуры сибирского плана уже ясно обозначились. Потом, в четвертом номере, снова, но более широко о том же сказала статья Владимира Ильича «С чего начать?». И вот сейчас дальнейшее развитие начатого еще в Сибири разговора в книге «Что делать?».

И, вспоминая вчерашнее, все то, что произошло в конце встречи в «Европейском дворе», Глеб Максимилианович думал с недоумением: «Как можно жить и работать рядом с таким человеком и не видеть горизонта? Странно!..»

В России на голых полях уже лежал морозный иней, когда Кржижановские возвращались из Мюнхена. Первый год нового века — 1901-й — шел к концу.

Скоро Кржижановские уже были в Самаре. Глеб устроился начальником паровозного депо, поселился в казенном доме рядом с депо и начал сколачивать искровский центр.

В переписке «Феклы» с Самарой и другими агентами «Искры» в России теперь все чаще встречались имена «Клэра» и «Улитки». Таковы были конспиративные клички Глеба и Зины.

К этому времени над «Искрой» стали сгущаться тучи. В России прокатилась волна арестов, за тюремной решеткой оказались люди, помогавшие «Искре». Крупный провал произошел в Петербурге..

В адрес «Феклы» — письмо: на днях взят Ногин. Схвачены и его товарищи. И зачем они показались в Петербурге?

Там уже снега. Пошел ноябрь.

Еще тревожное письмо: взята вслед за Ногиным вся питерская группа «Искры». Арестован Степан Иванович Радченко — старый товарищ Владимира Ильича еще по Союзу.

Вечер. Темный, декабрьский. Над огнем лампы проступили буквы еще одного шифрованного письма. Оно адресовано Кате. В России знают секретаря «Искры» Надежду Константиновну только под этим именем. Московский социал-демократический комитет сообщает, что… Не верится! Перед глазами туман. Но от правды не уйти. В Орехово-Зуеве взят полицией Бабушкин. Он в тюрьме.

За окном что-то журчит. Дождь. Снега в Мюнхене еще нет.

В комнате полумрак. Владимир Ильич и Надежда Константиновна у лампы. Засулич и Юлий Осипович за столом.

— Как же его взяли? — ломает руки Вера Ивановна и просит Надежду Константиновну прочесть вслух то место из письма, где говорится об аресте Бабушкина.

Расстроенная Надежда Константиновна читает:

— «Товарищ Богдан взят в Орехово-Зуеве и отвезен во Владимирскую тюрьму».

Где-то ниже в комитетском письме еще скупо сказано, что за Бабушкиным давно велась слежка. Обнаружив ее, он в ноябре переехал в Москву и поселился в Марьиной роще. В один декабрьский день он выехал по искровским делам в Орехово-Зуево и не вернулся домой.

Владимир Ильич расстроенно ходит из угла в угол.

— Зато немало успел, — бормочет он и кивает, как бы сам подтверждая собственные слова. — Хорошие корреспонденции дал «Искре», прекрасную статью против Дадо-нова, отлично, славно поработал.

На рабочем столике Владимира Ильича в углу комнаты возле окна всегда лежит на видном месте небольшая брошюрка. Она называется «В защиту иваново-вознесенских рабочих». Это и есть статья Бабушкина, вышедшая отдельным приложением к девятому номеру «Искры».

В руках Надежды Константиновны еще письмо. Она проявляет его над огнем лампы. Письмо шифрованное. Владимир Ильич нетерпеливо подходит:

— От Глеба?

— От Землячки.

— И Глеб что-то пропал, — вздыхает Юлий Осипович и принимается протирать свое пенсне решительно без всякой надобности.

Журчит, шуршит что-то за окном. Может, уже не дождь, а снег? Владимир Ильич стоит у окна и прислушивается, прижав ухо к плотно задернутой портьере.

— Нет, все тот же дождь, — говорит он и подходит к Надежде Константиновне.

Около нее уже стоят Мартов и Засулич. Губы у Надежды Константиновны очень бледны сегодня. Озаренное светом керосиновой лампы лицо кажется смуглым, но выдают губы. В них ни кровинки.

Ей безумно жаль Бабушкина. Весть о провале Ногина и его товарищей она успела пережить раньше — давно дошли сообщения об их аресте. А тут свежая рана.

— Ну что пишет Землячка? — нервничает Засулич.

Надежда Константиновна молчит. Она знает: Владимир Ильич не терпит сердобольных охов, бесполезны они. А хочется охнуть.

— Аресты в Одессе, — с трудом выговаривает она, глядя куда-то поверх проявленных над огнем строчек письма. — Взяты Конкордия Захарова и Закубанский — болгарский рабочий, который помогал перевозить «Искру» морем из Варны в Одессу.

У Владимира Ильича вздрагивают брови. Он как-то очень поспешно произносит:

— Несколько месяцев поработали неплохо. Немало пудов литературы доставили в южные комитеты. Это все — дело! Дело!..

Надежда Константиновна понимала, отчего так торопливы некоторые реплики Владимира Ильича. Он тяжело переживал за товарищей, попавших в беду. Но не любил жалости. Что проку? И, заглушая в самом себе боль, спешил сказать о том добром, что эти люди сделали.

Начиналось тревожное время. Владимир Ильич чувствовал это, и все настойчивее звучали в его письмах к «искрякам» требования: берегитесь, берегитесь, вы очень нужны партии.

В конце декабря он был особенно занят: в Мюнхен снова должен был приехать Плеханов. С ним ожидался и Аксельрод. Предстояло обсуждение проекта партийной программы, уже набросанной Плехановым.

Никто другой не думал столько над партийной программой, сколько Владимир Ильич. И все же он уступил честь написания проекта программы Георгию Валентиновичу, в письмах не раз торопил с этим делом.

К предстоящему обсуждению программы Владимир Ильич серьезно готовился, он считал, что ее опубликование в «Искре» будет одной из решающих вех на пути к будущему съезду, на который соберутся представители всех социал-демократических организаций России.

Спешил Владимир Ильич в эти дни и со своей книгой. Страница за страницей. Будет книга — пусть небольшая. Не до пухлых томов. Он засиживался за работой до глубокой ночи. Отходил от стола иногда уже под утро. Погода в Мюнхене стояла ужасная, всё дожди и дожди.

Как-то под вечер прибежала Засулич. В руках у нее был толстый пакет со швейцарским штемпелем.

— Жорж программу прислал! То есть это еще проект, Просил перед обсуждением всех познакомить, а сам приедет в январе. Вот он, проект!

Она оставила присланный Плехановым для Владимира Ильича экземпляр проекта и ушла.

Владимир Ильич долго просидел у стола — изучал проект. Часто покашливал. Он недавно перенес инфлюэнцу. Вечером за окном покружились первые пушинки снега. Резкий северный ветер раскачивал фонари. Владимир Ильич вдруг собрался на прогулку.

— Что вы? — удивилась Елизавета Васильевна. — Мерзкий холод на улице, а у вас и так простуда.

Надежда Константиновна тоже пошла с ним. Она уже поняла все.

Набросок Плеханова не удовлетворил Владимира Ильича. Еще при Засулич он пробежал глазами первую страницу и покачал головой. Может быть, оттого Вера Ивановна и поспешила уйти? Чтобы не спорить.

Надежда Константиновна не успела как следует ознакомиться с проектом. Пока Владимир Ильич изучал присланные Плехановым страницы, не хотелось отвлекать его неизбежным разговором, но урывками Надежда Константиновна все же полистала проект.

Первая страница начиналась со слов: «Главную экономическую особенность современного общества составляет господство в нем капиталистических отношений». Дальше шла общая характеристика капитализма, чередовались другие пункты, говорилось и о диктатуре пролетариата как необходимом политическом условии революции.

И все же трудно было отделаться от впечатления, что это не программа партии, борющейся в особых условиях самодержавной России, а, скорее, программа экономического учебника, посвященного капитализму вообще.

«Какая-то она чересчур отвлеченная», — отметила про себя Надежда Константиновна, но решила, что беглый просмотр проекта, конечно, не дает права делать какие-нибудь свои умозаключения. Но ее очень интересовало, что скажет Владимир Ильич.

На улице она попросила его поднять воротник пальто. Ветер уже не свирепствовал, как прежде, но зато еще сильнее чувствовалась идущая от земли сырость. Земля еще не промерзла, и падавшие на нее снежинки быстро таяли.

— Я засел за чтение проекта с самым добрым расположением к Георгию Валентиновичу, к его таланту и знаниям, — говорил Владимир Ильич на прогулке Надежде Константиновне. — Но то, что прислал Георгий Валентинович, — это еще не программа. Нет! Не могу при всем желании признать ее настоящей.

В письмах, статьях, в разговоре Владимир Ильич бывал предельно деловит и сдержан.

Но что-то необычное произошло с ним в этот вечерний час. Он заговорил словами, которые редко употреблял, и произносил их взволнованно, и в них слышалась страстная увлеченность, настроенность на особый, возвышенный лад.

— Программа партии!.. Каждое слово в ней должно быть взвешено. Ведь это — обещание борца, призыв к полету в будущее, вещий рассказ о том, каким оно будет. О том, ради чего жертвы, кровь. О том, что придет и воцарится на обломках старого мира.

Ветер крутил в черном воздухе снежинки. Они пролетали сквозь фонарный свет, как первые вестники новых, больших перемен в природе.

— Нам нужна программа, достойная борющегося класса, — говорил Владимир Ильич, все больше воодушевляясь. — В конце концов это, конечно, вопрос не только российский. Тысячелетняя борьба обездоленных должна обрести свое русло, по которому пойдет ее бурное течение. Но как не обратить программу прежде всего против нашего российского капитализма и самодержавия? Как не сказать ясно и четко нашему рабочему и нищему мужику, кто виноват в их растущем обнищании и других страшных бедах? Ведь надо не вообще, а конкретно сказать, за что именно мы хотим бороться и к чему зовем.

На рукав пальто Владимира Ильича легла снежинка. Бледная, слабая, крохотная, с едва заметными кристалликами-искорками. Она покоилась в складке материи. Владимир Ильич долго разглядывал снежинку. Когда она растаяла, вздохнул.

— Странно, — проговорил он, пожимая плечами, — как Плеханов не понимает, что наша программа должна объявить войну прежде всего нашему русскому капитализму, а не капитализму вообще. И как может Георгий Валентинович сводить задачи партии лишь к организации сил рабочих для «борьбы с эксплуататорами»? А в его проекте так и сказано. Но об этом толкуют и экономисты. А где руководство борьбой пролетариата за власть, за диктатуру рабочего класса? Ведь в этом суть!

Надежда Константиновна до сих пор больше молчала, старалась не перебивать Владимира Ильича. Но когда он умолк, она заговорила, тоже горячо, волнуясь, что и ей проект показался каким-то слишком отвлеченным трактатом и что ее просто поражает эта странная для марксиста отвлеченность, на первый взгляд даже прельщающая широтой размаха.

— Знаешь, Володя, по-моему, проект отдает все тем же общеевропейским духом, каким проникнута его статья «На пороге двадцатого века» во втором номере «Искры». На первый взгляд все современные социальные беды раскрыты в программе по-марксистски глубоко. Показано, куда идет развитие общества, что такое капитализм, почему он должен сойти с исторической сцены. А революционного духа нет.

— Жаль. Очень жаль, — тихо проговорил Владимир Ильич.

Она крепко сжала его руку. Вот он какой! Как мало его знают! Несмотря ни на что, по-прежнему тепло и даже любовно относится к Плеханову и искренне огорчен его неудачей.

Надежде Константиновне было хорошо сейчас шагать рядом с Владимиром Ильичем, чувствовать тепло его руки. Они шли долго и, разговаривая, сами не заметили, как очутились у Английского сада.

— Войдем, — попросила Надежда Константиновна.

Вошли. Тут было глухо, пустынно, но почему-то светлее, чем на городских улицах, хотя фонари на аллеях не горели. Казалось, этот неясный, едва приметный свет излучают сами деревья.

— Уфу помнишь? — спросил Владимир Ильич. — Мы там тоже однажды вот так стояли на аллее и слушали шорох деревьев. Как время бежит!

Надежда Константиновна спросила:

— Володя, ведь у тебя были собственные наброски программы, я помню. Они сохранились?

— Я читал их еще в январе Георгию Валентиновичу и Аксельроду, когда оба были здесь. Георгий Валентинович увез тогда мои наброски с собой… Пойдем, Надя, будет любоваться природой, — с улыбкой добавил Владимир Ильич. — Час еще не поздний, тянет к столу.

Домой они вернулись на извозчике. Владимир Ильич выпил чаю и снова взялся за свое «Что делать?». Усевшись сбоку, Надежда Константиновна читала плехановский проект. Порой, подняв голову, спрашивала:

— Володя! Когда он эмигрировал?

Поняв, о ком вопрос, Владимир Ильич отвечал:

— Двадцать лет назад.

— Какой ужас! Не дай бог нам так. Неужели к этому можно привыкнуть? Вот читаю проект и уже все понимаю, мне кажется. Он не ждет скорой революции. Теорию знает, буржуазию ненавидит, но к живой жизни глух. Что это такое? Больно просто!

С тихой, всегда сдержанной Надеждой Константиновной в этот вечер тоже творилось что-то необычное. Она вышла из себя, вскочила.

— Погоди, Надя, минуточку! — произнес Владимир Ильич. Он подошел к окну, прислушался, потом, отодвинув занавес, распахнул одну створку. — Смотри! Снежок-то пошел по-настоящему. Смотри, как валит!

Надежда Константиновна подошла.

— Чувствуешь, как хорошо? — спросил он.

За окном все было бело от снега, и только небо было непроглядно черным. Пахнуло чем-то очень знакомым, родным. Казалось, именно так пахнет снег в России. Только вот бы морозцу покрепче, чтобы вкусно похрустывало под ногой при каждом шаге, и пусть даже потрескивают дома, как избы в Шушенском.

— Как хорошо! — повторял Владимир Ильич.

— А брошюра твоя пишется? — спросила Надежда Константиновна, зябко поводя плечами. В этом было некоторое лукавство, она хотела, чтобы, позаботившись о ее здоровье, он быстрее отошел от открытого окна. С улицы тянуло острым холодком.

— Ничего. Скоро кончу, надеюсь.

— Ты не мог бы сам взяться за программу?

— Сам?

Надежда Константиновна снова поежилась.

— Конечно, неизбежны раздоры, и сильные…

Он поспешил закрыть окно.

— Это тебя пугает?

— Нет, Володя. Если надо, ты это все равно сделаешь.

— Да, если придется… Если придется, — снова проговорил Владимир Ильич, — пойду на любые раздоры, потому что дело идет об очень большом вопросе. Всякие компромиссы возможны до определенной границы. А дальше — стоп! Главное должно быть обеспечено. Оно выше тщеславия, сострадания, товарищеской дружбы. Потому что на карте — будущее! Судьба миллионов! Но я еще не теряю надежды. Поборемся сначала за то, чтобы сам Плеханов исправил свой проект. Ведь Бетховен писал гениальную музыку и после того, как оглох.

Шла вторая зима нового века. В новогодних газетах писали: «Итак, с девятнадцатым веком мы распростились навсегда. Теперь наша рука должна привыкнуть писать: тысяча девятьсот второй год. Потом мы напишем: 1903-й, и так будет продолжаться до конца нашего XX века, в течение которого, мы уверены, произойдет много важных для человечества событий».

«Искра» писала в новогоднем номере о политических демонстрациях в России, о рабочих сходках и забастовках и предсказывала, что новый, 1902 год по размаху революционных выступлений будет таким же, если не более бурным, как и его предшественник.

Для «Искры» начало года было трудным.

Три события произошли в середине зимы одно за другим.

В Киеве провалилась группа активных искровцев юга, съехавшаяся сюда на совещание. Бауман был на этом совещании, но ему — одному из немногих — удалось ускользнуть из лап охранки.

Остальные очутились в Лукьяновской тюрьме. Охранка готовила громкий судебный процесс над искровцами, чтобы показать России — вот кто главные сеятели смуты, враги престола и империи.

Вторым событием был приезд в Мюнхен Плеханова, Аксельрода и Потресова. Это произошло в январе. Главным предметом разговоров редко собиравшейся в таком полном составе шестерки соредакторов «Искры» была программа. Владимиру Ильичу пришлось сказать все, что он о ней думает.

Борьба вокруг программы шла несколько дней. Таких мучительных раздирательств не было и в Корсье. Любую поправку Плеханов встречал в штыки. Он стал более резким и воинственным, чем был в прошлый приезд, менее велеречивым, чем был в Корсье, более молчаливым и хмурым.

Теперь он не отвлекался ни на что постороннее, был сугубо деловит:

— Итак, этот пункт вызывает возражения. Будем ставить на голоса? Хорошо, поставим.

Начинается голосование. Аксельрод кряхтит, вздыхает, чешет в затруднении затылок. Часто выходит перед голосованием подышать свежим воздухом. Голова у него по-прежнему часто побаливала, особенно по вечерам. Как и в Корсье, он старался вносить во все умеренность п профессорскую солидность. Он считался знатоком Маркса и при обсуждении плехановского проекта в самом деле привел на память немало цитат, с помощью которых старался доказать, что именно общеевропейский дух проекта и есть его главное достоинство.

— Конечно, — твердил Павел Борисович, — мы не можем забывать, что программа должна конкретно говорить о задачах русского пролетариата, и в этом отношении я вполне согласен с Владимиром Ильичем (тут Павел Борисович кланялся в тот конец стола, где сидел Владимир Ильич). Но разве в общее понятие «плод» не входит все то, что называется в отдельности яблоком, грушей и так далее? Следовательно, говоря в программе о капитализме вообще, мы, естественно, подразумеваем и русского фабриканта.

Владимир Ильич пожимал плечами:

— Так ведь все дело в конкретности, а не в абстракции!

В Цюрихе у Аксельрода было небольшое кефирное заведение, дававшее ему кое-какие средства для содержания семьи, а иногда и для поддержки нуждающихся членов своей группы.

Казалось непонятным, как он ведет хозяйство в своем кефирном заведении: это был совершенно не деловой человек, готовый уступить другому только по мягкости своей натуры, из простой благовоспитанности. И в то же время он странным образом слыл строгим ревнителем марксовой теории и вел себя в Мюнхене неуступчиво, поддерживал всячески плехановский проект программы, хотя и признавал, что в проекте есть недостатки.

Волновалась и нервничала Засулич. Георгий Валентинович то и дело стрелял в нее строгим взглядом. Но та держала слово крепко — защищала своего Жоржа с отчаянным героизмом раба. Сама не рада была, а защищала.

Временами Плеханов находил в себе силы уступить, прислушаться к голосу разума. Резко сдвигая темные густые брови и делая вид, что он уступает просто из благородства, Георгий Валентинович говорил:

— Ну, с этим несчастным пунктом кончили. Как говорится в священной молитве: «И остави нам долги наши». Кто виноват, кто прав, покажет будущее.

Некоторые поправки были приняты тут же на совещании. Георгий Валентинович строго следил за тем, кто как голосует. Когда голоса раскалывались (Мартов и Потресов с большим или меньшим постоянством поддерживали Владимира Ильича), Георгий Валентинович с едкой усмешкой бросал:

— Напоминает войну Алой и Белой розы.

Владимир Ильич извелся в эти дни. Снова и снова он делал попытки улучшить плехановский проект, придать ему ясность и глубину, связать с сегодняшним днем России.

Программа имела две части: теоретическую и практическую. К критике практической части проекта Георгий Валентинович относился терпимо, но замечания в адрес теоретической части, казалось, больно уязвляли его самолюбие.

Серьезное расхождение в шестерке соредакторов показало, как непрочна нить, связавшая их между собой в Корсье. Сразу обозначилась трещина. Договориться так и не удалось. Сделав некоторые уступки, гордый женевец потом словно пожалел об этом и к концу совещания стал еще более колюч и непокладист, чем вначале. Программа так и осталась недоработанной, она не могла удовлетворить Владимира Ильича, и он был глубоко огорчен.

Кончилось все тем, что Георгий Валентинович забрал обратно свой проект и сказал, что по возвращении в Женеву он сам еще над программой посидит, подумает.

Как-то, оставшись с Владимиром Ильичем наедине, Потресов стал делиться с ним своими впечатлениями о ходе совещания. Рассуждения Александра Николаевича невольно рождали мысль, что этот человек весь живет старым. Ему казалось, что повторяется Корсье. А в том, что произошло в Корсье, как и в происходящем сейчас, он видел только «сшибку самолюбий»; в поведении Плеханова — одно только «олимпийское тщеславие».

— Поверьте, Владимир Ильич, — благодушно смеялся Потресов, — вся история наших отношений с Жоржем — это обычное разногласие характеров, не больше. Это еще не разногласие взглядов. Я твердо убежден: если нам что и помешает сильно в дальнейшем, то это прежде всего нечто лежащее внутри наших характеров. У Монтескье, что ли, сказано: «Чем более людей бывает вместе, тем более они тщеславны». Увы, в истории так не раз бывало.

Владимир Ильич с этим не согласился, отрицательно покачал головой, но продолжал слушать Потресова, пока не высказывая свои доводы. А тот говорил:

— Но марксизм ведь вовсе не исключает личных мотивов в политической борьбе! Право, они часто даже выдвигаются на первое место. И особенно сильно дает себя чувствовать тщеславие. Оно проявляется во всех делах жизни! Иной воитель выказывает его в сражениях, иной философ — в своих наставлениях, иная мать — в своих привязанностях. Даже скорбь не лишена тщеславия. И недаром у Льва Толстого сказано: «Тщеславие, тщеславие и тщеславие везде, даже на краю гроба и между людьми, готовыми к смерти из-за высокого убеждения, — тщеславие. Должно быть, — говорит Толстой, — оно есть характеристическая черта и особенная болезнь нашего века». Вот в чем все дело!

Тут Владимир Ильич не утерпел.

— Нет! — произнес он, внимательно вглядываясь в розовощекое лицо Потресова, словно замечал в нем что-то новое. — Личное, конечно, играет большую роль в жизни, и тщеславие в Плеханове есть, и, может быть, старик Толстой в немалой мере прав, потому что идеальных людей нет и не бывало в природе. Все так, дорогой Александр Николаевич, но как вы не видите, что в нашей борьбе за программу отражается не только личное, а нечто куда более значительное, чем простая «сшибка самолюбий»!

— Например — что?

Владимир Ильич ответил без обиняков:

— Это спор о путях развития революции в России, о том, какой она должна быть по своему характеру, кто ее возглавит. Наша так называемая либеральная буржуазия или рабочий класс?

Лицо Александра Николаевича выражало полнейшее недоумение. В Корсье он шел за Владимиром Ильичем безоговорочно. Позднее тоже поддерживал его, но подробных разговоров между ними не происходило, общались они редко, только переписывались. Сейчас Александр Николаевич тоже словно впервые открывал во Владимире Ильиче нечто такое, чего прежде не замечал.

— Странно, — проговорил Потресов, — если это так, то какой смысл нам всем состоять в одной редакции? Тогда мы должны расколоться.

Он был явно расстроен. В нем удивительно сочеталось обычное человеческое благодушие с политическим. Этот человек мог бы со всеми ужиться, ко всему притерпеться. Казалось, он никогда не сможет быть твердым и беспощадным в отстаивании своих взглядов, хотя считал себя убежденным марксистом.

Владимир Ильич редко ошибался в людях. Все же бывало: увлечется каким-нибудь человеком, прежде всего ценя в нем качества истинного революционера, потом, увидев, что человек оказался на деле не таким, остынет. Но даже разочаровавшись в ком-либо, не торопился отсекать людей, которые еще могли быть полезны делу партии. И долго он в тот день вел разговор с Потресовым. Повел к себе домой и, вместо того чтобы отдохнуть, старался наставить Александра Николаевича на путь истинный. Объяснял, в чем беда западноевропейских социал-демократических партий, и почему он, Владимир Ильич, так противится тем чертам плехановского проекта программы, которые повторяют ошибки этих партий.

Да, сейчас, в ходе совещания, яснее определились позиции.

За плехановскими шуточками, за той упорной защитой его проекта, какую взял на себя Аксельрод, чувствуется непонимание того, что в современных условиях гегемоном в революции может быть только пролетариат. Именно перед этим пунктом топчется в нерешительности Плеханов, и в этом, в сущности, основной порок его проекта. Кто в России способен свергнуть самодержавие и повести народ к социалистической революции? Либеральная буржуазия? Нет, только рабочий класс. Вот почему в программе с самого начала должны быть четко определены такие решающие вопросы, как завоевание диктатуры пролетариата и союз рабочего класса с крестьянством в революции.

Потресов пил чай, слушал и кивал:

— Да, пожалуй, верно. Да, видимо, это так.

Трудно сказать, из каких соображений Георгию Валентиновичу вздумалось показать перед отъездом, что в общем-то все обстоит благополучно. Вечером, собрав у себя в гостинице шестерку редакторов, он как ни в чем не бывало предложил всем пойти в кафе выпить по кружке пива.

— Уверяю вас, друзья, кружка пива — лучшее средство на ночь, чтобы отдохнуть от злобы дня и крепко заснуть, — говорил он по дороге в кафе. — Этому средству меня научил один старый швейцарец. Каждый вечер перед сном я теперь принимаю по кружке пива, как лекарство.

— И хорошо спите? — иронически улыбался Юлий Осипович.

Засулич тихонько дергала Мартова сзади за рукав плаща, мол, уймись, хватит.

В центральной части Мюнхена помещалось шумное, людное кафе, куда часто захаживали местные социал-демократы. Сюда и привел Плеханов своих спутников. Уселись за тяжелый дубовый стол, заказали пива.

Оказалось, Плеханова тут знают. В Германии он бывал много раз, встречался со многими видными деятелями немецкой социал-демократической партии, участвовал в ее конференциях и съездах. В кафе к нему подошли двое немцев, сильно подвыпивших, и представились: они социал-демократы и встречались с ним где-то в Берлине.

Георгий Валентинович вежливо привстал:

— Очень рад, господа. Да, да, кажется, я виделся с вами.

Немцы не отходили. Один из них — худощавый, носатый — горделиво тыкал себя в грудь:

— Мы — Маркс и Энгельс! Мы есть Гёте! Мы — Бетховен и Вагнер! Мы — Дойчланд! У нас парламент! Демократии!! Можно речь сказать. У нас свои ораторы, депутаты. Почти свобода!

А второй немец все кивал:

— Рихтиг! У нас почти совсем свобода. Только кайзер есть.

Георгий Валентинович с трудом отделался от перегрузившихся пивом представителей немецкой социал-демократии. Отвязавшись от них, он снова присел к столу и сказал с извинительной улыбкой:

— Это далеко не лучшие сыны великой Германии, откровенно признаем. В немецкой социал-демократической партии много хороших людей, настоящих марксист тов. Не чета тем, которые сейчас от нас отошли.

Он добавил, усмехаясь:

— Какие великие имена были сейчас упомянуты! Каждое из них — новая ступень в человеческой истории. Ступень вперед, к большим идеалам. А эти двое гуляк никуда не хотят идти. Им не к спеху. Они почти всем довольны и охотно готовы держать в своей гостиной портреты великих. Нет, не хочу даже говорить о подобных обывателях. И вообще сегодня мне хочется говорить только о России.

В этот вечер Георгий Валентинович опять показал свое умение быть легким и увлекательным собеседником. Он очаровал всех своими остротами и рассказами о нравах тамбовских помещиков. И, рассказывая, смотрел на Владимира Ильича и как бы говорил: «Видите, друг мой? Россию я еще хорошо помню…»

О России он говорил в этот вечер много, вспоминал Петербург, свою студенческую молодость, рассказывал, как ходили в народ и как сам ездил в казачьи станицы на Дон. Да, было дело… На квартире у Георгия Валентиновича состоялась однажды сходка, были и рабочие. А потом, в сущности говоря, ведь то, что произошло весной прошлого года у Казанского собора, уже однажды было, лет этак двадцать пять тому назад. У собора тогда состоялась первая крупная политическая демонстрация. Народу — тьма, пламенные возгласы. Георгий Валентинович произнес перед толпой смелую речь против самодержавия, за свободу народа. А ведь был 1876 год.

— Да, да, — кивал Аксельрод. — Хорошо помню тот год!..

Так он кивал и при обсуждении программы.

Ни о чем Плеханов в тот вечер не говорил, кроме как о России.

Впрочем, улучив минутку, спросил у Владимира Ильича:

— Как идет ваша брошюра?

Владимир Ильич охотно и обстоятельно рассказал, какие у него были затруднения с книгой. Мешала теку-тая работа, а тут еще прибавилась инфлюэнца. Но сейчас дело подходит к концу. Брошюра почти готова.

— Вы, конечно, дадите нам познакомиться с вашей брошюрой? — спросил Георгий Валентинович. — Нужная, бесспорно нужная работа. О практике нашей работы надо больше писать.

Владимир Ильич сказал, что в его брошюре затрагивается довольно широкий круг вопросов. В целом это попытка теоретически раскрыть основы строительства марксистской партии в России.

— Вот как? Теоретически раскрыть основы? Гм…

Георгий Валентинович откинул назад голову и стрельнул молниеносным взглядом в Веру Ивановну, лицо которой приняло тревожное выражение.

Она в этот момент, казалось, была занята другим: спорила с Потресовым о Льве Толстом. Но насторожились все. В вопросах теории Георгий Валентинович считал себя верховным судьей и даже не стеснялся показывать, что, как старейший марксист, автор многих научных трудов, он имеет на это право.

В подчеркнутом вопросе Георгия Валентиновича: «Теоретически?» — был вызов, который все почувствовали. Он будто не допускал мысли, что кто-то другой может браться за теоретические работы по марксизму.

Повеяло холодом от окна. Аксельрод поежился, крякнул, взглянул на часы. Мартов молча потягивал свое пиво. Угрюмо смотрела в кружку Вера Ивановна. Украдкой все поглядывали на Владимира Ильича. Вспыхнет ли сейчас то, чего все боялись? Если вспыхнет, это обострит взаимоотношения редакторов до предела. Может дойти и до разрыва. Но Владимир Ильич оставался как будто спокоен.

— Да, книга ваша нужна, — сказал Георгий Валентинович. — Она очень нужна. И будет еще нужнее, если вы направите ее острие против всяких групп и группочек в нашем социал-демократическом движении.

— Да, конечно, — согласился Владимир Ильич.

На что намекал Плеханов? Не на то ли, что именно в поведении «литературной группы», то есть Владимира Ильича, Мартова и Потресова, он усматривает групповщину? Услышав ответ Владимира Ильича, который охотно и незамедлительно согласился, что должно быть покончено со всякими группами, Георгий Валентинович усмехнулся.

— Что вы, Георгий Валентинович? — воскликнул Аксельрод. — Совсем нет нужды торопиться с роспуском, например, нашей группы!

Вера Ивановна тоже недоуменно пожала плечами, будто услышала из уст Жоржа нечто ошибочное, несогласное с его собственными взглядами. А у Владимира Ильича повеселело лицо. Он поднял свою кружку и, улыбаясь, прикоснулся ею к кружке Георгия Валентиновича. Вера Ивановна снова пожала плечами.

Вдруг она вскочила:

— Хочу домой. Я устала.

— Да, пора! — подхватил Павел Борисович. — Мы все устали и потому раздражены и порой даже говорим не то. Я лично уверен, что, несмотря на разный подход к некоторым проблемам, все мы тут образуем одно целое и незачем заводить разговор о группах. Я даже считаю естественным наличие разногласий в нашей среде. Есть неглупое изречение: «Теория и практика образуют одно целое, и, как душа и тело, они зачастую несогласны между собой».

Плеханов удовлетворенно кивнул. Лесть Павла Борисовича ему пришлась по душе, и он даже не счел нужным это скрывать. А в словах Павла Борисовича о теории и практике заключалась именно лесть в адрес Плеханова: они обозначали, что теорию тут представляет, естественно, он, Георгий Валентинович. Ну, а практику — Владимир Ильич и его сторонники.

Когда уходили домой, Потресов опять заплатил по счету за все общество. На протестующие возражения он ответил:

— Такие пустяки с нас, что не стоит и разговора.

С тех пор как Владимир Ильич узнал, что один местный студент показал на улице своим приятелям на Засулич, он не разрешал ни себе, ни другим работникам «Искры» ходить по городу большой компанией.

Поэтому расходились по двое. Аксельрод ушел с Потресовым, который взялся проводить старика к гостинице, тем более уже был не ранний час. Вера Ивановна вызвалась проводить туда же Георгия Валентиновича. Он счел соображения Владимира Ильича о мерах предосторожности вескими и, прощаясь с ним, сказал:

— Может, все-таки вам лучше перебраться в Женеву?

Владимир Ильич отрицательно покачал головой.

Из кафе он вместе с Мартовым направился в типографию. По дороге тот лихо дымил папироской и говорил:

— В политике требуется адское терпение. У меня его нет. Я иногда схожу с ума.

Владимир Ильич отозвался с улыбкой:

— Сходить с ума не надо. В борьбе нужна выдержка.

— Я не стерпел бы такого высокомерия Жоржа. Уже в Корсье сорвался бы и черт знает что бы натворил. Попятно, нельзя допустить, чтобы дело дошло до раскола из-за разногласий внутри «Искры». С Плехановым, разумеется, ладить как-то надо.

— Да, конечно, — кивнул Владимир Ильич и добавил: — Но я не вижу другого выхода, как самому взяться за проект программы.

— Но это значит объявить войну Жоржу! — воскликнул Мартов.

— Войну? Гм… А что происходит у нас в эти дни, спрашивается? Мы уже ведем эту войну. Только эта война не с Георгием Валентиновичем, а с той групповщиной, о которой он сам сегодня говорил.

— Но и мы группа!

— То есть? — придержал шаг Владимир Ильич.

Мартов ответил, что имеет в виду его, себя и Потресов а.

С минуту Владимир Ильич молчал, словно задумался. И вдруг он весело рассмеялся:

— Нет, батенька. Из этих штанов мы давно выросли. Уже в Пскове нас было не трое, а гораздо больше. А сейчас и подавно!

Типография Максимуса Эрнста, где набиралась и печаталась «Искра», помещалась в небольшом каменном здании.

В маленькой комнате на втором этаже застали Блюменфельда. Тот уже знал всё и встретил Владимира Ильича и Мартова очень хмуро. Они сразу занялись гранками очередного номера.

— Как же будет дальше? — ворчал наборщик, обращаясь то к Владимиру Ильичу, то к Мартову. — Я хочу знать, будет ли когда-нибудь порядок в наших собственных делах? Программы нет. Устава нет. И самой партии нет.

— Почему нет? — возразил Владимир Ильич. — Теперь уж подходит пора практически подумать о втором съезде. Он примет устав и программу.

Блюменфельд сгоряча потряс над головой руками:

— Пух и перья полетят на этом съезде! Они уже летят, я вижу.

Третьим событием середины зимы было образование в Самаре русского центра «Искры».

Кажется, день, когда весть об этом дошла от Кржижановских до Мюнхена, был самым радостным для Владимира Ильича в ту зиму.

Хотелось крепко пожать руку Глеба.

«…Ваш почин нас страшно обрадовал, — тотчас написал Владимир Ильич в Самару Клэру, Улитке и всем тем, кто участвовал в создании практического руководящего центра в России. — Ура! Именно так! Шире забирайте!»

Ближе к весне и весной все завертелось, как в карусели.

Провалы, провалы — один за другим. Вскоре после разгрома полицией южного, одесского пути доставки «Искры» в Россию оборвался еще один путь — он назывался «путь Дементьева» и пролегал через ряд пунктов русско-немецкой границы.

А в люто морозный февральский день провалился и Бауман.

Его взяли под Воронежем, в деревне Хлебное, недалеко от Задонска. Грача загнали сюда неотступные преследования жандармских ищеек. Вконец измученный погоней, голодный, еле передвигая разбитую ногу (он прыгнул на ходу с поезда), Николай Эрнестович попросил ночлега у земского врача Велижева. Тот оказался мерзавцем и выдал Грача полиции. Так и Бауман очутился в киевской тюрьме.

В Мюнхене в эти дни почти не пахло зимой. А когда весть об аресте Баумана дошла сюда, в Английском саду уже набухали почки.

Весенний вечер. Отжурчали дожди, перемешанные со снегом, снова чисто и зелено на улицах Мюнхена. Владимир Ильич сегодня весь день работал в типографии над очередным номером «Искры».

Когда он пришел из типографии, был очень поздний час, Надежда Константиновна лежала в столовой на диване, но не спала.

— Есть новости? — спросил Владимир Ильич.

— Есть, — ответила она, приподнимаясь.

Она показала телеграмму, пришедшую от Калмыковой из Дрездена. Та сообщала, что завтра приедет с важным известием.

— Видно, что-то случилось, — пожал плечами Владимир Ильич.

— Есть еще одна новость, совсем неприятная, — продолжала Надежда Константиновна, — Плеханов прислал письмо Вере Ивановне…

— Знаю, — кивнул Владимир Ильич, сразу потемнев.

Надежда Константиновна села к столу. После небольшого отдыха опять взялась за письма. Она похудела за зиму не столько от напряженной работы, сколько от огорчительных переживаний и волнений. Дела внутри редакции «Искры» шли все хуже. Взаимоотношения редакторов обострялись. Не затихала борьба вокруг партийной программы. В переписке с Плехановым и Аксельродом только о ней и шел разговор. После того как Владимир Ильич написал свой проект, Плеханов надулся еще больше и взялся переделывать то, что он предлагал.

В новом наброске Георгий Валентинович вовсе выбросил из своего проекта пункт о диктатуре пролетариата, заменил общими словами о политической власти пролетариата, «которая сделает его господином положения». Проект стал еще хуже.

Проект программы, написанный Владимиром Ильичем, назывался в переписке между редакторами «Искры» ради конспирации «проектом Фрея». Он начинался так: «Все быстрее развивается товарное производство в России, все более полное господство приобретает в ней капиталистический способ производства». Ясно говорилось о порождаемых русским капитализмом противоречиях и общественных бедствиях. Программа объявляла беспощадную войну самодержавию и эксплуататорским классам. И четко подчеркивалась обязательность диктатуры пролетариата — гегемона русской революции.

Сегодня Вера Ивановна получила от Георгия Валентиновича неприятное письмо. Он сообщал, что программа Фрея его не устраивает, он не может «признать ее». И были в письме еще таких два грозных словечка: «Неужели раскол?»

Мартову Вера Ивановна показала письмо.

От Юлия Осиповича об этом узнали Владимир Ильич и Надежда Константиновна. Положение все усложнялось.

— Володя! Сколько экземпляров твоей книги мы можем послать в Самару? — спросила Надежда Константиновна. — Я пишу Кржижановским.

— Хорошо бы хоть два.

Владимир Ильич, что-то обдумывая, ходил по комнате и шептал какие-то слова. Его книга «Что делать?» уже вышла в свгт, и разными способами ее рассылали в Россию вместе с очередными номерами «Искры». Теперь Владимир Ильич трудился над новой статьей: «Аграрная программа русской социал-демократии». На его столе лежало много книг о крестьянстве в России и листов, испещренных множеством пометок.

Он присел к столу и часа два работал.

Потом ему захотелось чаю, и он сам согрел чай на кухне, принес, налил два стакана и один поставил Надежде Константиновне на столик, за которым та работала.

Стоя прихлебывал чай, полистал тетрадку шифров, невольно улыбнулся. Были ключи: «Воздушный корабль», «Бородино», «Власть земли», «Квартет», «Братья-разбойники»…

Письмо Кржижановскому Надежда Константиновна шифровала ключом «Бахчисарайский фонтан». Русский центр «Искры» работал энергично, несмотря на аресты и провалы.

В последнее время некоторые социал-демократические комитеты опять затеяли возню за немедленный созыв съезда. Это были наиболее неустойчивые, зараженные «экономизмом» комитеты. Владимир Ильич по-прежнему считал созыв съезда в данный момент преждевременным.

Из России пришла весть, что представители ряда социал-демократических комитетов скоро съедутся в Белосток. Было ясно, что никакого съезда не получится. К нему еще далеко не все готово. Но ничего не оставалось делать, как послать в Белосток делегата от «Искры». У Владимира Ильича возник план, как использовать съезд делегатов в Белостоке для будущего съезда, который, конечно, будет созван, но в более благоприятный момент.

В Белосток редакция решила послать одного из проживавших в Мюнхене сторонников «Искры».

Владимир Ильич долго беседовал с ним:

— Съезда не следует допустить, — и в этом ваша задача. Но раз уж люди съедутся, надо использовать случай. От имени «Искры» должно быть предложено: образовать организационный комитет по созыву съезда в будущем. Скажем, через год… Когда наши товарищи дорастут до понимания общероссийской постановки вопроса. А дело идет к тому.

Вчера искровский посланец уехал в Россию с адресами и связями для нелегального перехода границы и явками в Белостоке. Всем этим его снабдила из своих «зеленых книг» Надежда Константиновна. Тетради за последнее время распухли, даже было трудно понять, как она сама разбирается в этом калейдоскопе явок, кличек и паролей.

Владимир Ильич все стоял возле стола, за которым работала Надежда Константиновна, о чем-то думал.

Она подняла голову и, заметив улыбку на лице Владимира Ильича, спросила с удивлением:

— Ты чему улыбаешься, Володя?

— Просто так. Не вижу нужды печалиться, несмотря ни на что. Вот по России только скучаю. И знаешь, каждый раз, когда я обращаюсь мыслями к родным местам, то прежде всего вспоминаю Бабушкина. Так и вижу перед собой его добродушное, умное лицо, живые смеющиеся глаза. Это для меня как бы образ рабочей России.

— Да, славный он, очень славный, — с грустным вздохом проговорила Надежда Константиновна. — Как жаль, что он в тюрьме!

— Я почему-то уверен, что сбежит. В Смоленске он показывал мне крошечные стальные пилки, которые всегда носит при себе в сапоге. Кстати, Надя, как обстоят дела у наших киевлян? Нет ли новостей в последней почте?

То, о чем спрашивал Владимир Ильич, касалось заключенных в киевской тюрьме искровцев — Баумана, Литвинова, Крохмаля и других. Готовился их побег. Этим уже практически занимались русский центр «Искры» и киевский социал-демократический комитет. По конспиративной партийной кличке Сильвина, деятельно хлопотавшего об освобождении искровцев из Лукьянов-ской тюрьмы, план побега назывался в искровской переписке «проектом Бродяги».

Новостей из Киева не оказалось.

Настроение в этот день у Надежды Константиновны было невеселое, она тоже скучала по России. Но, зная сдержанность Владимира Ильича, редко заводила об этом разговор.

Опять он ходил по комнате, что-то обдумывал. Достал из ящика письменного стола проект партийной программы, полистал странички, испещренные многочисленными пометками.

— Нет, раскола я не хочу, — произнес он.

Надежда Константиновна не сразу уловила смысл этих слов и с недоумением подняла усталые глаза. «Раскола не хочу»? О каком расколе речь? Потом все вспомнилось, и все стало понятно.

Владимир Ильич готов сделать новый шаг навстречу гордому женевцу. Но как это может произойти? Она молча ждала ответа.

Владимир Ильич проговорил:

— Выход есть, Надя. Объединить оба наброска программы — мой и Плеханова. Я уже внес такое предложение. Сегодня договорился с Мартовым и Засулич. Они согласны и уверены, что Георгий Валентинович тоже согласится. Тем лучше. Тем лучше, — повторил Владимир Ильич. — Конечно, это должно быть не простое механическое совмещение двух проектов. Но, если Плеханов внесет в свой проект наиболее существенные из моих положений, я на своем проекте настаивать не стану. Как ты думаешь, Надя?

Она не сразу отозвалась. Первым ее чувством было ощущение обиды. Почему Владимир Ильич должен уступить, а не Плеханов? Ведь прав-то Владимир Ильич.

Потом Надежда Константиновна подумала: как часто Мартов говорит о доброте и уступчивости, явно противопоставляя себя тем, кто имеет характер жесткий и неуступчивый. Иные готовы видеть во Владимире Ильиче именно такой характер. А ведь это заблуждение! История взаимоотношений Владимира Ильича с остальными редакторами «Искры» и прежде всего с Плехановым говорит о его исключительном благородстве и железной выдержке. Он хочет мира с Плехановым, совместной работы, а не вражды.

И сколько раз он это доказал на деле!

Хорошо! Хорошо, очень хорошо! Надежда Константиновна усиленно закивала:

— Да, Володя, я думаю, ты правильно решил.

Он удовлетворенно улыбнулся, прошел к своему столу и, все не садясь, задумчиво разглядывал рожь на картине Шишкина. Эту олеографию Владимир Ильич держал у себя на столе и часто на нее смотрел.

Рожь да сосны. И бегущая мимо дорога.

— Пройтись бы, — проговорил Владимир Ильич.

Надежда Константиновна опять удивилась:

— Что ты, Володя? Глухая ночь на улице.

— По этой дороге пройтись бы, вдоль ржи, — ответил он.

Он словно предчувствовал: придется быть не ближе, а еще дальше от родных мест.

Наутро в Мюнхене появилась Калмыкова.

— Голубчики! Дело швах! — объявила она Владимиру Ильичу и его товарищам. — Вас могут разгромить. Весть у меня недобрая.

Весть была очень недобрая. Германская полиция при помощи русской охранки пытается раскрыть местопребывание редакции «Искры».

Сведения были достоверны. Они шли от видного немецкого социал-демократического деятеля Августа Бебеля, имевшего связи среди правительственных чинуш. Он и поспешил предупредить о грозящей опасности Калмыкову, с которой был хорошо знаком.

— Бебель сказал, — рассказывала Калмыкова, — что «Искра» могла бы и печататься здесь, не так уж это тревожит кайзеровскую полицию. А вот за тех, кто приезжает сюда из России, она возьмется. И даже не одна, а вкупе с нашей охранкой.

Тут все вспомнили досадный случай, он произошел совсем недавно. Как-то раз, уходя домой из типографии, Блюменфельд прихватил с собой номер «Искры», только что вышедший из машины. Газету он сунул в карман пальто, но так небрежно, что заголовок «Искра» можно было заметить. Хозяин типографии узнал об этом, страшно перепугался и заявил Владимиру Ильичу, что не желает больше рисковать. Что он скажет сейчас, когда узнает, что германская полиция уже идет по горячим следам «Искры»?

Владимир Ильич отложил все дела. Требовалось решать быстро, членов редакции могли в любой день подвергнуть аресту.

Вечером обсуждали, куда переехать с «Искрой». Владимир Ильич высказался за Лондон. Мартов поддержал. Засулич волновалась, краснела, — может, все-таки в Женеву?

Вера Ивановна даже привела тот довод, что Лондон — ужасный город, очень многолюдный и шумный.

— Не говорю уже о тамошних туманах, — Вера Ивановна еще больше краснела, сама понимая, как смешон этот довод, — но, право, бывает трудно дышать… И грохот невозможный. Там словно сконцентрировалось все самое худшее из современной цивилизации.

Правду сказать, Вере Ивановне и самой не очень-то хотелось в Женеву. Сейчас ей даже казалось, что здесь, в Мюнхене, она ожила, ощутила живое дыхание России.

Чем дальше, тем все больше Вера Ивановна начинала ценить Владимира Ильича. Его новый шаг навстречу Плеханову, желающему быть единоличным автором теоретической части программы, глубоко тронул Веру Ивановну. Ни капли тщеславия не чувствовалось во Владимире Ильиче. Но долг члена группы, долг беззаветного служения Жоржу заглушал в Засулич все другие голоса. И она все настаивала на переезде в Женеву.

— Нет, — решительно возражал Владимир Ильич.

— Но почему? В Женеве мы будем в эмигрантском центре.

— Вот это и плохо. Лучше держаться подальше и беречь наши связи с Россией от чужих глаз. А их в Женеве слишком много. Эти связи — самое ценное, самое дорогое. Без них не будет партии.

Калмыкова прослезилась, но сказала решительно:

— Ну, Лондон так Лондон. В добрый час.

Вере Ивановне она посоветовала:

— Ты, дорогая моя, не стремись так в Женеву. Это, если хочешь знать, особого рода болото. Да ты и сама знаешь. Так что молчи!

На другой день Калмыкова уезжала. Горько переживая расставание и чувствуя, что это надолго, Александра Михайловна обошла всех, простилась по-русски — троекратным поцелуем.

Она даже нашла в себе силы шутить:

— Все к лучшему, друзья, в этом лучшем из миров. Только вы не тяните. Как это говорится: «Паспорт на извозчика, багаж в кармане» — и с богом. Я вас не оставлю, да вы бы хоть чаще писали своей старой Тетке…

Простились с Калмыковой, проводили ее на вокзал. С вокзала Владимир Ильич поехал в университетскую библиотеку и до вечера изучал карты Лондона. Вот где действительно можно затеряться, как иголка в стоге сена. Сюда, в этот огромный город, лапа царской охранки не достанет. В Англии не требуется паспорта. Это облегчит агентам «Искры» приезд и отъезд. Владимир Ильич попросил у старого библиотекаря путеводитель по Лондону и даже поинтересовался в почтовом справочнике — сколько дней идет письмо оттуда в Россию.

Оказалось — в среднем пять дней.

Из библиотеки Владимир Ильич поехал в типографию, вызвал из наборной Блюменфельда и долго говорил с ним. Блюменфельд хватался перепачканными краской руками за голову, ахал. Ему уже досталось за оплошность, и Владимир Ильич не стал снова отчитывать наборщика, а договорился с ним о том, как поскорее убрать из типографии все, что могло бы навести на след «Искры».

— Если Лондон, то я не нужен, — заявил Блюменфельд, — в Лондоне сто тысяч типографий. Лучше пошлите меня домой, я помогу там наладить перепечатку «Искры».

Владимир Ильич вместо ответа крепко пожал руку наборщику.