Нам идти дальше

Глава третья ЧТО ПРОИЗОШЛО В КОРСЬЕ

Пароход шел вниз по Волге, потом по Каме и Белой. Владимир Ильич ехал в Уфу прощаться с Надеждой Константиновной. Теперь уж он должен был торопиться: срок годности его заграничного паспорта истекал в начале августа, а уже шел июнь. В оставшееся время предстояло еще многое сделать.

Не хотелось уходить с палубы. После тюрьмы, от которой Владимир Ильич так счастливо отделался, он шутя говорил родным, что еще больше полюбил свежий воздух. «Уж больно было грязно и противно в камере, — рассказывал он. — Пирамидова бы туда». Родные уже не чаяли видеть Владимира Ильича и считали чудом его избавление из лап охранки.

Перед отъездом в Уфу Владимир Ильич успел повидаться с Лепешинским. Тот расстался наконец с Сибирью и прежде всего примчался в Подольск к Владимиру Ильичу. Девочка выздоровела и теперь вместе с матерью жила у родичей где-то под Могилевом. Пантелеймон Николаевич ходил вместе с Владимиром Ильичем купаться на Пахру и радовался жизни так шумно, что посторонние люди дивились: взрослый мужчина, с бородой — и так веселится. Бросаясь с берега в воду, он подымал водопады брызг.

Конечно, он с радостью принял предложение Владимира Ильича стать агентом «Искры» в Пскове, тем более Владимир Ильич перед отъездом оттуда успел договориться с местными статистиками, что те помогут Лепешинскому устроиться на работу. Владимир Ильич даже об этом подумал. Пантелеймон Николаевич был растроган.

— Вы великий организатор, право! — басил он, прощаясь с Владимиром Ильичем перед отъездом в Псков. — Ну, раз вы меня туда посадили, то уж постараюсь, чтоб Псков не отстал от остальной России по части искровства. Да, будем это называть искровством!

Искровство… Искровский дух. Газеты еще не было, а он уже давал себя знать.

По дороге в Уфу Владимир Ильич сделал остановку в Нижнем Новгороде. Тут снова был у Владимира Ильича разговор с единомышленниками. Нижегородцы дали согласие помогать «Искре».

Правильно! Замечательно! Все, кого он считал нужным посвятить в план задуманного «предприятия», горячо одобряли: да, это единственный путь! Газета, если ее удастся поставить так, как задумано, — с сетью агентов в России, с тайными типографиями, которые будут с матриц печатать «Искру», станет как бы строительными лесами для создания единой партии.

Из номера в номер газета будет бить по самодержавию и будить в рабочих массах революционное сознание. И придет час, когда разрозненные сейчас социал-демократы соберутся на съезд и примут программу борьбы за новую Россию.

И выработает эту программу та же «Искра».

Широкий размах замысла Владимира Ильича поражал.

Куда Владимир Ильич ни приезжал, всюду вокруг него собирались люди. Так было в первый его приезд в Уфу после ссылки, то же повторилось и сейчас.

В Уфе Владимир Ильич не успел и одного дня провести вдвоем с Надеждой Константиновной. Только они с утра решат пойти после завтрака вместе в сад или на реку, как раздавался стук в дверь. Появлялся Крохмаль, с ним приходили другие местные социал-демократы из ссыльных, и начинались деловые разговоры и обсуждения чуть не до вечера.

Забывались и завтрак, и река, и обед.

Крохмаль брался организовать искровскую группу в Киеве, куда он предполагал вернуться по истечении срока ссылки. Оставалось ему уже немного.

Создание искровских групп, на которые будет опираться газета, занимало первостепенное место в плане Владимира Ильича. Это будут своеобразные центры сплочения сил партии, первые кирпичи, положенные в ее фундамент. Во главе таких групп встанут лучшие и наиболее стойкие профессионалы-революционеры.

— В Киеве я всех знаю и все сделаю, — уверял Крохмаль. — Киев не подкачает.

— Вы говорите о Киеве так, словно являетесь его губернатором, — шутил Владимир Ильич.

— А как вы относитесь к майским событиям в Харькове? — спрашивал Крохмаль. — Как марксист я скажу, что это явный шаг вперед в нашем рабочем движении на юге. А вы как считаете?

Владимир Ильич с улыбкой отвечал:

— Как марксист я тоже так считаю. Но это шаг вперед не только рабочего движения юга, а всей России.

В Харькове весной приключилось нечто небывалое.

Рабочие вышли отмечать свой майский праздник не в лесок, как бывало, как везде до сих пор делали, а на городские улицы. Не прячась, шли многолюдной колонной, пели революционные песни. Смельчаков нашлось тысячи. Вперед на городскую площадь! Пусть все видят — народ идет!..

Колонне преградили путь войска. Целый батальон пехоты бросили против безоружных демонстрантов, имевших в руках только красные флаги. Солдаты с винтовками стали окружать колонну.

На рабочих накинулись, многих арестовали.

На другое утро возмущенные рабочие вагонных и паровозных мастерских собрались во дворе мастерских, но к работе приступить не пожелали, пока не будут освобождены из-под ареста их товарищи.

Увещевать рабочих примчался сам губернатор. Но никакие уговоры и угрозы не помогли. В мастерских приступили к работе только тогда, когда были выпущены на свободу все арестованные участники маевки.

Итак, в России новый, XX век начинался массовыми уличными рабочими демонстрациями. Владимир Ильич видел в этом важное знамение времени. Вот он, взлет, его давно ждали. А Крохмаль как-то явно «местничал», хвастался «нашим югом» и утверждал, что пролетарский юг по численности и боевому духу «забьет» даже рабочий Питер.

— Нет, судари мои, настоящий бастион революции — это наш юг. Харьков, Киев, Екатеринослав.

— Ваш разговор напоминает мне спор листьев и корней в крыловской басне, — смеялся Владимир Ильич.

Присутствуя при его разговорах с уфимскими социал-демократами, Надежда Константиновна снова и снова с тихой радостью отмечала во Владимире Ильиче так нравившуюся ей черту: он словно не видел ничего мелкого в людях, а видел лишь то ценное, что в них есть.

Однажды вечером они все же улучили свободный часок и побродили вдвоем по берегу реки.

Вечер был ясный, лунный. Оглушительно квакали в заводях лягушки. На той стороне зажигались огоньки.

Владимир Ильич рассказывал Надежде Константиновне о том, что происходило в Пскове, о своих встречах с Засулич и Калмыковой, с Потресовым и Мартовым, обо всем, что успел сделать в Москве и Петербурге. В ряде крупных городов уже сколачиваются искровские группы. Теперь дело за газетой.

Узнав, что Калмыкова дала деньги на «Искру», Надежда Константиновна проговорила задумчиво:

— Я глубоко уважаю Александру Михайловну, но не кажется ли тебе, что удивительный узел получается, Володя. Создается чисто марксистская газета с далеко идущими планами для русского социал-демократического движения. А деньги на издание «Искры» дает вдова сенатора, хотя и революционно настроенная.

— Да, — отозвался Владимир Ильич. — Друзья и союзники не с луны валятся; они такие, какие есть. Важно другое: куда идет общее развитие дела, главное направление. А оно неизбежно ведет к тому, что с течением времени все возьмут в свои руки настоящие коренники нашего движения. Таких, как Бабушкин, Кржижановский, станет много-много.

— Глеб еще в Сибири?

— Там… И не скоро сможет вырваться оттуда, к сожалению. А ты интересный вопрос подняла, Надя. В том и вся суть: когда рабочий класс увидит, что для него значит «Искра», не понадобятся деньги Калмыковой. А Мартов и Потресов окажутся не единственными литераторами, на которых будет опираться наша газета.

— Как все сложно, — проговорила Надежда Константиновна. — Так хочется быть с тобой рядом, во всем помогать.

Он кивнул, глаза тепло блеснули.

— Так и будет, Надя. Кончишь ссылку, сразу приезжай.

Он рассказал, что Потресову, судя по его письмам из Берлина, удалось добиться поддержки в издании «Искры» у немецких социал-демократов. С их помощью отыскана подходящая типография в Лейпциге. Ее владелец готов наладить у себя тайное печатание «Искры». Но прежде чем начать выпуск «Искры», еще надо договориться в Женеве с плехановской группой «Освобождение труда».

Надежда Константиновна спросила:

— Володя, а ты уверен в том, что тебе удастся найти контакт с Плехановым и его группой?

Он озабоченно вздохнул. Надежда Константиновна насторожилась. «Значит, и сам беспокоится», — подумала она.

Группу «Освобождение труда» Владимир Ильич глубоко ценил. Особенно Плеханова.

Много лет назад преследуемая полицией кучка русских революционеров бежала в Женеву. Это были Плеханов, Аксельрод, Дейч, Засулич… Они основали за границей первую русскую марксистскую группу. Тянулись долгие годы эмиграции, и порой казалось, что взгляды, которые проповедует группа, почти не встречают отклика в России. Град нападок сыпался на Плеханова, ставшего из народника марксистом. И ему и другим членам группы было тяжело, очень тяжело. Голодали, но работали упорно и много и дали России первые марксистские труды. Последние деньги жертвовали на содержание типографии, на издание брошюр и переправку их в Россию. Сделала группа немало.

Но это было давно…

К пристани подходил пароход. Он протяжно гудел.

— Видишь ли, Надя, — сказал Владимир Ильич, когда гудок затих. — О «женевцах» мы в Пскове договорились так: в редакцию позовем, как теоретическую силу используем, но отдавать «Искру» совсем в их руки не станем. Мы решили предложить им быть равными соредакторами «Искры». Но самостоятельность нашей «литературной группы», как главного издателя «Искры», хотим обязательно сохранить.

— А Плеханов с этим согласится?

На реке сверкала и переливалась серебром взрябленная лунная дорожка. Владимир Ильич задумчиво смотрел вдаль и говорил Надежде Константиновне, что она затронула сложный и трудный вопрос. Видимо, решить его будет не просто.

— Все твердят одно: женевская группа сейчас очень далека от нашей русской практики… В этом вся их беда, Надя, им нельзя сейчас поручать «Искру», они ее завалят, превратят в очередной заграничный орган. Да и не под силу им будет, наконец, вести черновую редакторскую работу!

— Я понимаю, Володя. Но поймут ли это в Женеве?

— Не знаю, — откровенно сознался Владимир Ильич. — Надеюсь. Этого быть не может, чтобы Плеханов не согласился. Ведь мы зовем его на живое, настоящее дело. И тут все личное прочь. Я говорю о самолюбии и прочих щекотливых вещах. Идея, которую мы вкладываем в «Искру», — превыше всего! Это и Плеханов должен понять.

Ни малейших обидных для Плеханова и его группы ноток нельзя было бы уловить в голосе Владимира Ильича. В споре с Крохмалем он недавно защищал Плеханова от нападок, и чувствовалось, он по-прежнему любит и верит в него. Он говорил горячо и все смотрел на далеко уходящую лунную дорожку. А Надежда Константиновна не отрывала глаз от его возбужденного лица и радовалась тому, что все мелкое, ничтожное — то, что часто так мешает даже большим людям, совершенно несвойственно ему.

А Плеханов, по утверждениям многих видавшихся с ним в последнее время, этого «мелкого» не лишен. Все утверждали, что Плеханов никого не признает наравне с собой.

Больше о деле в тот вечер не разговаривали. Приезд Владимира Ильича принес много радости Надежде Константиновне. До конца ссылки ей оставался почти год. После Сибири, где радости и горести она и Владимир Ильич делили пополам, было особенно трудно жить одной в Уфе. Но Надежда Константиновна была не из тех женщин, кто жалуется на свою судьбу.

Шло жаркое лето 1900 года. Газеты взахлеб расписывали красоты и чудеса всемирной выставки в Париже, приуроченной к началу нового века. В тот год часто повторялись знаменитые пушкинские стихи:

О ней, о России, и ее будущем думал Владимир Ильич, когда подъезжал ранним утром к Смоленску. Здесь ему предстояло встретиться с Бабушкиным, давним знакомцем.

После Уфы это должна была быть последняя встреча в ряду многих других. Отсюда Владимир Ильич вернется ненадолго в Подольск, завизирует свой заграничный паспорт — и прощай Россия.

Древний Смоленск встретил Владимира Ильича слепящим жаром церковных куполов, зеленым шумом привокзальной рощи, веселым чириканьем воробьев, купающихся в разогретой солнцем пыли на разбитых мостовых. Днепр казался здесь совсем маленьким, Владимир Ильич увидел его с моста впервые и удивился. Он привык к широким волжским просторам.

«Всякая река в истоке невелика». Владимир Ильич улыбнулся этой мысли, подумав о будущей «Искре».

На вокзале он накупил газет, удивив продавца: целую кипу унес, когда ее прочтешь!

Бабушкин жил в небольшом домике, спрятавшемся в густой зелени на окраине города. Владимира Ильича встретила предупрежденная о его приезде жена Бабушкина — Прасковья Никитична. Ввела в дом, дала умыться с дороги, усадила за стол.

— Кушайте. Ивана Васильевича раньше обеда не будет. Он в инструментальной кладовой работает.

— Спасибо, Прасковья Никитична. Я подожду.

— Газеток у вас, я вижу, много. Почитайте пока. А то не знаю, чем вас и занять…

— Меня не нужно занимать, — улыбался гость. — Впрочем, я бы с охотой послушал, как вам жилось в Екатеринославе. Ведь вы недавно здесь?

— Недавно, совсем недавно. Но лучше пусть вам Иван Васильевич расскажет. Вы пока почитайте.

На улице под окном цвела сирень. Вокруг все было спокойно, мирно, глухо.

За палисадником в тенистой канавке лежали гуси. Владимиру Ильичу нравились врачующая тишина и простор этого зеленого уголка, и, время от времени отрываясь от газет, он с удовольствием любовался видом из окна.

А жена Бабушкина думала, поглядывая на гостя: «И чего он все улыбается? Наверное, в самом деле прав Ваня. Говорил, приедет хороший человек».

Вот наконец прибежал Иван Васильевич, бросился обнимать гостя:

— Здравствуйте, дорогой товарищ!

Перед Владимиром Ильичем стоял молодой рабочий не ахти какого роста и телосложения, лицо улыбчивое, приятное, но очень бледное и худощавое, с красными припухшими веками. Ивану Васильевичу шел всего двадцать седьмой год, но из-за русых усов, уже довольно густых, он казался старше. Весь облик Бабушкина говорил о том, что физически он человек небольшой силы, немало их уже растратил.

А Владимир Ильич видел перед собой богатыря, человека большой духовной красоты и нравственной силы. О зрелости рабочего класса России Владимир Ильич судил по этому человеку, и все, что Бабушкин пережил с малолетства, связывалось в представлении Владимира Ильича с тем путем, какой прошел весь русский рабочий класс.

Глухое северное село Леденгское. Вокруг — леса и болота. Жалкий клочок земли не может прокормить крестьянскую семью. Жили не столько от хлебопашества, сколько от заработков на ближних солеварнях. Тут потерял силы отец Вани и помер, когда Ване было пять лет.

А в десять лет, попав в Петербург, куда приехала искать заработка его мать, деревенский мальчик начал жизнь пролетария. Сколько их в те годы приходило на поиски заработка в столицу! Деревня нищала, и фабричный Петербург жадно поглощал дешевые рабочие руки.

В торпедных мастерских Кронштадтского порта Бабушкин работал учеником слесаря за 20 копеек в день. Потом перешел на Семянниковский завод за Невской заставой. Здесь слесаря работали «поштучно», сдельно, не зная отдыха. Возвращаясь под утро домой, Ваня засыпал на ходу. Тогда у него и началась болезнь глаз.

Грамоту он немного знал, читать любил. И вот в его руках первый подпольный листок. Новый мир открывался молодому рабочему. Скоро он вошел в марксистский подпольный кружок, которым руководил Владимир Ильич, стал учиться в вечерне-воскресной школе за Невской заставой, где преподавала Крупская. Еще год спустя — он активная фигура в петербургском «Союзе борьбы». А когда Владимира Ильича и других арестовали, молодой рабочий, еще так недавно изучавший на уроках Крупской простую грамоту, написал и распространил среди рабочих листовку «Что такое социалист и политический преступник?».

Листовка поражала революционной страстностью и умом ее автора, горячо нападавшего на самодержавие и весь крепостнический строй в России.

Скоро полиция добралась и до Бабушкина. Но, продержав в тюрьме, выслала не в Сибирь: заводов, мол, там нет, а на юг Украины, в рабочий Екатеринослав. Школа питерской борьбы помогла Бабушкину стать одним из вожаков революционных рабочих Екатеринослава. Он — руководитель тайного кружка, сам пишет и печатает листовки в подпольной типографии, помогает созданию газеты «Южный рабочий».

Опытный конспиратор, он все же вынужден был бежать из-за преследований охранки и сейчас нелегально жил тут, в Смоленске, по подложному паспорту.

— Глаза побаливают, вот что худо, — рассказывал он за обедом, — воспаляются и припухают.

Владимир Ильич помнил — веки у Ивана Васильевича бывали всегда красноватыми. Да, если это не проходит, то действительно худо. Кроме всего, еще и верная примета для охранки, которая, без сомнения, старательно ищет беглеца.

— Да неужели вы ради меня приехали? — не мог прийти в себя Бабушкин и все потчевал Владимира Ильича: — Ешьте, пожалуйста!

Не виделись они пять лет, а сказать друг другу надо было многое. Уединившись в горенке после обеда, долго разговаривали.

Мог ли Иван Васильевич не поддержать идею «Искры»! Едва только выслушав план Владимира Ильича, он воскликнул:

— Здорово! Сделаем.

В течение всего разговора Бабушкин то и дело брался причесывать свои негустые темно-русые волосы; отбросит их назад, обнажив большой высокий лоб, пригладит, а через минуту так энергично тряхнет головой, что прическу опять надо приводить в порядок.

— Сделаем, сделаем, — кивал Бабушкин, когда Владимир Ильич говорил ему о том, что без таких рабочих, как он. Иван Васильевич, не имело бы и смысла браться за строительство партии, первым шагом к которой должна стать общерусская газета. Сильно встряхивая головой и больше уже не пытаясь привести в порядок свои волосы, Бабушкин повторял: — Все, что требуется, сделаем, организуем. Народ поддержит…

Владимиру Ильичу понравилось больше всего это «сделаем». Рабочий человек, настоящий революционер не стал тратить лишних слов. Сделаем! И можно было не сомневаться: сделает.

Владимир Ильич рассказал, что скоро уезжает, и просил Ивана Васильевича стать организатором распространения «Искры» и ее корреспондентом. Хорошо было бы Ивану Васильевичу поселиться для этой цели в таком крупном промышленном районе, как Иваново-Вознесенск. «Мануфактурный край», как его зовут.

— Сделаем, — снова закивал Бабушкин. — Еду в Иваново-Вознесенск. — Будут у «Искры» заметки не только от меня, а и от других рабочих.

Он добавил весело:

— Была бы «Искра», а пожар раздуем!

— Будет «Искра», — давал твердое слово Владимир Ильич. И смеялся, любуясь собеседником.

С разрешения гостя Иван Васильевич рассказал жене о цели его приезда. Это произошло за вечерним чаем. Рассказывая, Иван Васильевич увлекся, стал рисовать картину будущего. Сперва будет создана партия, она поведет за собой рабочих и весь народ, поднимет миллионы на победоносную революцию, и придет свобода — и какое же это будет счастье!

Прасковью Никитичну растрогали мечты мужа.

— Эх, Ваня, — вздохнула она, — скоро сказка сказывается, знаешь? В жизни-то бывает другое.

Гость заступился за Ивана Васильевича, сказал:

— Да, добиться свободы будет нелегко, этого нельзя скрывать, но ее приход так же неизбежен, как ежедневный восход солнца.

Иван Васильевич шутливо посоветовал жене:

— Ты с моим гостем не спорь! Он тебя переспорит.

Прасковья Никитична смущенно улыбнулась:

— А я и не спорю. Я только спрашиваю, когда же наконец трудящемуся человеку станет легче жить?

— А тебе говорят: хорошая жизнь обязательно будет!..

На столе шумел самовар, приятно пахло дымом еще не прогоревшего уголька в трубе. Умывалась у порога белая кошка. Вид из окна был убогий, заброшенный: ни одной крыши добротной, всё солома да почерневшая щепа.

Посреди мостовой, вздымая пыль, шли с поля коровы. Хлопал бичом старик пастух. И какая-то девочка, лет десяти, шустрая и крепенькая, сидя по ту сторону дороги у крыльца своего домика, чистила песком кастрюлю и протяжно пела:

Все казалось таким неисправимо косным, обыденным, заведенным на века, всегдашним и незыблемым, что другую жизнь было трудно себе и представить.

А Владимир Ильич уверял, что все это уйдет, переменится, и, рассказывая Бабушкину и его жене о недавних событиях в Харькове, говорил, что это лишь первая ласточка, в недалеком будущем вся жизнь неузнаваемо преобразится. Он предсказывал невиданный по размаху взлет революционного движения. Теперь ясно, что дело дойдет и до уличных баррикадных столкновений, что Россия вступает на столбовую дорогу революции. Бабушкин задумчиво слушал, и глаза его мечтательно светились, словно он уже видел новую, преображенную Россию.

А девочка там, по ту сторону дороги, всё чистила кастрюлю и пела о кавалерах. Песенка была грустная. Уходил на войну Ваня, его любимая сетовала: «На кого ж ты меня покидаешь?» Вот он с горя и отвечал, что кавалеров много.

После чая Владимир Ильич и хозяин дома вновь занялись делом. До отхода ночного поезда, которым гость собирался отбыть в Москву, еще оставалось часа три. Это время Владимир Ильич и Бабушкин посвятили науке, которую должен был хорошо знать каждый профессионал-революционер, — науке конспиративной переписки.

Бабушкин был, конечно, не новичок в этом деле, но многих хитростей и приемов ведения такой переписки он еще не постиг, а лучшего учителя конспирации, чем Владимир Ильич, трудно было бы и сыскать. Он показывал, как писать раствором соли, молоком и всякой другой химией.

— У вас есть щавелевая или лимонная кислота? — спросил Владимир Ильич у Прасковьи Никитичны. — Дайте нам… Тоже очень хорошее средство.

Бабушкин загорелся, ему непременно захотелось испробовать и эти «чернила», но ни щавелевой, ни лимонной кислоты в доме не оказалось.

— Купи! — обратился Иван Васильевич к жене. — Сходи, а?

На улице уже совсем свечерело, но аптеки еще были открыты. Прасковья Никитична накинула на плечи платок и ушла.

Иван Васильевич поглядел из окна, в какую сторону сна направилась, и произнес удовлетворенно:

— Молодчина. Знает дело. Пошла не в ближнюю, а самую дальнюю аптеку. Она у меня тоже приучена… Не подкачает.

Через полчаса Прасковья Никитична вернулась с пакетиком щавелевой кислоты. Белые кристаллики растворили в воде, налитой в блюдце. Вот и готовы бесцветные «чернила» для конспиративного письма. Написав несколько строк на тетрадном листке, Владимир Ильич сам же прогрел его над огнем лампы.

Выступили коричневые буквы:

«Иван Васильевич Бабушкин — первый рабочий корреспондент «Искры». Рабочий корреспондент! Как это важно для успеха нашего нового дела!..»

Бабушкин от души смеялся. Сам пробовал писать щавелевыми чернилами. Получалось хорошо.

Иваново-Вознесенск, Орехово-Зуево, Шуя. В этих многолюдных местах текстильного центра России Бабушкин появился гораздо раньше, чем стала выходить «Искра». Сказав «сделаем», он не стал медлить.

Да и оставаться в Смоленске оказалось невозможным. Вскоре после отъезда Владимира Ильича произошел случай, заставивший Бабушкина как можно скорее замести свои следы.

Работал Иван Васильевич в инструментальной кладовой на строительстве трамвая. В помещении склада был стол, за которым Иван Васильевич мог потихоньку пописывать. Зайдет кто-нибудь за инструментом, видит: кладовщик сидит и что-то пишет, и ничего подозрительного в этом не найдет. Мало ли что человек пишет! Может, переучет делает, может, какие-то накладные выписывает.

Никто и не догадается, что Бабушкин сочиняет очередную подпольную листовку.

Как-то он вдруг пришел домой в неурочное время. Он был взволнован.

— Ну, Паша, — сказал он жене, — дела мои плохи.

И вот что Иван Васильевич сообщил. Только что, проходя по территории строительства, он заметил жандарма. Вблизи там рабочие роют котлован. Жандарм расхаживал по котловану, и Иван Васильевич слышал, как тот допытывался у землекопов:

«Где тот человек, который в кладовой работает?»

Ясно, Иван Васильевич не стал терять времени и поспешил домой. В кладовую он больше не пойдет. Надо скрыться немедленно. Вот беда только: в ящике стола, который стоит там, в инструментальной кладовой, лежат его записки — набросок новой прокламации.

«Как это оттуда забрать?» — ломал голову Бабушкин.

Еще по дороге к дому он успел известить о своей беде кое-кого из друзей рабочих, с которыми был связан по работе в местном революционном подполье. Те тотчас пришли на помощь. Один из подпольщиков укрыл у себя Ивана Васильевича в глухом уголке города, а другой подпольщик постарался достать ключи от кладовой, хранившиеся в конторе строительства.

Прасковью Никитичну научили, что надо делать, и она отправилась на склад. Там возле дверей одиноко сидел седобородый сторож.

— Знаете, дедушка, — скорбным тоном начала Прасковья Никитична. — Горе большое у моего мужа, Ивана Васильевича. Матушка его тяжело заболела, при смерти лежит. Сейчас только получил из Питера телеграмму и сразу побежал к поезду.

— Ну и что? — спросил сторож. — Ты зачем пришла?

— А мне нужно взять его блузу и полотенце, я их пока хоть выстираю. Муж очень просил.

— Ну иди, бери…

Прасковья Никитична сделала свое дело: унесла из кладовой записки мужа и дома сожгла их, как он и велел. А на следующий день и она съехала на другую квартиру.

Скоро Бабушкин уехал в Полоцк, а затем вместе с Прасковьей Никитичной перекочевал в Иваново-Вознесенский край.

Очутившись вне России, сначала в Германии, потом в Цюрихе и, наконец, в Женеве, Владимир Ильич часто возвращался мыслями к встрече с Бабушкиным и каждый раз испытывал такое освежающее, отрадное ощущение, будто пил из живого источника.

В Германии все уже было почти готово к выпуску «Искры». Владимир Ильич, приехавший сюда в июле, немало трудился, пока все наладилось. Потресов оказался слабым организатором, и Владимиру Ильичу с первых дней приезда за границу пришлось все взять на себя. Мартов остался в России, и его приезд в Германию ожидался не скоро.

Мюнхен — вот где поселится редакция. Городок небольшой, тихий. О том, что здесь делается русская революционная газета, никто не будет знать. От строгой конспирации зависел успех всего дела.

Теперь оставалось одно: договориться с Плехановым.

На душе у Владимира Ильича было не очень спокойно, когда он выезжал из Германии в Женеву. Ему сообщили, что к встрече с группой «Освобождение труда» все готово. Состоится совещание, в котором примут участие группа Плеханова, с одной стороны, а с другой — «литературная группа» «Искры» в лице Владимира Ильича и Потресова.

Местом совещания предполагалось Корсье — маленькая деревушка на берегу Женевского озера. Потресов уже несколько дней находился в Женеве, и письмо, полученное Владимиром Ильичем от него еще в Германии, не предвещало ничего доброго.

Потресов писал что-то невнятное. С Плехановым виделся, тот в меру вежлив, внимателен, в целом поддержать «Искру» готов, на это он давно дал согласие, а когда, мол, все съедемся и поговорим, выяснится и все прочее.

«Что «все прочее»?» — недоумевал Владимир Ильич. Вспоминался разговор с Надеждой Константиновной в Уфе. Но Владимир Ильич старался отгонять тревожные мысли. Плеханов все поймет и поможет. Ведь дело-то какое важное, большое!

Один из сподвижников Плеханова — Аксельрод жил в Цюрихе. Он тоже эмигрировал из России лет двадцать назад — ему грозила тюрьма и ссылка. Это был пожилой человек, уже седой, часто страдающий головными болями.

Владимир Ильич заехал сначала в Цюрих и повидался с Аксельродом. Тот принял гостя с распростертыми объятиями. Аксельрод читал книги Владимира Ильича и высоко ценил их. Из ссылки Владимир Ильич не раз писал Павлу Борисовичу — так звали Аксельрода — и относился к старику с уважением.

Владимир Ильич давно знал, что члены группы «Освобождение труда» находятся как бы под пятой у Плеханова. Он, Плеханов, глава и все решает. Как уловил Владимир Ильич из разговора с Аксельродом, члены группы хотя и любят Плеханова и верны ему, но сами же готовы пороптать на свое подневольное положение.

— О, я всей душой приветствую ваше начинание! — говорил Аксельрод. — Это вольет в нас новые силы. А кроме того, друг мой, по секрету скажу: станет легче и с самовластием Жоржа бороться. Если бы вы знали, как иногда с ним бывает тяжело! Но тут дело другое. Оно всех нас увлекает широкой перспективой, и нет сомнения, что Жорж поддержит его всем своим авторитетом!.. О, вы увидите!

Хотелось в это верить. Все должно было решится в самые ближайшие дни на встрече в Корсье. Судя по тому, что Павел Борисович говорил о предстоящем совещании в Корсье, казалось — все будет хорошо. Правда, какая-то уклончивость в старике чувствовалась. Он старался убедить Владимира Ильича, что готовить и печатать «Искру» лучше всего было бы в самой Женеве, а не где-то в Германии. С шутливым укором Аксельрод грозил пальцем гостю:

— Нехорошо, молодой человек, отрываться от стариков. Самостоятельность не всегда хороша.

Владимир Ильич объяснял: таково решение «литературной группы», и оно вполне резонно — ведь чем ближе будет редакция «Искры» к русской границе, тем лучше; для России она, «Искра».

— Да, конечно, для России, — соглашался Павел Борисович, — но так хотелось бы Жоржу.

Сам лишь минуту назад говорил о «самовластии Жоржа», а гнул к тому, чтобы «Искра» попала под крылышко его группы.

И вот она, Женева! Чудесный город на чудесном озере. Солнце, вода, зелень и горы. Счастливый уголок земли, а люди недовольны.

— Плохое лето, мсье, — слышал Владимир Ильич еще в поезде.

На лето жаловались дамы, укрывавшие от дождей зонтами свои пышные шляпы. Жаловались содержатели швейцарских гостиниц, лодочных станций на озере, чистильщики сапог. Казалось, одна у местных жителей забота:

— Да, мсье, лето ужасное. Дожди, грозы…

Поезд пришел в Женеву рано утром.

В гостинице, где Владимир Ильич оставил чемодан, толстый портье, принимая из рук приезжего (Владимир Ильич записался в книге Петровым) ключ от номера, не преминул, конечно, упомянуть о погоде:

— С утра что-то слишком парит. Вы не находите, мсье Пьетрофф?

Затем портье добавил:

— Вас еще вчера дважды спрашивал какой-то мужчина. Своей фамилии не назвал. Молодой, хорошо говорит по-немецки, просил передать, что очень хотел бы повидать вас. Будет ждать с утра в кафе «Ландольт». Первый зал, третий столик слева.

Кафе «Ландольт» на улице Ля Каруж было любимым местом сборищ русских политических эмигрантов.

Скоро Владимир Ильич уже сидел там за столиком и радушно беседовал с человеком, которого и сам давно хотел видеть.

— Так вот вы какой? — говорил Владимиру Ильичу этот человек. — Читая ваши труды и слыша о вас, я думал, что вы старше.

— А вы думаете, сколько мне лет? — спрашивал Владимир Ильич, смеясь и приглядываясь к свежему, мужественному лицу собеседника. — Мне уже тридцать!

— А мне двадцать семь! Тоже не шутка!

Это был Николай Бауман — рослый, белокурый, сероглазый, с небольшой горбинкой на носу и рубцом между бровями. Тот самый энергичный, напористый, смелый Бауман из Казани, о нем Владимир Ильич много слышал еще в ссылке. Было приятно беседовать с ним.

— Здесь у нас дня нет без драки, — рассказывал Николай Эрнестович, — а я скучаю. Не влечет в эти эмигрантские склоки.

Так уж получилось, что до Женевы они не встречались, хотя, конечно, знали друг о друге. Владимир Ильич уже сидел в тюрьме по делу «Союза борьбы», когда в Питере появился двадцатитрехлетний социал-демократ Николай Бауман, недавно окончивший Казанский ветеринарный институт. Девизом Николая было: «Единственно достойный идеал человека — это служить обездоленному народу».

Рано уйдя из дому с родительским проклятьем за связь с «крамолой», Николай вступает на путь профессионала-революционера. Охранка сразу почуяла опасного противника в Баумане. Его схватили и бросили в казематы Петропавловской крепости, а затем — в ссылку под Вятку. Два года ссылки Николай отбыл и бежал за границу. С тех пор он тут, в Женеве. А жил по-прежнему Россией. Хоть завтра пошли его туда с самым опасным поручением — поедет.

— Я слышал, слышал о вашем плане, — говорил он, радостно улыбаясь Владимиру Ильичу. — Мне рассказывали и Аксельрод, и Засулич, и Потресов. Вчера вечером сюда заходил Плеханов и тоже кое-что сообщил… Говорили о вас… В общем, были обычные разговоры. А как вас Аксельрод встретил? Поддержал?

«Ландольт» еще пустовал. Было душно, в раскрытые окна несло с улицы солнечным жаром.

Бауман чего-то недоговаривал. Речь его была сбивчива. Он без всякой видимой причины вдруг краснел, тер пятерней бородку. Свою кружку с пивом минутами сжимал обеими руками так, что казалось, она лопнет. Допив кружку до дна, он с сильным стуком поставил ее на столик.

— А Потресов вам ничего не писал? — спрашивал он, и в его голосе явно слышалось что-то беспокойное. Вдруг, словно споря с кем-то, Бауман воскликнул: — Велико-; лепное дело вы начали! Прекрасное! Мы накануне велю кой эпохи бурь! И правильно, что вы зовете к действиям, чтобы к чертям опрокинуть все гнилое, отжившее. С нашим рабочим классом все сделаешь — вот что есть истинное «кредо» марксиста!

Он поддержал план Владимира Ильича целиком. Об «Искре» говорил с жаром, с романтической увлеченностью, и глаза его блестели азартным огоньком, когда он расписывал, как по выходе первого номера достанет чемодан с двойным дном, набьет туда полно газет и, раздобыв какой-нибудь «чистый» паспорт, повезет «Искру» в Россию.

— Скорее только давайте ее, — с горячностью говорил Бауман и требовал от Владимира Ильича обещаний, что из тиража первого же номера «Искры», как только газета выйдет из машины, ему дадут хотя бы двести экземпляров.

— Двести, пожалуй, многовато, в чемодан не влезет, — смеялся Владимир Ильич. — Штук сто войдет.

Он смотрел на раскрасневшееся лицо Баумана и думал о том, что ведь такому человеку можно доверить куда более важное дело, чем доставку двух чемоданов в Россию. Владимир Ильич чуял в Баумане задатки хорошего организатора. Такому можно поручить, скажем, снабжение подпольной литературой ряда искровских групп в России, а центром его обитания сделать Москву. В голове Владимира Ильича созрел план, который он тут же изложил Бауману.

Минуту спустя оба жали друг другу руки. Бауман ответил Владимиру Ильичу почти теми же словами, как Бабушкин: дайте «Искру», а мы пожар раздуем. Николай Эрнестович добавил еще:

— Берусь снабжать «Искрой» всю Россию!

Это было, конечно, самонадеянно, да и сам Николай Эрнестович понимал: просто шутил.

Плеханов жил недалеко от кафе. Бауман предупредил Владимира Ильича, что Георгий Валентинович встает не рано, потому что страдает бессонницей.

— У вас еще добрых два часа свободного времени, — сказал Бауман. — Поедемте на озеро, а? Что тут сидеть в духоте?

— Да, — согласился Владимир Ильич, — тут сидеть нечего. Я не люблю эти эмигрантские гнезда.

На пристани они взяли напрокат легкую весельную лодку и пустились подальше от берега. Бауман греб, Владимир Ильич сидел на руле.

Тихо плескали о борт набегавшие волны. Издали, с озера, город и его тенистые, оживленные набережные казались райским уголком земли. За купами деревьев, за грудой крыш высоко в небо уходила гряда гор, их сизые вершины упирались в ослепительно белые облака. Владимир Ильич не отрывал глаз от этих гор и старался заглушить в себе тоску по родным местам, которые уж, наверное, не так скоро увидишь. Вставали перед глазами волжские бурлаки, голубой широкий плес, караваны барж, зубчатая стена леса за дальним берегом. Шумный и разудалый Нижний Новгород — столица всероссийской ярмарки, Казань, Самара.

Как живая, стояла перед глазами смоленская девочка, которая пела песенку о горестном прощании солдата с любимой, слышанную, наверное, от кого-нибудь из взрослых.

Владимира Ильича все утро преследовал мотив этой песенки. И виделся овраг, через дорогу домик, у крыльца девочка… И красные припухлости на глазах Бабушкина — след непосильной работы с малых лет, фабричного дыма и копоти.

Так пела та девочка, и Владимиру Ильичу самому было странно, что ему ясно помнятся слова песенки, на которую он тогда даже не обратил внимания.

Бауман, энергично работая веслами, рассказывал о жизни русских политических эмигрантов в Женеве, а Владимир Ильич по-прежнему смотрел на встающую вдали панораму Альп и никогда еще не испытывал такого безмятежного чувства, как сейчас. Вдруг пришло ощущение полной безопасности, и казалось странным, что оно пришло так поздно. Все то, чего может опасаться русский революционер, Владимиру Ильичу уже не грозит. Это осталось позади. Тебя не арестуют, не загонят в кутузку, не сошлют в Сибирь.

Непередаваемо легким и возбуждающим, как вино, было чувство человеческой свободы: тебя не посадят, не сошлют. Но стоило только Владимиру Ильичу на минуту зажмурить глаза и вспомнить ту смоленскую девочку, как тотчас пропадала безмятежность и на душу ложилась тяжесть. Сердце сжимала боль за всех революционеров, которые сейчас там, в России, страдают в казематах царских тюрем, изнывают в ссылке. И так хотелось счастья той девочке и всему народу России, счастья и того настоящего чувства безопасности, которое может дать только всеобщая свобода, когда она воцарится на земле.

Мешали думать встречные лодчонки. Иной из катающихся нарочно приближался к их лодке и, словно спеша поделиться самым приятным в своей жизни, говорил благодушно:

— Катание на нашем озере — это прелесть. Не правда ли, мсье?

Резало слух слово «правда». В уме вертелось другое слово. Была какая-то большая неправда в том, что здесь так много сытых и довольных. Казалось, ими переполнена Женева.

Владимир Ильич, сменив на веслах Баумана, уже греб к лодочной станции, когда вдруг перед ним, как привидение, возникла на набережной Вера Засулич. В длинном темном платье, с бледным строгим лицом, она издали казалась каменным изваянием.

Владимир Ильич сидел в лодке, опустив весла. Тихо двигаясь по течению, она вошла в тень большой нарядной яхты. Вера Ивановна не могла видеть Владимира Ильича, а он хорошо видел ее. Бауман тоже увидел Веру Ивановну.

— Чудесная женщина, — проговорил он, — святая. Но… Так он на слове «но» и умолк.

К Засулич подошел какой-то представительный мужчина в длинном черном сюртуке и элегантной шляпе. Под руку его держала пожилая дама в белом платье с множеством оборок и широкополой шляпе с лентами. Засулич показала подошедшим на гору Салев, зеленой громадой встававшую сразу за городом. Это была любимая гора туристов. Сейчас в ущельях возле ее макушки можно было увидеть легкие белые облачка.

Мужчина в сюртуке бросил в сторону Салева быстрый взгляд из-под густых бровей, и взгляд был необычный, словно бы орлиный.

Плеханов! Его взгляд, осанка, жесты! Он, он!..

— Они на прогулке, — объяснил Бауман. — По утрам часто тут показываются. Гребите к берегу… Скорее! А то сейчас уйдут!

Но не успел Владимир Ильич взяться за весла, как Плеханов отошел со своими спутницами от каменного парапета набережной. Вторую женщину Владимир Ильич тоже узнал. То была Розалия Марковна — жена Георгия Валентиновича.

Скоро они исчезли в толпе, переполнявшей набережную.

— Большой человек! — услышал Владимир Ильич голос Баумана и поймал на себе его настороженный взгляд.

— Что вы так на меня смотрите, Николай Эрнестович?

— Извините, — смутился Бауман, даже покраснел. — Я просто… хотел по выражению вашего лица уловить, как вы относитесь к…

— К Георгию Валентиновичу? Очень хорошо отношусь, — с улыбкой ответил Владимир Ильич. — Кто может сомневаться в том, что это большой человек?..

Бауман покраснел еще больше. Лгать этот человек не мог, по характеру был решителен. Он вдруг снова потянулся к веслам, забрал их у Владимира Ильича и погнал лодку обратно в глубь озера. И тут стало ясно, что Николай (хотелось называть его по имени, такое дружеское расположение вызывал он к себе) намерен продолжить разговор, видимо для того, чтобы раскрыть то, о чем он до сих пор не решался сказать.

Так и оказалось.

Николай греб резко, размашисто. И говорил:

— Я, может, неправ, но уж судите сами. Мнение свое я должен довести до вас и всей вашей «литературной группы». Дело в том, что я ведь сам очень близок к плехановской группе. Они считают меня своим. Да… Я и уважаю их всех очень и люблю. Но если для вас главное партия, а не только газета — держитесь на переговорах с Плехановым крепче, не поддавайтесь ему… Это очень важно!

Владимир Ильич слушал взволнованную речь Баумана и думал о том, что дело, за которое сейчас идет борьба, должно победить хотя бы потому, что за него горой стоят такие люди, как Бауман.

Никакая группа, даже если во главе ее стоит блистательный Плеханов, не собьет их с пути истины, а этот путь — интересы сплочения партии, о которой они только и мечтают. Да, мечтают! О ней и говорил Николай Эрнестович сейчас:

— Нам нужна партия, а не дискуссионный клуб. Это должна быть великая партия, с настоящим пролетарским духом. Правильно я говорю, Владимир Ильич? Я читал вашу книгу и целиком с ней согласен. А здесь вы встретите рыхлость в понимании этого главного вопроса. Даже в плехановской группе. Если я неправ, если я, возможно, ошибаюсь, поругайте меня. Но я не мог этого вам откровенно не высказать!

Лодка быстро летела, все больше удаляясь от берега. Тут уже не было других лодок. Вода казалась чище, голубее, воздух — прозрачнее. Владимир Ильич посмотрел на часы, улыбнулся и сказал Бауману:

— Продолжайте. Только весла отдайте мне.

— А я все вам открыл.

Владимир Ильич греб не так торопливо, но размах весел у него тоже был широким.

— Спасибо, — произнес он и снова улыбнулся Бауману. — Мне теперь многое яснее. Я понимаю вас.

Он взмахивал веслами и больше всего этой улыбкой, светившейся в прищуренных глазах, чем словами, давал понять Бауману, что видит в нем настоящего соратника и единомышленника и сердечно рад этому.

Николай словно на лету схватил именно то, чего некоторые, более опытные, не до конца осознавали. Когда Владимир Ильич сталкивался с таким точным и быстрым пониманием его замысла, то испытывал самую глубокую радость, которую не выказывал лишь потому, что считал это несвоевременным и нескромным.

После полудня Владимир Ильич сидел на диване в небольшой гостиной плехановской квартиры и разговаривал с Потресовым и Засулич.

Плеханов был дома, но почему-то не выходил из своего кабинета.

Потресов раздобрел за время жизни за границей, но, по его уверениям, чувствовал резкое ухудшение здоровья. У него хрипы в легких. Врачи советуют лечиться в горном санатории.

Наедине он успел уже сообщить Владимиру Ильичу, что с Плехановым предстоит бой.

— Худо, — сразу огорошил Потресов Владимира Ильича, едва они уединились в сторонке. — Жорж не в духе и явно недоволен той ролью, какую мы ему отводим в «Искре».

— Чего же он хочет?

— Главенствовать. Повелевать. Соредакторства ему мало.

Сейчас Владимира Ильича донимала Вера Ивановна, она спрашивала без улыбки, строго, серьезно:

— Что же вы так долго задерживались в Германии? Жорж давно ждет вас. Ведь прежде чем ставить газету, надо договориться в принципе!

Уже нетрудно было догадаться, что подразумевается под словами «договориться в принципе». Владимиру Ильичу это не понравилось, но он старался разговаривать с Верой Ивановной по-хорошему, уважительно, с добрым и открытым сердцем, как тогда в Петербурге.

— Ну конечно же, идея ваша нравится Жоржу, — говорила она все так же серьезно, без улыбки. — Да и вообще, кому не понравится? Новая большая газета. Журнал… Ведь вы и журнал намечаете, не так ли?

Вопрос о журнале, который предполагалось выпускать, кроме газеты, решился в Пскове. Это будет периодический сборник статей по вопросам марксистской теории. В отличие от «Искры», он будет выходить легально.

— То, что еще и журнал затеян, очень хорошо, — говорила Вера Ивановна. — Жорж с охотой будет для него писать. Как вы знаете, теоретические статьи он пишет с блеском.

Владимир Ильич не любил вести серьезные разговоры мимоходом и промолчал. Конечно, Засулич как-то сужала суть дела, словно самым интересным и важным в замысле Владимира Ильича был именно выпуск журнала. Даже и газета не была для Владимира Ильича самоцелью, а лишь необходимой ступенью к созданию партии.

— Жорж готов приложить свои силы и талант, — говорила Вера Ивановна. — Но прежде всего ему хочется обсудить с вами кое-какие вопросы. Сегодня у нас будет самый предварительный разговор.

— Хорошо, соберемся, обсудим, — кивал Владимир Ильич.

Но вот открылась темная дверь кабинета. На пороге стоял Георгий Валентинович. Его высокую тонкую фигуру облегал длинный редингот с черными шелковыми отворотами. Опять поразил орлиный взгляд, острый, все подмечающий и стремительный, как стрела.

Он дружелюбно пригласил всех войти в кабинет.

В кабинете на стене висел тот самый портрет. Владимир Ильич уже видел его. То было лет пять назад. Об этом портрете Энгельса напоминала Владимиру Ильичу в Петербурге Вера Ивановна.

И было что-то многозначительное в том, что он висел как раз над головой Георгия Валентиновича, у письменного стола.

Только один человек из всех сидящих в кабинете был лично знаком с Энгельсом, уже ушедшим из жизни. Это он, Плеханов, автор первых марксистских книг в России.

— В чем задача? — сразу начал Георгий Валентинович, когда все уселись. — Как вам известно, Вильгельм Либкнехт, давний соратник Маркса, так выражал триединую задачу революционных марксистов: «изучать, пропагандировать, организовать». Естественно, что на первом месте у нас главное: научить русский рабочий класс умению осознавать свои цели и сущность других классов. Также естественно, что мы прежде всего ставим вопрос о партии, ибо, простите за шутку, это и есть та печка, от которой мы должны танцевать. В том и смысл теории развития общества, чем мы с вами и занимаемся, чтобы дать массам ответ на все наболевшие вопросы и привести в движение их социальную энергию. Тут у нас разногласий нет.

— Конечно, нет, — кивнула Вера Ивановна. И улыбнулась.

Это было так странно, что все тоже заулыбались.

На реплику Веры Ивановны Плеханов, задвигав густыми нависшими бровями, отозвался полушутливым замечанием, брошенным на ходу:

— Мы все растем от одного доброго корня. Но ветви имеют обыкновение раскидываться в разные стороны, вот в чем дело, дорогая Вера Ивановна.

Он говорил выразительно, с явным желанием быть доброжелательным и не щеголять красноречием. Но в спокойной уверенности в себе, в председательском тоне, с каким он вел разговор, в манере каждую минуту неослабно держать каждого в поле своего зрения чувствовался опытный, закаленный оратор, проведший на своем веку немало словесных схваток.

Сейчас это был сорокачетырехлетний мужчина, еще полный сил, признанный авторитет среди русских и зарубежных социал-демократов, кумир женевских эмигрантских кругов.

На его выступления валом валила публика.

А когда он покидал Россию, ему было всего двадцать четыре года. С тех пор он не видел ее.

Как изменяется человек! Сын тамбовского помещика ушел из дома, стал революционером. Он ли это? Сейчас на нем солидный редингот, вид сугубо европейский, профессорский: аккуратная бородка, модно подстриженные усы. Он ли лет двадцать назад, еще будучи питерским студентом, по ночам спал с револьвером под подушкой, гонимый и затравленный полицией?

Квартира — в центре швейцарской столицы. Он ли бедствовал со своей семьей еще так недавно? Носил истрепанные башмаки, худое пальтишко и кашлял из-за постоянного бронхита от простуды?..

Пока в кабинете длился разговор, несколько раз заходила Розалия Марковна — вносила фрукты, печенье, сельтерскую воду в сифоне.

— На улице очень жарко, — говорила она гостям. — И в кабинете тут душно. Наверное, вас мучает жажда… Вот холодная вода.

Стройная, миловидная, и тоже много испытавшая, — она ли та самая Роза Боград, петербургская студентка-медичка, которая юной девушкой втянулась в революционное движение, самоотверженно прятала Плеханова от полиции, а потом в эмиграции вместе с ним делила лишения и нужду?

Время это ушло. Во всем мире читались и переводились блестящие книги Плеханова. Нужда уже его не мучила, как прежде.

— А вы возмужали, — сказал он Владимиру Ильичу, тоже бросив это на ходу, с дружелюбной улыбкой натренированного оратора, не теряющего главной нити и тогда, когда его внимание отвлеклось в сторону. Он добавил: — И вообще вы премного успели…

Затем он резко задвигал бровями, смахивая с лица всякую игривость, и вернулся к теме разговора.

В комплименте Георгия Валентиновича слышалась тонко завуалированная снисходительность. Владимир Ильич это ощутил.

То, о чем говорили, было важно, интересно, охватывало широкий круг вопросов общественной и революционной жизни России, но существенно не двигало дело вперед.

Главного вопроса почти не касались.

А состоял он в следующем.

По решению, принятому Владимиром Ильичем и его товарищами еще в Пскове, имелось в виду предложить группе Плеханова выделить трех редакторов в редколлегию будущей газеты. Всего будет шестеро равноправных соредакторов. Владимир Ильич вместе с Потресовым и Мартовым поведет газету и всю кропотливую черновую работу возьмет на себя, а другую сторону представит Плеханов и члены его группы — Аксельрод и Засулич. Старики, особенно Плеханов, будут крайне полезны газете прежде всего как авторитеты и крупная теоретическая сила.

Согласен ли с этим Плеханов? Он не давал ответа. Ни да ни нет.

Из-за жары в кабинете в самом деле было душно. Розалия Марковна убрала со стола пустой сифон и предложила перейти в гостиную, там сторона не южная и гораздо прохладнее.

— Покончим вообще с политикой на сегодня, — устало проговорил Георгий Валентинович. — Если нет возражений, то, пожалуй, перенесем все на встречу в Корсье.

Засулич огорченно вздохнула. Невозможно быть серьезнее, чем она была в эту минуту.

— Хорошо. В Корсье так в Корсье…

Потресов скучающе позевывал:

— Конечно, на сегодня хватит.

Владимир Ильич все надеялся на лучшее и тоже не возражал. Внутреннюю улыбку вызвала лишь мысль, что подобно тому, как он создавал обстановку неторопливости во время переговоров с Лалаянцем в Москве, Плеханов поступает почти так же. Но там уход от торопливости служил интересам дела. Тут маневры велись ради достижения каких-то личных целей. От Потресова Владимир Ильич знал, что Георгия Валентиновича не удовлетворяет пост равноправного соредактора, который ему предложен. Чего же он хочет? Все взять в свои руки? Похоже на то, судя по его сегодняшнему поведению.

Когда переходили из кабинета в гостиную, он как бы ненароком спросил у Владимира Ильича:

— Кстати, как вы решили назвать свою газету?

— «Искра».

Георгий Валентинович подвигал бровями и, одобряя, кивнул.

— «Искра», «Искра», — повторил он. — А ведь она уже была!

Он имел в виду сатирический журнал, который выходил в Петербурге с 1859 по 1873 год. Журнал закрыли «за неуместные и превратные суждения о правительственной власти».

Отец Владимира Ильича был ревностным читателем этого журнала. И в детстве Владимир Ильич видел дома старые, пожелтевшие номера крамольного издания, прекратившего свое существование, когда ему, Владимиру Ильичу, было всего только три года.

Но, кроме журнала «Искра» Курочкина, были еще стихи Одоевского, написанные в ответ на послание Пушкина к декабристам, сосланным в Сибирь: «Из искры возгорится пламя…»

Конечно, Плеханов хорошо знал эти стихи, но почему-то не упомянул их. А именно из этих стихов родилось название газеты, которую создавал Владимир Ильич.

Был жаркий полуденный час, когда Владимир Ильич и Потресов вышли на улицу. Благодушно посмеиваясь, Потресов хранил вид человека, который только что присутствовал при веселой комедии. А Владимир Ильич был сумрачен и явно обеспокоен.

— Вы почувствовали? — спрашивал Потресов. — Жорж хочет власти! Жорж не верит, что мы сами все потянем. Вот в чем все дело…

Владимир Ильич молчал. Не только в этом была беда. Потресов, ополчаясь на Плеханова (всю дорогу ругал его), не отдавал себе отчета во всей сложности и глубине разногласий. Он поддерживал Владимира Ильича, а сам сбивался на то личное, которое так проявилось в Плеханове.

Дело шло о большем — быть или не быть «Искре».

Съезд в Корсье тянулся несколько дней. Владимир Ильич и Потресов поселились в соседней деревушке Везене и ходили оттуда на совещания в Корсье пешком. Плеханов приезжал из Женевы пароходом. Он еще больше замкнулся в себе.

По неписаному порядку ему устраивалась на пристани обязательная встреча. То была особого рода почесть, которую он принимал как должное. Нельзя было не встретить Плеханова у пристани и не проводить его вечером обратно. Это отнимало массу лишнего времени, но Владимир Ильич исправно ходил на встречи и проводы. Он хотел мира с Плехановым, плодотворной совместной работы.

Засулич появлялась утром на пристани первой. За ней, покряхтывая, уморенный ходьбой по жаре, приплетался Аксельрод. По утрам у него голова не болела, и из уважения к одному из старейших (ему было пятьдесят лет) членов плехановской группы совещания начинались рано. Вообще личное занимало много места во взаимоотношениях группы. Все были предельно предупредительны друг к другу, дружны и относились к своему Жоржу с прямо-таки патриархальной почтительностью. Он платил им такой же нежной заботливостью и привязанностью.

При встрече начинались неизменные расспросы:

— Как самочувствие, Георгий Валентинович?

— Благодарю, ничего. А вы как, Павел Борисович? Голова не болит?

— Спасибо, пока хорошо. Чуточку в боку покалывает. Ну, да уж годы наши такие. А почему Вера Ивановна помалкивает? Как вы себя чувствуете?

Вера Ивановна никогда ни на что не жаловалась, хотя была не очень крепка здоровьем.

— Ничего, ничего, — отмахивалась она от расспросов, словно стремилась спрятать что-то глубоко интимное, скрытое даже от близких, — слава богу.

В этой компании Владимир Ильич казался самым цветущим и выносливым. Он и в самом деле чувствовал себя бодро, и в его движениях, взгляде, голосе, улыбке, широких плечах чувствовался большой запас сил. У него тоже осведомлялись о здоровье, но только из чистой вежливости. А Потресова все члены плехановской группы мучили минут пять: как спал, убавляются ли хрипы в груди, пьет ли молоко и как подвигаются его хлопоты о санатории?

Потресов как-то пришелся ко двору членам группы. Его считали своим. А он их не признавал.

По дороге от причала в Корсье говорили о всякой всячине. Шли лесом, держались тропок, где погуще тени. Чаще всего рассказчиком бывал Аксельрод. Он знал массу историй. Владимиру Ильичу приходилось поддерживать эти разговоры.

Как-то, шагая рядом с Аксельродом, Владимир Ильич упомянул об известном хирурге Бильроте. В одной своей книге Бильрот давал определение здорового человека. Чем отличается такой человек? Ярко отчетливой эмоциональностью. Любит так любит, ненавидит так ненавидит, хочет есть, так ест с аппетитом, хочет спать, так уж не станет разбирать, мягкая у него кровать или нет.

— Позавидуешь вам, — вздохнул Аксельрод. — Конечно, мы уж старики. Глядя на вас, вспоминаю пушкинские строки:

— Это я-то «младое»? — смеялся Владимир Ильич. — Это я, по-вашему, из племени «незнакомых»?

Плеханов тотчас поддержал Аксельрода:

— Смена поколений — вполне закономерная вещь. Вы человек своей эпохи, мы — своей. Увы, быть такими полноценными людьми, каких включает в свое определение Бильрот, мы уже не сможем… Кстати, мы, кажется, очень быстро шагаем. У Павла Борисовича одышка, придержим шаг. Да и Вера Ивановна уже запыхалась. Не будем спешить. Незачем…

Владимир Ильич прекрасно понимал, как тесно связаны между собой члены группы, ему нравилась трогательная предупредительность, с какой они относились друг к другу. Он глубоко ценил их прошлые заслуги, но в то же время не мог не замечать, что личное стало играть слишком большую роль в их жизни.

Будучи в чем-то не согласен с Плехановым, Аксельрод ему этого открыто не скажет. В свою очередь, Плеханов и другие члены группы тоже старались всячески избегать острых углов во взаимоотношениях друг с другом.

Правда, они много пережили. Их спаяли годы совместной борьбы за распространение марксизма в России, они долгое время были почти одиноки.

Так ведь это давно ушло! Нет прежнего одиночества. Но члены группы словно не замечали новых перемен. И Владимир Ильич не напрасно говорил им о Бильроте. Ему от души хотелось, чтоб эти люди не теряли то хорошее, что было в них, чтобы они оставались такими, какими были в молодости, когда вступали в революционное движение.

«Не становитесь прежде времени стариками, — казалось, говорил им Владимир Ильич. — Вы еще не старики. Будьте прямы, говорите что думаете, чье бы самолюбие это ни задевало. Есть высшие интересы, перед которыми личная спаянность и доброта — ничто!..»

Так или иначе, до той минуты, когда все усаживались за стол в небольшом гостиничном номере и начинали деловое обсуждение, Владимир Ильич был готов многое простить этим людям; им ведь тоже ничто человеческое не чуждо. Но тут, за столом, он ждал от членов группы принципиальности, готовности прежде всего отстаивать истину, невзирая на лица.

Увы, они и тут оставались осторожными политиками — и по отношению друг к другу, и все вместе — по отношению к Владимиру Ильичу.

— Будем откровенны и нелицеприятны, — говорил Георгий Валентинович в начале совещания. — Известный французский писатель Ривароль ввел в обиход изречение, которое хочу напомнить: «Всё, что не ясно, то не по-французски». Я скажу так: всё, что выходит за рамки существа дела, то не годится и не стоит малейшей затраты времени.

— То не по-русски, — добавляла Засулич.

— Именно так, — одобрительно кивал Плеханов.

А сам тянул, тратил время на хитросплетенные речи, не давал ответа по существу, согласен ли он с постом равноправного редактора.

Основное внимание посвящали обсуждению задач будущей газеты и журнала. Казалось, ясна членам группы и главная цель. Объединение сил, борьба с крохоборчеством «экономистов» и других извратителей марксизма, постепенное завоевание социал-демократических кружков и подготовка съезда партии — все это не подвергалось сомнению, споров не вызвало.

Как о чем-то давным-давно ясном, понятном, существовавшем в сознании многих и помимо того плана, с которым приехал Владимир Ильич, Плеханов говорил:

— Конечно, мы вступили в такую стадию развития, когда все противоречия крепостнического строя в России обострились и создались объективные предпосылки и условия для революционных действий.

Он соглашался (и тоже как с чем-то само собой ясным и понятным), что пора поставить общерусскую нелегальную газету, которая повела бы борьбу с унизительным для марксиста разбродом, царящим на Руси, когда каждая социал-демократическая группа, когда каждый, именующий себя социал-демократом, по-разному понимают Маркса и делают из его учения самые разные выводы.

— Вспомним опять Ривароля и скажем, что все эти выводы не по-французски и не по-русски и подавно уж не по-марксистски. Одни ударяются в убогий экономизм, другие — легальные марксисты — выбрасывают из нашего учения вообще его живую душу, третьи, считая себя марксистами, признают в то же время и террор. Как не сказать, что это похоже на ту самую «волосатую путаницу», какую Глеб Успенский описывал, рассказывая о крестьянских сходках нашей бедной Руси.

— Вот именно, — поддакивала Засулич.

Кивал с глубокомысленным видом и Аксельрод.

России от Плеханова доставалось крепко: где еще есть такой разброд, ячество, интеллигентский индивидуализм, прекраснодушное болтание о спасении вместо дела? Во Франции? В Германии? В Бельгии? Нет, только в нашей России.

— В истории такого не бывало!..

Тогда подымался Владимир Ильич и говорил, что в истории не бывало и такого упорного и многолетнего искания истинных путей к революционному изменению ужасных социальных условий жизни, как в России.

— Мы видим это, начиная с Герцена…

Аксельрод перебивал:

— Вы хотите сказать, что все шатания и блуждания наших россиян — закономерный процесс?

— Я хочу сказать, что марксизм нами выстрадан почти полувековой историей мучительных поисков и больших жертв! И никакие шатания не должны заслонить от нас главного. Именно России, быть может, суждено стать первой страной осуществленного марксизма. Во всяком случае, мы все этого хотим!

Тут Аксельрод снова бросал на Плеханова многозначительный взгляд, как тогда, по дороге с пристани, когда шел разговор о Бильроте и признаках здорового организма. Плеханов в ответ Аксельроду только легонько двигал бровями, мол, все понятно.

Странно ведут себя иногда люди. Замысел Владимира Ильича нравился Плеханову; в душе он был в восторге, просто даже потрясен. Он смотрел на молодое лобастое лицо Владимира Ильича и с волнением думал: «Ведь вот каких людей рождает Россия!» Было во Владимире Ильиче нечто, сразу заставлявшее вспомнить о Белинском, Чернышевском и Добролюбове. Чувствовался широкий полет мысли; могучая сосредоточенность ума и воли поражала.

Но, если бы в нем было только это, Георгий Валентинович не испытывал бы таких странных чувств. Среди русских социал-демократов, которых Георгий Валентинович знал, не было ни одного похожего на Владимира Ильича. То могли быть талантливые, весьма образованные люди, но в них не было того, что Плеханов заметил во Владимире Ильиче с особой ясностью в теперешний его приезд.

«Этот несет с собой и в себе что-то новое» — вот что ощутил Георгий Валентинович с первых минут разговора с Владимиром Ильичем.

И все эти дни он старался понять, в чем оно, это «новое»? И, уже смутно догадываясь, сам убегал от ответа.

Неужели он, Плеханов, начал устаревать?

А если так, то неужели этот молодой, смело возражающий ему человек не просто автор замысла издания интересной и нужной газеты, а… новое слово России?

Вспоминались прочитанные у Герцена слова: «Он понял их печальным ясновидением». Вот такое ощущение «печального ясновидения» было сейчас у Георгия Валентиновича. И все больше колебалась в нем уверенность в самом себе. А прежде он таких колебаний не знал.

Сложные, противоречивые чувства обуревали Георгия Валентиновича. Тут была и неудовлетворенность собой, словно бы даже зависть к Владимиру Ильичу, вернее, к тому новому, что тот нес в себе, и гордость оттого, что это новое все-таки приходит именно из России. И чтобы не выдать эти чувства, Плеханов вел себя все более замкнуто, все чаще и чаще сбивался на высокомерный поучающий тон.

А Владимир Ильич, казалось, видел, понимал его переживания, глубоко запрятанные в гордой душе. И, правду сказать, тоже переживал нелегкие минуты.

Так и не касаясь больного вопроса о том, за кем будет первенство в будущей редакции, обсуждали задачи предполагаемой газеты и журнала, намечали содержание первых номеров. Проект «заявления от редакции», одобренный единомышленниками Владимира Ильича во время его встреч с ними в Пскове, Плеханову не понравился, и он буркнул:

— Ну я бы не так написал.

А как? Владимир Ильич тут же пошел на уступку: пусть Георгий Валентинович даст свой проект. И, если будет лучше, ярче, сильнее написано, на прежнем проекте никто настаивать не станет. Но Георгий Валентинович уклонился. Тогда Владимир Ильич предложил: пусть Георгий Валентинович приложит руку к готовому проекту и покажет, «как надо». Ничего не получилось и из этой попытки.

Не продвинувшись за целый день разговоров ни на шаг вперед, шли обратно к пристани. У Аксельрода уже раскалывало голову от сильной боли. Ломило в висках и у Засулич, но она угрюмо молчала. Плеханов тоже шагал молча. Потресов часто вздыхал. А Владимир Ильич, держась позади всех, с наслаждением вдыхал свежие лесные запахи.

В конце концов все прорвалось благодаря Засулич. Эта не умела долго дипломатничать. И стоило только ей предложить в один из дней совещания в Корсье, чтобы при решении вопросов в будущей редакции у Плеханова было два голоса, а у остальных по одному, как тот сразу переменился и повел себя как полновластный глава будущей «Искры». Он просиял, будто сквозь грозу проглянуло солнце.

И вот уже Георгий Валентинович распределяет работу в новой редакции, перечисляет, какие нужны статьи, указывает, кому что делать…

Вечером над горами, над черным озером, потревоженным ветрами, сверкали грозовые молнии — под стать настроению. В свою деревушку Владимир Ильич и Потресов вернулись еще до грозы и долго потом ходили по берегу озера.

Было обидно и горько. Никогда прежде Владимир Ильич не испытывал такой душевной встряски и весь вечер не мог прийти в себя.

Значит, вот он чего хотел, Георгий Валентинович! Покорности, слепого послушания его единоличной, верховной воле. Вопреки всему!

— Какая феноменальная нетерпимость, какое спесивое генеральство! — разорялся Потресов. — Хочу я «высшей власти», и всё!..

Молнии вспыхивали где-то за озером, над окрестными горами. Там лил дождь. А в деревушке было сухо, но свистел ветер. И порой он доносил из темноты крупные теплые капли.

— Конец! — восклицал Потресов. — Уедем обратно в Россию, но не позволим губить все дело из-за чьей-то прихоти.

Владимир Ильич в тот вечер тоже мог пожаловаться на головную боль. Как преодолеть новое препятствие?

Раз с Плехановым, а следовательно, и со всей его группой невозможно договориться, надо искать какой-то выход. России нужна боевая революционная партия, и от этого отступиться нельзя. Значит, должна жить «Искра», и, что бы ни было, Россия ее получит. Но это значит — все заново перестраивать, ибо теряется поддержка самой крупной теоретической группы.

Отдать газету Плеханову? Но это уж будет крушением всего замысла и самой «Искры». Владимир Ильич был против этого и прежде, а сейчас и подавно не отдал бы «Искры» в руки стариков из «Освобождения труда». Завладей Плеханов газетой, все решал бы он один, а России он не знает.

— Неважненькая погода, господа, — говорил портье, когда Владимир Ильич и Потресов брали у него ключи от своих номеров.

Поздно вечером Владимир Ильич спустился вниз к портье и попросил чернила. Хотелось написать Надежде Константиновне про все то, что произошло за дни его встреч с Плехановым. Владимир Ильич часто писал ей со времени отъезда из России.

Он не мог успокоиться, и было лучшим средством — выложить все на бумагу, выплеснуть из себя горечь обиды.

Маленькая швейцарская деревушка спала, зарывшись в тишину. Только с озера доносились песни и тихий плеск волн, да еще порой над окрестными горами перекатывались раскаты грома.

— Неважный август, мсье, — вздыхал портье, передавая постояльцу флакон с чернилами. — Неудачная для туристов погода, к сожалению. Грозы, дожди. Но не расстраивайтесь, мсье. Это ненадолго.

В тот вечер, однако, ничего не удалось записать. Зашел Потресов, ему не спалось, мучила духота, и от скуки он пустился в рассуждения о том, что характер и в политике много значит. Александр Николаевич приводил латинскую поговорку «homo sum», что означало: «я человек», и доказывал, что характер у Плеханова прямо-таки невозможный. К слову Александр Николаевич рассказал забавную историю.

— Вот послушайте, что за притча ходит о нем по Женеве. Чрезвычайно показательный, я бы сказал, случай для характеристики нрава вашего гордого Жоржа. Приехал сюда один молодой социал-демократ из России и, как водится, первым делом пошел на поклон к Георгию Валентиновичу. В разговоре этот молодой человек то и дело повторял: «Товарищ Плеханов, товарищ Плеханов!» Тот слушал, слушал, потом сказал едко: «Заметьте и запомните, молодой друг, следующее: товарищ министра — министру товарищ, но министр товарищу министра — отнюдь не товарищ!»

Владимир Ильич хмуро выслушал этот анекдот и сказал, что уже слыхал нечто подобное про Плеханова еще в России.

— Но Плеханов есть Плеханов! — произнес Владимир Ильич горячо.

И Потресов даже удивился той запальчивости, с какой это было сказано. Казалось, Владимир Ильич просто не выносил, когда о людях говорят что-то плохое.

Решение Владимира Ильича было твердым. Он уедет обратно в Россию и займется перестройкой прежних планов. «Искра» не должна погаснуть и не погаснет. Но как дальше все устроится, он ясно еще себе не представлял.

Ночь прошла в мучительных раздумьях, почти без сна.

Итак, завтра прощай Женева и вообще прощай заграница. Отношения с плехановской группой неизбежно усложнятся до невозможности. Трудностей впереди масса. А выхода нет. Положение серьезное, в Германии почти все уже налажено к выпуску «Искры», и тем не менее придется дело остановить. Потому что, в конце концов, суть не только в том, что Плеханов хочет владеть дирижерской палочкой. Нет, совсем не в этом суть.

Снова и снова приходили на память разговоры, состоявшиеся у Владимира Ильича в тех городах, которые он посетил после ссылки. Москва, Питер, Псков, Уфа, Смоленск, Рига, Нижний Новгород, Самара. Всюду во время встреч с товарищами, которым вполне можно было доверять, заходил разговор о Плеханове. Необходимость привлечь этого человека к «Искре» признавали все, но как часто слышались и критические замечания в его адрес да и всей его группы. Теоретики? Да, особенно, конечно, сам Плеханов, его книги блестящи. Но организаторы они все из рук вон плохие. За двадцать лет даже не наладили связей с подпольной Россией и, в сущности, мало знают, как там развивается сегодня революционное движение. И беда вся еще в том, что сам-то Плеханов как раз уверен в обратном и считает себя самым большим и непререкаемым авторитетом в делах русской социал-демократии.

«Нельзя, нельзя тут уступать, — говорил себе Владимир Ильич в сотый раз. — Лучше разрыв и свобода действий, хотя и в более трудных условиях, чем угроза загубить все дело».

И вспоминался последний разговор с Надеждой Константиновной в Уфе. Ее слова: «А поймут ли это в Женеве?» — не раз за эти дни приходили Владимиру Ильичу на ум.

Как ни прикидывай, а невозможно отделаться от впечатления, что даже сам глава группы, Плеханов, никак не в состоянии уловить то главное, ради чего создается «Искра». Порой казалось — вот! Понял Плеханов, в чем суть, понял и готов сам загореться! А потом Георгий Валентинович словно сам же отбрасывал главное и снова начинал рассуждать об «Искре» так, что ясно чувствовалось: он склонен все же больше заниматься теоретическими статьями, а не черновой кропотливой работой собирания и сплочения партии.

А ведь именно для этого нужна «Искра».

«Значит, нет ошибки в решении прервать переговоры с группой и уехать», — окончательно утвердился Владимир Ильич в своей мысли уже на рассвете.

Утром в гостиницу явился Аксельрод. Видимо, почувствовал что-то неладное и притащился раным-рано. Когда Владимир Ильич и Потресов напрямик объявили о своем намерении прервать переговоры и вернуться в Россию, Павел Борисович в ужасе схватился за голову:

— Это невозможно! — И дважды затем повторил: — Дас ист унмеглих!

Казалось, немецкие слова позволяют старику сильнее выразить свои чувства, боль и отчаяние, которые искренне звучали в его взволнованном голосе. Он все повторял:

— Дас ист унмеглих! Разрыв недопустим. Можно договориться. Зачем же такие крайности, молодые люди? Нет, это невозможно!

Он упрекал молодых людей в нетерпимости, в излишне строгом отношении к Жоржу, призывал держаться мудрой «золотой» середины.

Владимир Ильич оставался непреклонен. Он уедет. На душе было тяжело, и даже говорить не хотелось.

Особенно трудные минуты пережил он, когда после полудня состоялся разговор с самим Плехановым. Аксельрод и Засулич, которая не скрывала своего отчаяния, встретили Жоржа на пристани одни и все ему рассказали. Как он принял весть о таком неприятном обороте дела, Владимир Ильич и Потресов могли только догадываться. Когда они пришли в Везену, Плеханов уже был там. С молодыми людьми поздоровался спокойно, был сух и сдержан.

— Ну, решили ехать, так что тут толковать, — сказал он и еще больше накалил обстановку своим явным напускным равнодушием к судьбе «Искры».

В этот день Георгий Валентинович ушел к пристани один. Его никто не провожал. Аксельрод и Засулич остались в гостинице и чуть не со слезами уговаривали Владимира Ильича и Потресова не уезжать, иначе, как выразился Павел Борисович, Плеханов будет убит.

Но все было тщетно…

Наступил день отъезда. Последний разговор с членами группы произошел уже в Женеве на квартире у Георгия Валентиновича. И тут случилось нечто неожиданное. Гордый женевец вдруг переменил тон.

Он был очень бледен, когда, усевшись рядом с Владимиром Ильичем, сказал, что сожалеет о случившемся и готов на любых условиях работать с организаторами «Искры».

— Мы споемся, — миролюбиво говорил он, и необычные нотки душевной растроганности слышались в его голосе. — Поверьте, ваша «Искра» для меня луч света в темном царстве. Да!

Он жал руку Владимиру Ильичу и говорил:

— Я с вами, друг мой. Как равный соредактор, и только. Готов быть и просто сотрудником. Согласен на любые условия.

Засулич сидела в углу на диване и счастливо улыбалась. На Георгия Валентиновича она смотрела с еще большим обожанием, чем прежде. Казалось, в ее глазах он совершил великий подвиг.

И Павел Борисович весь сиял. Он с чувством пожимал руку Владимиру Ильичу, потом Плеханову, потом опять Владимиру Ильичу и говорил:

— Я это предвидел! Я говорил: не может быть разрыва!

В эти волнующие минуты Владимир Ильич с особенным напряжением вглядывался в лицо Плеханова. Хотелось понять: до Георгия Валентиновича наконец дошло главное или тут есть что-то другое? Но Плеханов был не из тех людей, у которых на лице все написано. А слова (разговор в этот день был большой, и Плеханов не молчал) не всегда соответствовали тому, что думал этот человек. Одно было несомненным: сложные причины заставили Плеханова уступить. Может, понял, что с потерей «Искры» упускает живую связь с борющейся Россией, то есть то, что должно быть самым ценным для настоящего революционера, особенно — застрявшего волей судеб в долгой эмиграции. «Плеханов есть Плеханов», да, он это показал и сейчас. Трудный человек, но в последнюю минуту он нашел в себе силы переступить через личное и протянуть руку племени «младому, незнакомому».

У Владимира Ильича в ту минуту было такое ощущение, будто придавившая его сердце тяжелая каменная глыба сразу отвалилась. Прежней влюбленности в Плеханова уже не будет, но открылась возможность вместе делать «Искру». А это главное. Остальное покажет будущее.