Нам идти дальше

Глава шестая В ЛОНДОНЕ

Первое время после переезда в Лондон почта из России шла плохо. И было так мучительно ждать, каждое утро просыпаться с мыслью: авось сегодня. Увы, день ничего нового не приносил. Оставалось довольствоваться газетами.

Досаждали туманы, копоть, запах каменного угля, которым, казалось, пронизан весь Лондон. Шел апрель, а весна тут почти не чувствовалась.

— Ведь я говорила, говорила! — с горьким и невеселым юмором торжествовала Засулич. — Зато как хорошо в Швейцарии!

Она и Мартов только что вернулись из Цюриха. Совещались с Плехановым и Аксельродом. Владимир Ильич не захотел туда ехать.

О программе как будто договорились. В основу взяли переработанный проект Плеханова, но с серьезными поправками Владимира Ильича. И хоть это были только поправки, именно они придали программе боевой дух, начинили революционным содержанием. Программа бросала гневное обвинение русскому капитализму и самодержавию и звала рабочий класс, всех трудящихся на бой за правое дело. По настоянию Владимира Ильича в программу был включен пункт о диктатуре пролетариата, подчеркнута роль партии как авангарда рабочего класса. Аграрная часть программы целиком принадлежала перу Владимира Ильича. Вся она дышала теперь его идеями.

— Нет худа без добра, — толковала Вера Ивановна. — Долго спорили, препирались, зато программа получилась на диво. И Жорж не в обиде.

— Да, конечно, — усмехался Мартов, — теперь и мы все можем быть довольны. Программа есть, остается не так уж много: осуществить ее. В общем, как в Полтаве говорят: «Почти два шага, через дорогу перейти навприсядки».

В рассуждениях Юлия Осиповича о будущем все чаще слышались иронические нотки, и вот что казалось странным: вместо того чтобы повлиять на Засулич, укрепить ее веру в лучшее, он сам тоже заразился ее мрачными настроениями.

Раньше он неизменно подтрунивал (правда, осторожно и дружески) над невеселыми разговорами Веры Ивановны о том, что Россия пока остается неподвижной, как скала. Минутами сочувствовал, иногда брался даже защищать Веру Ивановну, но общей линией его поведения была мягкая усмешка над ее скептицизмом и «усталостью от ожидания перемен». А в серьезных разговорах он старался внушить ей те мысли, которые воспринимал от Владимира Ильича: надо бороться, ждать и верить, и все придет. Революция в России близка.

Теперь и в самом Юлии Осиповиче частенько начинала чувствоваться «усталость от ожидания перемен». Он в эту зиму не раз говорил Владимиру Ильичу:

— Опять затихла наша Россиюшка. Просто удивительно, как все повторяется. В майские дни пошумит, поволнуется, какой-нибудь студент хлопнет какого-нибудь крупного царского сановника, и опять затишье до будущего года.

— В таких случаях советуют: «Зри в корень», — сказал Владимир Ильич Мартову в первом же разговоре после его приезда из Цюриха. — Очень советую не забывать это изречение.

Юлий Осипович пожал плечами:

— А что зреть?

— Да ведь есть чему порадоваться! Наконец-то выработана наша партийная программа. Великое дело сделано, мечта многих и многих!

— Я рад.

— Это большой шаг вперед. Успех для всей революционной России. Она не стоит на месте, как видим. Она идет вперед, дальше.

— Куда?

— К тому, что написано в нашей программе, мне кажется, — ответил, хмурясь, Владимир Ильич. — Что за странный вопрос?

Казалось, опять запахло стычкой.

Юлий Осипович тоже нахмурился, но затем постарался прекратить разговор, обратить все в шутку: мол, можно же иногда поворчать на Россию, ведь все это идет от души, от искреннего желания, чтобы поскорее произошли те великие перемены, ради которых он, Юлий Осипович, не побоялся, как и другие, пойти в тюрьму и сибирскую ссылку. На самом деле Юлий Осипович просто уходил от спора, от стычки. Он скрывал нечто глубоко укоренившееся в извилинах своего всегда возбужденного мозга. Снова, как в туруханской ссылке, его порой начинали донимать мрачные мысли.

И, как нередко бывает, когда такие минуты нападали на Мартова, он шел дальше Веры Ивановны; не одна Россия, а все человечество казалось ему малоподвижным, очень косным.

Теперь он часто напевал слова из арии «люди гибнут за металл» и говорил, делая вид, что шутит:

— Сейчас я немного поездил по свету и могу констатировать: хотя с начала нашей эры прошло девятнадцать веков, даже в цивилизованной Европе очень далеки от идеалов справедливости и правды. Всюду люди гибнут за металл и живут в страшном свинстве.

Хуже было то, что в такие минуты Юлий Осипович опускал руки, становился безвольным и безразличным ко всему, даже к «Искре», которой он был до сих пор увлечен. Юлий Осипович делался плохим работником, когда впадал в хандру. И как он ни скрывал от окружающих свои «пики падения» (так он их сам называл), Владимир Ильич догадывался, что происходит с Мартовым.

Одной из новостей, которую Юлий Осипович привез из поездки в Цюрих, было то, что ему предстоит «лекционное турне». В ближайшем будущем он снова отправится на европейский континент. Юлий Осипович сообщил Владимиру Ильичу:

— При содействии Плеханова и Аксельрода мне предложена поездка в Париж для чтения рефератов по некоторым вопросам марксизма. Начинаю готовиться. И скоро поеду.

Владимир Ильич попытался было сказать, что в такой поездке ничего хорошего для Юлия Осиповича не видит.

— Почему? — сразу закипятился тот.

— Болтовни будет много, дела — мало.

— Обязательно поеду! Конечно, наша политическая эмиграция в Париже тоже порядочное болото, — рассуждал Юлий Осипович. — Но надо же и мне повидать свет! И хочется понять, куда идет Европа.

Чувствовалось, поездка в Швейцарию повлияла на Юлия Осиповича не в лучшую сторону. Владимир Ильич это заметил, но было не до того.

Перестройка связей с Россией стоила громадных трудов. Прежде почта шла на Мюнхен. Приходилось налаживать новые связи, опять искать подставные адреса, явки.

Владимир Ильич осунулся за последние недели, и одна лишь Надежда Константиновна знала, сколько ночей он недосыпает и как много дум передумывает в эти бессонные ночи.

Вера Ивановна как-то сказала ему с искренним сочувствием:

— На вас плохо подействовал Лондон.

— А на вас, мне кажется, плохо подействовала Женева, — тоже с чувством искреннего сожаления заметил Владимир Ильич.

Вера Ивановна поняла, но ничего не сказала.

Вместе с ней и Мартовым из Швейцарии приехал Дейч — участник группы «Освобождение труда», один из ее основателей. На его поездке в Лондон настоял Плеханов. Дейч недавно совершил смелый побег из Сибири, где он отбыл более тринадцати лет каторги и несколько лет «поселения» после каторги. В новогоднем номере от 1 января 1902 года «Искра» сообщала о его побеге и приветствовала вернувшегося на волю товарища.

Вера Ивановна считала Дейча великолепным организатором и еще в Мюнхене говорила, что когда приедет «Женька», то связи с Россией во сто крат возрастут. Дейч был профессорского вида мужчина с благообразными сединами и звали его Лев Григорьевич, но для Веры Ивановны он все равно оставался Женькой, каким она знала его когда-то по конспиративной кличке еще в «Черном переделе».

В Швейцарии, где Дейч пожил некоторое время после побега, он чувствовал себя как рыба в воде. Теперь он ходил по Лондону какой-то потерянный, с кем-то встречался, что-то делал, но связи с Россией от этого не росли. А связи требовались до зарезу.

Невозможно было жить и выпускать «Искру» без того, чтобы не знать, не чувствовать каждый день дыхания далекой России.

Там, в России, происходило что-то большое, важное. Ощущение было такое, будто всю ее сотрясают подземные толчки. И чувствовалось, именно это, а не текущие неурядицы из-за переезда поглощают все внимание Владимира Ильича.

Раненько утром, когда лондонские дворники еще только принимались за уборку улиц, он уже спешил купить свежие номера газет.

А в полдень являлась Вера Ивановна и начинала делиться новостями, вычитанными из тех же газет. Она не скрывала, что почти изуверилась в возможность близкой революции в России, но говорила, шутя, как всегда, без улыбки:

— Юлий все острит по поводу новых весенних выступлений в России. Он говорит, что это очередное «шумим, братцы, шумим». А все-таки интересно читать, что там происходит. Право, очень интересно! А вдруг наша матушка Русь возьмет да и проснется?

Апрель принес России не только весенние перемены в природе. Он стал месяцем больших событий и волнений в общественной жизни и рабочем движении.

В Батуме еще в марте произошла большая рабочая демонстрация. Прогремело над волжскими берегами смелое слово нижегородского рабочего Петра Заломова. Над огромной толпой демонстрантов он поднял алый стяг, на котором было написано: «Долой самодержавие! Да здравствует политическая свобода!» Царские опричники окружили демонстрантов, но Петр Заломов не выпустил из рук знамени. Он крикнул:

— Я не трус и не побегу!..

По многим городам прокатились рабочие забастовки. Опять собирались на сходки и бунтовали студенты. Вдруг в один из весенних дней в Петербурге прозвучал выстрел, всполошивший всю Россию. Студент Киевского университета Балмашев убил крупного царского сановника — министра внутренних дел Сипягина. Этот человек длительное время держал в своих руках почти всю исполнительную власть российского государства. Свирепо и беспощадно подавлял он революционное движение в стране. Официальные русские газеты и часть западной прессы оплакивали его гибель и требовали еще более жестоких мер против революционной «гидры».

Именно в эти дни в Россию пришла книга Владимира Ильича «Что делать?». На обложке значилось: Н. Ленин.

— Как вовремя! Как это кстати! — восклицал Глеб Максимилианович, когда читал с Зинаидой книгу. — Ведь после выстрела Балмашева у некоторых опять вспыхнули старонароднические настроения. Они чувствуются даже в нашей социал-демократической среде. Я сам слышал разговоры о том, что демонстрации обходятся слишком дорого и что террористические действия скорее ведут к цели. А Владимир Ильич как раз показывает своей книгой, в чем состоит наша настоящая сила. В организации! Еще и еще раз — в организации! В сплоченной марксистской партии!

Избранное в Самаре бюро русской организации «Искры» вело работу именно так, как хотел Владимир Ильич: оно собирало в один кулак искровские группы и успешно добивалось, чтобы социал-демократические комитеты признали «Искру» своим руководящим органом.

Днем Глеб Максимилианович ходил на работу в свое паровозное депо. Начальником он был хорошим, его уважали. В солидном, представительном инженере с интеллигентным открытым лицом городские власти никогда не могли бы заподозрить тайного агента «Искры», который по ночам пишет в Лондон шифрованные письма.

В Самаре находилось много активных искровцев. Тут побывал Сильвин, окончивший срок солдатской службы, Ленгник — давний товарищ Глеба и Сильвина по питерскому «Союзу борьбы» и сибирской ссылке. Оба теперь работали в русском центре «Искры». И еще в Самаре жили и помогали новому центру сосланные сюда брат и сестра Владимира Ильича — Мария и Дмитрий. Охранка выслала их из Москвы за участие в подпольной работе среди рабочих.

Из депо Глеб Максимилианович приходил домой усталый, приносил запах угольной гари. Искровцы бывали здесь часто. Садились за накрытый стол, у самовара, и за чаем вели дружеские беседы.

Книгу Владимира Ильича все одобряли. Из социал-демократических комитетов шли вести, что она имеет успех. Глеб Максимилианович радовался и всячески ее пропагандировал.

— Давайте-ка, братцы, еще разок почитаем Ленина, — предлагал Глеб, когда чувствовал, что кто-то из гостей (а часто у него бывали и приезжие из других комитетов) не очень еще твердо усвоил положения книги.

Зинаида Павловна извлекала из тайника небольшую брошюру, мягкая обложка которой была для сохранности обернута в старую газетную бумагу, и передавала Глебу.

Полистав ее, он останавливался на какой-нибудь странице (это зависело от состава присутствующих) и начинал:

— Разберемся, товарищи, сначала в вопросе, который тут сформулирован гениально просто и коротко: «…роль передового борца может выполнить только партия, руководимая передовой теорией». Это не в бровь, а в глаз бьет наших экономистов. Они ведь твердят, что раз в истории все совершается по стихийным законам, то незачем вносить социалистическую теорию в рабочее движение. Оно, мол, само, стихийно, дорастет до социализма. Давайте опять послушаем, что говорит нам Ленин. Прошу внимания!

С железной логикой доказывалось в книге, что делать ставку на стихийность — это значит вовсе отдавать рабочее движение в руки буржуазии, губить его, уводить в сторону от революции. Марксизм как наука революционизирует рабочий класс, дает ему ясное социалистическое сознание, освещает светом теории путь к победе.

За обсуждением выпивали не один самовар. Нередко возникали жаркие споры.

Кржижановских в городе любили, это были чуткие, отзывчивые люди, всегда готовые помочь другому, поддержать товарища в беде.

Не всегда бывало удобно собирать местных искровцев или приезжих у себя на квартире.

Глеб Максимилианович и Зинаида Павловна придумали назначить некоторые встречи на местном кладбище. Стоят в снегу кресты, запорошены скамейки. Зато тут тихо и безлюдно.

Счисть снег со скамейки, садись и беседуй на свежем морозном воздухе, любуйся очаровательным видом зимней заволжской дали.

Была на кладбище могила, возле которой Глеб особенно часто назначал встречи.

Высился над оградой скромный белый крест. Рядом с ним был выложен из кирпича и известняка пьедестал для памятника, который, по-видимому, когда-то предполагался, но так и не был воздвигнут. Но из полуразрушенного пьедестала сам собой вырос живой памятник — высокий серебристый тополь. Это была могила писателя-народника Павла Ивановича Якушкина.

…Весной через Самару и Сибирь часто везли в закрытых вагонах арестованных студентов. Царские власти усилили репрессии в ответ на выстрел Балмашева, жестоко расправлялись с революционно настроенным студенчеством. К приходу состава с арестантскими вагонами на самарском вокзале собиралась большая толпа. Из арестантских вагонов неслись революционные песни. Как-то студентам удалось выставить белый плакат с надписью: «За правду и свободу». Через зарешеченные окна арестантам пожимали руки, совали деньги, еду.

Глебу нельзя было ходить на вокзал, чтобы выразить свое сочувствие арестованным студентам, это могло навести на него подозрение, а Зинаида Павловна ходила и потом все рассказывала.

Молодой Балмашев, убивший ненавистного царского сатрапа, тоже был волжанин, из Саратова, а отца Балмашева знали как видного народовольца. Старик этот, честный и готовый на все в своей любви к угнетенным, не раз говорил, что для него нет высшего счастья, как видеть своего сына «мучеником за народ». Молодой Степан — так звали террориста — остался верен заветам отца. Говорили, что старик с большим мужеством переносит неизбежную гибель любимого сына.

Глеб и сам жалел и старика и сына. И говорил Зинаиде, читая в газетах о Балмашеве:

— Какие люди у нас на Руси, какие люди! Обидно, что в наши дни, когда силы революции все больше пробуждаются к жизни, этот юноша не нашел правильного пути. А книга Владимира Ильича тем и важна, что открывает людям истинный путь.

Как-то вечером Глеб Максимилианович достал из тайника «Что делать?» и долго перелистывал книгу. Уже был поздний час, Зинаида Павловна сказала:

— Глеб, ведь ты знаешь в этой работе все почти назубок!

Он поднял на жену большие, сияющие глаза:

— Ты все-таки вдумайся, Зина, как хорошо сказано в книге! Нет, ты послушай! «…История поставила теперь перед нами ближайшую задачу, которая является наиболее революционной из всех ближайших задач пролетариата какой бы то ни было другой страны. Осуществление этой задачи, разрушение самого могучего оплота не только европейской, но также (можем мы сказать теперь) и азиатской реакции сделало бы русский пролетариат авангардом международного революционного пролетариата». Право, звучит как поэма.

И Глеб начинал взволнованно фантазировать: вот произошла революция и в России началось великое преображение. Мир удивится! Весь мир!..

А Зинаида Павловна, слушая мужа, уже работает за столом. Перед ней — пузырек с химическими «чернилами», ручка и какой-то научно-технический журнал. Улитка пишет очередное письмо в Лондон. Вот она обмакнула перо в пузырек и начала писать бесцветной жидкостью между строк пятой страницы журнала, где идет речь о нарезке трехзаходных шнеков на токарном станке.

Садится за работу и Глеб. У «Искры» из-за ее переезда в Лондон увеличились расходы, нужно помочь ей деньгами. И он берется писать (тоже химией) письма в искровские группы Астрахани, Саратова, Ярославля, Москвы.

— Послушай, Зина, — сказал однажды Глеб, вернувшись домой как никогда веселый и довольный. — Ты ведь знаешь, что наши Кранихфельды ждут наследства?

— Знаю.

Семья Кранихфельдов происходила из обрусевших немцев. У Сергея Николаевича Кранихфельда — убежденного социал-демократа, отбывавшего ссылку в Самаре, вдруг объявился за границей дальний родич, который оставил после себя большое наследство. Утром Сергей Николаевич пришел в депо и сообщил Глебу Максимилиановичу, что хотел бы отдать свою долю наследства «Искре».

— И много? — деловито спросила Зинаида Павловна.

— Видишь ли, наследство достанется Сергею Николаевичу не целиком, оно завещано еще двум его двоюродным братьям. На троих придется примерно около ста тысяч рублей. На его долю выйдет, следовательно, тысяч тридцать с лишним.

— Ого! — не удержалась Зинаида Павловна. — Но позволь, Глеб, у Кранихфельда семья и много сестер, живущих очень бедно. И сам он очень нуждается.

— Да, вот он и решил: третью часть отдать сестрам, десять тысяч нашему самарскому центру, а остальные отдать «Искре» на подготовку съезда партии.

— А себе?

— А себе почти ничего. Таковы наши люди, Зина, в том-то и наша сила. Садись, пиши «Фекле». Пусть обрадуются.

Из России от агентов «Искры» наконец начали поступать письма. Огромного труда стоило Владимиру Ильичу и Надежде Константиновне наладить переписку. И они прямо ожили, когда письма пошли потоком.

Порадовало письмо от «Сони» (конспиративная кличка самарского искровского центра). Владимир Ильич предложил, чтобы деньги Кранихфельда были сохранены для нужд предстоящего съезда партии. О съезде Владимир Ильич теперь начинал поговаривать все чаще. Мартов и Засулич поддержали его предложение. Они тоже жили теперь ожиданием предстоящего съезда. Мартов не забывал шутки Блюменфельда о том, что на этом съезде «полетят пух и перья», и говорил:

— Пускай летят. Тем интереснее будет на съезде…

Владимир Ильич смеялся:

— Батенька мой, не всякая драка полезна. Но борьбы на съезде не избежать, это ясно. Все зависит от того, как мы поработаем этот год. Есть и добрые предзнаменования.

Среди социал-демократических комитетов России уже шло движение за признание «Искры» своим руководящим органом. Первой ласточкой был Орехово-Богородский комитет, уже заявивший об этом. Ожидались такие же вести из Москвы, Харькова, Ростова, Киева. Владимир Ильич видел в этом новый большой шаг к съезду.

Очень радовал Владимира Ильича размах рабочих демонстраций и забастовок этой весны. Они становились все более массовыми и внушительными. Как ни бешенствовала охранка, разгромленные социал-демократические комитеты и искровские группы возрождались заново, на смену одним агентам «Искры», попавшим за решетку, приходили новые добровольцы.

Репрессии после убийства министра внутренних дел Сипягина никого не испугали. Несмотря на весь героизм поступка Балмашева, которому наверняка грозила смерть через повешение, в социал-демократических кругах его выстрел не вызвал одобрения. Героизм одиночки уже не расценивался так высоко, как во времена «Народной воли». Влияние «Искры», выступавшей против террора, отрезвило многих. Балмашевым восхищались, но террор осуждали. Забастовка, демонстрация, баррикады — вот настоящие пути борьбы. К этому и звала «Искра».

Пришли наконец вести и из Белостока.

Конечно, безумием было устраивать партийный съезд в России среди разгула полицейских репрессий. Сорвалась и вторая попытка. Как Владимир Ильич и предвидел.

На окраине Белостока в маленьком домике собралось человек десять. «Экономисты» и бундовцы были тут в большинстве, но против воли «Искры» они не смогли пойти и согласились считать свое малолюдное конспиративное собрание не съездом, а конференцией.

Несколько дней совещались, спорили и, в конце концов, приняли точку зрения «Искры»: надо готовить съезд всерьез, а пока для этого избрать Организационный комитет.

Исходом белостокского совещания Владимир Ильич был доволен.

— Теперь воскликнем: «Король умер, да здравствует король!» — говорил он Надежде Константиновне в день, когда узнал об образовании Организационного комитета в Белостоке. — Наша задача взять всю подготовку съезда в свои руки.

Надежда Константиновна давно не видела его таким радостным.

Весь день он был занят хлопотами у Квелтча. Вел переговоры с этим английским издателем. Квелтч был убежденным социал-демократом, считал себя марксистом и очень тепло отнесся к русским сотоварищам, охотно взялся им помочь. Вечером Владимир Ильич и Надежда Константиновна, ободренные успешным ходом переговоров, засели за письма в Россию и чуть не до рассвета писали.

Будь здесь Елизавета Васильевна, она напомнила бы дочери, что у Владимира Ильича часто кружится голова от переутомления, что и ей самой, Наде, надо почаще отдыхать. Но Елизавета Васильевна была далеко. Ее пришлось временно оставить в одном из городов Германии.

Выезд из Германии редакции «Искры» был совершен в обстановке строгой конспирации. Сразу взять с собой Елизавету Васильевну не удалось.

Утром забежал Дейч. Узнав, что письма из России стали прибывать, он удовлетворенно говорил:

— Ну, вот видите. Вот и хорошо. И отлично!

Он только мешал, отвлекая Владимира Ильича от работы бесконечными расспросами о России. Он мало знал о ней, старик, слишком давно оторвался от жизни революционной работы, слишком долго сидел в Сибири. Выяснив точку зрения Владимира Ильича на события последних дней, в том числе и на выстрел Балмашева, о котором уже знали в Англии, Дейч еще спросил, как смотрит Владимир Ильич на текущее положение и знает ли он о крестьянских бунтах в ряде губерний России.

Владимир Ильич ответил, что он знает, читал о бунтах.

— Крестьянство тоже поднимается, а?

— Да, поднимается. Это очень важно. Я читал.

Похоже было на то, что Дейч считает Владимира Ильича больше всего аграрником, то есть теоретиком и знатоком сельского хозяйства и крестьянства в России. Владимир Ильич в самом деле великолепно все это знал. Его статью «Аграрная программа русской социал-демократии» недавно обсуждали в Цюрихе на совещании соредакторов «Искры» (там были все, кроме Владимира Ильича). Видимо, это блестящее знание русского крестьянства и создало у Дейча впечатление, что Владимир Ильич прежде всего аграрник.

Никто из плехановской группы так хорошо не знал крестьянство, им вообще мало занимались.

А Владимир Ильич и сейчас продолжал изучать его, дорабатывал свою статью, улучшал ее, уточнял формулировки — словом, с обычной тщательностью и вниманием, не жалея сцл, готовил ее к печати. Статью намечали опубликовать в «Заре».

— А скажите, пожалуйста, — спрашивал у него Дейч, — неужели можно надеяться, что крестьянство поддержит нашу революцию, выражающую прежде всего, как мы знаем, интересы социалистического пролетариата?

И Дейч приводил знаменитые слова из Шекспира:

— «Что он Гекубе и что ему Гекуба?»

Дейч был широкообразованным человеком, на заре своей революционной деятельности слыл бунтарем, ярым народником. Сибирская каторга рано состарила этого человека. На пятом десятке он, казалось, уже выбился из жизненной колеи и будто заново узнавал то, что должен был давно и хорошо знать.

С величайшим терпением давал Владимир Ильич свои объяснения Дейчу. Доказывал, что поддержка сельского пролетариата — необходимое условие победы рабочего класса. Что борьба крестьянства против помещиков имеет значение для всей России. И социал-демократия должна помогать этой борьбе. Считать своим кровным делом.

— Так что, как видите, батенька мой, и нам Гекуба близка, и мы ей близки.

— Понятно, понятно, — тряс седой головой Дейч.

В чем Дейч особенно хорошо разбирался, это в сугубо практических житейских вопросах: сколько надо платить в Англии за квартиру с удобствами и без удобств, во что должен обойтись выпуск одного номера «Искры» в типографии Квелтча, и прочее, прочее. Владимир Ильич сразу разглядел хозяйственную жилку в Дейче и после его ухода сказал Надежде Константиновне:

— Когда придет время и соберется наш съезд, хорошо бы поручить этому человеку ту часть работы, которая будет связана с ведением финансовых дел. Приедут делегаты, их придется кормить, где-то разместить. Это потребует экономного расходования средств, а Дейч, кажется, понимает в этом толк.

В следующие дни письма из России принесли такую гору горьких новостей, что казалось, вся работа агентов «Искры», налаженная с таким трудом и ценой таких жертв, летит в пропасть.

Снова произошла серия провалов. Серьезный разгром постиг «Северный рабочий союз» — большую социал-демократическую организацию, в которой работало много искровцев. Взяли многих искровцев в Воронеже, Киеве, Харькове, Москве. Не дремала охранка в Питере. Там тоже произошли аресты. Зашатались транспортные связи; на западной границе оборвались еще некоторые пункты нелегальной переброски «Искры» в Россию.

Много искровских транспортов проходило через Вильно — крупный литовский город, расположенный вблизи границы. Здесь хорошо работал молодой агент «Искры» Пятницкий — рабочий, по специальности щетинщик. Его схватили на вокзале и повезли в арестантском вагоне в Киев.

Попал в тюрьму Сильвин, успевший лишь короткое время поработать разъездным агентом «Искры». После небольшого отдыха от солдатской службы он расстался с милой семьей Кржижановских, покинул Самару, чтобы выполнить ряд сложных и ответственных поручений «Феклы» и русского центра «Искры». Он побывал в Пскове, связался с Лепешинским и другими искровцами. Потом вместе с Иваном Радченко поехал в Смоленск. Здесь застряли восемь пудов литературы. Оба агента «Искры» развезли ее по разным городам.

Надо было восстановить оборванный путь переброски «Искры» на западной границе. Сильвин помчался в Ше-петовку, оттуда на лошадях лесными дорогами добрался до маленького местечка Теофиполь. Здесь Сильвина и взяли. А день-два спустя, очутившись за решеткой в киевской «Лукьяновке», он на первой же прогулке по тюремному двору встретил и Пятницкого, и Баумана, и Крохмаля, и других искровцев, освобождение которых ему не удалось довести до конца.

Среди заключенных в Лукьяновской тюрьме оказался и Блюменфельд; этот быстро попался, его взяли тотчас по переходе границы. Отняли чемодан, и вся литература, какая была внутри, попала в руки жандармов.

Таковы были вести из России. Заготовленные Владимиром Ильичем и Надеждой Константиновной за последние дни новые письма пришлось порвать. Большая группа активных искровцев вышла из строя. Зияющие бреши требовалось срочно чем-то заполнить.

Владимир Ильич потерял сон. Огромным напряжением воли он обычно быстро брал себя в руки. Но дорого стоили ему эти усилия. После бессонной ночи он ушел в типографию на переговоры с мистером Квелтчем.

Часов в десять он вернулся из типографии. Надежда Константиновна, тоже расстроенная провалами в России, напомнила ему, что пора позавтракать.

Зайдя в ближайший ресторанчик, Владимир Ильич и Надежда Константиновна съели по яичнице. Кельнер предложил еще жареных скатов или хотя бы по порции «бычачьего хвоста». Надежда Константиновна наотрез отказалась от этих кушаний. Запили яичницу чашкой кофе с кусочком кекса и помянули добрым словом сибирские шанежки: вот по-настоящему вкусная вещь.

— С мистером Квелтчем виделся? — спросила Надежда Константиновна, когда они вышли на улицу. — Будет пристроена наша «Искра»?

Он кивнул. Договоренность уже есть.

— А ведь это главное, Володя, — сказала Надежда Константиновна.

И опять он кивнул:

— Да, конечно. Остальное утрясется.

— И я так думаю.

Она крепко сжала его руку, безмолвно давая понять: ей самой легче оттого, что он так бодро держится в эти трудные минуты…

Был хороший денек. Дожди и туманы наползали реже, только по ночам.

— Пойдешь в библиотеку или будешь дома работать сегодня? — спросила она, почувствовав, что он стал замедлять шаг.

— Ни то, ни другое, — ответил он. — Пойдем Лондон смотреть. Хочешь?

— О! — с радостью согласилась она.

Сначала зашли в расположенный поблизости небольшой каменный дом. Тут обитал Николай Алексеев, один из активных искровцев, живших в Лондоне. Он оказался очень приветливым и милым человеком и со дня переезда «Искры» в Лондон помогал всем, чем мог.

Будучи студентом Военно-медицинской академии в Петербурге, Николай Александрович примкнул к «Союзу борьбы» уже после того, как Владимир Ильич и его товарищи попали в ссылку. Скоро полиция взялась и за «молодых». Алексеева тоже загнали в ссылку — под Вятку. Бежав оттуда, он с начала 1900 года жил в Лондоне.

«Искре» Алексеев был горячо предан. Когда Владимир Ильич и Надежда Константиновна приехали сюда из Мюнхена, он подыскал им возле себя квартиру. В его адрес шли письма для «Искры» из России и от заграничных корреспондентов газеты. Он помог устроить печатание «Искры» в Лондоне.

Жил он холостяком, и чувствовалось, не расстался еще со студенческими привычками. Единственным богатством в его комнате были книги.

У Алексеева застали Засулич и супружескую чету Тахтаревых. Этих Владимир Ильич и Надежда Константиновна лично знали по Петербургу. Тахтарев был сыном профессора и учился вместе с Алексеевым в Военно-медицинской академии. Когда за него, тоже увлекавшегося «Союзом борьбы», взялась полиция, богатый отец помог сыну бежать за границу. Жена его — по девичьей фамилии Якубова — когда-то учительствовала вместе с Надеждой Константиновной в вечерне-воскресной рабочей школе.

У Алексеева не оказалось достаточно стульев, чтобы все гости могли усесться. Одна Вера Ивановна сидела, остальные разговаривали стоя. У Веры Ивановны был грустный вид.

— Так жаль Балмашева, — говорила она, — наверное же повесят. И отца его жаль.

Она тяжело переживала выстрел Балмашева, и все это знали. Да она и не скрывала, что в ней проснулось что-то давно забытое.

— Конечно, теоретически я против террора. Просто по-человечески жаль, что из-за царской тирании гибнут славные люди.

— Да, террор — это, конечно, не средство, — соглашался Тахтарев. — Пора с террором покончить, как вообще с крайностями.

Вера Ивановна сердито блеснула глазами.

— Мы знаем, что вы считаете крайностями, — сразу повысила она голос. — Извините, но я не расположена сейчас спорить.

Тахтарев был заядлым «экономистом», он даже редактировал одно время газету «Рабочая мысль», которую искровцы беспощадно громили. И в то же время этот человек и особенно его жена — Аполлинария Александровна охотно оказывали услуги «Искре». В их адрес тоже шли письма из России для «Феклы», а лиц, готовых помогать «Искре», в Лондоне пока было мало. Не обжились, не обстроились, все еще только налаживалось, и дорог был каждый адрес.

— Мы подсмотрели для вас недорогую квартирку, — говорила Тахтарева Надежде Константиновне. — Это недалеко от нас, на улице Холфорд-сквер. Две комнатки.

На первое время Владимир Ильич и Надежда Константиновна поселились по объявлению в так называемых «спальных комнатах».

— А вам мы тоже кое-что нашли, — сказала Аполлинария Александровна угрюмо молчавшей Засулич.

Та наотрез отказалась. Она, Мартов и Николай Александрович — тут Вера Ивановна показала на Алексеева — будут жить коммуной.

Алексеев рассказал, что он уже снял помещение для «коммуны». Каждый получит комнату и волен устраиваться как хочет. А готовить — на общей кухне. Можно кормиться общим котлом, можно и порознь.

— Видимо, табачный дым у вас будет наверняка общим, — пошутил Владимир Ильич, и впервые за сутки Надежда Константиновна увидела на его лице улыбку.

Квартирку, подсмотренную четой Тахтаревых, сняли. Близко от центра города, место относительно тихое. У дома — скверик, недалеко станция железной дороги. В двадцати минутах ходьбы — Британский музей с богатой библиотекой, что особенно устраивало Владимира Ильича. Хозяйке — это была строгая, сухопарая дама в очках — представили Владимира Ильича и Надежду Константиновну как чету Рихтер, прибывшую из Германии. Тахтарев давал чете наилучшие рекомендации, а с его мнением хозяйка не могла не считаться: он жил поблизости и было известно, что его отец генерал.

Комнатки были светлые, чистые, но без мебели.

— Занавески, пожалуйста, повесьте свои, — сказала хозяйка, миссис Йо. — И простите, мистер Рихтер, вам придется заплатить за неделю вперед.

Пришлось, как водится по английскому обычаю, уплатить миссис Йо недельную плату.

Потом Владимир Ильич и Надежда Константиновна расстались с Тахтаревым и отправились осматривать город.

Лондон… Старый город еще жив… Позванивает «Большой Бен» — куранты на башне Вестминстерского аббатства, у королевского дворца стоит стража, одетая в медвежьи шапки. Но все это прошлое, прошлое. Сегодняшнее — это заводы, банки, конторы, магазины, омнибусы, чинные респектабельные дома на улицах богачей и прокопченные лачуги в Уайтчепеле.

Здесь и в самом деле человеку затеряться легче, чем игле в стоге сена. Тут можно жить год, два, три и не знать ближайшего соседа; застрелиться — и никто этого не услышит; умереть — и никто даже не вспомнит, что был такой человек.

В этот день Владимир Ильич исходил и изъездил вместе с Надеждой Константиновной много улиц. Войдя в омнибус, занимали места наверху, на империале, чтобы все видеть. Прокатились по железной дороге в Уайт-чепель и разговаривали там с рабочими, многие из которых были выходцами из России.

Когда вернулись домой, у Надежды Константиновны подкашивались ноги от усталости. А Владимир Ильич, немного посидев на стуле, скоро поднялся как ни в чем не бывало и сказал, что пойдет в ближайший магазин купить кое-что из еды.

— Только не бычачьи хвосты и не жареные скаты, — просила Надежда Константиновна.

Когда Владимир Ильич вернулся, то застал на столе только что доставленный почтой из Женевы толстый пакет. Адресованные лично Владимиру Ильичу пакеты Надежда Константиновна сама не вскрывала.

— Наверно, от Плеханова, — предположила она. — Узнаю его почерк на конверте.

Владимир Ильич послал на днях в Женеву свою статью об аграрной программе русской социал-демократии, со сделанными уже тут, в Лондоне, поправками. Теперь статья вернулась от Плеханова.

Вскрыв пакет, Владимир Ильич бегло полистал возвращенную ему рукопись с пометками Плеханова на полях. Надежда Константиновна заметила, что лицо у Владимира Ильича резко помрачнело, он даже побледнел. «Что за несчастье! — подумала с отчаянием Надежда Константиновна. — Неужели Плеханов не угомонился?»

Владимир Ильич молча положил на стол рукопись.

Она была во многих местах испещрена резкими и обидными пометками. Придирался Плеханов к формулировкам, уже принятым и одобренным другими соредакторами «Искры», к отдельным словам, которые почему-то ему не нравились, даже — к запятым. И каждую, даже мелкую поправку, если Владимир Ильич ее не примет, предлагал ставить «на голоса».

Мартова в Лондоне уже не было, он уехал в Париж читать свои рефераты, и вся работа по «Искре» легла на плечи Владимира Ильича. Он работал дни и ночи. Мистер Квелтч выделил «Искре» небольшой уголок в своей типографской конторке, и, кончив работу в библиотеке, Владимир Ильич спешил туда. А с вечера начиналось другое — письма, письма…

Главным теперь было восстановить оборванные арестами связи. Менялись адреса, пароли, явки, восстанавливался транспорт.

Пожалуй, даже в России, в местах, где прошли аресты, не знали лучше Владимира Ильича и Надежды Константиновны картину провалов. Ведь в их руках сосредоточивались все нити.

По-прежнему часто приходила Засулич. Рассказывала о своей жизни в «коммуне», ей там нравилось. В «коммуне» простые, товарищеские нравы. У каждого отдельная комнатка.

— Зашли бы к нам, посмотрели бы, — звала Вера Ивановна. — Право, у нас хорошо.

В эти дни она старалась сделать все, чтобы как-то уладить новый конфликт внутри «Искры», возникший по вине Плеханова. Зная, как возмущен Владимир Ильич его безосновательными придирками, Вера Ивановна посылала в Женеву письмо за письмом, пытаясь убедить Жоржа, чтобы он взял назад свои поправки.

У этой женщины была легкоранимая душа. И чем больше раздвигались рамки «Искры», чем шире развертывалась работа, тем отчаянней барахталась Засулич среди неизбежно возраставших забот, огорчений, неожиданных поворотов судьбы. А главное-то ведь было еще впереди! Это она и сама чувствовала. И оттого еще больше нервничала.

Она чего-то ждала и часто спрашивала то у Владимира Ильича, то у Надежды Константиновны:

— Из Женевы ничего не получили?

Те уходили от разговора о Женеве. Что Женева, дорогая Вера Ивановна! Сейчас важнее всего то, что из России пошли вести повеселее.

Владимир Ильич давно писал товарищам в Петербург, что если бы тамошняя организация стала на деле вполне искровской, то можно было бы очень скоро провести второй съезд партии и превратить «Искру» в двухнедельную, а то и в еженедельную газету. Сейчас в Питере дело как будто шло на лад. Пришли сообщения, что там хорошо поработали Иван Радченко и другой активный агент «Искры» — Красиков, он же «Шпилька». Крепла надежда, что длительная борьба «Искры» за влияние в питерском социал-демократическом комитете, где сильны «экономисты», закончится успешно для «Искры».

Вера Ивановна радовалась этим добрым вестям, но больше всего ее волновало, что от Жоржа нет писем. Она знала, что Аксельрод и снова побывавший в Цюрихе Мартов вмешались во вновь возникший конфликт и стараются его уладить.

Как-то под вечер Владимир Ильич сидел в большом библиотечном зале Британского музея и работал. Ему было удобно здесь работать. В зале стены от пола до потолка заставлены книгами. Каждый посетитель может занять отдельный стол. На столе — полочки для книг. Тепло, уютно. Приходи, бери любые книги и работай, как в своем домашнем кабинете.

Вдруг Владимира Ильича позвали в курительную комнату. Там стояла Засулич. Она с трудом переводила дыхание, но ее лицо было радостным. От Жоржа пришло письмо.

«Я беру назад свои предложения о поправках, словом, делайте, как знаете…» — писал Плеханов.

— Все-таки Жорж великолепен, правда? — говорила взволнованно Вера Ивановна, и чувствовалось, что она счастлива.

Владимир Ильич прочел письмо Плеханова, поморщился на слова «делайте, как знаете», чем опять заставил Веру Ивановну забеспокоиться.

— Вы ради бога не обращайте внимания, — взмолилась она, — Жоржу и так было не легко сдаваться, он так горд…

Письмо было адресовано не Владимиру Ильичу, а Вере Ивановне. Но скоро из Женевы пришло письмо и в его адрес.

«Пользуюсь случаем сказать вам, дорогой В. И., что напрасно вы на меня обижаетесь», — говорилось в письме Плеханова.

Ради общего дела он предлагал мир.

С этого дня между ними снова возобновилась переписка, прерванная несколько недель назад.

Уже шел июнь, когда в «Искре» появилась партийная программа, принятая с такими боями шестеркой соредакторов «Искры».

В день, когда этот номер «Искры» ушел в Россию, Владимир Ильич был весел и говорил:

— Такую бомбу русский царизм еще никогда не получал. Народовольцы бросали бомбы в царей, а тут брошена бомба во весь старый мир.

Была еще причина для радости. Пришел Алексеев из «коммуны» и принес письмо, пришедшее для «Искры» от Радченко. Тот сообщал, что завоевание «Вани» (Петербургского комитета) подвинулось еще вперед. Под нажимом искровцев комитет провел за городом сходку социал-демократов Петербурга. Рабочие горой встали за «Искру».

А вечером Владимира Ильича и Надежду Константиновну привела в отличное состояние духа хозяйка их квартиры миссис Йо.

Она вежливо постучалась, вошла и начала с извинений:

— Я на минутку. Видите ли, господа. Я, конечно, не вправе делать вам замечания. О, разумеется, каждый живет по средствам. Но почему бы вам не повесить на окнах занавески? У вас их нет? По условиям найма вы должны повесить свои занавески.

— Хорошо, — сказала Надежда Константиновна, — мы купим и повесим. Все некогда.

— Вы очень любезны, сударыня, — продолжала англичанка. — Позвольте спросить еще об одном. Ни вы, ни господин Рихтер не носите обручальные кольца.

— Ну и что?

— Простите, сударыня, но у нас в Англии законные супруги обязательно носят кольца.

— Мы законные, не беспокойтесь, — заверил хозяйку Владимир Ильич и, когда та ушла, долго смеялся.

Хохотала от души и Надежда Константиновна. А поздно вечером они встречали на вокзале наконец приехавшую в Лондон Елизавету Васильевну.

— Так и будем кочевать по свету? — шутливо спрашивала она у дочери и Владимира Ильича, когда ехали с вокзала домой. — Не забуду, как вы в Шуше садились у географических карт и водили по ним пальцами.

— Боюсь, это не последняя наша остановка, — сказал Владимир Ильич.

— Ну и ладно, — отозвалась добродушно Елизавета Васильевна, — с вами я хоть на край света.

На другой день после ее приезда на окнах комнат, где теперь стали жить трое, появились беленькие аккуратные занавески, к великому удовлетворению миссис Йо.

В душный августовский вечер киевский губернатор Трепов послал в Петроград тревожную телеграмму:

«Сегодня, четверть девятого, вечером, из киевской тюрьмы во время прогулки бежало одиннадцать политических арестантов, посредством веревочной лестницы, перекинутой через стену. Часовой был накрыт одеялом и прижат к земле другими политическими арестантами. Розыск производится. Подробности почтой. Бежали: Басовский, Блюменфельд, Крохмаль, Таршис, Бауман, Бобровский, Гурский, Валлах, Плесский, Мальцман и Гальперин».

Переполох в департаменте полиции произошел немалый. Имена беглецов были хорошо известны высшим чиновникам охранки. В Киев полетели телеграммы — «все расследовать», «доложить», «принять меры»…

Порядки в киевской тюрьме давно не нравились «вышестоящим» особам политической полиции. Нравы тут царили действительно довольно либеральные. Политическим заключенным разрешалось получать с воли любые книги и газеты, цветы и вино; в часы тюремных прогулок они свободно общались между собой, даже устраивали собрания и дискуссии на теоретические и злободневные темы. В камерах у них было постельное белье, иные пользовались не табуретками, а венскими стульями. И стулья и простыни пригодились заключенным для побега.

Вот что показало расследование.

…В девятом часу вечера на квартире генерал-майора Новицкого — начальника киевского жандармского управления — раздался телефонный звонок. Испуганный голос помощника начальника киевской тюрьмы сообщил:

— Побег, ваше превосходительство. Трагедия-с!..

— Все под суд пойдете, мерзавцы! Я вам покажу трагедию!

Первым долгом Новицкий поспешил известить губернатора Трепова. Тот тоже всполошился: такой неслыханный побег — скандал на всю Россию. Затрещали телефонные и телеграфные аппараты. В район тюрьмы, на Лукьяновку, помчались конные и пешие городовые, на вокзале было тотчас установлено наблюдение за подозрительными лицами, отъезжающими из Киева, по линии железных дорог полетели депеши: «Задержать! Задержать! Задержать!..»

Лукьяновка — окраинный район Киева. Улицы крутые, глухие, бегут вниз и вверх по горе Щекавице. На южных откосах лепятся нищенские хибарки рабочего люда и всякой голытьбы. На старом кладбище пошаливают разбойные ватаги, ночью один не пройдешь. Много пустырей, оврагов.

Новицкий прибыл к месту происшествия в самый раз-rap поисков. У ворот растерянный надзиратель доложил жандармскому начальнику, что губернатор еще сюда не прибыл. Оказалось, чепуха это: губернатор уже сидел в тюремной конторе и бородатое лицо его было чернее тучи.

— Искать! — требовал он и стучал кулачищем по столу. — Расследовать! Доложить!..

При свете фонарей Новицкий и два его помощника из жандармских офицеров осмотрели место побега. Не верилось, что можно перемахнуть через высокую тюремную стену. Но именно отсюда, со двора через эту стену бежали заключенные. Еще болталась на ограде самодельная лестница, свитая из разорванных на полоски тюремных простынь. Лестница имела ступеньки, сделанные из обломков венского стула, и была закреплена наверху, на гребне ограды, при помощи крепких железных лап «кошки». Кто и как передал ее арестантам?

У тусклого керосинового фонаря топтался младший надзиратель Аверченко, тот самый, которого арестанты в момент побега накрыли одеялом и прижали к земле, пока другие перелезали через стену. Лицо Аверченко было в крови.

— Накинулись, ваше превосходительство. Так точно… Как раз была прогулка… Я с ружьем стоял где положено.

Было нелегко вырвать у него толковые объяснения: от пережитого потрясения Аверченко заикался.

По его словам выходило, что накинулось на него сразу более двадцати человек. Накрыли одеялом, вырвали из рук ружье. Он и крикнуть не успел, как очутился на земле. Впрочем, крикнуть Аверченко успел. Один или два раза ему удалось прохрипеть: «Рятуйте!» Потом ему заткнули рот тряпкой. Все это сделалось в один момент. А когда его отпустили и он смог подняться с земли, то увидел висящую на стене лестницу и тут уж так вскрикнул, что самому страшно стало. Он даже выстрелил.

— Куда? — спросил Новицкий, презрительно морщась. — В пустую стену? В небо? Дурак! И зачем кричал по-малороссийски «рятуйте»? Кричать надо как положено по уставу службы.

— Я и караул кричал, — клялся несчастный Аверченко, — а пидмоги не було!

— «Не було, не було»! — передразнил Новицкий.

Еще раз осмотрели стену. Ротмистр Дашинцев взобрался по лестнице наверх. Отсюда по наружной стороне стены уходили вниз две веревки, по которым спускались бежавшие. За стеной был пустырь.

Тем временем в камерах тюрьмы шла проверка. Узнали точно, кто бежал. Десять искровцев, одиннадцатый — Плесский — эсер. Процесс, который готовил Новицкий, был сорван. Все хитросплетения зубатовской агентуры, труды многих охранок пошли насмарку.

Ни в эту ночь, ни в следующие дни ни один из беглецов не был обнаружен. Поиски ни к чему не привели, как ни старались и ни суетились жандармские ищейки. На станциях железных дорог ловили лиц, похожих на Грача (Баумана), Таршиса (Пятницкого), Валлаха (Литвинова), подозревая в них главных организаторов побега, но безуспешно.

Вся Россия узнала о побеге. Газеты расписывали его на все лады, гадали, кто помог искровцам.

Только через неделю после побега из разбросанной по Киеву неизвестными лицами листовки узнали, как все произошло.

Под листовкой была подпись: «Киевский комитет и организация «Искры» Российской социал-демократической рабочей партии». Подробно, с большим знанием дела описывался побег, точно перечислялись фамилии и партийная принадлежность бежавших. Словно в издевку над опростоволосившимися жандармами и тюремщиками листовка не утаивала даже того, какую широкую поддержку оказало население организаторам побега:

«…Киевский комитет и организация «Искры» считают нужным в особенности отметить чрезвычайно ценное участие общества, выразившееся в полном содействии многим важным конспиративным мероприятиям настоящего дела. Только при полном сочувствии всех честно мыслящих общественных элементов возможна победа над русским самодержавием, а это сочувствие мы видим только на стороне революционной партии».

То, о чем говорила листовка, подтверждалось всем ходом подготовки и организации побега. Пришлось добыть одиннадцать паспортов, закупить лошадей, костюмы для бежавших, каждому было выдано еще до побега по сто рублей на расходы. Беглецов ждали за стеной друзья. Каждого тотчас уводили в безопасное убежище. Нашлись люди, которые охотно предоставили свои квартиры беглецам в их первую ночь на воле.

Не утаивала листовка большую денежную помощь бежавшим:

«Кроме средств, отпущенных из соответствующих сумм организации, было собрано с этой специальной целью среди общества 1795 рублей».

Несколько дней спустя по городу, взбудораженному разговорами о побеге, прошел слух, что бежать должны были двенадцать, да одного убили. Из бежавших же двое будто бы попались, да снова улизнули. Потом среди киевлян распространился другой слух: двенадцатый не убит и даже не ранен! Просто он пожертвовал собой ради других: держал часового, пока другие перелезли через тюремную стену, а сам не успел бежать.

Кто же этот благородный человек? Скоро узнали: Сильвин, искровец, по кличке «Бродяга».

Лето и осень 1902 года прошли для «Искры» оживленно, как никогда прежде. Одно за другим поступали в Лондон сообщения из русских социал-демократических организаций о признании «Искры» своим руководящим органом. Петербургский, Псковский, Харьковский и другие комитеты напечатали об этом в «Искре» официальные заявления; их читала вся революционная Россия.

В России сколачивался новый Организационный комитет по созыву съезда партии (почти весь прежний состав комитета оказался в тюрьме,). И в каждом письме Владимир Ильич торопил русские искровские центры с созданием комитета, требовал обязательно взять все в свои руки.

Работы прибавлялось, а Мартов еще разъезжал по Франции с рефератами. Наконец и он появился в Лондоне. Привез, как обычно, короб новостей.

— Ну, как вы тут живете? Устали? Я тоже.

На этот раз поездка странным образом оказала на Юлия Осиповича благотворное воздействие. Он ругательски ругал эмигрантское болото, высмеивал старомодных дам и господ, собиравшихся в Париже на его рефераты. Правда, он, Юлий Осипович, имел определенный успех, несмотря на свое косноязычие (оратором он был действительно не блестящим) и хриплый голос.

— Но сколько там склок, дрязг, потасовок, не имеющих под собой никакой принципиальной почвы! — рассказывал Юлий Осипович. — Самое страшное, что все — и в Женеве, и в Цюрихе, и в Париже — страстно хотят попасть на наш предстоящий съезд.

— В том-то и вся опасность, — сказал Мартову Владимир Ильич, выслушав его рассказ о поездке. — Рад, что ты это наконец понял.

Когда Юлий Осипович порой отходил от принятой линии «Искры», Владимир Ильич называл это «уходом в зигзаг», в один из тех зигзагов, которые Юлий Осипович сам высмеял в своем сатирическом «Гимне новейшего русского социалиста».

А когда Юлий Осипович снова выправлялся, Владимир Ильич называл это «выходом на ровную» и искренне радовался. В характере Владимира Ильича была черта, которая не всем бросалась в глаза. Он крепко привязывался к людям, с которыми долго вместе работал, преодолевал трудности. Привязанность эта была особая. Чем больше он доверял человеку, тем больше от него и требовал и тем строже относился к его слабостям.

К работникам «Искры», к ее агентам в России и в разных других странах он в последнее время стал относиться с большей требовательностью, чем прежде. Видимо, это объяснялось приближением срока созыва съезда, подготовка которого поглощала теперь все мысли Владимира Ильича. Он говорил:

— Съезд решит все, быть или не быть нашей партии. Тем строже спросит история в первую очередь с нас, искровцев. Мы должны быть едины в отстаивании наших принципов, во-первых, и, во-вторых, решительнее действовать. Никакой расхлябанности! Никаких интеллигентских вольностей! Мы перед серьезным экзаменом.

Юлий Осипович отшучивался:

— Я не люблю экзаменов. И был в душе очень доволен, когда меня отчислили с естественного факультета Петербургского университета. Это меня сразу и навсегда освободило от всяких экзаменов. И слава богу. Я их не выношу.

Он понимал, конечно, о каком экзамене ведет разговор Владимир Ильич, и соглашался, что съезд решит все, но слова о строгости и недопустимости «интеллигентских вольностей» ему явно не нравились. И, уходя от откровенной беседы, он продолжал подшучивать над самим собой и представлять дело так, будто в действительности доволен тем, что преследования полиции освободили его от сдачи экзаменов в университете.

— Увы, батенька, — тоже в шутливом тоне сказал Владимир Ильич, — от экзамена на съезде никому не уйти. Хочешь или не хочешь.

В это лето Владимиру Ильичу удалось на короткое время съездить на юг Франции, где он встретился с матерью и старшей сестрой. Чтобы повидать сына, Мария Александровна, несмотря на пожилые годы, пустилась в большое путешествие.

Быстро пролетели дни отдыха в маленьком городке у моря среди родных. Вернулся Владимир Ильич в Лондон с посвежевшим лицом.

Теперь сюда приезжало из России все больше народу. Нарастающее оживление в революционной работе давало себя чувствовать все сильнее. Отовсюду стекались в лондонскую колонию «Искры» вести, что опубликованная программа партии приковала к себе внимание всей борющейся России.

Побывал в эти дни в Лондоне агент «Искры» Красиков, которого Владимир Ильич знал еще по встречам в Сибири. Это был человек лет тридцати с очень своеобразной внешностью и любопытным прошлым.

Родом коренной сибиряк, из Красноярска, Красиков начал свой революционный путь, еще учась в Петербургском университете, сначала на физико-математическом, затем на юридическом факультете.

Как и многие, он познал арест, тюрьму, ссылку.

Отбывал он ссылку в родном Красноярске. Там Владимир Ильич и встретился с ним. Это была личность яркая, неугомонная, с характером размашистым и задорным. Ростом невысок, но изящен, глаза живые, быстрые, со смешинкой. Носил тройку с пышным художественным бантом вместо галстука. Без иронии он, казалось, и слова не вымолвит. Его худощавое лицо с лихо закрученными усиками и жидкой бородкой всегда выражало готовность едко усмехнуться, в серых глазах прятались дерзкие огоньки. В спорах с противниками «Искры» он мог сразить человека наповал острой издевкой.

Беседуя с ним, Владимир Ильич часто хохотал. Как издевался Петр Ананьевич над «экономистами», собственно, уже разбитыми благодаря «Искре» и работам Владимира Ильича! Красиков рассказывал, что даже те социал-демократы, которые не согласны с ее линией, стараются помалкивать, чтобы не вылететь из комитета и не потерять авторитета среди рабочих.

— Вы не представляете себе, Владимир Ильич, сколько в нашей Россиюшке всяких пижонов, — кривил губы Красиков. — Тоже хотят участвовать в движении. Модно стало! И знаете, о чем они мечтают? Хочется им, чтобы и в России, как здесь, в Лондоне, в Гайд-парке, каждый мог подняться на трибуну и кричать, что бог на душу положит. Кто за социализм, кто за анархизм, кто во что горазд! Вот и предел всех мечтаний о свободе у этих пижонов, старающихся примкнуть к нашему движению.

Владимир Ильич задумчиво слушал.

— Нет, — произнес он, — партию мы строим совсем не такую, как на Западе. В том-то и дело! Но мы строим ее на заре новой эпохи. Социал-демократия идет очень сложными путями к своей цели. Не все дойдут, это ясно. Иные останавливаются на полдороге и не в состоянии идти дальше. Это бывает и с людьми, и с партиями.

Красиков соглашался:

— Да, Владимир Ильич. У нас, в России, правда, трудней работать, чем тут, на Западе, у нас в парке на трибуну не поднимешься и провозглашать свои лозунги не станешь. У нас сажают, бьют, преследуют, зато наш крот истории роет глубже.

Владимир Ильич думал, глядя на Красикова: «Вот кого надо было бы обязательно выбрать делегатом на наш предстоящий съезд».

Приезжих чаще всего помещали на временное жительство в «коммуне». Для гостей тут была специальная комната. Шумное соседство молодых, веселых россиян тревожило хозяев дома: не анархисты ли эти россияне и не занимаются ли они изготовлением бомб — самое страшное, что мог представить себе респектабельный англичанин. Пришлось снова прибегнуть к помощи солидного Тахтарева: тот поговорил с домовладельцами и кое-как успокоил их.

— Но отчего они так кричат?

— Спорят, — объяснял Тахтарев. — Просто спорят. Уверяю вас, бомб они не делают.

Тахтарев доложил Владимиру Ильичу о конфликте, и тот серьезно поговорил с Мартовым.

— Действительно, кричим сильно, — с виноватым видом чесал затылок Мартов и откровенно признавался, что такой шум и ему мешает работать.

Последние номера «Искры» были полны сообщениями об удачных побегах русских революционеров из тюрем и мест ссылки.

Многих из киевских беглецов уже видели в Женеве и Цюрихе. Находился там и Бауман. Опять захаживает в кафе «Ландольт», жадно читает все, что пропустил, пока сидел в тюрьме, особенно — номера «Искры». Владимир Ильич, когда заходил разговор о побеге, лукаво щурил глаза, и чувствовалось: доволен, очень доволен.

Каждого из бежавших Владимир Ильич старался ободрить, не торопил с возвращением к делу. «Тысячу приветов старому другу!» — написал он в письме к Аксельроду в Цюрих, узнав, что Лалаянц там.

Исаак Христофорович посидел крепко. После суда его загнали далеко — под Иркутск. Арестовали и его жену — тоже искровку. Ей, как и мужу, удалось бежать.

Не каждого звал Владимир Ильич в Лондон. Это могло нарушить конспиративную работу «Искры», выдать царской охранке ее новое местопребывание. Об участниках побегов русская эмигрантская печать в Швейцарии и Франции успела сильно прошуметь, и их появление в Лондоне могло быть тотчас замечено. Но Владимир Ильич не забывал позаботиться о каждом беглеце, подумать об его устройстве и о том, чтобы человек был обеспечен средствами к жизни.

Установилась своего рода очередность в порядке приезда беглецов в Лондон.

Одним из первых побывал здесь Грач. С ним приехали его товарищи по совместному побегу из Лукьяновской тюрьмы Пятницкий и активный агент «Искры» Литвинов, по кличке «Папаша». Оба они, и Пятницкий и Литвинов, были всей душой преданы «Искре» и до тюрьмы успели хорошо поработать для нее.

Местом их деятельности была западная граница. Немало транспортов с искровской литературой попало в Россию благодаря самоотверженной, бесстрашной работе Пятницы и Папаши, сына виленского часовщика.

Пятницкий показался Надежде Константиновне страшно худющим, и поэтому по приезде молодого щетинщика в Лондон были приняты меры, чтобы его «подкормить». Это был темноволосый, подвижный, по натуре очень увлекающийся человек. Он жадно тянулся к знаниям, и Владимир Ильич, со своей стороны, позаботился, чтобы Пятница смог теоретически подковаться, поработать над собой, расширить свой кругозор.

На второй или третий день после приезда искровцев в Лондон Владимир Ильич притащил в «коммуну», где их поселили, большую связку книг, брошюр и газет и настоял, чтобы Пятницкий как следует позанимался; тот и сам с охотой взялся за чтение, даже не пошел осматривать Лондон.

— Я вам его покажу, — пообещал Владимир Ильич. — Сначала поработайте, раз есть охота.

А Николай Эрнестович и тут, в Лондоне, оказался тем же неугомонным человеком, каким бывал всегда. В искровской колонии его видели только в первые часы приезда. Сославшись на свои письменные отчеты, которые он отправлял из России еще в Мюнхен, он при встрече с Владимиром Ильичем не столько сам рассказывал, сколько расспрашивал, скоро ли соберется партийный съезд и что именно он, Грач, мог бы для этого сделать?

— Сперва отдохните, — сказал ему с улыбкой Владимир Ильич. — Найдется, найдется работа. Вы скажите, что вам нужно? Чего бы хотели?

— Ничего, — ответил Грач, попрощался, надел шляпу и надолго, как выразилась Надежда Константиновна, «испарился», куда-то пропал. Знали, что он носится по Лондону, ходит, смотрит, все ему интересно, все хочется знать.

— Где наш летучий голландец? — спрашивал Владимир Ильич, когда заходил в «коммуну».

— Витает над Лондоном, аки демон!

— А вы все трудитесь? — обращался Владимир Ильич к Пятницкому, которого неизменно заставал за чтением. — Не устали?

В отличие от Виленского щетинщика, Литвинов, тоже еще очень молодой, был широкообразованным марксистом, знал несколько иностранных языков и хорошо разбирался в сложных вопросах современной политики. Он показался Владимиру Ильичу очень толковым и ценным работником.

Работа, понятно, нашлась всем.

Неукротимый Грач вскоре полетел обратно в Швейцарию. Было решено, что какое-то время ему лучше не появляться в России, не попадать на глаза охранке. Ему поручили налаживать искровские связи в Швейцарии и оказывать по мере сил «активизирующее» воздействие на плехановскую группу. Как выразился Владимир Ильич, задача Грача состояла в том, чтобы «личным примером» показывать группе, что Россия жива, борется, не стоит на месте.

— Тяните их вперед, к съезду, — смеясь, подбадривал Баумана Владимир Ильич, когда прощался с ним. — И не робейте! Вы сильнее их, потому что вы живой пример рвущейся в будущее революционной России!

Николаю Эрнестовичу были до того приятны эти слова, что он не смог сдержать радости и покраснел. Его тронула до глубины души искренняя признательность Владимира Ильича.

Через день Грач уже пересекал Ламанш и сожалел, что в море штиль, — хоть бы чуток потрепало корабль, черт возьми! Как оно, при буре?

Пятница уехал в Берлин работать искровским агентом по транспортировке литературы из Лондона в Россию.

С важными поручениями «Феклы» отправился вскоре в Женеву и Литвинов.

В эти дни в Лондон пришла весть, что бежал из тюрьмы Бабушкин. Вся искровская колония загорелась: скорее, скорее пусть едет сюда! Предвкушая уже заранее удовольствие от предстоящей встречи с одним из наиболее любимых агентов «Искры», Владимир Ильич говорил весело:

— Ивану Васильевичу устроить приезд вне всякой очереди! Дать ему подорожную особой категории. Пусть станционные смотрители без промедления предоставят ему лошадей и ямщиков, как самому важному лицу, едущему по государственной надобности!

Побег Ивана Васильевича из тюрьмы тоже стоил увлекательного романа.

Подполье приучило его к осторожности. В сапоге он всегда носил при себе три железные пилки. При аресте и обыске их, к счастью, не обнаружили. Решетка в камере оказалась толстой, и немало труда и времени ушло, пока удалось ее перепилить. А когда все было готово, оставалось только отогнуть подрезанные прутья и выскочить в окно.

Это произошло ночью. Тюрьма была небольшой, одноэтажной. Из окна Иван Васильевич выпрыгнул легко и пополз в темноте по двору к тому месту, где у стены стоял мусорный ящик. Став на ящик, Бабушкин перебрался через ограду. За ней начинался пустырь. Там ждал человек.

— Живее! Переодевайся!

Бабушкин путался в своей арестантской одежде, руки дрожали, и, кроме того, он ничего не видел, хотя темнота была не густой и предметы ясно различались.

Главное началось потом, когда он очутился на свободе.

За границей Иван Васильевич никогда не бывал, языков не знал. А Екатеринославский комитет, оказавший ему помощь в побеге, решил переправить его за границу.

На квартиру, где прятался Бабушкин, явился подпольщик, слывший специалистом по перекраске волос.

— Жаль мне вас портить, — сказал со вздохом доморощенный парикмахер беглецу. — У вас чудесные русые волосы. Но придется. Велено сделать вас жгучим брюнетом.

— Ты меня хоть чертом сделай, — улыбался Иван Васильевич, — только чтоб не узнали!

И стал Бабушкин брюнетом. Подпольщик уверял, что добытая им краска не простая, а патентованная, и родная мать не узнала бы сына, выкрашенного такой краской.

Снова была ночь. Бабушкин, переодетый в одежду студента, шел по степи в сторону Павлограда, чтобы сесть там на поезд. Подводили глаза. Он плохо различал дорогу. Наконец заблистали огни вокзала. Иван Васильевич подходил к станции, не чувствуя под собой ног.

Денег у него было мало, их едва хватило на то, чтобы добраться до Германии. Здесь вид у Ивана Васильевича был уже не такой, каким его выпустил из своих рук екатеринославский «парикмахер». Патентованная краска подвела. Волосы, действительно вначале густо-черные, стали одновременно окрашиваться в три слоя: внизу русый, дальше ярко-малиновый, а выше черный с синеватым оттенком.

Переживал Иван Васильевич эту метаморфозу тяжело, не мог без ужаса смотреть на себя в зеркало и на все лады клял «парикмахера»:

— Ну, что за вид! Страсти какие! Как я в Лондоне покажусь?

У Ивана Васильевича была явка к русским товарищам эмигрантам в Штутгарте, которые должны были его переправить в Лондон. Но прежде чем найти этих товарищей, он попал в лапы коварного ловца душ — вербовщика, который чуть не увез его в Америку на сахарные плантации. С трудом отделавшись от вербовщика, Иван Васильевич появился в тихий сентябрьский день в Лондоне. Он шел к Владимиру Ильичу и думал: «Господи! И куда только не заносит судьба нашего брата! Недавно я еще сидел в грязной екатеринославской тюрьме, а сейчас иду по лондонской улице. И увижу Ильича, Надежду Константиновну. Прямо не верится!»

Вот она, улица Холфорд-сквер. Показался невысокий серый дом. У двери — бронзовый молоточек. Бабушкин знал, что он должен постучать и спросить: «Здесь живут Рихтеры?»

Некоторое время Иван Васильевич с чисто профессиональным любопытством слесаря изучал молоточек. Потом оглянулся на проходящего мимо полисмена и, тотчас набравшись духу, постучал.

Открыла миссис Ио.

— Йес, йес, — закивала она, услышав, что человек со странным цветом волос спрашивает Рихтера.

Несколько минут спустя русского путешественника, пережившего в пути столько приключений, уже обнимали Владимир Ильич и Надежда Константиновна.

И вот они сидят вместе, пьют чай, беседуют. За окнами — мягкий сентябрьский вечер. Осень начиналась хорошо, ясно, погодливо, как бы возмещая лондонцам ущерб, понесенный ими за скверные месяцы лета.

— Рассказывайте все подробно, — просит Владимир Ильич, обращаясь к Бабушкину. — Пейте чай и рассказывайте, как прожили эти годы…

Разговоров хватило на весь вечер. По случаю приезда очередного «героя побега» сюда явилась почти вся искровская колония.

Пришли, кроме Мартова и Засулич, Красиков, Дейч и Крохмаль, живший уже дня три в Лондоне.

Давно, еще в Мюнхене, Владимир Ильич постарался ввести за правило, чтобы с приезжими «практиками» обязательно беседовали также и Мартов и Засулич, — пусть набираются живого духа, пусть ощутят живое биение пульса, которое они иногда перестают слышать.

И сейчас, участвуя в общей беседе с Бабушкиным, он внимательно следил за тем, как они воспринимают рассказы гостя, и, замечая на их лицах выражение чрезвычайной заинтересованности, был в душе доволен и только переглядывался с Надеждой Константиновной, мол, как хорошо!

Крохмаль мало изменился. Больше всех шумел за столом он. Этот человек ни минуты не мог сидеть молча. Он неплохо поработал до тюрьмы для «Искры», но тщеславие било из всех его пор, а в голове у него по-прежнему царила порядочная идейная путаница.

— Что ваш побег? — говорил он Бабушкину. — Вот наш побег — это побег! На весь мир прогремел гром! Вся империя переполошилась! Вы не обижайтесь!

— Я не в обиде, — смеялся Иван Васильевич, — я не мастер бежать.

— Браво! Браво! — едко усмехнулся Красиков.

Был первый час ночи, когда гости разошлись по домам. Ивана Васильевича Мартов и Засулич повели к себе в «коммуну», где ему был устроен ночлег. А наутро Владимир Ильич зашел туда за Бабушкиным, и они провели весь день вместе.

Владимир Ильич водил гостя по Лондону, возил в омнибусе, показывал достопримечательности города. К их возвращению Елизавета Васильевна приготовила хороший обед.

— Вы должны написать о себе книжку, — говорил Бабушкину за обедом Владимир Ильич. — И не откладывая, садитесь и пишите. Это вам партийное задание, дорогой друг. Всю, всю жизнь свою опишите. Не отпустите отсюда, пока не кончите книгу. Так и знайте!

— Не умею же я писать, Владимир Ильич!

— Как не умеете! Очень хорошо пишете.

— Ну что вы!

— Да, да! Уж мне известно, как вы пишете. Не одну вашу корреспонденцию поместили в «Искре». Книга будет, будет!

Не прошло и трех дней, как Бабушкин взялся за книгу. Эти дни Владимир Ильич был очень занят — отправлял в Россию с ответственным заданием Красикова. Готовились шифрованные письма в русские комитеты и искровские группы. В ноябре в Пскове должен был наконец собраться и начать работу новый Организационный комитет по подготовке съезда. Владимир Ильич придавал большое значение работе комитета и позаботился о том, чтобы в него вошло побольше надежных искровцев. Главное поручение Красикову состояло в том, чтобы он всячески содействовал «обискриванию» людей, которые войдут в новый комитет от организаций, еще не являющихся вполне искровскими.

Надежде Константиновне пришлось в эти дни немало покорпеть над письмами.

А когда после отъезда Красикова она и Владимир Ильич снова явились в «коммуну», то поразились чистоте и порядку, царившим в комнате для приезжих. Ни окурков, ни раскиданных как попало газет и книг. Все прибрано умелой, заботливой рукой Ивана Васильевича, все расставлено по местам.

— Вот, поглядите, — показал он несколько исписанных листков, — начал…

— Уже? Молодец! — обрадовался Владимир Ильич.

Страницы воспоминаний Бабушкина понравились. Безыскусственно и просто рисовал он картину своего детства и первых шагов самостоятельной жизни, рассказывал о начале своего революционного пути…

Вдруг снова воспылал желанием «обискриться» сам Георгий Валентинович. Он написал об этом Вере Ивановне, а та поспешила сообщить о предстоящем приезде женевца всей искровской колонии в Лондоне.

Он не замедлил приехать. Встречали его большой компанией. На вокзал пришли: Владимир Ильич, Надежда Константиновна, Дейч, Мартов и Засулич. Дождя не было, наоборот — стоял ясный, золотой сентябрьский денек. Поезд пришел вовремя. Ехать Георгию Валентиновичу было хорошо, удобно. В Лондоне его устроили и приняли как нельзя лучше. Все предзнаменования говорили о том, что в этот раз встреча должна обойтись без стычек.

Собственно, так и произошло. О прошлом не вспоминали. Касались в разговорах только текущих дел и предстоящего съезда. В отличие от прошлых приездов, Георгий Валентинович проявил величайший интерес к переписке с Россией. Ему с радостью показали почту.

Это было вечером на квартире у Владимира Ильича. Кроме Георгия Валентиновича и хозяев, тут были Мартов, Вера Ивановна и Бабушкин, с которым высокий гость сам пожелал познакомиться.

Переписка с Россией необычайно возросла. За месяц через руки Владимира Ильича и Надежды Константиновны проходило до трехсот писем. Со всей России тянулись нити к «Фекле».

— Поразительно! — бормотал Георгий Валентинович. — Уму непостижимое явление!

Он, правда, не удержался от шутки:

— Пошла писать губерния! Нет, серьезно, я никогда не думал, что Россия так распишется. Чудеса в решете!

Опять он листал «зеленые тетради» Надежды Константиновны. Листал и говорил:

— Это подвиг, подвиг…

Интересовало Георгия Валентиновича и то, как теперь обстоит дело с транспортировкой «Искры» в Россию и как там работает русский искровский центр. В Самаре за Глебом Кржижановским уже велась слежка, пришла на днях такая недобрая весть. Георгию Валентиновичу об этом рассказали. Он вздохнул, сказал, что очень огорчен и что следовало бы посоветовать Кржижановским при усилении опасности переехать в другой город.

Надежда Константиновна показала письмо, уже отправленное Клэру и Улитке.

— О, вы успели и об этом позаботиться, — удивился Георгий Валентинович. — Прекрасно!

Стол уже накрывали к ужину. А Георгий Валентинович все не мог оторваться от «зеленых тетрадей» все расспрашивал.

Пока Вера Ивановна и Мартов помогали Елизавете Васильевне на кухне, Владимир Ильич и Надежда Константиновна продолжали свои объяснения. Охотно и подробно рассказывали обо всем, что интересовало гостя. Бабушкин стоял в углу и внимательно следил за Плехановым.

Как поживает Тетка? О, хорошо! Часто присылает письма и все просит не забывать ее в своем «туманном Альбионе». И по-прежнему помогает «Искре» деньгами. Но теперь «Искре» помогают деньгами многие. Кожевникова, искровка, работающая в России, ходила к Горькому. Алексей Максимович дал большую сумму денег для газеты, он читает ее, она ему нравится. Дали денег и знаменитый певец Собинов, когда к нему обратилась та же Кожевникова, и артистка Яворская. Деньги эти, правда, пошли не на «Искру», а на помощь рабочим одной западной губернии России, которым пришлось выдержать длительную забастовку. Ну, а деньги Кранихфельда — это особая статья, они пойдут на подготовку и проведение съезда.

— Да, да, — кивал Георгий Валентинович. — Все это очень интересно и говорит о большой популярности «Искры». Успех, большой успех!

Надежда Константиновна радостно улыбалась. Да есть ли в России город, где бы газету не требовали? Вот письмо: «Скорее шлите горностаевый мех», — просит из Петербурга Иван Радченко. «С нетерпением ждем матриц «Феклы», — пишет из Самары Глеб. Да, теперь уж дело налажено так, что «Искру» печатают с матриц в самой России. Где? Ну, ведь об этом Георгию Валентиновичу рассказывали подробно еще в Мюнхене в прошлый его приезд.

Баку… Шумный портовый город. Полиции велено строго — не допускать контрабандной торговли. Морем и по сухопутью через Батум и другие порты Закавказья провозят табак, вина, шелка.

Именно тут, в доме азербайджанца Али-Бабы, группа искровцев устроила небольшую типографию. Ее конспиративное название «Нина». Среди организаторов — Ладо Кецховели, Красин, Кнунянц — энергичные бакинские социал-демократы. Достали денег, печатную машину и по указанию «Искры» образовали конспиративную транспортную группу «Лошадь».

А с кишиневской типографией плохо. Провалился Аким. В конце концов охранка добралась до Акима и накрыла типографию.

— Грустно, — вздыхал Георгий Валентинович. — Ну, а как вы считаете, здесь, в Лондоне, вы в безопасности? Боюсь, что нет.

Владимир Ильич улыбнулся; не успел он ответить, как Бабушкин отозвался из угла:

— Какой же революционер, простите, ищет безопасных мест?

Георгий Валентинович снова показал, как великолепно он умеет владеть собой. Замечание Ивана Васильевича ему не понравилось. Но он постарался все обратить в шутку, рассмеялся и сказал:

— О, друг мой, в принципе вы правы, но в бою командир обычно держится в таком месте, где он наименее уязвим. Между прочим, мне хочется о многом с вами поговорить, молодой человек.

— Ужинать! Ужинать! — звала Засулич.

После ужина опять разговаривали о делах. Георгий Валентинович взялся за Бабушкина, расспрашивал так подробно о его жизни и работе в России, что Юлий Осипович сказал, шутя:

— Дорогой Георгий Валентинович, это уже не беседа, а допрос с пристрастием.

А Иван Васильевич хмурился, отвечал коротко, его разбирала досада, но, видя, как учтиво и радушно относится к женевцу Владимир Ильич, старался подавить в себе недобрые чувства, — ведь и для него Плеханов был «богом». Только почему он, бог, так по-барски себя ведет? Точно он, Плеханов, и есть хозяин «Искры».

— Приезжайте ко мне в Женеву, — звал Плеханов к себе Ивана Васильевича.

— Нет, я в Россию скоро вернусь, — отвечал Бабушкин, — уже пора мне!

Чем независимее вел себя Бабушкин, тем больше он нравился Георгию Валентиновичу. Но тщетны были попытки женевца приблизить к себе молодого рабочего, так импонировавшего ему смелостью, даже резкостью своих суждений и просто милой привлекательностью, еще больше возраставшей от сознания, что это — твой соотечественник, родной и близкий по духу человек. За несколько дней, проведенных Георгием Валентиновичем в Лондоне, ему так и не удалось расположить к себе Бабушкина. Непринужденный, дружеский разговор у них не получался. Глубоко уважая Плеханова, Иван Васильевич, впервые увидев автора знаменитых книг, все же не мог отделаться от впечатления, что перед ним большой барин, хоть он и теоретик-марксист.

В один из этих дней снова всплыл вопрос о переезде «Искры» в Швейцарию.

Вечером провожали в Женеву Плеханова. Слева от него шла Засулич. Справа сам Георгий Валентинович держал под руку Бабушкина, который еще никогда в жизни не испытывал такой неловкости, как в эти минуты.

Владимир Ильич и Мартов шли чуть сзади.

— Есть у меня одно соображение, — сказал Мартов Владимиру Ильичу. — Видимо, недалеко время, когда нам все-таки придется переехать в Швейцарию. Только прошу не удивляться, что я об этом заговорил. Тут есть серьезная причина.

— Какая? — спокойно спросил Владимир Ильич, хотя в душе у него шевельнулось что-то тревожное.

Юлий Осипович покашлял. Он знал, что Владимир Ильич категорически против переезда в Женеву. Но вот какие соображения кажутся Юлию Осиповичу вескими. Съезд, вероятнее всего, состоится будущим летом. Задолго до съезда придется собрать делегатов и начать с ними разговоры. Надо будет прочитать им лекции, рефераты. А где лучше это сделать, как не в Женеве, которая, что ни говори, сосредоточивает в себе цвет русской политической эмиграции.

— Здесь, в Лондоне, это будет гораздо труднее сделать, — говорил Юлий Осипович. — Я исхожу из чисто практических соображений. И, пожалуйста, прошу не думать, что я тут бросаюсь в очередной зигзаг. Я не забываю интересов «Искры».

— Нет, батенька, — возразил Владимир Ильич. — Это все-таки зигзаг. В Женеву нам переезжать нельзя. Лучше позовем делегатов съезда сюда. Там будет труднее их обрабатывать, бороться с чуждыми влияниями.

Юлий Осипович продолжал доказывать свое. В Лондон звать делегатов? А кто тут будет с ними заниматься? Нет, в Женеве куда лучше. Там можно провести обширные дискуссии, поспорить.

— Ну и получится дискуссионный клуб, я в этом вижу мало пользы, — твердил Владимир Ильич.

Переходили Темзу. Город весь искрился огнями. От реки пахло смолой и каменноугольной гарью. Юлий Осипович страшно раскашлялся, так сильно, что не смог говорить. Владимир Ильич участливо смотрел на него искоса и из чувства такта молчал, — ждал, пока его собеседник уймет свой кашель и снова станет способным к продолжению разговора. Но вот Юлий Осипович наконец произнес:

— Я стою за свободное волеизъявление. Пусть каждый сам говорит, что хочет, и выслушает все другие возможные точки зрения.

Тут Владимир Ильич возразил:

— Я тоже стою за широкий обмен мнениями, за спор, но все же партия не Запорожская Сечь. И надо учесть обстановку. В наших собственных рядах еще уйма вольницы, неустойчивости, а когда мы соберем съезд, на нас обрушатся вдобавок все силы ада, чтобы помешать, сорвать нашу попытку объединиться в сильную и единую партию. Не время сейчас разводить у себя Гайд-парк! Запорожская Сечь не всегда хороша и нужна.

Пересиливая кашель, Мартов твердил свое:

— Почему Запорожская Сечь? Конечно, партия не ссечь», но в ней неизбежны разногласия взглядов, а тем более — характеров. Партия — не казарма, она скорее…

Владимир Ильич уж не мог оставаться спокойным. Он перебил:

— Она не казарма, но и не «сечь», а организованный отряд!

— Я читал «Что делать?» и знаю эту формулировку. Конечно, партия — отряд, но как он должен строиться, какие должны быть внутри него порядки, это еще вопрос. При разработке устава об этом придется подумать. Я лично за широкое толкование устава. Не должно быть давления сверху. Мысль не терпит неволи.

— Красивые слова, Юлий Осипович. Мысль не терпит и пустословия. И нельзя забывать главное — обстановку! Обстановку! Мы идем по краю обрыва…

Спор так и остался неоконченным. Уже показалась площадь, где была стоянка кебов. Все уселись в экипажи и покатили на вокзал.

Отъезд Георгия Валентиновича прошел хорошо, без каких-либо неприятных минут. Прощание было теплым, дружеским. Поезд отошел вовремя, по звонку. Когда возвращались с вокзала, Вера Ивановна говорила Бабушкину, что он очень понравился Жоржу прямотой и самостоятельностью суждений, и вообще все вышло на славу.

Иван Васильевич был в недоумении.

— А кто Жорж? — спросил он. И, получив ответ, только плечами пожал.

Тем же вечером, подъезжая в кебе к дому, Владимир Ильич говорил Надежде Константиновне, что спор с Юлием Осиповичем навел его на новые мысли, их надо будет учесть при разработке устава партии, который вместе с программой составит основу работ предстоящего партийного съезда.

— Тут встают большие вопросы. Централизм, дисциплина, коллективность, демократия. Запорожская Сечь хороша у Гоголя в «Тарасе Бульбе», но не в организации, которая должна встать во главе рабочего класса и опрокинуть старый мир.

Надежда Константиновна посоветовала:

— А ты сам и займись уставом.

Он подумал, вдруг улыбнулся:

— А что скажет княгиня Марья Алексевна?

Надежда Константиновна поняла и тоже усмехнулась. Под этой известной фразой из грибоедовской комедии он имел в виду Женеву.

В конце осени на «Искру» посыпались новые удары. Бабушкин, уехавший в Россию с поручениями Владимира Ильича, вскоре снова попал в тюрьму. За решеткой очутились Лепешинский и Иван Радченко, только что избранные в Организационный комитет, который удалось сколотить с большим трудом. Еще один член комитета — доктор Краснуха, хорошо помогавший «Искре», тоже попал под арест.

Потом началась трудная зима — зима 1903 года, и снова были аресты, аресты. Не проходило дня без волнений. Владимир Ильич и Надежда Константиновна жили в громадном напряжении и до зимы, а за долгие месяцы зимы совсем выбились из сил.

Кроме работы в «Искре», все внимание поглощали хлопоты по подготовке съезда. Владимир Ильич твердил: от съезда зависит все, жить или не жить партии, и не давал покоя ни себе, ни другим.

А весной забурлило еще сильнее. Во все крупнейшие социал-демократические организации России был разослан «Проект устава II съезда РСДРП», определявший порядок выборов делегатов и проведения съезда. На местах начались выборы делегатов на съезд. Намечалось, что он состоится в Брюсселе. Предполагаемое место съезда хранилось в тайне, его знала только шестерка соредакторов «Искры» да Надежда Константиновна. Но скоро из русских комитетов начали поступать запросы: куда ехать избранным делегатам, где им собираться?

И тут опять всплыл вопрос о переезде в Женеву. Плеханов и Аксельрод настаивали на обязательном переезде «Искры» в Швейцарию и туда же (и именно в Женеву) предлагали звать из России делегатов съезда для первоначальных разговоров, обсуждений, дискуссий и так далее. Георгий Валентинович приводил в письмах тысячу доводов в пользу переезда: даже тот, что это, мол, положило бы конец раздирательству.

Трудные дни переживал Владимир Ильич. Он знал, что Юлий Осипович теперь его не поддержит. Какую позицию занимает Вера Ивановна — тоже было ясно. Оставалась еще какая-то надежда на Потресова. Тот почти не бывал в Лондоне — жил в Швейцарии и только переписывался с «Искрой». Но весной он на короткое время приехал в Лондон.

Когда на совещании четверки собравшихся тут соредакторов был поставлен вопрос о переезде в Женеву, один Владимир Ильич поднял руку против. Потресов тоже нашел, что Женева лучше.

— Ну что ж, — сказал Владимир Ильич после голосования. — Переедем в Женеву. И сами же поставим себя в положение втрое более сложное и тяжелое…

Снова началась перестройка всех искровских связей — в третий раз! И снова больше всего тут досталось Владимиру Ильичу и Надежде Константиновне. Потресов уехал обратно в Швейцарию, за ним вскоре туда отбыли Вера Ивановна и Юлий Осипович.

Мистер Квелтч выразил искреннее сожаление, когда Владимир Ильич объявил ему о прекращении издания «Искры» в Лондоне.

— Но она будет выходить в другом месте?

— Да, мистер Квелтч. «Искра» будет жить. Но таковы обстоятельства. Мы должны уехать.

— Жаль, жаль… Мне было приятно помогать вам. Я буду вспоминать о вас с уважением!..

В канун отъезда из Лондона Владимир Ильич и Надежда Константиновна побывали за городом на кладбище, где похоронен Карл Маркс. В редкие дни отдыха они любили забираться на холм вблизи кладбища и смотреть на город. Холодный ветер дул в тот день, оба прозябли, стоя с обнаженной головой у великой могилы. Дома едва отогрелись горячим кофе.

А на другой день Владимир Ильич заболел. У него начался жар, какая-то сыпь высыпала на теле. Звать врача — дорого. Вспомнили: а ведь Тахтарев, хоть и увлекся социологией, в прошлом-то был медик.

Позвали Тахтарева. Он велел помазать больного йодом.

А подошел срок ехать и откладывать было невозможно, потому что явки и адреса делегатам уже были даны на Женеву. Владимир Ильич велел взять проездные билеты. Жар как будто прошел. Но, когда в ход пустили йод, Владимир Ильич с трудом удерживался, чтобы не застонать от острой боли. Он только судорожно вздыхал, и Надежда Константиновна понимала, как ему тяжело.

В таком состоянии он пересек Ламанш. Боль не проходила. Еле добрались до Женевы.

Встревоженные телеграммой о его болезни, явились на вокзал для встречи Мартов, Засулич и Георгий Валентинович с женой. Все были огорчены и расстроены, увидев бледное, похудевшее лицо выходящего из вагона Владимира Ильича. Его поддерживала под руку Надежда Константиновна.

Жена Плеханова — Розалия Марковна, в прошлом медичка, была первой, кто поставил правильный диагноз болезни:

— Это «священный огонь», бывает на нервной почве, — сказала она, увидев мелкую красную сыпь на шее Владимира Ильича. — Надо в больницу.

Две недели пролежал Владимир Ильич во врачебном пансионе.

Стоял дивный женевский апрель. Небо с утра ярко-голубое, без единого облачка. Деревья в цвету, на озере весь день песни, музыка. Чаруют и манят к себе встающие вдали снеговые вершины гор.

То был апрель 1903 года.

А в России, даже в центральной части империи, во многих местах еще лежал снег, и кое-где еще прихватывали морозы. Но солнышко и там делало свое дело. К маю снега всюду стаяли, зазеленели поля, сады, леса.

В эти дни исполняющий обязанности директора департамента полиции его превосходительство Лопухин лично и совершенно доверительно известил всех начальников охранных отделений, что искровцы скоро соберутся на съезд.

«В департаменте полиции, — говорилось в секретном извещении, — получен из агентурных источников рукописный «Проект устава II съезда РСДРП», созываемого Организационным комитетом, который образован из членов преступного сообщества «Искры»…»

К письму Лопухина прикладывался этот проект и говорилось, что начальники охранных отделений должны, во-первых, «внимательно ознакомиться с ним»; во-вторых, «немедленно собрать, по возможности, сведения об отношении местных социал-демократических организаций к предстоящему съезду» и, в-третьих (что и было главным), «принять все зависящие меры к выяснению тех лиц, кои поедут на съезд».

Его превосходительство не составлял эту бумагу. Он только подписывал ее. И, подписывая, клял всех и вся. Наказание божие с этой «Искрой»! Хитрый Зубатов и тот оскандалился, и его даже пришлось убрать. Пирамидов просто оказался дубиной. Не выпустил бы из рук главных зачинщиков «Искры», не было бы той смуты, какая сейчас разрослась на Руси. «Тут уж, черт возьми, не искра — пожар настоящий», — ворчал генерал.

Май уже подходил к концу, а точных сведений о месте съезда в департамент полиции не поступало. На всякий случай нажим на швейцарское правительство был сделан. Давно шла с ним переписка по поводу эмигрантских гнезд, образовавшихся в Женеве и Цюрихе, по поводу «Искры» и т. п. Русское правительство снова напомнило швейцарским властям, что оно настаивает на прекращении всякого попустительства революционным эмигрантам из России.