Из Брюсселя выезжали, тоже разбившись на небольшие группы. Одни направлялись в бельгийский порт Остенде, другие — в Дьеп, французский порт на берегу Ла-манша. Затем морем добирались до Англии.
Владимир Ильич не сходил с палубы парохода. Его не брала морская болезнь. Когда пароход подходил к суровым скалам Дувра, был золотой закатный час. Кто-то из делегатов, стоявших рядом с Владимиром Ильичем на палубе, заметил, что это доброе предзнаменование. Старая Англия приветливо встречает странствующих русских революционеров — не туманом, а хорошей погодой.
— Ну, это еще ничего не значит, — усмехнулся Владимир Ильич, — Лондон еще покажет нам свои прелести. Но если и он нас не примет, назло всем силам ада мы съезд проведем, даже если придется перекочевать на Северный полюс!
Он оказался прав: Лондон встретил кочующих россиян сумрачно. Несмотря на летнее время, город с утра окутывал мерзкий туман. Было сыро, зябко, темно.
Будто не расставались с английской столицей, с ее туманами, шумом, многолюдьем.
— Судьба нам опять побывать здесь, — говорил Владимир Ильич Надежде Константиновне, когда они сходили с поезда на Центральном лондонском вокзале.
Он не унывал, шутил. Подходил к делегатам, сошедшим с того же поезда, спрашивал:
— Ну, туристы поневоле, как самочувствие?
Тем, кто не бывал в Англии, он давал советы, как лучше проехать по городу, объяснял, как называется камера хранения багажа по-английски, и сам вызвался послужить «чичероне» делегатам, которым захочется побывать в достопримечательных местах Лондона.
Переброска целого съезда из одной страны в другую оказалась не легким делом. На дорогу, устройство делегатов и поиски нового помещения в Лондоне ушло несколько драгоценных дней.
Алексеев обрадовался старым друзьям и устроил несколько делегатов у себя. Помогали Тахтаревы, хлопотали, договаривались с хозяйками снятых квартир о питании делегатов.
Опять всем было велено не говорить, что они из России. Объявляли себя немцами, шведами, австрийцами, румынами. Выдумывали разные причины приезда: один говорил — по делам, другой — Англию повидать, третий — учиться. Паспортов и прописки не требовалось, и делегаты удивлялись: как же так?
Заседания съезда возобновились И августа в маленьком помещении клуба английских любителей-рыболовов. Стены зала были увешаны диковинными чучелами рыб, крабов, морских змей.
Лондонская полиция не мешала съезду. У дверей клуба целый день проторчал дюжий полисмен, охраняя съезд и старательно козыряя делегатам.
Мешало съезду другое. Раскалывалась «Искра». Происходила быстрая перегруппировка сил. Решающие события начались с утра, когда Владимир Ильич выступил с докладом об уставе партии.
Трибуны не было. Он стоял у стола и говорил, держа перед собой те самые странички, которые показывал и читал еще до съезда многим делегатам.
На страничках в ряде пунктов были поправки, сделанные рукой самого Владимира Ильича по замечаниям товарищей, но в основе новый вариант сохранял все важнейшие положения прежнего. Первый пункт о членстве в партии требовал обязательного личного участия члена партии в одной из партийных организаций, а не только работы под ее контролем на «вольных правах», как предлагал Мартов.
Юлий Осипович сидел на одной из передних скамей и угрюмо смотрел на эти странички. Даже издали можно было заметить, что в нем происходит какая-то борьба. По лбу, по запавшим щекам расползлись красные пятна. До сих пор его выступления на съезде в главном не шли вразрез с искровской линией.
Выступление Владимира Ильича было коротким, он напомнил, что делегатам роздан проект устава, и разъяснил некоторые его положения. В зале, пока Владимир Ильич говорил, царила необычная тишина. Даже Махновец сидел тихо.
Хмурый августовский день смотрел в окна клуба. Хмурыми были лица ряда делегатов. Некоторые еще не всё понимали, и по их напряженным лицам чувствовалось: они хотят не просто понять прямое значение того или иного пункта устава, а постигнуть, проникнуть в то, что он может принести в будущем.
Ворчливо переговаривались между собой и раздраженно фыркали рабочедельцы и бундовцы — ярые противники предложенного съезду проекта устава. И все понимали, что бой неизбежен.
Так и оказалось. Едва Владимир Ильич умолк, началась атака.
— Прошу слова! — вскочил Попов, делегат от группы «Южный рабочий».
Он произнес длинную речь. Не совсем понятно было, чего он хочет. Касался Попов главным образом принципов организации руководства партии, функций ее центральных органов. Но по духу это было выступление явно против устава.
Потом говорил Левин, за ним бундовец Либер. Последний, в сущности, отвергал проект. Тут в зале начался ропот. Красиков, Лядов, Книпович, Шотман и другие искровцы протестующе шикали.
Вдруг поднялся Юлий Осипович. Он поправил галстук, снял пенсне, оголив тонкий нос, и начал выступление, продолжая вытирать стекла носовым платком. Голос звучал очень глухо. Вновь в зале царило безмолвие.
— Соглашаясь с общеорганизационными взглядами товарища Либера, — сказал он, близоруко щурясь на тусклый свет в окне, — я не могу согласиться с выводами, которые он из них делает, и, наоборот, присоединяюсь к выводам товарища Ленина. Только в двух вопросах я расхожусь с ним.
Владимир Ильич не отрывал глаз от Юлия Осиповича. В какой-то момент напрягся, потом мускулы его лица ослабли, и он вздохнул, но не шумно и не разом, а медленно выпуская воздух из легких. Тем временем Юлий Осипович излагал свои возражения по тем пунктам, с которыми он не согласен.
Первое возражение касалось способа составления Совета партии, создание которого предусматривалось в уставе. Второе возражение касалось права руководящих органов на кооптацию. Мартову казалось, что при кооптации не требуется единогласия. Главного, первого пункта устава он не касался.
— Мне позвольте! — встал с места Махновец. — Я считаю настоящий проект неудовлетворительным в двух отношениях. Во-первых…
В последние дни перед переездом в Лондон, беря слово в прениях, Махновец неизменно начинал так:
«Я не сомневаюсь, конечно, что мое предложение не соберет ни одного голоса, кроме моего собственного. Но тем не менее я выскажусь».
На этот раз он этих предваряющих слов не произнес, а сразу взялся костить проект устава, не обращая ни малейшего внимания на возрастающий шум в зале. Говорил он не торопясь, ровно, не волнуясь, будто читал лекцию в студенческой аудитории.
Решающие события в этот день начались еще не очень сильными грозовыми вспышками. Прения по уставу продолжались и на другой день. Полисмен уже не стоял у входа в клуб. Тахтарев, ставший помощником Дейча по хозяйственному обслуживанию съезда, ходил в комиссариат с просьбой об отмене охраны.
Оказалось, об охране позаботились английские социалисты, особенно мистер Квелтч.
В конце второго дня прений проект устава передали на обработку по сделанным замечаниям в комиссию, которую тут же избрали. В нее вошли Владимир Ильич, Мартов, Левин, Попов и делегат с совещательным голосом Носков, давно известный Владимиру Ильичу, — «Искре» этот человек помогал.
Начатое на восьмом заседании еще в Брюсселе обсуждение программы продолжали и здесь, в Лондоне.
И длились прения очень долго, несколько дней, пока наконец, на двадцать первом заседании съезда в поздний вечерний час все закончилось.
Принимали программу поименным голосованием. Пригласили участвовать в голосовании и тех, кто имел совещательный мандат. И зал радостно забурлил, когда услышал: выработанная «Искрой» программа принята большинством. После долгих усилий, борьбы, острых схваток в редакции «Искры» (о них тут мало знали) и жарких препирательств на съезде программа партии русской социал-демократии принята! Это была программа бурного натиска на царское самодержавие, смелого плана революционного обновления России.
Георгий Валентинович и тот волновался, и опять в его голосе звучали торжественные нотки, когда, позвонив в колокольчик, он объявил притихшему залу:
— Товарищи! Партия сознательного пролетариата, Российская социал-демократическая партия, отныне имеет свою программу!..
Зааплодировал зал, захлопал в ладоши Владимир Ильич, он счастливо улыбался и смотрел в зал добрыми глазами. Он позволил себе полную радость в эту минуту, самую полную за все годы после Сибири.
Один Махновец не поднял руки за программу.
Пока ее обсуждали, он двадцать один раз поднимался с места, чтобы вносить свои поправки. Их отвергли. Тогда он отверг программу. Отверг, ясно сказав почему: именно потому, что она не похожа на партийные программы западноевропейских партий. Сказав это, самодовольно, но мило улыбнулся и сел.
— Махновец себе не изменил, — сказал кто-то.
— Это не так страшно, — отозвался Бауман.
Бауман почти не выступал в прениях. Сидел и бурно переживал всё, как и Лядов, и Землячка, и Шотман, и Стопани.
— Что вы хотите этим сказать? — обратился Махновец к Николаю Эрнестовичу.
— Хуже, когда изменяют другим, — ответил Николай Эрнестович.
Впервые за все время Махновец вспылил. К Бауману подошел Аксельрод и пристыдил его: не следует выходить за рамки приличия на съезде, тут все должны уважать друг друга. Шотман, красный от ярости, стоял рядом с Николаем Эрнестовичем, готовый в случае необходимости защитить его. Но после вмешательства Павла Борисовича это не понадобилось. Бауман, слушая выговор Аксельрода, смущенно смотрел себе в ноги.
Казалось, теперь делегаты быстро примут устав и съезд подойдет к концу.
Дейч в одном из предыдущих заседаний объявил, что финансы, которыми он располагает, катастрофически тают. Он попросил ускорить работу съезда.
С ним согласились: да, надо ускорить.
Но все только начиналось.
В тот вечер, когда была принята программа, Надежда Константиновна вернулась домой одна. Владимир Ильич остался в клубе, где предстояло заседание комиссии по отработке устава. Завтра с утра его начнут утверждать в целом и по пунктам.
Подходя к дому, Надежда Константиновна увидела странную темную фигуру, стоящую у дверей. Но вот ветер качнул фонарь, свет упал на чье-то женское лицо. Ах, это Вера Ивановна!
— Что вы тут стоите? — удивилась Надежда Константиновна. — Что случилось?
— Я жду вас, — ответила Засулич.
Они поднялись наверх, вошли в квартиру. Надежда Константиновна зажгла свет, усадила Веру Ивановну в кресло, потом пошла на кухню, поставила чай.
Скоро они уже сидели за столом.
— Рассказывайте, что случилось? — спрашивала за чаем Надежда Константиновна. Она старалась казаться спокойной, а внутренне волновалась. Понимала, что предстоит тяжелый разговор.
Вера Ивановна сумрачно смотрела в стакан, держа его обеими руками. Казалось, она совершенно не чувствует, как он горяч.
— Я сама пришла спросить, что происходит, — проговорила убитым тоном Вера Ивановна, и голос ее звучал совсем безучастно. — Я перестала понимать, а хочу понять, что происходит, — повторила она.
Вдруг спросила:
— А Владимир Ильич и Юлий, наверное, заседают в комиссии, да? А знаете, — подняла она глаза, — завтра Юлий выступит против устава.
— Да? — вырвалось у Надежды Константиновны.
— Да. Это точно. Он сам мне сказал.
Теперь помрачнела Надежда Константиновна.
— Боже мой, — судорожно сжимала руки Вера Ивановна. — С ума сойдешь от этих споров. А сейчас, мне говорил Павел Борисович, всё, всё грозит развалиться. Как же так? Зачем? Я хочу понять! Как хочу — до боли, до умопомрачения! Как это получилось, что мы шли, шли, долго держались вместе, и вдруг все зашаталось! И каждый пошел врозь! Боже, боже! Если бы вы знали, что переживают Аксельрод, Потресов, Дейч! Даже Жорж их оставил!
— Он ведет себя прекрасно! — воскликнула Надежда Константиновна. — Сейчас он — настоящий Плеханов!
— Что вы такое говорите? — сердито блеснула глазами Вера Ивановна. — Он предает друзей! Завтра я… не знаю, завтра ли, но я буду голосовать против Жоржа, против! Впервые в жизни отрекусь от героизма раба.
— Напрасно, — проговорила Надежда Константиновна. — Я не о героизме раба говорю, это плохой героизм, но именно сейчас у вас менее всего оснований отрекаться от Георгия Валентиновича. Он поддерживает проект Владимира Ильича и правильно делает. А Юлий Осипович совершит крупнейшую ошибку в своей жизни, если выступит против устава, и скоро все это увидят. И сам он увидит, если болото его не засосет совсем!
После этих слов Надежда Константиновна опять долго молчала.
А Вера Ивановна все ломала руки и требовала объяснений, отчего так все повернулось, и уверяла, что нет никакой разницы между формулировкой Мартова и той, какую предлагает Владимир Ильич. Тонкости, нюансы, не в них дело, а в том, что рушатся годами складывавшиеся связи между людьми. И как все было хорошо до сих пор! Ах, что программа, когда нет единства в самой партии!
— И жестко! Жестко! Чересчур жестко все получается в уставе Владимира Ильича, — твердила Вера Ивановна. — Не надо в партии строгого режима. Не все ли равно, кого считать членом партии, пусть в нее войдут все, кто хочет, и как угодно ведут себя, только бы хоть как-то помогали нам. К чему строгости? Я согласна с Юлием.
Оказалось, у Веры Ивановны, несмотря на ее недоуменные вопросы, есть вполне определенная позиция. Опа против роспуска старых групп, за сохранение в составе редакции «Искры» всей шестерки. Она боится централизма в партии, опасаясь, что он может быть использован во вред. Она уверяла, что нигде в других странах нет таких строгостей в социалистических партиях, какие сейчас хотят ввести Владимир Ильич и те, кто его поддерживает на съезде.
Чем больше Надежда Константиновна слушала то, что говорила Засулич, тем больше ей становилось жаль этой запутавшейся доброй женщины. Да, доброй и мягкой, несмотря на ее суровый вид.
Надежда Константиновна говорила ей:
— Вера Ивановна, дорогая! Поймите, нельзя каждому и всякому давать право называть себя членом партии. Этак недолго и загубить ее. А с группами вообще пора кончать. Чтобы делать революцию, обновлять мир, нужна сильная, крепкая партия! И сейчас она родилась. Да, уже почти родилась!..
Приходит час, когда лопаются почки на деревьях, падает на землю зрелый плод. Надежда Константиновна говорила гостье и это. Накапливается в атмосфере электричество, и происходят разряды, с молнией и громом. И никуда не уйдешь от этого, Вера Ивановна; что назрело, то должно произойти, упасть, лопнуть, грянуть.
— Милая Вера Ивановна, ведь вы умная женщина, и так понятно, так понятно, что у вас болит сердце. Оно болит и у Владимира Ильича. Право, болит. Он потерял сон, не ест ничего. Он не хочет раздора!
Но… есть одно «но», Вера Ивановна. Не может быть примирения с теми, кто останавливается, не желает идти вперед к революции, к ломке старой жизни, кто тянет в сторону от главной столбовой дороги. Как хотелось бы, чтоб это было понято всем съездом, всей революционной Россией!
Вера Ивановна ушла в слезах. Был второй час ночи. Надежда Константиновна видела из окна, как Засулич окликнула проезжающий кеб.
Без четверти два пришел Владимир Ильич. Он был бледен и расстроен. И в этот раз не скрыл, что расстроен и чувствует себя нехорошо.
— Разошлись мы сегодня с Мартовым, — сказал он. — Совместной работе конец. Видимо, так. И ничего не поделаешь. Он сам ставит себя в невозможное положение. Сам рвет с тем, чему служил, хотя думает, что это не так и что наши расхождения — это лишь некоторые частности. Мы перестали друг друга понимать. Когда подкапываются под устои партии, — какие же это частности, черт побери?
Владимир Ильич устало присел на стул.
«А что произошло?» — хотелось спросить Надежде Константиновне, но вопрос застрял в горле. Уж очень усталый и измученный вид был у Владимира Ильича. Он сидел неподвижно, пальто и шляпу так и не снял, при его аккуратности это было редким исключением.
«Разошлись с Мартовым»… Надежда Константиновна понимала, как тяжело Владимиру Ильичу рвать с человеком, с которым его связывали годы совместной работы. И в то же время она знала, что Владимир Ильич ни на минуту не поколеблется порвать даже с самым близким человеком, если тот встанет на ложный путь и будет упорствовать в своем отстаивании лжи, идущей во вред партии.
Было горько и обидно: сколько сил отдавал Владимир Ильич все эти годы, чтобы выковать единство среди искровцев, чтобы каждому был ясно виден горизонт. Не раз выправлял Владимир Ильич и Мартова. И все-таки человек свихнулся. Да, это уже ясно.
Сказалась давняя неустойчивость, подверженность чуждым влияниям, и не хватило выдержки. В сущности, с Мартовым происходит то же, что произошло с некоторыми другими социал-демократами, потерявшими в эмиграции свою подлинную революционность: живая жизнь отодвинулась, пришла глухота, и сколько такого ни убеждай, он упрямо будет говорить и делать свое, пока не дойдет до последней роковой черты.
— Так-то… — проговорил Владимир Ильич, оглядывая заваленный бумагами стол Надежды Константиновны. — Так поздно работала? Напрасно, надо тебе больше отдыхать, Надя. Но это и есть главное, — вдруг улыбнулся он. — Работа, работа, работа для партии, для людей. А все прочее — пустая суета, мутная пена у берега в дни большого половодья. — Он поежился, словно озяб. — Нет ли чайку горячего, Надюша?
Редкий случай за последние дни — сам попросил чаю. Он снял пальто и шляпу, сел за стол, сразу потянул к себе поданный ему стакан. Проговорил раздумчиво:
— Не помню, Надя, говорил ли я тебе когда-нибудь, что в политике не всегда кончаешь дело с теми, с кем его начинаешь?
— Это видно и так, — отозвалась Надежда Константиновна. — К сожалению, сама жизнь в этом убеждает.
— Да. А я давно это чувствовал. И, видимо, не с одним Мартовым жизнь сыграет такую штуку. Нельзя тут жалеть, сентиментальничать. Пускай совершится неизбежное, раз таков приговор истории.
Он жадно выпил стакан, попросил еще.
Потом рассказал, что было на заседании комиссии по уставу. К единому мнению в комиссии не пришли. Главный спор из-за первого параграфа…
Спор о первом параграфе разгорелся наутро, едва только открылось очередное заседание съезда.
И сразу с первых минут почувствовалось, что трещина, разделяющая съезд, стала глубже.
Докладчиком от уставной комиссии выступил Носков. Он сообщил, что в комиссии голоса разделились, поэтому на обсуждение съезда выносятся обе формулировки первого пункта устава о членстве в партии.
Носков огласил эти формулировки и присел у окна в стороне от стола бюро.
Один за другим высказывались ораторы. И все яснее становилось, что старая групповщина еще жива и хочет себя сохранить.
Вот поднялся Павел Борисович. По утрам у него голова болит. Ах, не по утрам, это вечером его начинает мучить. Отчего ж у Павла Борисовича и сейчас вид болезненный? Одутловатое лицо, резко обозначились синеватые мешки под глазами.
Аксельрод начал:
— Я думаю, нам нужно разграничить понятия: партия и организация. А здесь эти два понятия смешиваются.
Владимир Ильич усмехнулся, пожал плечами. Как можно разделить то, что едино?
Так и есть. Павел Борисович высказался за формулировку Мартова. Павла Борисовича не устраивали слишком большие строгости в партии. Он стоял за то, чтобы двери в нее были распахнуты широко перед каждым, кто пожелает назвать себя ее членом. Пусть в нее входят и те, кто не может или не желает состоять в ее организациях.
Потом поднялся Мартов. Он защищал свою формулировку, как некую «частную» поправку к обсуждающемуся проекту устава. Нервозное возбуждение чувствовалось в каждом жесте Юлия Осиповича, в каждом слове. И это показывало, что дело идет вовсе не о частной поправке, и в зале это понимали, и, видимо, это начинало доходить сейчас и до сознания Мартова. Но остановиться он уже не мог и напропалую рвался к пропасти.
То у него вдруг совсем пропадал голос, и людям в зале было трудно разобрать, что отстаивает оратор, то он вдруг доходил почти до крика. Видно было, что он старается как-то овладеть собой. Чтобы не давать рукам воли, не слишком яростно жестикулировать, он прятал руки за спину и в такой нелепой для оратора позе продолжал говорить.
Удивительное превращение произошло за ночь (или за последние дни) с этим человеком. Отойдя от Ленина, он вдруг потерял и все то положительное, что в нем было и что заставляло Владимира Ильича ценить его участие в работе редакции «Искры». Юлий Осипович говорил путано, сбивчиво, без логики. Он приводил доводы, которые могли понравиться только противникам «Искры», и, разумеется, та часть делегатов, что шла против нее, тотчас обрадовалась, возликовала. В человеке, которого прежде могла опасаться, она вдруг обрела своего лидера.
А сидящие в зале искровцы, сторонники Владимира Ильича, люто негодовали и громкими репликами протеста перебивали оратора.
Ему был брошен вопрос:
— Значит, вы хотите всех и каждого считать членом партии, если только он готов признать программу и даже если он не состоит в одной из партийных организаций?
— Если хотите, да! — ответил Мартов.
Один за другим антиискровцы начали брать слово и поддерживать его. Рабочедельцы, бундовцы, сторонники «центра» (было и такое течение на съезде) не могли усидеть спокойно.
Конечно, не утерпел и Махновец:
— Я соглашаюсь с товарищем Мартовым.
Дважды выступал в этот день Владимир Ильич — на утреннем и вечернем заседании. Аксельроду, Мартову, Махновцу и всем другим, кто выступал против его формулировки, он отвечал с открыто выраженным чувством кровной заинтересованности.
Говорил он с большей живостью, чем обычно, но сдержанность в выражениях сохранялась, он не был резок, критиковал противников без нервозности, какая уже замечалась во многих выступлениях. Он доказывал, что корень ошибки тех, кто поддерживает формулировку Мартова, состоит в том, что они не учитывают сложных условий политической жизни и партийной работы в России. В атмосфере почти всеобщего недовольства самодержавными порядками и социальным угнетением к социал-демократическому движению примыкают нередко люди, чуждые партии. В обстановке подполья часто почти невозможно отграничить болтающих от работающих. И едва ли найдется другая страна, в которой смешение этих двух категорий вносило бы такую тьму путаницы и вреда, как в России.
В этот день Владимир Ильич бросил ставшие потом знаменитыми слова:
— Лучше, чтобы десять работающих не называли себя членами партии (действительные работники за чинами не гонятся), чем один болтающий имел право и возможность быть членом партии.
Плеханов, Гусев, Красиков и другие искровцы поддержали Владимира Ильича. И все же при голосовании его формулировка не собрала большинства голосов.
Первый пункт был принят в формулировке Мартова. Голоса отколовшихся искровцев, рабочедельцев, бундовцев и людей, еще не разобравшихся в существе спора, дали ему перевес.
Подходил день выборов.
Но еще до выборов на съезде произошло немало страстных и острых схваток. Съезд распускал все обособленные группы социал-демократов, какие существовали в России и были представлены на съезде. Заявили о своем роспуске организация «Искры», группа «Освобождение труда». Наступал конец кружковщине! Но как это болезненно проходило, сколько волнений и криков вызывало!
Еще вчера главными противниками искровцев на съезде были рабочеделец Махновец, бундовец Либер и шедшие за ними делегаты. Но теперь их на съезде уже не было. Первыми после бурного заседания ушли бундовцы. Все пятеро поднялись со своих мест и покинули зал. Новый устав партии их не устраивал. Они не пожелали распустить свою организацию.
В тот же день вечером устроили бунт рабочедельцы. Махновец и Мартынов тоже не пожелали распустить свою организацию. Величественно шагая к двери, Махновец с премилой улыбкой сказал:
— Мы уходим.
Мартынов опередил своего коллегу: с красным от злости лицом первым вылетел из зала.
— Ушел Мартын с балалайкой, — язвительно бросил им вслед Плеханов, и по скамьям прокатился смех.
С этого дня разногласия между искровцами выступили еще резче.
…Смеркалось, комната давно тонула в потемках, а Надежда Константиновна не зажигала света.
Она чувствовала себя нездоровой сегодня, не смогла пойти на съезд и нервничала.
Там уже дошло до личных ссор и оскорблений. Начиналось то, чего Владимир Ильич больше всего не терпел.
«Нет, я должна быть там, — сказала себе Надежда Константиновна. — Иначе сойду с ума».
Она выпила порошок от головной боли, прихватила с вешалки плащ и вышла из дому. Сегодня на съезде предстояли выборы. Надежда Константиновна знала, что бой будет горячим. Когда она вошла в фойе клуба, то увидела одиноко стоящую здесь у окна приземистую фигуру Шотмана.
— Разве уже кончилось? — спросила у него Надежда Константиновна.
Вопрос был излишним. Из зала донеслись возмущенные возгласы, гул голосов говорил о лютой перепалке.
— Не могу я там сидеть, — с болью проговорил Шотман. — Не могу спокойно видеть, как люди, которых я уважал, становятся подлецами. Я боюсь за себя. Не удержусь, еще изобью кого-нибудь.
Надежде Константиновне приходилось в эти трудные дни слишком многих успокаивать. Она, всегда терпеливая, спокойная, не выдержала и сердито сказала питерцу:
— Можете или не можете, а вы должны быть там! — Она показала рукой в сторону бушующего зала.
И, резко повернувшись, пошла к двери.
Весь этот день с утра на съезде не прекращались схватки, а сейчас в зале творилось что-то невообразимое. На скамьях то и дело вскакивали, крики подолгу не затихали. Группа «Южного рабочего» изо всех сил сопротивлялась, увиливала от роспуска. Делегаты группы Резанов и Левин поминутно поднимались с мест. Видно было, что они обижены, что им дорога их группа и газета, в которую они вложили немало труда. Владимир Ильич, председательствуя, давал им высказать до конца все, что эти люди считали нужным сказать в свою пользу. Наверное, они и сами не понимали, что своим упорством мешают созданию единой партии. «Южный рабочий» считал себя полным хозяином на юге России. За эту газету могли уцепиться противники партии, и ее необходимо было закрыть, а группу распустить.
Владимиру Ильичу хотелось, чтоб люди это сами поняли. Он был весь в борьбе. Кажется, он один был способен на такое огромное нервное напряжение, которого требовал момент. Плеханов выдохся и сидел сбоку, уступив председательство Владимиру Ильичу.
Говорил Гусев, говорил Стопани. Они убеждали «южнорабоченцев» самораспуститься.
Кто-то тронул Надежду Константиновну за руку. К ней наклонился Степанов. Лицо у него было встревоженное.
— Сейчас будет перерыв, — сказал он. — Пожалуйста, переговорите с Шотманом.
— А что такое?
— Как бы не натворил беды. Грозится побить одного из сторонников Мартова.
— Ну что за глупости! — рассердилась Надежда Константиновна. — Только этого не хватает.
Когда объявили перерыв, она поспешила в фойе. Шотман стоял за дверью и в самом деле словно готовился кого-то избить. Надежда Константиновна заставила его отойти от двери.
— Вы не смеете этого делать, — убеждала она Александра Васильевича, — это глупо, стыдно! Мы политики, партийцы, а не драчуны какие-нибудь.
Никакие уговоры не помогали. Тот упорно твердил:
— Изобью! За предательство пусть получит свое!
Заседание давно возобновилось, а Шотмана не удавалось успокоить. В зале шум не затихал.
Там уже перешли к выборам.
Вдруг распахнулась дверь зала и оттуда вышли Мартов, Засулич, Аксельрод и Потресов. У них был до крайности возбужденный вид. Не задерживаясь в фойе, они поспешили на балкон и плотно притворили за собой обе дверные створки.
Потом в фойе показались Владимир Ильич и Плеханов, тоже покинувшие заседание съезда. Начали обсуждать вопрос о составе будущей редакции «Искры» — центрального органа партии, и бывшие редакторы газеты удалились из зала, чтобы их присутствие не мешало делегатам свободно обсуждать кандидатуры.
Владимир Ильич и Плеханов не задержались в фойе, где все было слышно, и прошли в одну из дальних комнат клуба. Мимоходом Владимир Ильич успел бросить беглый взгляд на Надежду Константиновну и Шотмана.
— Как вам не стыдно! — сказала Надежда Константиновна Шотману. — Видите, что творится!
В конце концов она втащила упрямца в зал.
Жаркая схватка продолжалась. Да, теперь это уже было два четко обозначенных лагеря. Сторонники Мартова стояли за избрание в редакцию «Искры» всей старой шестерки и яростно доказывали, что иначе съезд оскорбит, обидит тех, кто окажется невыбранным. И вообще съезду нет дела до личных отношений редакторов, и даже если между ними и были трения, это ничего не значит. Сторонники Владимира Ильича отстаивали выбор тройки на строго деловых началах. Все понимали, что если будет принято решение о «тройке», то Потресов, Аксельрод и Засулич в редакцию не попадут.
В сущности, и здесь встал вопрос о группе.
Редакция «Искры» тоже была группой. Она и родилась, как «литературная группа». Естественно было распустить на съезде и ее, как это произошло с другими группами. Но сторонники Мартова стремились ее сохранить.
Надежда Константиновна сильно волновалась, слушая споры. Делегат Царев доказывал, что до сих пор социал-демократы в России знали не отдельных членов редакции «Искры», а «гармонический коллектив». Зачем же выделять тройку, как бы выражая тем самым недоверие остальным? Царева поддерживали другие делегаты, не понимавшие или не хотевшие победы ленинской линии на съезде. Они призывали голосовать за «коллективную индивидуальность», имя которой «Искра». Это было красиво сказано, но далеко от истины. И в то время как одни аплодировали, другие протестующе кричали:
— Обывательщина! Важна партия, а не группа!
Надежде Константиновне хотелось встать и крикнуть: «Дорогие товарищи! Как глубоко ваше заблуждение! Редакция «Искры» никогда не была «гармоническим коллективом», эти три года внутри нее не затихала борьба. Только из чувства добропорядочности и деликатности и некоторых других сложных причин внутренние раздоры в «Искре» и роль каждого в редакции не предавались огласке».
И еще хотелось сказать тем, кто отстаивал старую группу «Искры», что дело не в раздорах вовсе, а в том самом, о чем Надежде Константиновне пришлось сказать Засулич: «Что отжило свое, то должно умереть, что назрело, то должно произойти».
А в зале не утихала буря. Дейч ругался в открытую с Бауманом, оскорблял его, и слезы стояли на глазах у Николая Эрнестовича. Для него, молодого революционера, Дейч был маститым, заслуженным ветераном революционной борьбы, которого он не посмел бы оскорбить. А тот разошелся, кричал:
— Вы мальчишка! Где вам понимать!..
Из разных углов зала вопили:
— Это невозможно! Предлагаем прекратить!..
Одиночные голоса тонули в шуме, и председательствующий Красиков не в силах был навести порядок. Перевес сторонников выбора тройки, а не всей шестерки давал себя все сильнее чувствовать.
Хорошо говорил Кнунянц — делегат из Баку. Ему удалось привлечь к себе внимание зала.
— Основной довод, на который стали противники выбора троек, — говорил Кнунянц, — сводится на чисто обывательский взгляд на партийные дела. Если вы не выбираете Ивана Ивановича, видного деятеля партии, вы выражаете ему недоверие и этим наносите оскорбление.
«Вот настоящее, — радовалась Надежда Константиновна. — Вот голос мужества, которого тут многим не хватает».
Кнунянц продолжал:
— Если мы собрались сюда не для взаимноприятных речей, не для обывательских нежностей, а для создания партии, то мы не можем никак согласиться на такой взгляд. Мы стали перед вопросом выбора должностных лиц, и тут не может быть вопроса о недоверии к тому или иному невыбранному, а только вопрос о пользе дела и соответствии выбранного лица с той должностью, на которую он выбирается.
Радовалась Надежда Константиновна и в те минуты, когда выступали в защиту двух троек Гусев, Стопани, Бауман.
Приехавших из России делегатов называли практиками. Это на них, на таких, как Гусев, Шотман, Лядов, Степанов, Землячка, Бауман, Кнунянц, Стопани, Красиков, Книпович, и многих других держалась вся повседневная, адски трудная подпольная работа партии в России.
Они и составляли опору и надежду Владимира Ильича здесь, на съезде. Его идеи и взгляды они воспринимали сразу как нечто свое.
И почти не было дня с момента открытия съезда, чтобы Владимир Ильич и Надежда Константиновна не вспоминали с сожалением о вновь сидящем за решеткой Бабушкине. Как обидно, что его нет на съезде. Ведь кто еще имеет столько права представлять здесь русский рабочий класс, революционную социал-демократию, как этот пролетарий-марксист, так много сделавший для объединения сил партии и успеха ее деятельности в России.
Как было бы нормально и хорошо, если бы все делегаты съезда были такими, как Бабушкин. И как это было бы правомерно! Но история распорядилась иначе. Долгие годы разобщенности в российском социал-демократическом движении, идейного и организационного разброда и шатаний привели к тому, что на съезд попала немалая часть неустойчивых людей, в сущности, далеких от марксизма, от понимания правильных путей борьбы за дело пролетариата, но твердо уверенных, что лишь им ведомы истинные пути в будущее.
И сейчас они ожесточались все больше и больше, чувствуя, что на съезде главное решается не в их пользу, и атмосфера в зале накалялась до крайности.
Бесполезно было звонить в председательский колокольчик, чтобы водворить тишину в зале, это ни на кого не действовало. В разных углах зала сразу говорили несколько ораторов и слышались то аплодисменты, то яростные крики негодования. Каким-то образом в руках у вице-председателя съезда — Петра Ананьевича, руководившего сейчас заседанием, оказалась увесистая суковатая палка. Вот он ею и грохал по столу изо всей силы. Но и это не помогало.
Порою в зал вбегали испуганные жители верхних этажей здания, где шло заседание съезда, и спрашивали:
— Господа, не позвать ли сюда полицейских? Что происходит?
Собрание пришлось закрыть. Надо было дать страстям хоть немного улечься за ночь. Голосование перенесли на утро. К этому моменту делегаты были в полном изнеможении и все же, выходя из клуба, продолжали спорить.
С удивлением смотрели на них шедшие мимо лондонцы.
Шотмана окликнул на улице только что вышедший из клуба Владимир Ильич:
— Минутку, Александр Васильевич! У меня есть дело к вам. Небольшое, но достаточно серьезное. Вы не спешите?
— Нет, — ответил Шотман. — В вашем распоряжении я хоть до утра.
Вышла из клуба и Надежда Константиновна. Шотман все понял. Значит, она рассказала Владимиру Ильичу о его намерении пустить в ход кулаки. Разговор будет невеселый!
Была мглистая, холодная, совсем не августовская ночь. Посвистывал ветер. Серые каменные плиты на тротуарах блестели от осевшей на них туманной влаги. Надежду Константиновну усадили на извозчика. С ней поехали брат Владимира Ильича — Дмитрий и Бауман. Они вызвались проводить ее домой. Прежде чем извозчик тронул лошадь, Надежда Константиновна попросила Владимира Ильича и Шотмана:
— Только вы, пожалуйста, недолго. Хорошо?
— Нет, нет, мы на часок, не больше! — пообещал Владимир Ильич. — Просто воздухом подышим.
— Да, не больше, — подтвердил Шотман.
Обещания оба не выполнили.
Они шли берегом Темзы. И, собственно, разговаривали не о грустном инциденте с кулаками, которые ведь так и не были пущены в ход, а о съезде, о смысле всего, что на съезде произошло.
— Скажите, Александр Васильевич, — спрашивал Владимир Ильич, — вам достаточно ясно, почему выдвинута идея о двух тройках?
Он улыбался, даже проявлял склонность шутить, несмотря на такой сумасшедший день! Шотман удивлялся. И, тоже улыбаясь, отвечал:
— Ну, это-то я понимаю, Владимир Ильич. Одна тройка составит редакцию «Искры», другая — Центральный Комитет. Вы имеете в виду, наверное, ясно ли мне, почему именно тройка, а не, скажем, шестерка?
— Вот-вот.
— Я думаю, корень-то в кружковщине.
— Правильно! — сразу подхватил Владимир Ильич. — Вы попали в самую точку.
В воздухе сеялась липкая свинцовая пыль, и было трудно дышать. Тяжело сопели и урчали пароходы и баржи, прикорнувшие к пристаням. Противоположного берега Темзы не видно было — он тонул в ночном тумане.
Утром предстояли новые жестокие схватки на съезде, а Владимир Ильич, не жалея уходящего времени, которое можно было бы использовать для отдыха, все объяснял рабочему-петербуржцу, почему тройка лучше нынешней шестерки.
Всю историю «Искры» рассказал он Шотману за те часы, пока они ходили по ночному городу. Рассказывал о том, с каким адским трудом она создавалась, как многократно все повисало на волоске. Конечно, каждый из шестерки редакторов внес что-то свое в «Искру», но сейчас старая редакция «Искры», которая была редакторским кружком, должна стать партийным учреждением! Старый состав был негармоничным, это признано всеми, кто знает историю «Искры», не все члены коллегии сегодня пригодны для того, чтобы вести газету, ставшую центральным органом партии.
— Конечно, — говорил Владимир Ильич, — можно было бы расширить число членов редакции, скажем, до пятя или семи человек, это лучше шестерки, как было у нас з «Искре» до сих пор. Но чтобы покончить со старым, построить все на новой основе, надо начинать с тройки. Это должна быть не коллегия литераторов, а коллегия политических руководителей.
С Шотманом в эту ночь происходило то же, что было с Глебом Кржижановским в далекий сибирский вечер, когда Владимир Ильич рассказывал ему о своем плане построения партии.
Шотману стало вдруг удивительно ясно, что этот план был великим открытием, потрясающим своей грандиозностью и глубиной. И с непостижимой последовательностью этот план осуществлялся шаг за шагом. И выбор двух троек, обновление старой редакции «Искры», — тоже одна из бесчисленных граней плана.
И не кто иной, как именно Владимир Ильич, пронес сквозь годы свой смелый замысел создания партии и через все трудности, через паутину дрязг, обид и всего того, что сопутствует часто великому делу, донес в чистоте до сегодняшнего съезда.
Вот у кого надо учиться выдержке! Вот как надо бороться, вот что такое настоящая борьба за идеи марксизма!
Александру Васильевичу стало стыдно. А он-то хотел пустить в ход кулаки!
— А видите, что сейчас происходит, — продолжал свои терпеливые разъяснения Владимир Ильич. — Старая кружковщина не хочет сходить со сцены, она сопротивляется. А те товарищи, которые стоят за шестерку, — вы заметили? — не решаются открыто говорить о принципиальном отличии оттенков, связанных с шестеркой и тройкой. Они предпочли более ходкий и дешевый прием — апеллировать к жалости, ссылаться на возможную обиду…
— Ну и пускай, — угрюмо говорил Александр Васильевич. — Мы знаем, что работали в «Искре» главным образом вы, Плеханов и Мартов. Вот вас и будем выбирать. А Потресов, Засулич и Аксельрод пусть не обижаются. Да никто не собирался их обижать. Просто пришел конец кружковщине. Вы полностью правы, Владимир Ильич.
В Лондоне даже ночью на улицах не прекращается жизнь. Проезжали кебы и грузовые повозки, из прибрежных ресторанов слышалась музыка. Часто попадались большие компании гуляк и спешащие куда-то с деловым видом прохожие. Казалось, еще не поздно.
— Ну, утомил я вас, Александр Васильевич, — сказал Владимир Ильич, увидев по уличным часам, что уже второй час ночи. — Пора домой.
И вдруг Шотман не поверил своим ушам, услышав:
— А ну-ка, покажите свои кулаки!
Владимир Ильич, выжидающе заглядывая ему в глаза, улыбался самой настоящей озорной улыбкой.
— Простите, — забормотал Шотман.
— Ничего, — дружески проговорил Владимир Ильич. — Должен только заметить, что никаких моих кулаков не хватило бы, если бы я пускал их в ход при разногласиях.
Как он хохотал весело, Владимир Ильич! Казалось, просто рад случаю посмеяться, пошутить.
Что оставалось делать Шотману? Хоть проваливайся сквозь землю. Александр Васильевич тоже посмеялся, потом сжал кулак и шутливо погрозил им куда-то в темноту. Владимир Ильич потрогал кулак.
— Ого! — воскликнул он и, разжав кулак Шотмана, крепко сжал руку. — Прощайте. Уже поздно. До завтра.
Утром, когда Владимир Ильич и Надежда Константиновна пришли на съезд, Аксельрод, Засулич и Потресов с ними не поздоровались.
Это был еще более сумасшедший день, чем предыдущие. Съезд надо было кончать, обязательно и поскорее кончать. Таяли последние деньги, их едва хватало на выдачу скупых «диет» делегатам и оплату помещений. Дейч перед началом заседания прожужжал все уши- Владимиру Ильичу:
— Кончайте, иначе крах!
Закончить не удалось ни в этот, ни на другой день. Но исход съезда стал ясен через несколько часов.
Долго не удавалось зазвать делегатов в зал. Разбрелись кучками по закоулкам клуба. Отовсюду слышались раздраженные, спорящие голоса.
Два лагеря…
Каждый лагерь уже собирался на свои отдельные собрания. На одном таком собрании сторонников Владимира Ильича присутствовало двадцать человек, имевших двадцать четыре решающих голоса. Это составляло большинство съезда. После ухода бундовцев и рабочедельцев всего было сорок четыре голоса (некоторые делегаты имели по два голоса).
И сейчас каждая сторона старалась перетянуть к себе тех, кто еще колебался, мог в решающий момент не выстоять и отдать свой голос другой стороне.
В фойе Надежда Константиновна дважды встретилась с Верой Ивановной. Та прошла мимо с каменным лицом-Что было делать? Слова сказаны все. Теперь должно совершиться неизбежное. Что созрело, то должно произойти.
И оно совершилось, когда началось заседание. Председательствовал Красиков. Члены шестерки снова удалились из зала, чтобы в их отсутствии съезд мог решить — избирать ли новую тройку или оставить старый состав «Искры». В гробовой тишине протекли первые минуты заседания. Когда Красиков позвонил в колокольчик, многие вздрогнули.
— Голосуем, товарищи! — объявил Красиков.
Который час был? Никто не посмотрел. Но это был исторический час. Старая шестерка не прошла. Большинством голосов съезд не согласился сохранить то, что могло мешать партии. Ленина поддержали Бауман, Лядов, Стопани, Шотман, Книпович, Дмитрий Ильич, Землячка, Гусев, Красиков и многие другие делегаты.
— Итак, — объявил Красиков, — большинством голосов старая шестерка не утверждена. Будем избирать тройку. Прошу позвать удалившихся редакторов обратно в зал.
Вошли сначала Владимир Ильич и Плеханов. Выждав минуту, чтобы не столкнуться в дверях с прежними своими товарищами, появились на пороге Мартов, Засулич, Аксельрод и Потресов. А в зале все гудело, двигалось. Шум и говор не затихали. Молча уселись на свои места вошедшие.
Все было ясно без слов. Красиков, однако же, исполнил свой председательский долг. Прежде чем передать в руки Плеханову колокольчик, сообщил отсутствовавшим при голосовании редакторам о решении съезда.
Владимир Ильич спокойно уселся на свое место за столом бюро. Плеханов взялся за колокольчик. И тут же вскочил Крохмаль. Защищая сторонников шестерки, он заговорил о каком-то нарушении регламента съезда и имел вид адвоката, проигравшего дело. Его не слушали.
Потресов с равнодушным видом смотрел в окно. Он сидел с краю скамьи и казался посторонним, зашедшим послушать, о чем тут спорят. Засулич дымила папироской, и каменное выражение ее лица говорило о страшном гневе. И совсем грустный вид был у Аксельрода. Старик был обижен, глубоко обижен, хотя сам же перед съездом просил освободить его от работы в «Искре».
Но вот поднялся Мартов. Так уж случилось, что этот человек стал на съезде главарем сторонников меньшинства. Разрыв между ним и Владимиром Ильичем уже совершился. Теперь он рвал со съездом, с партией. Он объявил, что поскольку большинством решено выбрать редакцию «Искры» из трех лиц, то ни он, ни Потресов, ни Засулич, ни Аксельрод не примут участия в работе «Искры».
Это был не только разрыв, но и вызов на открытый бой.
— Лично о себе прибавлю, — говорил Мартов, — если верно, что некоторые товарищи хотели вписать мое имя как одного из кандидатов в редакторскую тройку, то я должен усмотреть в этом оскорбление, мною не заслуженное.
Мартову отвечал Владимир Ильич. Ясные, твердые слова летели в зал.
Владимир Ильич говорил горячо, он старался удержать отступников от последнего шага к расколу. Но твердо звучали слова о том, что своими решениями съезд сделал выбор одного из наметившихся направлений в дальнейшей жизни и работе партии. Это направление — борьба против политической рыхлости и расплывчатости, за крепкую, единую партию.
Вскоре после речи Владимира Ильича опять голосовали. Избрали в редакцию Владимира Ильича, Плеханова и Мартова. И снова Мартов взял слово для заявления. Он отказался работать в «Искре». Потом под незатихающий шум был избран ЦК. Большинством голосов прошли кандидатуры Глеба Кржижановского, Ленгника и Носкова.
Всё. Съезд шел к концу.
В ясный августовский день десятка два россиян пришли на старое лондонское кладбище и остановились у могилы, на которой белела небольшая мраморная плита. Здесь покоился прах Карла Маркса, его жены и дочери. На плите лежал миртовый венок.
Среди россиян стоял у могилы с обнаженной головой и Владимир Ильич. Стояли рядом с ним Стопани, Лядов, Бауман, Гусев, Землячка, Шотман — все те, которые соединили с ним свои сердца еще до съезда. Сейчас, у могилы великого мыслителя и революционера, они молча давали в душе клятву идти до конца по раз и навсегда избранному пути.
По узким кладбищенским аллеям, пересекавшим в разных направлениях густой, старый парк, бродили какие-то старухи в черном. На могилах стояло много бронзовых и мраморных статуй, надгробий, обелисков и крестов. В сравнении с ними та могила, у которой, склонив голову, стояли Владимир Ильич и его товарищи, казалась одной из самых скромных и неприметных.
Постояли у могилы под шум ветвей над головой, переглянулись и пошли к выходу.
А на другой день делегаты разъезжались. Выдавая делегатам деньги на обратную дорогу, Дейч хмурился.
— Черт знает, какая уйма средств ушла, — ворчал он, и тон у него был такой, словно все оказалось впустую, пользы не дало. На Владимира Ильича и его сторонников он дулся, считая их виновными в расколе.
Выезжали из Лондона торопливо. Если в одном и том же поезде оказывались ленинцы и мартовцы, то старались устраиваться в разных вагонах.
Когда Владимир Ильич и Надежда Константиновна возвращались в Женеву, при переезде через Ламанш их сильно потрепало штормом. На том же пароходе ехала со съезда и Землячка. Она и Надежда Константиновна сильно страдали от качки и на палубе даже не показывались.
Владимир Ильич ухаживал за ними как мог. Казалось, все случившееся в Лондоне отодвинулось далеко и теперь он дал себе отдых. Он ничего не читал в пути, одни газеты, и то как-то быстро, пробегал страницы, как он сам любил шутя выражаться, «по диагонали». Едва дамы заявляли ему, что чувствуют облегчение и ничья помощь им не нужна, он тотчас оставлял газеты и поднимался на палубу. Там становился у борта и, держась за мокрый от брызг железный поручень, смотрел в изборожденную волнами даль.
Видимо, это только казалось, что он отдыхает. Под нахлобученной низко на лоб шляпой, чтоб ее не сорвало ветром, остро блестели задумчивые глаза.
Он взвешивал в уме все произошедшее. Снова и снова перебирал день за днем все события, приведшие к расколу на съезде. Неотвратимо, как эти серые вспененные водяные валы, надвигались на партию трудные дни.
Стоял декабрь 1903 года. Студеный ветер свистел над Петербургом, ранняя зима выбелила улицы и сады, сковала льдом Неву.
В эти дни из департамента полиции в охранные отделения страны ушла секретная бумага. Директор департамента его превосходительство Лопухин сообщал, что съезд РСДРП искровцы все же собрали. Из сообщения Лопухина видно было, что департамент неплохо информирован.
Перечислив пофамильно каждого делегата с указанием его партийной клички и организации, которую тот представлял на съезде, Лопухин писал:
«Занятиями съезда руководило председательствующее бюро из Ульянова, Плеханова и Красикова, а душой съезда являлся Ульянов, который выработал порядок занятий съезда, новый устав партии и вообще имел решающее влияние…»
Особенно подчеркивалось в записке Лопухина, что на съезде обнаружились несогласия и «существенная рознь» между двумя группировками делегатов.
«Вследствие возникших на этой почве разногласий, — писал Лопухин, — главные цели съезда, заключавшиеся в объединении всех различных социал-демократических групп и организаций, не достигли результата, и после съезда заграничные главари оказались в весьма обостренных отношениях. Ввиду сего от утверждения съездом центральных учреждений партии нельзя ожидать согласованной и существенной деятельности».
В дни, когда эта бумага читалась в охранных отделениях, Глеб Кржижановский на этот раз один, без жены, ехал к Владимиру Ильичу в Женеву. По дороге он остановился в Дрездене и виделся там с Калмыковой.
Глеб за этот год тоже много пережил. Самару ему и Зинаиде Павловне пришлось покинуть из-за преследований полиции. Друзья из железнодорожного управления помогли Глебу устроиться в Киеве. Переехал сюда и Ленгник. На их плечи, как членов нового Центрального Комитета партии, легли нелегкие заботы.
Борьба между большевиками и меньшевиками принимала острые формы, но почти все русские комитеты одобряли решения съезда. А в Женеве большинство оказалось за меньшевиками.
Паспорт у Глеба был подложный, время ограничено в обрез — всего неделька. А в Женеве предстояли важные встречи и разговоры. Поэтому он очень спешил. Калмыкова вцепилась в него, не отпускала, снова и снова заставляла рассказывать о России, о партийных делах, требовала как бы отчета.
— Скажите, пожалуйста, Глеб Максимилианович, что это творится на белом свете?
— Все хорошо, — отвечал с улыбкой Глеб. — И в России все в общем хорошо. Если говорить о наших партийных делах, то почти всюду в комитетах побеждают большевики. Решения съезда встречены с большим подъемом всеми подлинными революционерами. Жизнь кипит!
— Кипит?
— Кипит и бурлит.
— Глеб Максимилианович, вы всегда были романтиком и таким остались, — говорила Калмыкова. — А по-моему, все очень грустно, очень печально. Все было так хорошо, и вдруг… Даже новые словца родились, — горестно разводила руками Александра Михайловна, — большевики, меньшевики. А ведь одни и те же социал-демократы, одни и те же революционеры!
Особенно огорчал Александру Михайловну развал старой «Искры». Вскоре после съезда сложилась такая обстановка, что Владимиру Ильичу пришлось уйти из редакции. Теперь «Искрой» владели меньшевики, в лагере которых оказались и Потресов, и Мартов, и Засулич, и Аксельрод, и даже Плеханов. Да, не прошло и двух месяцев после съезда, как Георгий Валентинович заявил, что не может «стрелять по своим», и перешел на сторону тех, с кем боролся на съезде, стал меньшевиком.
— Как он мог оставить Владимира Ильича! — возмущался Глеб. — И в такой ответственный час!
Александра Михайловна только рукой махнула.
— А вот я не удивляюсь на такой поступок милого Жоржа, — говорила она. — Как вы знаете, они никогда не ладили. Вот и разошлись.
— О нет, — возражал Глеб Максимилианович. — Извините, Александра Михайловна, но у вас очень упрощенные представления о том, что произошло в «Искре», на съезде и что происходит сейчас. Тут дело не в личных отношениях.
— А в чем же? Вот, говорят, в Совете партии, где председателем Плеханов, опять идут страшные схватки. Он против Ленина, Ленин против него!
— Да, мы знаем об этом, — кивал Глеб. — Избранный на съезде Совет партии фактически парализован из-за Плеханова, который ведет себя вызывающе.
— Вот видите, Глеб! Значит, я права! — воскликнула Александра Михайловна. — Опять он показывает свой дурной характер!
— Нет, Александра Михайловна. Еще раз говорю вам: тут дело вовсе не в личных отношениях, а прежде всего в том, что наше русское социал-демократическое движение сделало трудный переход от кружковщины к партийности, а на этом крутом повороте некоторые не устояли на ногах.
Александра Михайловна с напряжением слушала, и видно было, она старается понять, но главное не доходит до нее.
Глеб говорил:
— Нельзя принимать картину заграничной жизни нашей шумной братии за отражение действительной жизни в нашей партии, в настроениях той социал-демократии, которая живет и борется в России.
— Вы так думаете?
— Конечно. По-моему, Плеханов на этом и сорвался, сделав последний роковой шаг. Если уж искать отражения меньшевистских идей в русской жизни, то оно в том, что и сам Плеханов, и Мартов, и все другие их сторонники стали рупорами и трубадурами мелкобуржуазной стихии в России. А именно большевики — подлинные выразители интересов сознательного пролетариата.
— Ох господи! — вздыхала Калмыкова.
Сколько Глеб ни разъяснял ей, кто такие большевики, а кто меньшевики, она никак в толк этого взять не могла. Ей было жаль и тех и других. Существа раскола она не понимала, но чувствовала, что с уходом Владимира Ильича «Искра» уже не «Искра», и денег больше для редакции не посылала. Прощаясь с Глебом Кржижановским на вокзале, она говорила:
— Так и передайте там… Не стало «Искры», нет и прежней Тетки. Кончилась. Ушла в небытие.
— А я хочу надеяться, что вы со временем всё поймете, — говорил Глеб, пожимая руку всплакнувшей седой женщине, так много сделавшей для старой «Искры». — Среди меньшевиков есть и заблудшие люди, и мы сделаем все, чтобы они поняли, встали на правильный путь. Я убежден, что рано или поздно это обязательно произойдет!
— Ну, дай бог, — говорила Александра Михайловна. — А Вера моя, Засулич, совсем убивается. Уж я ее утешаю и почти то же самое говорю. А она — как неживая! Замкнулась наглухо, ничего слышать не хочет, как в монастырь ушла, совсем отрешилась от всего!
Ранним декабрьским утром Глеб Максимилианович шагал по знаменитой женевской улице Каруж. Скоро он уже подходил к дому, где теперь жил Владимир Ильич. Это был недавно отстроенный дом, состоявший из дешевых маленьких двух- и трехкомнатных квартирок. Здесь и в соседних домах стали селиться жившие в Женеве большевики и приезжавшие сюда из других мест сторонники Ленина.
Тут рядом или вблизи от квартиры Владимира Ильича жили Лепешинские, Красиков, Луначарский, Гусев, Воровский.
В том же доме, где жил Владимир Ильич, находилась квартира Бонч-Бруевича, Лядова и экспедиция, через которую большевики теперь распространяли свою литературу.
Семья Лепешинских завела у себя небольшую домашнюю столовую, где за обедом почти ежедневно встречались большевики.
Не застав здесь Владимира Ильича, Глеб отправился к нему на квартиру.
Дверь открыла Елизавета Васильевна.
— Батюшки! — воскликнула она, когда Глеб представился ей. — Да как же не помнить вас? Только когда же это мы виделись в последний раз?
— Да годочка два прошло, — отвечал Глеб. — А где Владимир Ильич? Дома? А Надежда Константиновна?
— Сейчас придут. Где-то в городе на собрании.
Всю сибирскую ссылку вспомнили они за разговором. Елизавета Васильевна не скрыла, что Владимиру Ильичу и Наде сейчас приходится в Женеве очень туго. Недавно вот, едучи на велосипеде, Владимир Ильич, задумавшись, налетел на уличный столб и чуть глаз себе не выбил. Долго с черной повязкой ходил.
Вдруг с порога раздался голос, заставивший Глеба Максимилиановича вскочить со стула и обернуться к двери.
— Россия приехала, Надя! Иди скорей сюда! Объявился Глеб!
Владимир Ильич уже стоял в комнате. Он порывисто обнял старого друга.
Вошла Надежда Константиновна и тоже радостно шагнула к гостю.
Весь день не расставались.
Глеб удивлялся: не понять, как, откуда, но Владимир Ильич знал все новости из России. А слушал сообщения Глеба жадно. Он помнил каждого, кто был на съезде, и требовал от Глеба подробного отчета, кто как добрался обратно через границу и как ведет себя в России сейчас. И еще удивляло и радовало Глеба то, что у Владимира Ильича такой бодрый вид. Выдержал труднейшую борьбу за «Искру», за съезд и опять — в борьбе. И в прищуренных глазах все те же молодые огоньки.
Беседовали о делах до обеда и за обедом.
В беседе часто слышалось: большевики, меньшевики, раскол… Немало таких разговоров велось здесь за столом в последнее время.
После обеда, взяв привезенные Глебом газеты и книги, Владимир Ильич сказал ему:
— Я пойду к себе… почитаю. А ты наведайся к Георгию Валентиновичу. Это будет полезно, надеюсь. Послушай, что тебе скажут. Потом продолжим разговор.
Владимир Ильич добавил, задержавшись у двери кабинета:
— В конце концов, к Плеханову ты обязан сходить, Глеб. Тем более, он председатель Совета партии.
Надежда Константиновна скоро собралась по делам в город, и Глеб отправился с ней.
— Поверьте, Глеб, — говорила она по дороге, — Владимир Ильич сделал гораздо больше для предотвращения раскола, чем многие себе представляют.
Она с возмущением рассказывала, как повели себя меньшевики после съезда. На Владимира Ильича выливали ушаты грязи. Он-де нетерпимый, неблагодарный и так далее. А крылись за этим мелкие дрязги, ставка на «личности», игра на обиженном самолюбии.
— И, несмотря на все это, — говорила с сердцем Надежда Константиновна, — Владимир Ильич сделал много попыток договориться. После съезда он встретился для личной беседы с Мартовым. Писал Потресову. Звал их продолжать совместную работу в партии. Не захотели. Ведь вот как обстоит дело. Владимир Ильич и сейчас не оставляет попыток. И не его вина, что раскол в партии усиливается.
Возле дома, где жил Плеханов, Глеб Максимилианович расстался с Надеждой Константиновной и весь остаток дня провел у Плеханова.
Был поздний вечер, когда Глеб вернулся на квартиру Владимира Ильича.
— Володя ушел на берег, — сказала Елизавета Васильевна. — Надюша вернулась усталая и прилегла вздремнуть. Она ведь по-прежнему по ночам над письмами мается.
Был ясный, лунный вечер, и Глеб без труда разыскал Владимира Ильича на набережной. С озера тянуло теплом, отчетливо выступали вдали снеговые вершины гор. Набережная в этот час была немноголюдна.
Владимир Ильич шагал размашисто, заложив руки за спину. Ветер развевал полы его незастегнутого плаща.
Глеб поравнялся, пошел рядом. Владимир Ильич чуть улыбнулся:
— Ну что, Глеб? Дуют холодные ветры?
Глебу вспомнились пушкинские стихи, начинающиеся с тех же слов: «Еще дуют холодные ветры и наносят утренни морозы», — и, сразу разволновавшись, он прочитал на память эти стихи до конца, потом с жаром воскликнул:
— Хочется другие стихи произнести, ты их знаешь: «О если б голос мой умел сердца тревожить!»
Он ничего не рассказал о своей встрече с Плехановым, а Владимир Ильич и не спрашивал. В каком настроении пребывал Глеб Максимилианович после этой встречи, было ясно и без слов. После разговоров с Плехановым ему трудно было прийти в себя. Там, у Плеханова, Глеб Максимилианович застал и Потресова, и Засулич. Как они кричали, особенно Вера Ивановна с ее громовым голосом, как нападали на Владимира Ильича и его сторонников! Один Плеханов острил, не повышая голоса, но был непримирим. Чувствовалось, он настолько уверен в своей непогрешимости, что даже спорить не желает. И просто поражало, как слепы эти люди: они вдруг перестали видеть. Из их глаз полностью исчез горизонт.
После встречи у Плеханова Глеб Максимилианович заходил к Мартову, говорил с ним. И снова расстроился, словно наткнулся на глухую стену. Мартов выглядел ужасно, кашлял поминутно, словно болел чахоткой, и на все доводы Глеба Максимилиановича отвечал;
«Пусть каждый идет своей дорогой. А там посмотрим, кто прав. История нас рассудит».
Глеб Максимилианович передал Владимиру Ильичу эти слова.
— История… — усмехнулся Владимир Ильич. — Он плохо понимает ее, Мартов, как и его сторонники. Она против них, и в этом нет ни малейшего сомнения. И уже сейчас ясно, кто прав. В какой-то несчастный для него день Мартов взял на себя роль вождя недовольной части съезда — и оказался в болоте. За него тотчас уцепились все, кто имел злобу на «Искру», все, кто слишком крепко засел в плену кружковщины и обывательщины. Сейчас они вопят о личных обидах, оскорблениях, неуважении. Но беда в другом: за этими воплями слышится не только обывательщина. В партии сейчас два течения: большевистское и оппортунистическое. Суть в том, что мы идем к революции, которая решит судьбу миллионов людей. Надвигаются грандиозные события, и большевизм рожден вовремя самой эпохой!
— Я понимаю, — кивал Глеб.
Перед его задумчивым взором открывалась какая-то необъятная даль, которую невозможно сразу охватить взглядом. Владимир Ильич говорил о прошлом и будущем России и всего человечества, и чудилось Глебу, что рядом по берегу неслышно шагают тени Степана Разина, Емельяна Пугачева, Чернышевского, Халтурина, Желябова. Казалось, они идут рядом, готовые отдать лучшее, чем сами владели, и предостеречь от ошибок, которые они совершили, потому что в их время не ясен был путь, а они дерзали.
— Ведь и мы дерзаем, Глеб, начинаем новое, — говорил Владимир Ильич. — Мы многое нащупываем впервые. В самом деле — никакого опыта. Всё поиски, дерзание…
Он продолжал, придерживая рукой шляпу, ее чуть не сорвало порывом ветра:
— Мы собирались для объединения сил и сразу раскололись. Конечно, это ущерб для русской революции. Лучше было бы идти вместе. Меньше потерь. Больше собранности. Все равно за нами пойдут лучшие, потому что сама жизнь за нас. Разве можно не замечать, как с каждым годом центр революционного движения все более перемещается в Россию? Это — исторически обусловленная закономерность, Глеб, результат особо жестких и сложных процессов, идущих в России, где классовый гнет и национальное порабощение переплелись как нигде больше. Вот что мы должны помнить, думая о будущем, о главном деле нашей партии, а у меньшевиков в основе их политики и взглядов на будущее лежит западноевропейская мерка. Они хотят не социализма, а буржуазной республики. А нам дальше, дальше идти! Наш путь — к счастливой эре социализма и коммунизма. Иного пути нет и не может быть!
Глеб шагал молча, заложив руки в карманы пальто. Мысли Владимира Ильича были и его мыслями.
Владимир Ильич продолжал:
— А знаешь, Глеб? До твоего прихода я ходил тут и думал о расколе. Иногда он необходим. Да, необходим. Когда на ошибке настаивают, когда для ее защиты образуется группа и эта группа принимается топтать ногами решения партии, раскол неизбежен. Перед зовом жизни все старое должно отойти назад, как отходит ночь под натиском наступающего утра!..
У Глеба от волнения перехватило дыхание. Он остановился.
— Владимир! А помнишь, в ту морозную ночь на енисейском берегу ты говорил, что поговорка «Лиха беда начало» не всегда верна, что начало может быть хоть и трудным, но красивым. А право, это так! Рождение «Искры» и того, что она с собой принесла в мир, — прекрасно! Просто прекрасно, как дивная сказка о человеческой воле! О могучей силе человеческого духа! Когда-нибудь это поймут!
Владимир Ильич потянул Глеба за руку, улыбнулся, сказал:
— Ты поэт, Глеб. Но начало есть лишь начало. Надо идти дальше, обязательно дальше. Был Минусинск, была «Искра». Сегодня жизнь ставит новые задачи, и так всегда. Перед человеком всегда лежит дорога. И что бы ни было, надо идти дальше, вперед, к заветной цели. А она у нас прекрасна, Глеб. И стоит любых усилий!
И оба снова зашагали вдоль берега.