Часть восьмая Започесал на лаврах
Куй железо, пока горячо…
В предпоследний день января 1909 года Гартевельд солировал на заседании комитета Общества славянской культуры — той самой общественной организации, поддержкой которой он, как мы помним, заручился перед тем, как направиться в сибирский вояж. В ходе отчетного доклада наш герой исполнил несколько песен на фортепиано. Как потом отписывала пресса, «все очень понравившиеся». В качестве своеобразного алаверды присутствовавший на заседании мастер на экспромты Владимир Гиляровский тут же ответил Наполеонычу стихотворением:
Среди тюремной душной мглы
Печальные я слышу звуки,
И в такт им вторят кандалы.
В них все. Разбитой жизни муки,
голосов охрипших хор,
Под треск воркующей гребенки, —
Побега тайный заговор
И звон сторожевой заслонки…
Среди тюремной, душной мглы
Что людям суждена на долю,
Звенят уныло кандалы…
Зовут на волю…
Столь эмоциональный отклик «дяди Гиляя» на доклад Гартевельда вполне предсказуем. По молодости, до того как стать популярным журналистом и литератором, Владимир Алексеевич немало побродяжничал по свету, о чем ярко поведал в книге «Мои скитания». Опять же — эти двое к тому времени успели творчески посотрудничать: на стихи московского журналиста шведский композитор написал романс «К чему вражда?», выпущенный в 1905 году с посвящением другу Гиляровского Федору Шаляпину. Кстати сказать, с Федором Ивановичем был знаком и наш Наполеоныч. Более того, в шаляпинской концертографии встречается упоминание об их совместном концертном выступлении:
«6 декабря 1900 года. Рязань. Шаляпин участвует в концерте в зале Дворянского собрания вместе с композитором В. Гартевельдом, певицами Мельгуновой, Валевской и Прядкиной. В программе: «Баллада» Рубинштейна, «Ночной смотр» Глинки, «Судьба» Рахманинова. Много поет сверх программы».
Позднее в репертуаре Шаляпина будет присутствовать песня на стихи Некрасова «Двенадцать разбойников», записанная на народный мотив в авторской аранжировке Гартевельда. Равно как и знаменитая «Есть на Волге Утес» — опять-таки в гартевельдовской музыкальной интерпретации…
Готовясь к главному и решительному наступлению, Вильгельм Наполеонович продолжает вести активную арт-подготовку. 18 февраля он выступает с докладом о своем путешествии на заседании Музыкально-этнографической комиссии Императорского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете. А два дня спустя солирует в аудитории московского Политехнического института. Короткая запись о выступлении в Политехе встречается в дневнике доктора Валериана Величко:
«21 февраля. Вечером Ука с Зоей были в Университете на лекции Умова «Как наука делает неощутимое видимым и познаваемым». А Наташа была со мной в Политехническом музее на лекции Каблукова «О музее изобретений в Мюнхене». А затем было сообщение Гартевельда «Песни, записанные на каторге, в рудниках, в Сахалине и другие Сибирские песни». Тяжёлое впечатление, но очень интересно. Песня колыбельная о палаче вызвала такое чувство, что хотелось бежать, близкое к истерике. Хорош мрачный подкандальный марш; песня бродяг — хор подтягивает, как завывает ветер в лесу».
Приблизительно к тому времени дюжина каторжных песен в обработке Гартевельда, включая потенциально хитовый «Подкандальный марш», записывается на граммофонные пластинки. Именно они вскоре прозвучат со сцены зала московского Благородного собрания в триумфальном апрельском концерте Гартевельда. Причем в качестве своеобразного маркетингового хода на пластинках и в сопутствующих рекламных материалах будет указано, что записи произведены с участием некоего «ХОРА КАТОРЖНИКОВ». Разумеется, мифического. Ибо понятно, что оборудовать студию звукозаписи в стенах тобольского острога, дабы записать подлинные голоса подлинных сидельцев, не под силу даже нашему проныре со всеми его связями.
Понятно, да не всем. Многие из тогдашней почтеннейшей публики на хор каторжников купились. Причем сей рекламный трюк продолжал срабатывать и позднее, уже в советский период, когда за пластинками Гартевельда начнут охотиться коллекционеры-меломаны. Вот как описывает этот момент украинский собиратель песенных редкостей Анатолий Железный в своей книге «Наш друг — грампластинка»:
«В 1981 году я опубликовал в 23-м номере журнала «Музыкальная жизнь» заметку «Разыскивается пластинка». Через некоторое время мне пришло письмо от художника киностудии «Мосфильм» Андрея Алексеевича Буткевича. Оказалось, что в его небольшой фонотеке есть пластинка № 3–24673 с записью «Подкандального марша». Она была приобретена еще дедом художника, земским врачом, дружившим в 90-е годы с Львом Николаевичем Толстым. При первой же возможности еду в Москву к Андрею Алексеевичу Буткевичу. И вот наконец та самая пластинка. Ставим ее на диск граммофона, тоже оставшегося от деда. Непродолжительное шипение — и из раструба льется необычная, ни с чем не сравнимая мелодия «Подкандального марша». <…> С волнением беру в руки односторонний диск с черной этикеткой. Читаю: «Подкандальный марш». Хор бродяг с гребенками и кандалами (хор каторжников Тобольской каторги). Из песен, записанных проф. В. Н. Гартевельдом». Если верить этой надписи, то сомнений нет: на пластинке действительно записаны голоса матросов-потемкинцев. Но здесь же, на этикетке, в самом низу, значится: Москва. Как было принято тогда, эта надпись указывает на место записи. Но если запись выполнялась в Москве, значит, это не подлинный хор тобольских каторжан, а лишь его имитация».
От себя замечу, что имитация, похоже, была реализована силами участников того самого, наспех сколоченного студенческого хора. В итоге для Гартевельда получилось и сердито, и дешево. В том смысле, что студентам можно было и вовсе не платить за запись; молодежь могла и просто так, за идею спеть.
Однако по мере раскрутки материала, весной 1909-го Гартевельд заменил студентов-любителей профессионалами из московской оперы дирекции своего давнего знакомца — Антона Эйхенвальда. Выбор этого музыкального коллектива неслучаен, так как Антон Александрович, при всех своих музыкальных регалиях, не был чужд и фольклорного направления. В 1880–1890-е он принимал активное участие во всевозможных этнографических экспедициях, в ходе которых собрал более четырех тысяч мелодий народов Поволжья и Средней Азии. Некоторые из них, частично обработав, Эйхенвальд использовал в своих музыкальных сочинениях.
Словом, с коммерческой точки зрения Наполеоныч поступил грамотно: что в спорте, что в искусстве, профессионалы всегда побеждают любителей. Хотя, на мой вкус, побеждают с маленькой, но важной оговоркой — к сожалению. Кому как, но сугубо мои симпатии — на стороне любителей. И вообще — за деньги любой дурак может…
Любопытный момент связан с этикеткой редкой пластинки, которую довелось подержать в руках Анатолию Железному. А именно — с надписью «проф. В. Н. Гартевельд».
Интересно, а когда это наш герой, обладающий, как мы выяснили, неполным высшим музыкальным образованием, умудрился выслужиться до профессора? Или в данном случае мы в очередной раз сталкиваемся с фактом… самозванства? По большому счету, так оно и есть. Но, опять-таки, с некоторыми оговорками.
В 1906 году по инициативе передовых деятелей российской музыкальной культуры в Москве была организована Народная консерватория, которую возглавил известный композитор, пианист, педагог и общественный деятель Сергей Танеев. Главная задача сего образовательного учреждения — «содействовать народному музыкально-эстетическому воспитанию и внедрять музыкальную культуру в широкие слои населения путем общего музыкального образования».
При консерватории открыли два отделения: общего музыкального образования (хоровые классы) и специального музыкального образования (сольные классы). По замыслу Танеева, хоровые классы выступали творческой базой для изучения музыкально-теоретических дисциплин: теории музыки, сольфеджио, основ гармонии, полифонии, анализа форм, истории музыки. По этой причине посещение хоровых классов было обязательным не только для учащихся-хоровиков, но и для слушателей сольных (специальных) классов. Народная консерватория являлась учреждением негосударственным и существовала на пожертвования Литературно-художественного кружка и других благотворителей. Плата за обучение составляла: в сольном отделении двадцать рублей за год, в хоровом отделении — три рубля. За эти, весьма скромные, деньги учащиеся получали возможность слушать лекции и брать уроки от признанных мастеров, таких как Юлий Энгель, Болеслав Яворский, Александр Гольденвейзер, Константин Сараджев и др.
Одним из таких «и др.» был и наш Вильгельм Наполеонович, читавший в Народной консерватории лекции по истории музыки, а возможно, ведший и какие-то другие дисциплины. Судя по всему, именно здесь и кроются истоки его профессорства, что сродни былым киевским.
Да, Гартевельд — председатель музыкального любительского общества. Но — общества не императорского.
Да, Гартевельд — профессор консерватории. Но — консерватории не столичной или московской, а народной, негосударственной.
В связи с этим уместно вспомнить противоположного знака эпизод из жизни русского композитора-самоучки Милия Балакирева: в конце 1860-х Антон Рубинштейн пригласил его в Московскую консерваторию, но Балакирев посчитал, что не может занимать место профессора, так как не имеет для того достаточно систематизированных музыкальных знаний, а всё, что знает, «усвоил из музыкального навыка и по догадке». То бишь куда более талантливый Балакирев скромно отказался от звания, а вот Наполеоныч профессорством не побрезговал. Пускай бы и «условным». Нет-нет, я его за это ничуть не осуждаю. Просто констатирую факт. Кстати сказать, эти двое (Балакирев и Гартевельд) столь же условно могут считаться дальней родней. Понятно, что седьмая вода на киселе, но все же: родственница Балакирева Вера (урожденная Логинова) стала женой старшего сына Гартевельда — Георгия.
4 апреля 1909 года Вильгельм Наполеонович отметил пятидесятилетие.
Дата серьезная. Вот только, думается, чрезмерных возлияний наш герой себе в этот день не позволил и перенес юбилейные торжества на более поздний срок. Ибо уже 6-го числа грядет его бенефис в Большом зале российского Благородного собрания. А к такому выступлению следует подходить с трезвой головой.
Далее приведу пару цитат из исследования Александра Тихонова по истории русской грамзаписи, где автор берется реконструировать атмосферу, царившую в зале 6 апреля 1909 года:
«Хоры и боковые ненумерованные места как всегда занимала молодёжь, студенческие тужурки и гимназические блузы мешались с простенькими женскими кофточками и скромными платьицами. Рождённая суровой тюрьмой и угрюмой сибирской тайгой, незнакомая обществу, музыка мира отверженных заставляла молодые глаза гореть от ожидания. Нетерпеливые возгласы с боковых рядов с требованием начать концерт несколько раз перебивали В. Н. Гартевельда, читавшего доклад…»;
«Во время концерта, на котором не было артистов, поскольку прослушивались граммофонные пластинки, настроение аудитории резко изменилось. Бурным аплодисментам не было конца, как и требованиям «спеть на бис». При исполнении грустных напевов, как, например, «То не ветер ветку клонит», весь зал замирал, но зато после песни аплодисменты превращались в настоящий гром. «Подкандальный марш» с лязганьем кандалов и визгом гребёнок заставили повторить несколько раз. Успех концерта превзошёл все ожидания»
Именно так — ВСЕ ожидания. Включая ожидания самого Гартевельда в части кассовых сборов от этого творческого вечера: 7000 рублей — сумма более чем эффектная[68]. Вот теперь можно и загулять. Например, повторно отметить юбилей, расширив список гостей за счет новоприобретенных знакомых и поклонников.
Загулять — и не только. Не наше дело вторгаться в сферу интимного, но… Похоже, что на волне очередного головокружения от успехов примерно в этих числах случился… хм… акт таинства. По итогам которого девять месяцев спустя, аккурат к Рождеству, на свет появится Анна Гартевельд — последнее дитя нашего разменявшего шестой десяток героя.
«Вы, нынешние, ну-тка!»
Зачатие — дело приятное, но нехитрое и недолгое. И это хорошо, ибо нашему Наполеонычу снова нужно спешить. Последним своим концертом он окончательно выпустил джинна из бутылки, и теперь нужно торопиться собирать дивиденды со своего музыкального продукта. Пока не прочухались: 1. Потенциальные смекалистые конкуренты (украдут и начнут эксплуатировать идею); 2. Власти на местах (узреют в репертуаре крамолу и начнут вставлять палки в колеса)…
По многочисленным просьбам москвичей, не сумевших попасть в зал Благородного собрания 6 апреля, две недели спустя Наполеоныч дублирует сольное выступление. К тому времени он уже полным ходом репетирует принципиально новую концертную программу с ведущими артистами оперной дирекции Антона Эйхенвальда. Программу эту Гартевельд сверхоперативно «залитовал»: каким-то невероятным образом через цензурный комитет ему удалось протащить в общей сложности два десятка песен (включая «Подкандальный марш») для сценического исполнения.
Не берусь судить, чем была вызвана подобная благосклонность к материалу сомнительного по тем временам содержания со стороны дотошных цензоров. Возможно, сработала магия имени Столыпина (в рекламных статьях факт приснопамятной встречи композитора с премьером обыгрывался не единожды). Возможно, бдительность непущающих была усыплена грамотным позиционированием программы как научно-просветительского проекта: она состояла из трех отделений и первое полностью отводилось под доклад Гартевельда. Формат, отчасти схожий с будущими советскими вечеринками в сельских клубах: сперва лекция, потом — танцы (песни). В содержание доклада, помимо рассказа о сибирских впечатлениях автора, входили как сугубо профессиональные темы («О народных песнях вообще», «Свирели», «Инородцы, их инструменты и песни»), так и верноподданническая обязаловка («Улучшение участи заключенных в последнее время»). А куда деваться?
Берусь предположить, что заявленная научно-просветительская миссия будущих концертов была лишь красивой оберткой, под которой скрывался сугубо коммерческий продукт. Ведь, грубо говоря, «наука» могла принести Гартевельду разве что толику дополнительной известности да чувство глубокого удовлетворения. Однако Вильгельму Наполеоновичу помимо того, банально нужны не просто деньги — финансы. Ему требовалось не просто отбить потраченные на сибирскую поездку средства, но и получить какой-никакой доход от оной.
Весь апрель репетиции нового ансамбля Гартевельда ведутся в авральном режиме. А 4 мая популярная ежедневная «Петербургская газета» в разделе «Театральное эхо» помещает небольшую заметочку следующего содержания:
«Записавший песни каторжан в Сибири В. Гартевельд обратился к московскому градоначальнику с просьбой запретить исполнение этих песен в разных «увеселительных» садах, находя, что эти песни «скорби и печали» не к месту в таких заведениях. Просьба Гартевельда градоначальником удовлетворена».
Впоследствии сей невеликий текстик будет использован сторонниками версии «Гартевельд — борец с ужасами царизма» как доказательство четкой, последовательной гражданской позиции Наполеоныча. Но вот лично у меня отношение к нему — строго перпендикулярное.
В процитированном газетном тексте речь идет о пластинках, записанных Наполеонычем. К тому времени во всех уважающих себя заведениях общепита имелись сопутствующие услуги — бильярд и музыка (граммофон). И только-только поступившие в продажу записи каторжных песен, разумеется, пользовались у кабатчиков повышенным спросом. Однако Вильгельму Наполеоновичу массовая ротация своего песенного материала на данном этапе — не с руки. Пластинки — они и после никуда не денутся. А сейчас ставка делалась исключительно на живую музыку. На программу, первая треть которой представляла собой сольное выступление Гартевельда. Что называется: «И тут выхожу я. Весь в белом!» И в этом — снова весь Наполеоныч. Далее цитата от Марины Деминой:
«Гартевельд был прирожденным артистом, он хотел стоять в свете рампы: играть, петь, дирижировать, говорить и купаться в овациях и славе. Он гораздо больше желал выступать самостоятельно, и роль исполнителя была для него очень комфортна. Сидеть, запершись у себя в комнате, и сочинительствовать — на такое у него просто не хватало терпения».
И еще одно, немаловажное: при изучении материалов того периода складывается устойчивое ощущение, что Гартевельд архиревностно опекал и охранял привезенное из Сибири музыкальное ноу-хау, пытаясь как можно дольше сохранять монополию на каторжную тему. О чем, к слову, год спустя не преминет упомянуть музыкальный критик (некто Ливин). В своей исключительно позитивной по отношению к «каторжному проекту» Гартевельда статье он сделает акцент на том обстоятельстве, что Наполеоныч «к сожалению, авторским правом своим злоупотребляет»[69].
В том же мае 1909 года Гартевельд и его ансамбль отправляются в большое концертное турне по стране. Официальное название программы — «Песни каторги, бродяг, заводского населения и сибирских инородцев (самоедов, остяков, киргизов, бурятов, айносов и др.)».
Турне, судя по всему, началось с окучивания столь милой и любой сердцу Гартевельда Украины, где его давно успели узнать и запомнить. И где у него если не всё, то многое схвачено. Концерты даются в Киеве, Харькове, Одессе, Полтаве…
«В мае 1909 года, когда я был уже юношей, в Полтаву приехал со своим хором композитор В. Н. Гартевельд, известный собиратель песен тюрьмы и сибирской каторги. Я пошел на концерт с отцом, проявлявшим особый интерес к песням тюрьмы, которые он слышал тридцать лет тому назад, когда, административно высланный в Восточную Россию за участие в революционном движении, шагал в этапной партии ссыльных по заволжским степям»[70].
Что касается Киева, здесь представителем принимающей стороны выступил старый знакомый Гартевельда — бывший оперный певец, а ныне антрепренер Степан Брыкин. За те восемь лет, что минули со дня открытия нового здания киевского театра и исполнения в стенах оного гартевельдовской кантаты, в жизни Степана Васильевича случилось немало вокруг да около театральных событий.
Начать с того, что былые партнеры (Брыкин и Бородай) скоро разругались и разошлись. А разойдясь — взялись судиться: формально Брыкин обвинял партнера в использовании театральных мастерских для изготовления реквизита в пользу театра Общества грамотности на Троицкой площади. Однако подлинная причина разлада состояла в том, что товарищество двух компаньонов терпело убытки. В общем, партнеры не сошлись во взглядах на финансовую политику вверенного им детища. Грубо говоря: в Бородае было больше творца, а в Брыкине — дельца.
К началу 1906 года антреприза Бородая переживала не лучшие времена: сборы катастрофически упали, начались задержки жалованья хористам и оркестру. В какой-то момент дошло до того, что…
Из газеты «Русское слово», 21 июля 1906 года:
«КИЕВ, 20, VII. Известный оперный антрепренер Бородай после бурного объяснения с артистами по поводу невыплаченного жалования бросился топиться. Бородая удержали насильно возле Днепра».
Ну да, тогда обошлось. И потом — тоже обойдется: после неудачной попытки покушения на самоубийство Михаилу Матвеевичу суждено будет прожить еще почти четверть века. Но вот с Киевским оперным театром ему все-таки придется расстаться: к концу срока аренды театра бразды правления в свои руки взяло Товарищество оперных артистов, а в 1907 году Киевская дума передала антрепризу «антагонисту» Бородая — Брыкину. Вот тут-то бывший оперный певец, по происхождению донской казак Степан Васильевич, и развернулся:
«Отцы города обвиняли Брыкина в стремлении к наживе за счет неуемного повышения цен на гастрольные спектакли. Пышным цветом расцвело барышничество билетами: скупая по номинальной цене, перекупщики продавали их публике в 2–3 раза дороже. В феврале 1909 г. полиция задержала четырех таких «предпринимателей», и оказалось, что они напрямую связаны с капельдинерами театра. Также вскрыли сеть клакеров среди театральных работников. Хорист Мейер Левин и его подручные за 25–30 рублей «делали успех» артисту. Нанимая гимназистов и студентов, они устраивали шумные овации. Но в случае отказа платить свист, шиканье, а иногда даже побои были обеспечены. Скандальный резонанс вызвал необычный маркетинговый ход антрепренера, когда тот установил 40 % скидку на билеты, но только для читателей газеты «Киевские вести». Возмущенные сотрудники и подписчики других местных изданий явились в театр и чуть ли не силой заставили администрацию распространить скидку на все газетные подписки»[71].
Судя по всему, каторжная концертная программа Гартевельда Степану Васильевичу понравилась. Если не содержанием, то коммерческими перспективами. Причем понравилась настолько, что каких-то полгода спустя Брыкин возьмется…
Впрочем — стоп! Всему свое время, не будем забегать вперед.
Скоренько окучив Украину, ансамбль Гартевельда отправляется на Волгу: Нижний Новгород, Самара (19 июня), Казань (24 июня)…
«Сегодня казанская публика услышит нечто новое, даже не доходившее до ее слуха — это «Песни каторги и песни воли». Каторга, одно из высших наказаний русского уголовного кодекса, как известно, наполняется осужденными из всех слоев русского общества. В былые годы каторга была населяема преимущественно уголовными преступниками. В последние же годы ее, более чем на половину, населили «политическими». Композитору В. Н. Гартевельду пришла оригинальная мысль — собрать песни каторги. Испросив у высшей администрации право на посещение каторжных тюрем, Гартевельд отправился в прошлом 1908 году в «страну каторги» — в Сибирь. Там, однако, он решил раздвинуть рамки своих исследований и, кроме песен собственно каторги, записал песни бродяг, беглых и некоторых сибирских инородцев-самоедов, остяков, киргизов, бурят и айносов. Вернувшись в Россию с богатым сборником песен, он встретил здесь горячее участие к своему делу в лице известного дирижера А. А. Эйхенвальда, который и организовал концертное турне по России и за границей для исполнения «Песен каторги и воли». Помимо исполнения песен концерты сопровождаются чтением доклада В. Н. Гартевельда о современной Сибирской каторге, о ее песнях, о песнях сахалинцев, бродяг и инородцев, что придает концертам особое значение. О самих «Песнях каторги и воли», разумеется, речь впереди — после концерта, а пока — пожелаем, чтобы сегодняшний концерт не был в Казани единственным».
Это — анонс концерта в местной «Казанской газете». Два дня спустя в ней же будет опубликована восторженная рецензия на оный:
«Казань услышала «Песни неволи». О концерте В. Н. Гартевельда.
На тех же подмостках, где несколько часов назад цинично и тупо кривлялся на потеху «почтенной публике» пошлый фарс, стоит В. Н. Гартевельд, одухотворенный необычными для культурного европейца переживаниями «мира отверженных», и с трогательной для русского интеллигента наивностью делится с внимательной аудиторией своими впечатлениями: «Я буду счастлив, если вы увидите по этим песням, что люди, сочинившие их, такие же люди, как и вы». Театр полон. Властно и мрачно вторгается «отверженный мир» в царство своего «нарядного, сытого и свободного» собрата: «Я всем чужой! Я отплачу!»… Пусть вместо свирелей — фисгармония, вместо стука кирок — пианино, вместо каторжан и бродяг — хор московской оперы и солисты, но их голосами поет сама каторга!.. Чуткие музыканты В. Н. Гартевельд и А. А. Эйхенвальд оставили ее песни во всей их мрачной жизненной неприкосновенности. Сохранен даже каторжный аккомпанемент в «Кандальном марше». Этот марш — откровение каторжного мира. Впечатление от марша — незабываемое, исключительное. Впрочем, маршу предшествуют еще 9 каторжных песен, оставляющие сильное впечатление, особенно в «Зачем я мальчик уродился», в «Похоронах» и в «Ой, ты, тундра» в исполнении г-на Ошустовича (тенор) и известного в Казани г-на Сергеева (сильный и сочный бас). Потом идут хоровые песни: древняя, как мир, «молитва ламантов» (по-санскритски), «заклинание шаманов» (по-бурятски), киргизская «весенняя песня» и первая в музыкальной литературе песня вымирающих айносов (по-айносски). Кончается необыкновенный концерт польским «Кыбелем» (песня повстанцев-каторжан)».
Наполеоныч крайне удачно подгадал со своими гастролями в Казани. Как раз в тех числах в городе открылась Международная торгово-промышленная выставка, по своему размаху и значению занявшая наиболее видное место среди целого ряда других, до сего времени устраивавшихся в России. Конечно, она уступала знаменитой Всероссийской выставке в Нижнем Новгороде (1896). Но следует учитывать, что последняя устраивалась правительством и стоила миллионы, тогда как казанская была организована сугубо на деньги местного земства.
Выставка пользовалась огромной популярностью, отбоя от посетителей не было. Так что в Казани ансамбль Гартевельда отыграл минимум три концерта, что проходили в здании нового, специально под выставку построенного летнего театра… Вообще, по совокупности, нельзя не отметить, что с маркетинговой точки зрения проект «Песни каторги» был организован Наполеонычем блестяще.
После Волги агитбригада Гартевельда, не давая себе передыху, отправляется собирать урожай в средней полосе России: Тула, Калуга, Курск, Орел, Воронеж… Вильгельм Наполеонович спешит. Очень спешит, ибо первые тревожные звоночки начинают звучать. Произошло то, чего Гартевельд резонно опасался — власти на местах начали потихонечку очухиваться. А как вы хотели? Оно, конечно, премьер благословил премьеру, но и пресловутой «столыпинской реакции» никто не отменял.
Из журнала «Граммофонный мир», № 6, 1909 год:
«Одесский градоначальник генерал Толмачев запретил продажу граммофонных пластинок с записями песен каторжан и сибирских инородцев, сделанных профессором Гартевельдом. Мы уверены, что это запрещение будет снято, так как означенные пластинки по всей России разрешены для свободной продажи. Об этих песнях профессор Гартевельд имел личную беседу с премьер-министром Петром Аркадьевичем Столыпиным, а на концерте в Москве 6 апреля исполнение этих песен слушали многие представители Московской администрации во главе с Губернатором Свиты Его Величества Генерал-Майором Джунковским».
Тогда же, в июне, афиши, анонсирующие предстоящие концерты команды Гартевельда в Тамбовской губернии, привлекли внимание местного губернатора. И это, в общем-то, случайное внимание со стороны первого лица тотчас обернулось бурным негодованием: губернатор мчится к полицмейстеру, устраивает форменный разнос за недосмотр и приказывает вычеркнуть из афиш упоминание о том, что на концертах будет исполняться «Подкандальный марш». Дополнительно городской голова отдает распоряжение о запрете продажи билетов учащейся тамбовской молодежи.
Муратов Николай Павлович. Родился в 1867 году. Потомственный дворянин. По окончании Императорского училища правоведения направлен на службу в г. Кутаис (Кутаиси), где занимался следственной практикой. Позднее служил во Владимирском, Московском, Тверском окружных судах. Начиная с сентября 1906 года исполнял должность тамбовского губернатора, с января 1908 года — полноправный глава губернии. На губернаторском посту Муратов зарекомендовал себя как верный защитник интересов дворянского сословия. Будучи руководителем энергичным и жестким, Николай Павлович считал своим гражданским и нравственным долгом решительное пресечение не только революционного, но и любого оппозиционного движения. И по этой причине служил объектом резкой критики не только со стороны социал-демократов и эсеров, но и со стороны либералов.
17 июня Муратов отправляет донесение в столичный Департамент полиции, где сообщает о принятых им мерах относительно предстоящего крамольного концерта. Учитывая, что меры эти городской голова предпринял по собственной инициативе и никаких рапортичек от него никто не запрашивал, донесение сие можно рассматривать как банальный донос. И таковым оно, по существу и являлось.
«Очень возможно, что звон кандалов являлся необходимою принадлежностью «Кандального марша», обозначенного в афише, нисколько не сомневаюсь и в том, что тот же звон должен был придать маршу известное настроение, а это последнее вызвать у охочей до всякой сентиментальности интеллигентной публики слезы умиления и даже восторга к творцам марша — «потемкинским матросам». Чтоб не было этого настроения и умиления к изменникам, чтоб не было опоэтизирования того, что заслуживает отвращения, я и запретил кандалы, а следствием сего было снятие «Подкандального марша» с афиши… В программах, раздаваемых перед концертом, помещены были выдержки из московских газет, где отмечался громадный успех песен политкаторжан, особенно среди публики, носящей студенческие мундиры и гимназические тужурки. Не подлежит сомнению, что этот московский восторг был бы повторен и в Тамбове, причем учащиеся, которых, несмотря на прекращение занятий, очень достаточно в Тамбове, благодаря слушанию каторжных песен снова и снова повернули бы мысли к «великой эпохе» [здесь имеется в виду революция 1905 года. — И. Ш.], столь обильно одарившей каторгу новыми обывателями и снова бы воспылали теми симпатиями к пресловутым героям… Мне думается, что прямым следствием моей меры будет то, что стены учебных заведений в наступающем году не будут оглашаться песнями каторжного репертуара»[72].
Согласитесь, очаровательный текст? И, если отбросить ряд нюансов, логика в словах губернатора имеется, его тревогу и озабоченность понять можно. Опять же — и наш Наполеоныч, положа руку на сердце, явно заигрался и… возомнил. Вот на кой ляд, скажите на милость, нужно было делать рекламный акцент именно на «Подкандальном марше»? Да еще и указывать пикантную подробность, связанную с его якобы потемкинским происхождением?
К слову, лично у меня в части последнего — большие сомнения. Как-то не шибко верится, что бывшие служивые флотские люди всего за пару лет каторги деклассировались настолько, что научились не только «ботать по фене», но и распевать песни на оной же. Используя при этом собственные кандалы в качестве своего рода перкуссии. Учитывая исключительную изобретательность и завиральность нашего героя, ничуть не удивлюсь, если вдруг когда-нибудь выяснится, что тема с потемкинцами — не более чем рекламная уловка авторства Наполеоныча.
Но вернемся к господину Муратову. Занятно, что за два месяца до «наезда» на Гартевельда тамбовский губернатор настрочил другой музыкальный донос. А именно:
В апреле 1909 года Николай Павлович накатал жалобу в Главную дирекцию Императорского русского музыкального общества, требуя сместить Соломона Моисеевича Старикова с поста директора Тамбовского музыкального училища (официальная версия: как не справляющегося с обязанностями; неофициальная — Муратов не скрывал своих антисемитских взглядов). Проверить достоверность изложенных в жалобе сведений поручили композитору Сергею Рахманинову, исполнявшему обязанности заместителя председателя ИРМО и инспектора музыкальных училищ. В мае Рахманинов приехал в Тамбов с инспекцией, по итогам которой дал положительную оценку деятельности руководства училища. В отчете, предоставленном на имя принцессы Елены Саксен-Альтенбургской, которая на тот момент была председателем Императорского Русского музыкального общества, Сергей Васильевич напишет: «Дело в училище поставлено недурно и правильно… общее впечатление отрадное».
Недовольный такими результатами проверки, Муратов продолжил засылать жалобы в Главную дирекцию ИРМО (отныне в компанию к директору Старикову он записывает и «инспектора Рахманинова»; что, тоже — не справился?). Причем Николай Павлович осерчал на Сергея Васильевича настолько, что наложил запрет на исполнение музыки Рахманинова в Тамбове. Вплоть до того, что лично запретил одному гастролирующему певцу исполнять романс Рахманинова «Христос воскрес», а у Федора Шаляпина потребовал проверить все ноты исполняемых им произведений.
Очередную муратовскую кляузу не положили под сукно и дали бумаге зеленую улицу. Получив сигнал из Тамбова, столичный Департамент полиции заводит специальное дело на шведского композитора: в течение нескольких месяцев туда собираются и подшиваются как спецдонесения с мест, так и материалы из открытых источников (программки концертов, газетные вырезки с анонсами и рецензиями). И уже в августе 1909 года директор Департамента, действительный статский советник Нил Петрович Зуев, будет докладывать министру внутренних дел:
«Принимая во внимание, что концерты Гартевельда весьма вредно влияют на интеллигентную часть населения и в особенности на учащуюся молодежь, подымая в нежелательном направлении их настроение и вызывая сочувствие миру ссыльных… я полагал бы необходимым воспретить впредь вышеуказанные концерты Гартевельда».
А кто у нас в то время занимал пост «внутреннего» министра? Вернее, совмещал сию должность с постом премьер-министра? Правильно, былой якобы покровитель Гартевельда Петр Аркадьевич Столыпин. А учитывая, что о таковом покровительстве неоднократно упоминала пресса, у начальника полицейского департамента должны были сыскаться действительно надежные аргументы и факты, чтобы осмелиться доложить их начальству. А коли так, представляется, что Столыпину было крайне неприятно читать подобный «тугамент».
Ситуация и в самом деле паскудная: получается, собственноручно пригрел змею на груди? А тут еще и московский цензурный комитет подсуропил: разрешил к печати брошюру «Песни каторги, бродяг, заводского населения и сибирских инородцев», и та была сверхоперативно тиснута в типографии Петра Рябушинского. В брошюре сей, помимо подробной программы концертов музыкальной ватаги Гартевельда, целиком приводились тексты всех исполняемых песен. А в качестве своеобразного бонуса опубликован восемнадцатистраничный очерк авторства Гартевельда. С неоригинальным, но исчерпывающим заголовком: «На каторге (из личных наблюдений)».
Ей-богу, просто диву даешься, и как это наш Наполеоныч везде и всюду успевает? При таком концертном allegro molto[73] еще и малую художественную прозу успевает писать. Да, тональность гартевельдовского очерка вполне невинна, не лишена занимательности, а местами и комплиментарности в адрес сибирских властей. Но история с теми же потемкинцами и их, будь он неладен, «Подкандальным маршем» рассказана достаточно подробно. А на подобную литературную деятельность Гартевельда всяко никто не уполномачивал. В общем, как много позднее эмоционально выскажется мультяшный кот Матроскин: «Мы его, можно сказать, на помойке нашли, отмыли, очистили от очисток, а он нам фигвамы рисует».
Сразу два экземпляра свежеотпечатанной брошюры вкупе с сопроводительным письмом премьеру любезно переслал начальник Главного тюремного управления министерства юстиции России Степан Степанович Хрулев. Отозвавшись о концертах Наполеоныча следующим образом:
«Концерты эти дают хорошие сборы, привлекая главным образом учащуюся молодежь, которая в данном случае не столько интересуется музыкальною стороною исполняемых номеров, сколько ожидаемою политической их окраскою… Вследствие изложенного, а равно имея в виду содержание некоторых из «песен каторги», я полагаю, что концерты г. Гартевельда носят едва ли желательный для правительства характер».
Посылочку от Хрулева премьер-министр получил 1 сентября. И тут же с брошюрой ознакомился и про историю «Подкандального марша» прочел. И уже на следующий день Департамент полиции разослал градоначальникам и губернаторам секретный циркуляр за № 65848:
«Композитор В. Н. Гартевельд устраивает в разных городах концерты, на которых демонстрирует собранные им песни, причем особенным успехом пользуется «Кандальный марш», хоровое исполнение которого сопровождается звоном кандалов. Вследствие сего и принимая во внимание, что подобное исполнение означенного марша, внося нежелательное возбуждение в общественную среду, может вместе с тем вызвать сочувствие к преступным элементам, подвергшимся за свою деятельность законному возмездию, имею честь, согласно приказанию господина министра внутренних дел, уведомить ваше превосходительство, что в дальнейшем исполнение помянутого «Кандального марша» на концертах не должно быть допускаемо».
М-да… Что бы там ни говорили, но Петр Аркадьевич был большим гуманистом. По крайней мере, именно с такой стороны он проявил себя в ситуации с Наполеонычем. Ведь, согласитесь, премьер запросто, росчерком пера мог прикрыть всю эту концертную лавочку? Ан нет. Столыпин наложил табу на одну только, конкретную композицию[74].
Другое дело, что к этому времени гастроли бродячей труппы Гартевельд & Со и без того сворачивались. Сами по себе. Безо всяких ограничительных и запретительных воздействий извне. Оно и понятно: во-первых, три месяца беспрерывного чеса по городам и весям любого профессионала утомят. А во-вторых, у артистов кочевого коллектива Вильгельма Наполеоновича имелась постоянная, основная работа. Так что к началу нового московского театрального сезона артистам всяко требовалось завязать с халтурой и вернуться к основному месту службы в оперную дирекцию Антона Эйхенвальда.
И даже если допустить, что в начале сентября несколько концертов в прежнем либо в усеченном составе коллективом еще где-то и были отыграны, то уже к октябрю Вильгельм Наполеонович окончательно возвратился в Москву, где его заждалась молодая интересная супруга в интересном же положении. Впрочем, дабы не терять форму, Гартевельд продолжит периодические выступления в изначальном, столь любимом ему формате «один я, без ансамбля».
Из газеты «Раннее утро», 13 октября 1909 года:
«Секретарем Общества фабричных врачей И. Д. Астрахановым в громадном зале при фабрике Гюбнер, на Девичьем поле, была прочитана лекция для рабочих «Знаменитый врач и человек Ф. Гааз». На лекции демонстрировались туманные картины и, кроме того, исполнение на оксетофоне (усовершенствованный граммофон. — И. Ш.) ряда песен каторжан, собранных композитором Гартевельдом. Присутствовало более тысячи рабочих, — громадный зал не мог вместить всех желающих».
«Подкандальный марш» на этих концертах-лекциях отныне не исполняется. Более того, сыскать саму эту пластиночку становится весьма проблематично: под занавес года очередной полицейский циркуляр предпишет провести «немедленную конфискацию» остатков нераспроданного тиража пластинки с записью оного. Иное дело, что все равно к тому времени все, кто хотел, — его уже услышали. А те, кто и не хотел, что-то такое о нем слышали или прочитали.
Из газеты «Русское слово», 7 октября 1909 года:
Замечу, что даже и такая газетная строчка, все едино, льет воду на мельницу Наполеоныча. Два ключевых слова — «запретили» и «Гартевельд». И — все! Сработало! И на имидж, и на запоминание фамилии. Вообще, Вильгельм Наполеонович — большая умничка. Он интуитивно понял, что подавляющее большинство людей любят новости глазами. Как мужчина женщину. Отсюда — частота упоминания имени Гартевельда в прессе на рубеже 1900–1910-х годов. Где значимость персонажа определялась по так называемому «модулю»: не важно, что именно говорят (хотя бы и ругают), важен сам факт упоминания.
Персонально моя самая любимая газетная заметка, связанная с Наполеонычем, носит прелестное название — «Композитора Гартевельда укусила лошадь». Аллюзии с Остапом Бендером напрашиваются сами собой, не правда ли?
Из газеты «Раннее утро», 6 июня 1912 года:
«Скоро московские извозчики станут самым больным местом москвича. Их пресловутая грубость, полное неподчинение дисциплине приносят немало неприятностей. А теперь и самыя лошади стали подражать своим хозяевам.
В 11 ч. вечера 4 июня около «Эрмитажа» (Каретный ряд) на известного собирателя песен каторжан г. Гартевельда бросилась лошадь и зубами схватила за руку. Страшная сила челюсти, может быть, навсегда бы искалечила г. Гартевельда, если бы он не растерялся и не ударил лошадь в глаза. Зубы расжались. Извозчик хлестнул лошадь и помчался вдоль улицы. Несмотря на крики, свистки сторожей и городовых, задержать извозчика не удалось. Впрочем, № его удалось запомнить. Искусанному композитору дежурные врачи Екатерининской больницы сделали перевязку. Кроме того, ему посоветовали обратиться в Пастеровский институт. Сам г. Гартевельд боится серьезных последствий».
Вроде бы и происшествие из разряда дурацких, и сама ситуация скорее комическая. Но! Здесь тебе и оборот про известного собирателя песен каторжан (если кто вдруг позабыл — напомним), и мужественная реакция оного (не растерялся и сунул в зубы; вот это — по-нашенски, даром что швед). Ну, и разумеется, финал. Как учил нас товарищ Штирлиц — всегда запоминается последняя фраза. А поскольку Вильгельм Наполеонович «боится серьезных последствий», значит, не все так просто: коли сам укушенный в тревоге, то и мы, читатели, тоже невольно начинаем переживать за него: «Алё! Дорогая редакция! Мы взволнованы! Посему: не могли бы вы опубликовать в следующем номере сводку о состоянии здоровья известного собирателя каторжных песен г. Гартевельда?!» Между прочим, в данном случае я нисколько не иронизирую. Примерно так оно и случилось.
Из газеты «Раннее утро», 9 июня 1912 года:
«К случаю с Гартевельдом. Как уже сообщалось, у «Эрмитажа» лошадь извозчика бросилась на известного собирателя песен каторжан Гартевельда. Теперь извозчик задержан. Лошадь была освидетельствована и найдена вполне здоровой. Извозчику в административном порядке запрещена езда на этой лошади».
Два дня спустя эта же тема нашла отражение в поэтическом «недельном калейдоскопе» — тогдашней постоянной рубрике «Московской газеты»:
…Гартевельда укусила
Лошадь, — вот так инцидент!
Помогла ему тут сила:
улизнул в один момент!
Но это так, из разряда «посмеялись и забыли». На деле же случались в жизни Гартевельда и такие газетные публикации, появление которых наносило серьезный репутационный ущерб его преимущественно позитивному имиджу собирателя и пропагандиста каторжного фольклора.
На одной из таких публикаций стоит остановиться подробнее. Хотя бы потому, что подлый удар был нанесен газетой, выходящей в столь милом сердцу Гартевельда Киеве. Впрочем, удар, учитывая характер издания, вполне предсказуемый.
«Вернувшись в Россию с богатым сборником песен, он встретил здесь горячее участие к своему делу в лице известного дирижера А. А. Эйхенвальда, который и организовал концертное турне по России и за границей для исполнения Песен каторги и воли».
Это фраза из ранее цитировавшейся статьи «Казанской газеты», где содержится важная подробность: «…и за границей». Сразу оговорюсь: информация о зарубежных гастролях коллектива Гартевельда в отечественных газетах 1909 года мне не попадалась. То ли — пока не повезло, а может — ее и не было вовсе. И все же, откуда-то взялся этот дым? С чего-то нашлись основания у казанского журналиста проговориться (сделать вывод), что в своих далеко идущих творческих планах Наполеоныч посматривает и в сторону Запада? Думается, «основание» здесь может быть только одно — журналисту об этом поведал сам Гартевельд. А просто ли поведал или же: намекнул, прихвастнул, сболтнул — не суть важно.
Важно, что общение с журналистом состоялось после киевских гастролей ансамбля Вильгельма Наполеоновича, к организации коих имел отношение Степан Брыкин — очередной антрепренер киевской оперы, которая на тот период в финансовом плане переживала не самые лучшие времена. Так вот, очень похоже, что в ту, последнюю встречу на берегах Днепра эти двое заключили негласное соглашение о сотрудничестве в рамках подготовки заграничного гастрольного тура с «каторжными песнями». Загодя поделив зоны ответственности: Гартевельд — программа, контент и личное участие; Брыкин — набор труппы и все организационные, включая рекламу, мероприятия. На беду, в январе 1910 года об этих планах прознала газета «Киевлянин». Издание, что и говорить, суровое:
«КИЕВЛЯНИН» — частная русскоязычная реакционно-монархическая газета, основанная в 1864 году историком Виталием Шульгиным[75]. С 1878 редактором «Киевлянина» стал профессор Киевского университета экономист Д. И. Пихно, возглавивший впоследствии киевское отделение черносотенного «Союза русского народа». Газета официально не являлась ведомственным органом, что давало ей определенные преимущества и позволяло претендовать на объективность. Газета боролась с украинским сепаратизмом, была одной из самых влиятельных в Юго-Западном крае и одной из лучших провинциальных газет во всей империи. Находила широкое распространение не только в консервативных и чиновничьих, но и в умеренно-либеральных кругах, однако интеллигенция с социалистическими взглядами относилась к ней отрицательно. При Пихно в газете систематически печатались статьи антисемитского характера, обвинявшие евреев в «разрушении России».
В 23-м январском номере «Киевлянин» опубликовал первую часть своего эксклюзивного журналистского расследования. Оно называлось «Певцы-каторжники» и было целиком посвящено Степану Брыкину. Далее приведу отдельные выдержки из него:
«Антрепренер киевского оперного театра г. Брыкин собирает хор для заграничного артистического турне. Этот хор будет наряжен в каторжные халаты, закован в кандалы и в таком виде, переезжая из одной столицы в другую, будет исполнять перед разинувшей рот заграничной публикой исключительно… каторжные песни.
Для чего это делается — совершенно ясно. Еврейские газеты всего мира, не зная устали, изо дня в день твердят о зверствах русского правительства. Россия — это громадная тюрьма, русский народ томится в кандалах, в России редко встретить человека, который не был и не будет каторжником. После этой «газетной» подготовки, какому-то ловкому еврейчику, очевидно, пришла мысль дать, так сказать, ad oculus (наглядно. — И. Ш.), доказательство русских ужасов. Дело смастерили, и вот не сегодня-завтра несколько десятков еврейчиков, переодетых в каторжное платье, поедут демонстрировать перед Европой «русское» горе…
Нас не удивляет эта проделка. Но нас удивляет, как затесался в эту компанию г. Брыкин, человек, носящий русское имя. Просто ли он не понимает, что он делает, или же постоянно, по обязанности профессии, имея дело с евреями, он усвоил себе еврейскую психологию? Желательно бы разрешить эту загадку.
Но как бы там ни было, вся эта история крайне прискорбна и следовало бы принять меры, чтобы не допустить компанию «из наших» порочить по всему свету русское имя. Если бы власть была в наших руках, мы поступили бы очень просто. Мы не делали бы никаких препятствий выезду этих господ. Пусть едут. Но вот когда, совершив свое каторжное турне, г.г. каторжники появились бы снова на границе России, мы сказали бы им: — Руки прочь! Вы клеветали, вы лгали, вы хотели опозорить Россию! Так знайте: вам нет места среди нас. Идите прочь и странствуйте между другими народами до тех пор, пока время, боль и тоска научат вас любить то, что в своем тупом ослеплении вы поносите теперь. Прочь, продолжайте свое славное дело, певцы каторжники, но через порог России вам не переступить!»
Далее редакция газеты милостиво предлагала Брыкину трибуну, дабы тот мог объясниться и изложить собственную позицию по данному щекотливому вопросу. Но Степан Васильевич, похоже, предпочел статьи не заметить. И тогда, уже в следующем, 24-м номере «Киевлянина» последовало продолжение.
На этот раз хлесткого заголовка не было — материал шел под конспирологическим номерным названием DCCCLX. В его зачине неназванный автор, в целом соглашаясь с материалом коллеги-предшественника, сходу давал понять, что «соблазненный евреями» и «хорошими барышами» русский дворянин из донских казаков Брыкин в этой истории играет вторую скрипку. А вот солирует в ней демонический поводырь в образе и подобии… Да-да, нашего шведского друга Наполеоныча, которого в статье разнесли, извиняюсь, в хвост и в гриву:
«Есть в Москве горе-композитор г. Гартевельд, по происхождению не то швед, как он уверяет, не то еврей, как уверяют другие. Не так давно он совершил поездку в Сибирь и посетил там некоторые каторжные тюрьмы, где якобы «записал» много песен каторжан. Об этой поездке и о записывании г. Гартевельдом песен каторжников много писали наши «освободительные» газеты.
Записанные песни — вовсе не представляют собой произведений каторжников вообще: это — сочинения политических каторжников. Отсюда совершенно ясно основное содержание и основное настроение этих песен. Так как самая поездка представителя музыкальной богемы, каким является г. Гартевельд, была инсценирована «освободительными» кругами, то не подлежит сомнению, что, получив поручение воспеть российско-еврейскую революцию, г. Гартевельд часть своих «песен каторжников» «записывал» упрощенным способом: ему давали революционные стихотворения, воспевающие революцию и проклинающие «мрак деспотического режима», который якобы «беспощадно душит все светлое, все прекрасное», а г. Гартевельд перекладывал эти стихи на музыку. Это делает понятным, почему все эти «песни каторжников» так бездарны и однообразны, и почему они так напоминают бездарнейшие оперы г. Гартевельда.
Г. Гартевельд и его покровители пытались устраивать в России «вечера песен каторжников». Но попытки эти успеха не видели — частью потому, что «песни» эти очень уж бездарны и искусственны, а частью вследствие того, что наиболее революционных песен не позволили исполнять. Тогда созрел план «каторжной» поездки по Западной Европе. Евреи-«освободители» очень хлопотали об организации этой поездки, собрали для этого, как я уже сказал, значительные средства. Между прочим, крупную сумму дает один из киевских евреев-богачей. Денег нужно много, потому что, кроме найма хора и руководителей его, потребуются большие расходы на организацию «успеха» поездки: нужно будет обеспечить прославление западно-европейской печатью и «песен», и воспеваемой ими российской революции».
Уф-ф… Пожалуй, снова стоит взять невеликую паузу, дабы немного перевести дух.
Что и говорить, в сравнении с фантазиями автора статьи былые завиральности Наполеоныча суть, как говорил товарищ Бендер, невинная детская игра в крысу. Особенно мил мне оборот про инсценированную освободительными кругами поездку Гартевельда в Сибирь (Петр Аркадьевич! Это не в ваш ли огород камушек?), где нашему герою «упрощенным способом» надиктовывали тексты нужных песен.
Интересно, что же это за надиктовщики такие были? Быть может, тобольский главтюремщик Могилев, который к моменту публикации статьи уже был цинично убит — на улице и среди бела дня — политическими? Или неизменный проводник Гартевельда по «тобольской зоне» местный тюремный врач Сергей Флегетонович Дунаев, которого в городе знали как врача для бедных и который отдавал все свои силы и знания на службу своим согражданам? А может, сам начальник Забайкальской области генерал Эбелов, злокозненно снабдивший Гартевельда открытым листом, он же пропуск в акатуйские рудники? А уж про матросов-потемкинцев и вовсе говорить не приходится. Строчки: «Ночью этап, а там бутылку может Иван добудет нам» — это оно самое и есть. Чистой воды проклятие «мраку деспотического режима». Равно как и про песню «Славное море, священный Байкал». Ибо минует несколько десятилетий, и советские музыкальные критики Нестьев и Гиппиус атрибутируют ее как «популярную русскую народную песню, отображающую быт русских политических ссыльных».
Вот только насчет «попытки эти успеха не видели» — это уже чересчур. Братцы! Побойтесь бога! Вы, что называется, врите, но — не завирайтесь! Все-таки семь тысяч чистого сбора в Москве за один только вечер! Хорошо, допустим, тем вечером все евреи белокаменной по принудиловке явились. Включая губернатора Джунковского, чья фамилия подозрительно заканчивается на «кий». Но затем-то! Восемьдесят городов России, более сотни концертов! Если ЭТО не успех, тогда объясните: что он есть в вашей, в киевлянской интерпретации?!
И вообще: каких-то восемь лет назад наш Наполеоныч для вашего Киева такую патриотическую вещицу забабахал. У-у-у! Пальчики оближешь! А теперь вы вместо благодарности в него тухлыми яйцами кидаетесь!..
Ну да ладно. Выдохнули, и буде. Двинемся дальше по тексту «Киевлянина».
Дальше оно еще занимательнее…
«В довершение всего на афишах будет значиться, что «песни каторжников» будут исполняться хором «русской муниципальной оперы г. Киева — матери городов русских». Словом, все устраивается так, чтобы скандал был возможно больший и успех дела прославления русской революции и опозорения русскаго имени был возможно полный. Г. Брыкину за то, что он отдает на прокат во временное пользование антирусской революционной пропаганды свое дворянское имя (плюс донской казак, плюс бывший артист Императорских театров), а за одно с ним — и имя г. Киева, матери городов русских, гарантировано хорошее вознаграждение.
Поездка начнется в непродолжительном времени. Репетиции «хора каторжников» идут давно. Песни каторжников разучиваются под управлением бывшего итальянского шарманщика[76]. На пост и весну г. Брыкин сдает городской театр товариществу артистов, а сам едет с “каторжниками”. Вместе с ним тоже в качестве “каторжника”-запевалы, едет “русский артист” Ошер Камионский[77]. Все это предприятие, продиктованное ненавистью к России и к русскому народу, является прямо неслыханной дерзостью и наглостью и заслуживает самого серьезного внимания со стороны национально-русского общества, которое тех, кто едет в Западную Европу прославлять русских каторжников, должно в глазах всей патриотической России поставить на одну доску с настоящими каторжниками. Сутенеры революции должны быть заклеймены презрением всей страны».
Вот так, с подачи печатного органа, выходящего в Киеве, что нашему герою особенно обидно, Наполеоныча записали в «сутенеры революции». Интересно: сохранил ли Гартевельд сей газетный экземплярчик для своего архива? Потому как подобная статейка, да в первые годы советской власти — лучшая рекомендация. Хотя бы для получения талонов на усиленное питание.
Что же касается заграничного гастрольного тура, вызвавшего у редакции «Киевлянина» столь бурные эмоции, подтверждений тому, что таковой действительно имел место весной 1910 года, мне найти не удалось. Может, плохо искал. А возможно, что на правильное патриотическое упреждение сработала пасквильная статейка.
И все же в двух источниках я наткнулся на упоминания о том, что попытки обкатать «каторжный проект» Гартевельда за границей, пускай бы и в некоем ином, без задействия команды Брыкина, варианте все-таки предпринимались.
«Гартевельт, сын или брат известного композитора Вильгельма Наполеоновича Гартевельта, пропагандиста русской народной музыки. В. Н. Гартевельт был одним из первых собирателей песен сибирских каторжан и первый опубликовал сборник этих песен, куда входила ставшая знаменитой песня «Славное море, священный Байкал».
Гартевельт-младший успешно продолжал его дело. В Стокгольме мне случилось быть свидетелем того горячего приема, который ему оказали шведы, когда он исполнял перед ними песни сибирских колодников.
В 1914 году он приехал в Пенаты и после краткого концерта сообщил, что вскоре собирается жениться. Художник И. Бродский изобразил его в Чукоккале в несколько приукрашенном виде. Присутствующий при этом Н. Н. Евреинов сказал, что, должно быть, именно такой представляется наружность музыканта его невесте. И тут же нарисовал Гартевельта в том виде, каким он будет казаться своей законной жене».
В данной записи речь идет о старшем сыне Наполеоныча — Георгии Вильгельмовиче, который пошел по стопам отца и стал композитором. Показания Корнея Ивановича в части зарубежных гастролей Гартевельда, безусловно, заслуживают внимания. Вот только фраза Чуковского составлена таким образом, что не вполне понятно: кого именно он имеет в виду, упоминая о горячем приеме в Стокгольме — отца или сына?
Предположу, что все-таки речь идет о Гартевельде-старшем, так как каких-либо иных фактов, указывающих на увлечение Георгия делом отца, нет, судя по всему, каторжная тема не лежала в сфере его музыкальных интересов. Оно и понятно: старшенький отпрыск Гартевельда был человеком болезненным (страдал душевными расстройствами) и декаденствующим (водил дружбу с поэтами Серебряного века и писал на их стихи упаднические, не слишком популярные романсы[78]).
Помянутая в тексте Чуковского невеста Георгия — это родственница композитора Милия Балакирева Вера Логинова. Вера — типичный представитель тогдашней золотой молодежи: училась в престижных учебных заведениях, интересовалась искусством, еще в юном возрасте сошлась с петербургской светской львицей, поэтессой Палладой Старынкевич, известной своими весьма вольными взглядами на любовные отношения.
Относительно недавно, в 2008 году, исследовательница русского авангарда Вера Терехина отыскала и подготовила к публикации выдержки из уникальных воспоминаний Веры Гартевельд, написанных ею на закате лет, в эмиграции, в 1960-е годы. В рукописи Веры Гартевельд упоминаются десятки имен: Борис Пронин, Георгий Иванов, Федор Сологуб, Николай Клюев, Илья Репин, Лиля Брик, Владимир Маяковский, Константин Бальмонт, Всеволод Мейерхольд и др. Есть там и строчки, посвященные мужу. Из них, в частности, выясняется, что с Чуковским, дача которого находилась неподалеку от «Пенат», супруги Гартевельд познакомились на даче Репина, куда эта парочка поначалу нахаживала еженедельно, а с какого-то момента и вовсе… переселилась.
«Бродский, ученик Репина, был завсегдатаем дома; с ним я и хотела познакомиться из-за своего интереса к Шаляпину. Репин тогда был женат на г-же Нордман, дочери русского адмирала шведского происхождения. Помимо того, что она была вегетарианкой, эта женщина была оригинальной и в других отношениях; всех окружающих она называла «сестричками» и «братиками». Так, в первый вечер нашей встречи она обратилась ко мне: «Сестричка, почему Вы не сказали мне, что Вы дружили с моей племянницей? Вы ведь знаете, что мы приглашаем на обед только знакомых, а остальным показывали дом — и только!» Однако нас просили остаться обедать благодаря имени Хартвельда, потому что, кажется, Репин немного знал мать моего мужа. С этого времени мы приходили к Репиным каждый четверг. Однажды случилось так, что мы опоздали к обеду, и оба наши стула оставались пустыми. Мы чувствовали себя неловко, но г-жа Нордман, указав на нас пальцем, обратилась к присутствующим с такими словами: «Вы считаете, что это люди? Нет, это птички Божьи, которые не сеют, не жнут, а только и делают, что поют»… После короткого пребывания в Санкт-Петербурге мы вернулись в Куоккалу, и я обратилась к Репиным с просьбой порекомендовать, где лучше снять комнату. Ответ был стандартным: «Зачем искать комнату? У нас весь дом свободный рядом с тем, где мы живем, — живите там сколько захотите». Репин и его жена проводили нас в этот дом, взяв с собой умывальник и извинившись за то, что не могут на сегодняшний вечер устроить нас поудобнее. Но там были кровати и достаточно матрацев, на которых можно было спать и даже укрыться. Поскольку весь вечер шел проливной дождь, мы промокли, и большим облегчением была одна только возможность снять одежду. Назавтра Репин послал к нам человека, который принес наши вещи, оставшиеся накануне на вокзале, и вегетарианский суп. Он также зажег нам печки — такова была его работа у Репиных. Это была довольно странная личность — бывший монах Соловецкого монастыря. Целые дни мы проводили у Репиных. По утрам мы получали чай без хлеба, но с овсяной кашей, сваренной с мармеладом, или же по куску арбуза»[79].
Вот уж, воистину: нахальство — второе счастье. И вообще: читая воспоминания Веры Гартевельд, ближе к финалу окончательно убеждаешься, что невестка Наполеоныча была редкостная… хм… штучка.
«Как ни старалось самодержавие задержать артистов, они все же выехали в Германию. Их первые выступления были назначены в берлинском цирке Шумана и театре «Метрополь». Афиши известили о предстоящем концерте. Однако генеральный русский консул обратился к президенту берлинской полиции с просьбой запретить концерт. И тот запретил. В газете «Новое время» в ноябре 1910 года появилось маленькое извещение из Берлина: «Здешняя полиция запретила появление в цирке русских певцов, которые в костюмах и кандалах изображали политических преступников и пели революционные песни». Отменили концерты и в других городах. Артисты остались без средств. Пришлось обратиться к генеральному консулу в Амстердаме с просьбой о возвращении их на родину за казенный счет. Но и в этом им было отказано».
Эту статью, опубликованную в журнале «Советская музыка», историк-архивист Николай Зелов написал полвека назад — в 1966 году. Тем отраднее сознавать, что Николай Степанович — по-прежнему в строю и все так же трудится в Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ).
По большому счету, данная статья — едва ли не единственный научно-популярный печатный материал, выходивший о Гартевельде в советский период. И особая его ценность состоит в том, что Зелову тогда удалось подержать в руках то самое, «накопительное» дело, заведенное на нашего Наполеоныча по доносу тамбовского губернатора. Иное дело, что советскость (и времени, и издания) диктовали автору трактовать образ Гартевельда единственно правильным образом — как борца с царизмом:
«Дело, начатое композитором, уже принесло свои плоды. Никакие усилия самодержавия не могли заглушить революционные песни, звучавшие и в Сибири, и в Москве, и в маленьких городках, таких как Суздаль, Весьегонск, на студенческих вечеринках и народных сходках».
Что же касается помянутых Зеловым ноябрьских берлинских гастролей, якобы запрещенных местными властями по наводке русского консула, есть определенные сомнения в том, что в данном случае речь идет именно о музыкальном коллективе Гартевельда. А все потому, что в конце 1910 года Вильгельм Наполеонович «географически» должен был находиться в Москве (точнее, в ближайшем Подмосковье; Лосиный остров), будучи плотно погружен в эпистолярный жанр. Он спешит подготовить к печати серию очерков о своем сибирском путешествии, а параллельно трудится и над рукописью своего масштабного поэтического опуса «В двенадцатом году», последнюю точку в которой поставит 20 декабря 1910 года.
Словом, человеку всяко не до заграничных гастролей и песен. Посему рискну предположить, что в своей статье Зелов невольно описывает берлинские злоключения какого-то другого музыкального коллектива. Тем более что к тому времени «очухались» не только власти на местах, но и смекалистые конкуренты, которые рьяно взялись эксплуатировать ставшую необычайно модной каторжную тему. Далее предоставляю слово исследователю русской эстрады Максиму Кравчинскому:
«Вскоре на театрализованном исполнении тюремных песен специализировались уже многие певцы и коллективы, как правило, представленные «хорами каторжников N-ской тюрьмы» или «квартетами сибирских бродяг» (наиболее известны квартеты Гирняка и Шама, Т. Строганова и «квартет настоящих сибирских бродяг» П. Баторина…). Параллельно по всей России десятками (если не сотнями) создаются дуэты, квартеты и хоры «подлинных бродяг», с энтузиазмом разрабатывающие модную тенденцию на сценах балаганов и кафешантанов… Запреты, как всегда бывает, только подогревали общественный интерес к «музыке отверженных»… В период с 1908 по 1914 г. только в Москве и Петербурге было выпущено свыше сотни разных сборников с разбойничьими, нищенскими, каторжными, бродяжьими и арестантскими песнями. Интерес к теме угас лишь с началом Первой мировой, когда наступила эра солдатских, патриотических и антиправительственных песенных изданий»[80].
Участником одного из таких эстрадных квартетов каторжан был отец знаменитого детского писателя Николая Носова, создателя цикла о приключениях Незнайки. В автобиографической повести «Тайна на дне колодца» Носов-младший вспоминал из детства:
«Когда в конце концов на сцене появился квартет, я не узнал этих хорошо мне знакомых людей, в том числе и родного отца. Мало того, что они нарядились в какую-то несусветную рвань, у всех были всклокоченные, словно давно не чесаные волосы, лица заросли дремучими бородами, за плечами — котомки, в руках — длинные суковатые палки или посохи… После исполнения квартетом каждого номера публика оглушительно хлопала в ладоши, кричала браво, стучала ногами и приходила в такое неистовство, словно перед ней были не артисты, а самые настоящие беглые каторжники, явившиеся на сцену прямехонько из сибирской ссылки»;
«Все четверо участников этого квартета (и отец в том числе) одевались в ветхую, изорванную одежду, покрытую всевозможнейшими заплатками, обувались в крестьянские лапти, изображая собой арестантов, бежавших с каторги и пробиравшихся сквозь дебри сибирской тайги к себе на родину. Нарядившись в такую живописную рвань, артисты выходили на сцену и пели про то, как «глухой неведомой тайгою бежал бродяга с Сахалина звериной узкою тропой», или популярнейшую в те времена «Дубинушку» и другие «Песни тюрьмы и воли», как значилось на афише… Квартет «сибирских бродяг» пользовался большой известностью. Он выступал во многих городах тогдашней России и везде имел шумный успех. Весь или почти весь его репертуар был записан на граммофонных пластинках».
Ну, и как тут, скажите на милость, нашему почтеннейшему и интеллигентнейшему Вильгельму Наполеоновичу тягаться с такой публикой? В одиночку против целого шоу-бизнеса не сдюжить. Что тогда, что теперь.
Хотя нельзя не отметить, что Гартевельд все-таки предпринимал попытки сыграть и на этом, пускай и не самом привлекательном для него поле. Так, к летнему сезону 1910 года он подготовил представление в декорациях и костюмах «Песни каторжан в лицах». Премьера должна была состояться на эстраде московского сада «Эрмитаж». Уже вовсю сооружались декорации, что должны были изображать эдакий «владимирский централ», готовились костюмы, аксессуары (все те же кандалы, цепи…). Однако в итоге спектакль был запрещен московскими властями за несколько дней до премьеры.
«Концерт «Песни каторжан в лицах» в саду «Эрмитаж», а также на иных столичных сценах, если будет испрошено на то разрешение — проводить не дозволяю…»
В данном случае ключевая фраза «если будет испрошено на то разрешение». Похоже, Гартевельд, уверовав в свою, доселе неизменную удачливость, не озаботился предварительной литовкой представляемого на суд публики материала. Материала, по сути, старого, проверенного, но — в новой упаковке. (Гартевельд большой мастак готовить из одного ингредиента все виды блюд.) Но цензоры в этот раз оказались осмотрительнее и поставили зарвавшегося продюсера на место.
Пытаясь разрулить ситуацию, Наполеоныч берется за перо и, взяв за основу сценарий запрещенного эстрадного представления, оперативно ваяет либретто «бытовой драмы с пением в 3-х действиях». Под названием «Бродяги (песни сибирских беглых и бродяг в лицах)». Каковую рукопись он предоставит в Цензурный комитет уже 16 сентября 1909 года.
Гартевельдовские «Бродяги» задуманы как своего рода мюзикл, в котором звучат двадцать три песни из сборника «Песни каторги». Песни эти возникают по мере развития сюжета, причем далеко не всегда оправданно. Вообще, после ознакомления с гартевельдовским либретто складывается стойкое ощущение, что в данном произведении первичны именно песни, а сам сюжет — не более чем неизбежная, в угоду цензорам, повинность. Безыскусная, но с морализаторским уклоном. А сам сюжет явно подрезан у Лескова и является грубой калькой с «Леди Макбет Мценского уезда». Судите сами: жена завела роман с беглым каторжником; любовники убивают мужа, забирают его деньги, поджигают дом и сбегают; чудом выживший муж отправляется на поиски жены, которую по-прежнему любит, таки находит ее, падшую, в компании бродяг, берется ее спасти, но — не успевает. Далее уже он, мстя, убивает всех и теперь сам предстает перед судом. Такое вот бесхитростное обрыдалово.
Ныне гартевельдовская рукопись «Бродяг» хранится в архиве Санкт-Петербургской государственной библиотеки. На титульном листе ее красуется жирный красный штамп: «К представлению признана неудобным» (20.09.1910). То бишь — и в таком виде тогда не прокатило. Лишь пять лет спустя либретто Наполеоныча с небольшими правками и с новым названием («Беглец») все-таки будет разрешено к исполнению. Но к тому времени сценические каторжные страдания на фоне реальных ужасов реальной войны будут российской публике, мягко говоря, до фонаря. Все, новые песни придумала жизнь…
Но это случится позднее. А пока раздосадованный Наполеоныч решает подзавязать с концертами и песнями и берется за монетизацию каторжной темы уже посредством сугубо реалистичной прозы.
Нет, это просто потрясающе! Какой недюжинный предпринимательский талант!
И на живых концертах подзаработал.
И с нотных изданий за каждый проданный экземпляр получает авторскую копеечку.
И «Граммофону» загнал монопольное право на издание пластинок (впоследствии конкурент «Граммофона» — «Метрополь-Рекорд» за немалые деньги откупит у Гартевельда большую часть собранных им композиций с исключительным правом записи).
Волей-неволей вспоминается анекдот с бородой про алкаша, который выжимает над стаканом смоченную в водке дохлую кошку, приговаривая: «Ну, кисонька, ну лапонька, еще капельку…»
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги