Нариманов

19

В правительстве Фатали Хан-Хойского, едва оправившегося от ухода из Баку турок (по условиям перемирия с Антантой) и теперь состоящего под рукой английского генерала Томсона, снова переполох. Трагикомический. Не хуже того, что описан Гоголем в «Ревизоре».

Из сверхсекретных и в такой же степени надежных источников военному министру стало известно, что «большевик Нариманов, прибыв в Баку, имел там свидание с членами парламента партии «Гуммет»[63], а главное, с Саниевым и Караевым, затем выехал в Шушинский и Казахский уезды для пропаганды большевизма среди населения, а также, по мере возможности, среди войск».

Министр удостоверил: «Благодаря такой пропаганде, исходящей от указанного Нариманова, приток новобранцев в настоящее время сильно сократился и вовсе может прекратиться».

По обстоятельствам столь чрезвычайным правительство воззвало к генерал-губернаторам Шуши и Гянджи: «К Вам тайно направился известный большевик Нариман Наджаф оглы Нариманов для поднятия восстания против правительства, агитации и пропаганды. Строжайше предписывается означенного Нариманова незамедлительно обнаружить, арестовать и представить для суда. Ответственность за предписываемое возлагается лично на Вас».

В начале вторых суток поступила телеграмма из Гянджи. Она значительно расширяла масштабы опасности. «Образовалась большая шайка под предводительством Кербалая Алескера и Рустама. Положение серьезное. Необходима воинская сила. Прошу экстренно командировать в Гянджу батальон пехоты, взвод артиллерии, сотню конницы».

На этом фоне донесение из Шуши сильно проигрывало. Хотя именно там были предприняты весьма серьезные усилия! Раздобыты и размножены фотографии Нариманова анфас и в профиль в количестве, достаточном для всех чинов полиции и тайных осведомителей. Сии достойные лица самым срочным порядком разъехались по губернии. Через неделю-другую наиболее расторопные напали на след приезжего из Баку. Его звали Нариман. Он, несомненно, собирал крестьян, разжигал недовольство. Пустячная загвоздка лишь в том, что фамилия человека Абдуллаев и ни малейшего сходства с Наримановым…

Нехорошо, конечно. Вместо того чтобы поспособствовать правительственным хлопотам, дать себя «незамедлительно… арестовать и представить для суда», Нариманов в горячие дни розысков безотлучно находится в Астрахани.

Квартира его все больше походит на сборный пункт. Постоянно многолюдно, разноязычно. Кто оттуда — из краев временно плененных, отторгнутых от России. Кто по пути туда. Подпольщики, организаторы партизанской борьбы. Также те, кто на рыбницах, баркасах, «туркменках» доставляют на советский берег бензин, смазочные масла, а в обратный рейс на тех же началах — за неудачу расплачиваясь жизнью — уходят с оружием, газетами, литературой. С его, Нариманова, статьями для нелегальных изданий.

В будущем один из приезжих, Михаил Руманов-Асхабадский, опишет в «Правде» (22 марта 1925 года):

«По поручению Наркоминдела я, как член чрезвычайной дипломатической миссии в Персии, и глава миссии, позднее погибший на своем посту, Иван Коломийцев имели в 1919 году с Наримановым продолжительную беседу по поводу предстоящей нашей работы.

Нариманов был тяжело болен. Принял он нас, лежа в постели. Приветливо улыбался. И многое рассказал он нам нового, чего не знали мы о загадочном Востоке.

В 15 верстах от города шел бой с белыми. Под гул орудийных выстрелов мы около 3-х часов излагали Нариманову предстоящий план работы нашей миссии, которая должна была обосноваться впредь до признания нас Тегераном вблизи границы. Внимательно слушал нас Нариманов, не пропуская ни одной детали и внося те или другие поправки. С особым напряжением вслушивался он в декларацию, что мы везли от имени правительства РСФСР. Декларацию, в которой Советская Россия добровольно полностью отказывалась от прошлых привилегий, объявляла недействительными, утратившими всякую силу все навязанные Персии договоры и соглашения, в каком бы то ни было отношении ограничивающие права персидского народа на свободное и независимое существование.

К концу чтения этой декларации Нариманов привстал с кровати и взволнованно произнес:

— Правильно! Восток это поймет! Такие декреты новой России станут могучим стимулом в национально-освободительном движении всех стран.

Много спустя, когда уже сложились определенные отношения с Персией, наказы Нариманова сохраняли для нас огромную ценность. Тогда мы в полной мере поняли, почему Наркоминдел, посылая нас, советовал обратиться за инструкциями, действительно полезными, к Нариманову».

Болезнь, принудившая его летом 1918-го покинуть Баку, отступала медленно. Возвращалась, давала вспышки. В какие-то недели пришлось почти что заново учиться стоять, ходить… Сам доктор Нариманов разговоров о недугах, на него навалившихся, никогда не поддерживал. Так что…

В самые лучшие дни его жизни — нет счастья большего, чем вернуться освободителем в родные сердцу края, — он скажет бакинцам, плотно заполнившим площадь Свободы:

— Мы, коммунисты, находясь в России, все время думали об Азербайджане, каждую минуту заботились о нем. Если наше тело находилось в России, наша душа была в Азербайджане.

Мы твердо знали, что Азербайджан не может существовать без России, что Азербайджан должен иметь связь с Россией. Мы твердо знали и то, что турецкие, английские и другие захватчики приходят в Азербайджан ради своих интересов, и как ветер уходят, что они временны, а вечное счастье Азербайджанской республики связано с Россией.

В Центре, непосредственно у товарища Ленина, мы несколько раз обсуждали вопрос об Азербайджанской республике, о ее независимости.

Когда впервые?

Разговор Дадаша Буниатзаде с Владимиром Ильичей произошел во время или сразу после закрытия Первого съезда коммунистов-мусульман в Москве. Съезд работал четвертого — пятого и с восьмого до двенадцатого ноября восемнадцатого года.

Буниатзаде записал:

«Я сообщил Ленину, что в нашей среде существуют два течения: первое — при освобождении Баку и Азербайджана нужно создать самостоятельную Социалистическую Советскую Республику, второе — никакой республики не надо, и необходимо разделить Азербайджан на губернии и присоединить к РСФСР.

Ильич по этому поводу прямо сказал, что первое мнение о создании самостоятельной республики — правильно, а второе — является колонизаторством и даже глупостью».

В том же ноябре рекомендации касательно будущего Баку, всего Закавказья подала лондонская «Таймс»: «Необходима сильная рука, чтобы управлять, так как сами собой закавказские народы жить не могут. Никаких признаков административных способностей у этих народов нет и неотложно учредить контроль европейской державы, которая имела бы в своих руках управление пошлинами, акцизами, банками и т. д.».

«Национальному правительству» Хан-Хойского в привычной — оттого не менее противоестественной — компании с дашнакцаканами и черносотенцами из «Единой России», с примкнувшими кадетами, эсерами, меньшевиками надлежит встречать на бакинских пристанях общих своих управителей. Строптивых чиновников наскоро испеченного английского генерал-губернаторства.

Валят валом английские солдаты, полицейские, судьи, надсмотрщики за добычей нефти, рыбы, за судоходством, движением поездов, за печатными машинами в казначействе. Вскорости на городских площадях «туземцев» для вразумления примутся пороть розгами. Слишком неподатливых вешать.

Единственно, что несколько облегчит положение новых оккупантов — стараниями предыдущих цивилизаторов — турок полностью перечеркнуты все возбуждающие умы начинания Коммуны. Нефтяная промышленность, торговый флот, особняки, земли, захваченные крестьянами, возвращены прежним владельцам. Так же, как насиженные места и благосклонность — верноподданным служакам николаевских времен.

Швартуются корабли. Высаживаются благодетели. Момент кульминационный. Под медь оркестров и тщательно отрепетированные стихийные взрывы восторга на причале возникает сам генерал Томсон. Негаданно… Нарушая грубо церемонию, что-то принимается нашептывать генералу прибывший в свите командир казачьего отряда Бичерахов. Личность преуспевающая. Прошлым летом, хитро прикинувшись союзником Коммуны, он основательно поспособствовал ее падению. Накануне турецкого Штурма втихомолку снял с позиций своих пластунов и всадников, свои броневики — полностью оголил фронт на большом протяжении…

Приготовленная согласно требованиям службы улыбка мигом стерта с лица Томсона. Подчеркнуто сухо, двумя-тремя ничего не говорящими официальными фразами отвечает на витиеватые приветствия. Затем не хуже сержанта на плацу чеканит команду: «Опустить!.. Убрать!!» Перст указующий нацелен на флаг «азербайджанского государства», поднятый в конце пристани по распоряжению министра внутренних дел Бехбуда Ага Джевашнира. За самовольство он будет смещен.

Дабы яркость встречи не потускнела, в правительственной газете «Азербайджан» 18 ноября помещено:

«К населению г. Баку!

Во вчерашнем номере нашей газеты появилось на том же месте, где печатается сие разъяснение, сообщение о том, что европейские правительства признали независимость Азербайджанской республики. Это сообщение неправильно, ибо такого признания не было».

То-то и оно, что ни признания, ни снисходительности. Одни строгости, попреки. При том, что нефть Апшерона, порты Каспия в особой цене. Или как раз потому.

Некоторые надежды на будущее подает заметно постаревший, но еще достаточно шумливый Али-бек Агаев. Тот, кто с начала века постоянно грозился «разнести, пригвоздить к позорному столбу» Нариманова. Теперь идеолог пантюркизма, пренебрежительно махнув рукой на повалившуюся Оттоманскую империю, объявляет, что открыл возможность свершить истинное чудо. «Мы, как нация, должны докричать о себе до ушей культурных европейских народов…» А поскольку «культурные европейские…» не станут слишком напрягать слух, «докричать о себе» надобно в Париже, снарядив чрезвычайную на такой случай делегацию. Али-бек и сам готов в ней участвовать.

Неизбежное в подобных деликатных обстоятельствах соперничество между государственными мужами. Проводы достойных, благополучное их прибытие в Константинополь. А дальше… Французский консул в Константинополе, смешливый месье, любезно обещает непременно затребовать просителей, ежели его правительство разрешит им следовать в Париж.

Переписка всегда требует времени. В данном случае — трех месяцев. В Баку генерал Томсон успевает перетасовать карты. Массовое увольнение министров. Набор новых. Хан-Хойский отправлен в министерство иностранных дел. В кресло премьера определен Насиб-бек Усуббеков. Не сказать добрый, но давний знакомый Нариманова и медицинскому факультету, кавказскому землячеству в Одессе, по бурным их схваткам на мусульманском съезде.

Усуббекову и адресовано письмо главы чрезвычайной делегации, все-таки добравшейся до Парижа. Али-Мардан-бек Топчибашев отписывает, что ужасно тесно в приемных на берегах Сены. Конкуренция злейшая. «Мы видим, что народы, более нас известные, сорганизованные и даже жившие самостоятельно, ищут себе не только союзников, но и покровителей, протекторов, мандатариев и стремятся в этом отношении ориентироваться на ту или другую сильную державу. Ориентация всегда оставалась в своей силе и значении, как важный очередной жизненный вопрос».

Гибкий, не хуже игрушки из гуттаперчи, многоопытный «редактор-издатель» Топчибашев грубых слов никогда не употребляет. Любой гнили подберет привлекательную красочную обертку. Пишет «ориентация», подразумевает «торгашеская сделка». Когда дело касается власти и собственности, мигом побоку все медоточивые разглагольствования о служении нации, о ее независимости. Национальное достоинство, национальное богатство, самое существование национальной государственности — все пойдет с молотка. Турции, Англии. Попутно Франции с Америкой. В ближайшие месяцы еще Италии. Только бы уцелеть, сохраниться в наимладших компаньонах. Можно и просто в обслуге…

А уже грядет неизбежное. Все более политически прозревают бакинские рабочие. Эсеро-меньшевистские «Известия Стачкома» перепуганно взывают:

«На последней рабочей конференции один из ораторов обмолвился, что надо послать водный транспорт за большевиками, причем его наградили аплодисментами. Почему бы это? Почему аплодировали тому, что несколько месяцев назад встретили бы шиканьем и свистками? Да очень просто. Наши иностранцы-гувернеры делают все от них зависящее, чтобы оправдать положение, высказанное большевиками относительно их. И как бы по существу ни были неприемлемы остальные положения большевизма, но справедливость их суждения о роли и задачах «союзников» возвращает к ним симпатии некоторой части рабочих масс. Знатные иностранцы явились к нам, чтобы заарестовать анархо-большевизм, а на деле занижаются совсем другим… Признаться бы им, этим лучшим агитаторам за дело большевизма, сказать прямо, чью работу они делают — дело демократии, дело анархии или дело мировой реакции?.. Мы это знаем, но пусть это не будет секретом и для других».

Таким же «лучшим агитатором за дело большевизма» оказывается «Мусават» — самая сильная из буржуазно-националистических партий Закавказья в восемнадцатом-девятнадцатом годах. Вся государственная деятельность мусаватистов, все устройство жизни в их «самостоятельной республике» неизбежно способствуют тому, чтобы спала пелена национального дурмана и при трезвом размышлении взяли верх непреходящие классовые интересы трудового люда.

На первых порах сила «Мусавата», его привлекательность в глазах азербайджанского населения, политически незрелого, отравленного религиозными предрассудками, доходящими до фанатизма, в клятвенном обещании создать свое национальное независимое государство. На зеленом знамени начертано: «Религия и нация!» Народу, до предела замордованному — при царизме, при Временном правительстве, при Закавказском сейме, твердят: «Крестьяне, помещики, заводчики — те же люди, те же мусульмане, те же турки. Между ними нет вражды. В своем Азербайджане они станут жить в любви и братстве, одной нацией».

Любовь и братство… В родном селении Маштагах под Баку схвачен Мамед Мамедъяров, балаханский бурильщик. Единственная вина — принадлежность к «Гуммет». С 1902 года член РСДРП. До того участие в революционных кружках, в первомайской демонстрации. Случались аресты, жандармские ночные допросы, тюрьмы — по горло хватало издевательств. Но такого ада наяву, таких зверств, как в «своей республике»…

«Ничего не спрашивая, мне сразу всыпали 75 ударов палками. Содрали всю мою одежду, взамен бросили лохмотья. Снова били в каком-то подземелье, заменявшем тюрьму… На третью ночь привели 16 товарищей — большевиков, но они оставались недолго. Через несколько часов за ними пришел конвой, и спустя небольшое время послышались выстрелы. Всех 16 расстреляли. Сердце мое обливалось кровью за них, о себе ничего не думал.

В следующие пять дней беспощадно били палкам, топтали ногами, стараясь попасть каблуками в лицо…

Едва живого отвезли в Гянджу. Там нам, 18 человекам, утвердительно ответившим на вопрос: «Ты большевик?» — руки заломили за спину, связали и на длинной веревке принялись водить по городу напоказ и осмеяние. Все виды оскорбления были проделаны над нами. Потом каждый день подвергали экзекуции. Это обязательно предшествовало раздаче хлеба. Полфунта хлеба составляло всю пищу заключенного в день.

Многие из моих товарищей не могли вынести истязаний, умерли. Здесь умер дорогой друг, не покидавший меня за все время нашей прошлой борьбы, — Султан Алиев. Он буквально истек кровью. Умерли от голода и избиений Низам Сатар оглы, Гаджи Али Мамед оглы, Фарамаз Гамзали оглы и Ага Верди. Как выдержал я и остался в живых — не знаю».

Особый случай, садизм одного, двух… какого-то числа тюремщиков? Если бы!

В отчетах о парламентских словопрениях, в изложении речей на II съезде партии «Мусават» мелькает:

«…Мы всюду в Азербайджане являемся свидетелями бесчеловечного обращения беков с крестьянами… Над жителями царствует всесокрушающая дубина, которая по тонкости изобретений и применений намного превосходит дубину Николая Кровавого. Существует всеобщая порка без различия национальности, пола и возраста. В этом полиция проявляет свой истинный интернационализм и демократизм… В Джеванширском, Джебраильском уездах и на Мугани беки силой заставили крестьян платить подати на три года вперед… Крестьяне, не будучи в состоянии выносить и терпеть бесчинства местных властей, спасаясь от пыток, бегут в Баку…»

Из огня да в полымя. Допущенные на съезд «Мусавата» нефтепромышленные рабочие заявляют, что «обречены на полное вымирание. Труд рабочих еще больше эксплуатируется господами… Среди рабочих свирепствуют разные заболевания. Для них даже закрываются больницы николаевских времен…»

Также заимствованное из официальных правительственных документов:

Инспектор народных школ адресует министру просвещения:

«Едва ли не со дня вступления Азербайджанского правительства в Баку я всем министрам народного просвещения, всем управляющим отделами говорю, что начальная школа развалилась, что большинство школ существуют только на бумаге…»[64]

Встревоженный министр немедля обращается к коллеге. К министру… путей сообщения:

«Состояние нашей школы не поддается описанию… Школа гибнет, ее надо спасти. Одно из важных условий успешности нашего дела — это иметь в распоряжении министра народного просвещения отдельный автомобиль».

Школа, язык отцов, развитие нации — что более тесно связано? Естественно, лидер «Мусавата» Хан-Хойский вразумляет членов парламентской комиссии:

«Нечего дурака валять! Вы кричите о национализации учреждений среди рабочих и крестьян, а для чего она нам? Для нас она не нужна. Мы, большинство тюркской интеллигенции, не знаем своего языка. И если вы бросите эту идею в массу и проведете ее, то нам здесь не место».

Запоздалое подтверждение того, насколько оправдана тревога, не покидающая Нариманова с первых его учительских лет. В семьях мусульманских богачей, феодалов-помещиков, высших чиновников типа Хан-Хойского «сыновей напичкают всякой всячиной, выучат болтать по-французски, но своего родного языка они знать так и не будут, да и не захотят его знать!».

Поощряя национальный сверхэгоизм, «Мусават» оставляет за порогом, под фактическим запретом, язык нации. Свергнет народ «Мусават», отберет власть — азербайджанский язык станет государственным. С первых дней Советской Республики. По декрету председателя Ревкома Наримана Нариманова.

Только, покуда мираж забот «Мусавата» о «всеобщем благоденствии нации» поблекнет, мало-помалу исчезнет, не избегнуть жертв, страданий сотен тысяч людей. Сразу, в девятьсот восемнадцатом году, Коммуна под корень не подрубила сил, развитых националистами. На чашу весов всей тяжестью легло:

…Не был достаточно закреплен союз бакинских рабочих с крестьянством азербайджанских провинций. Даже в ближайших окрестностях Баку беднота не дождалась передачи обещанных ей помещичьих земель.

…В горячке и крайностях гражданской войны, интервенции, блокады, вынужденных политических союзов не всегда удавалось считаться с религиозными воззрениями, житейскими традициями.

Над всем над этим трудно размышляет Нариманов. В тишине бессонных астраханских ночей не раз вспоминается поговорка: «задним умом человек крепок». К тому же порой исправлять труднее, чем предвидеть. В политике, на крутых ее поворотах особенно губительна инерция, догма, когда все, что невозможно затиснуть в обветшалую, прохудившуюся форму, объявляется как бы несуществующим. В закавказской реальности это упрямое несогласие «старичков» — определение Сергея Кирова — из краевого комитета партии считаться с тем, что немало месяцев назад фактически образованы три национальных государства.

Звать вспять к затверженной идее областной автономии, как настаивает крайком, невозможно. Не пойдет за большевиками рабочая масса, не склонится на их сторону крестьянство, не поспособствует им интеллигенция, ежели распространится слух: «Советская власть намерена после своей победы отменить наши национальные республики! Опять вернуться к губерниям…»

Дадаш Буниатзаде, вернувшись из Москвы в Астрахань, передает Нариманову слова Ленина: создание самостоятельной республики — правильно. Возврат к губерниям, присоединение к РСФСР — колонизаторство и даже глупость.

Первое побуждение Нариманова после разговора с Буниатзаде — самому отправиться в центр, добиться встречи с Лениным. Выложить без оглядки все, что выстрадано, обдумано. Дальше действовать с его одобрения…

В Москву Нариманов поедет. Через несколько месяцев. По вызову ЦК. И письмо со своим планом отправит в Москву не раньше конца марта девятнадцатого года.

Не потому, конечно, что приутихла душевная боль. Другое, совсем другое. В национальных вопросах — тысячу раз осторожность и внимание, осторожность и строгость — лишь потом решение. Тем более что всякое действие Коммунистической партии, Советской власти по государственному устройству Кавказа гулко откликается на мусульманском Востоке. И Нариманову приходится, как бы ни было тяжко, сдерживать нетерпение. Каждую строку, каждый параграф своего обращения в Москву несчетно перепроверять. Наедине с собой и в острых спорах со сгруппировавшимися вокруг него бакинцами.

Ну а тем временем события на Кавказе, на театре войны, с каждым днем поднимают значение Астрахани. Падет этот истерзанный город, упрямо вклинившийся между двух важнейших фронтов — Восточного и Южного — сомкнутся основные антисоветские силы. Флот англичан из Каспийского моря поднимется по Волге на север. Оборвутся мало-мальски доступные связи с Баку.

Напряженней становится обстановка в Астрахани — прибавляется обязанностей у Нариманова. В Комиссариате по делам мусульман Закавказья он — председатель. В губернском исполкоме — заведующий отделом просвещения. В мусульманской секции губернской организации большевиков — член комитета, руководитель группы по связи с ЦК партии. И «агитатор-пропагандист губкома» на собраниях и митингах выходцев из Персии, кавказских горцев, киргизов, калмыков. Также он отвечает за политическое воспитание турок — постоянных жителей Астрахани и бывших военнопленных, выступает докладчиком на их съезде «О текущем моменте и влиянии Октябрьской революции на трудящиеся массы восточных народов вообще, а Турции в особенности».

Ему еще предоставлена трибуна в городских мечетях. Оливковая ветвь протянута духовенством после достопамятного собрания молл 20 декабря. Собрание состоялось в разгар волнений, забушевавших вслед за оглашением закона об отделении церкви от государства, школы от церкви. Провокаторы изо всех сил убеждали: «В пятницу чекисты закроют все до единой мечети, сожгут кораны. Правоверные, подымайтесь на защиту благочестия!» Необходимо было предпринять нечто решительное — фронт рядом. С согласия губкома партии Нариманов приглашает молл пожаловать в главную Черную мечеть. Неприкосновенность, полная свобода высказать свои претензии, требования к властям гарантируются его словом. Отказать доктору Нариман-беку — определенно навлечь на себя недовольство мусульманского населения. Придется идти. Нариманов благодарит собравшихся и негромким, обычным своим голосом начинает разговор:

— Что значит отделить церковь от государства. Да это просто значит освободить веру от влияния государства, чтобы духовенство могло без давления со стороны проповедовать то учение, которое ему угодно. Подчинить церковь государству — это значит заставить священника, молл за деньги, за золото, за чины и должности говорить то, что нужно государству, а не то, чего требует чистое учение: вера непродаваемая, неподкупная. Вера должна быть свободная, вера — дело честное, это есть чувство святое для каждого человека.

Чувство нельзя продавать, попирать, насильно навязывать. А вы хорошо помните деятельность так называемых миссионеров Ильинских, которые за деньги, за чины распространяли среди вас христианство. А наш знаменитый муфтий Султанов, глава духовенства мусульман в России, который за деньги Николая, бывшего царя Российского государства, ездил в Мекку агентом тайных служб, годами занимался шпионажем. Вот чтобы не было таких безобразий, чтобы религия, вера, святое чувство отдельного лица, народа в целом не подвергались гонению, осквернению, оскорблениям, необходимо пресечь корень зла. А корень именно в том, что государства дворян, беков, ханов, помещиков, желая сохранить власть за собой и пользуясь темнотой, простодушием народа, превращают религию, точнее, служителей религиозного учения, в орудие борьбы со своими врагами — рабочими и крестьянами…

Два с лишним года спустя о беседе в Черной мечети вспоминает наркоминдел Чичерин. Он просит ЦК РКП (б) обратиться к партийным организациям республик и областей с мусульманским населением: порекомендовать им соблюдать такт и осторожность во всем, что связано с антирелигиозной пропагандой, не ущемлять чувства верующих. Нарком пишет:

«В свое время тов. Нариманов давал очень ценные указания агитаторам на Востоке именно по этому вопросу. Его речь к моллам о разделении церкви и государства есть образец тактичного, подхода к мусульманской публике».

Письмо попадает к Ленину. Он составляет ответ:

«31 марта 1921

т. Чичерин!

Я вполне согласен с Вами. Составьте или поручите составить проект такого циркуляра (нельзя ли включить в него всю речь Нариманова или хотя бы рекомендацию ее — это хуже, чем все).

Внесите в Цека.

Это необходимо.[65]