Нариманов

5

Нариманов — студент. С августа 1902 года студент Новороссийского университета. Будущий врач.

Для окружающих — решение вовсе неожиданное. «С чего бы это вдруг?» Удивляются, рассуждают между собой: «У Нариман-бека видное положение в обществе, прочная репутация человека, сеющего добро. Дети учатся по его учебникам. Взрослые читают его книги, смотрят его пьесы, слушают его лекции, обращаются к нему за заступничеством… Чего ради такой крутой поворот? Гм…»

Даже мудрейшая Халима-ханум (в последние годы она живет с сыном в Баку) сомневается, следует ли ей славить аллаха, или горько печалиться. «Нариман — почтенный муэллим, взрослый мужчина — в новруз-байрам ему исполнилось тридцать два — рвется заново учиться, уезжает в далекий город Одессу. К добру ли это?»

А он не может поступить иначе. Он постоянно сталкивается с прототипами действующего в его повести «Пир»[17] незабвенного моллы Джафаркули. Святой отец — в недалеком прошлом он водил по деревням дрессированную мартышку — обращается к жаждущим исцеления паломникам:

«О, благоверные! Я слышал, что в городе и в ряде селений народ, испугавшись холеры, намерен бежать куда-то в горы. Остерегайтесь подобных поступков. Холера — болезнь божья, Аллах всегда посылает страдания неблаговерным. А вы, слава аллаху, люди правоверные. Вы совершаете намаз[18], соблюдаете пост, вы из тех, кто постоянно посещает Пир, и вам нечего бояться. В прошлом году человека, заболевшего холерой, привезли сюда из селения. В миску с водой я насыпал землю из Пира и дал больному выпить. Он сразу выздоровел. Чего же вам бояться? Аллах дал болезнь и лекарство от нее, но помогает оно только правоверным».

Земля из «святого» места — для избранных. Для тех, кто жертвует деньги, драгоценности, баранов. В обиходе же лекарство от всех болезней — холеры, чумы, туберкулеза — бумажка с молитвой, написанной моллой за подобающее вознаграждение. Бумажку полагается опустить в воду, когда исчезнет надпись, целебное питье готово. А там… на все воля аллаха!!

Слепая вера невежественных пациентов, мошенничество безгранично жадных молл-знахарей, почти полное отсутствие врачей-мусульман — зло старое, вековое. Нариманов с ним сталкивается не со вчера, не с третьего дня. Пытался обличить это зло еще в первый год после семинарии, учительствуя в селении Кызыл-Аджили. Бедствие каким было, таким остается. Меняется взгляд Нариманова на жизнь. Известно, самая тонкая пленка па глазу зрение сильно ограничивает или вконец затуманивает. Теперь у Нариманова она понемногу исчезает. Дали обозначаются отчетливее.

«Выбор медицинского факультета, — сказано в биографии, — знаменовал те начавшиеся в нем внутренние сдвиги, которые не могли не произойти в условиях общественной работы в Баку, этом крупнейшем капиталистическом центре, где резче, чем где-либо в тогдашней России, били в глаза ужасающее имущественное неравенство, обогащение одних за счет других и т. п. социальные явления и процессы. «Проклятые вопросы» требовали ответов; их не было, и вот Нариманов бросается изучать естественные науки…

И рукою Нариманова написанное, достаточно существенное: «…Тяжелые жизненные условия, неоднократные удары судьбы мешали мне в достижении намеченной мною цели. Теперь, выдав племянницу замуж, определив остальных детей в учебные заведения, я думаю, что долг относительно семьи мною выполнен и я могу заняться продолжением своего образования, что уже издавна служило моей заветной мечтой».

…В зачитанной в Баку до дыр книге Владимира Ильина — подпись «Н. Ленин» появится позже, через несколько очень важных для Нариманова лет — в книге «Развитие капитализма в России»[19] отмечено: почти вся нефть добывается в Бакинской губернии, и Баку «из ничтожного города сделался первоклассным промышленным центром, с 112 тыс. жит.».

Почти вся нефть России и более половины мировой добычи! 671 миллион пудов в 1901 году. Население снова почти удвоилось — уже 207 тысяч. На промыслах, на нефтеперегонных заводах в морском порту около 70 тысяч рабочих, 30 национальностей и народностей.

Куда ни посмотришь — густой черный лес нефтяных вышек, воткнувшихся в ядовитый дым и зловонный пар. «Магическое слово «фонтан» кружило голову, — рассказывает «наблюдатель» в газете «Искра», — всякий надеялся отвести в свой канал что-нибудь из золотого дождя миллионов. Деньги лились рекой! Капиталы наживались и проживались с американской быстротой. Напоминание об общечеловеческих интересах прозвучало бы резким и смешным диссонансом в этом царстве…»

Здесь ни неба, ни солнца, ни единого зеленого деревца. Земля, люди — все густо обрызгано зеленовато-черной маслянистой жидкостью. Под ногами хлюпает, чмокает топкая грязь, перемешанная с нефтью. Посередине «улиц» глубокие ямы — «амбары» и «озера», до краев наполненные мазутом, и кипящие лужи отбросов, возникающих при очистке керосина кислотой и щелочью. Мучительная смерть грозит тому, кто угодит в плотной ночной темноте в «амбар», да и днем никто не попытается вытащить оступившегося — бесполезно, несчастный мгновенно захлебывается, идет ко дну… Уши раздирают лязг, грохот, скрежет, звон от бурения скважин и тартания нефти.

Двенадцать часов подряд тартальщик в напряжении. Чуть замешкался, не успел затормозить стальной канат, желонка с визгом взлетает под самый купол вышки, ударяет о блоки, вместе с гнилыми перекрытиями грохает вниз. Тартальщик оказывается под грудой обломков… Дело каждодневное, постоянное. По официальной статистике в Сабунчинском нефтепромысловом районе: «Из 33 тысяч рабочих 15 процентов, т. е. 4500 человек, ежегодно получают увечья. Через 6–7 лет все рабочие так или иначе будут увечными. Участь быть калекой неминуема, только один будет искалечен раньше, другой позже». Средняя продолжительность жизни тартальщика — двадцать пять с половиной лет.

В листовке подпольного комитета РСДРП:

«Тот, кто хоть минуту оставался в этом тяжелом, убийственном воздухе от нефтяных газов, которые иссушили нашу грудь, тот, который был оглушен грохотом бурильного станка, тот, который видел нас, работающих по колено в грязи и облитых нефтью, в рваной одежде, с истомленными лицами от непосильной работы, тот, у которого не камень в груди, а сердце, — у того на всю жизнь останутся в памяти условия труда буровых рабочих…»

Гениально сделанная картина мрачного ада видится Максиму Горькому, дважды за несколько лет побывавшему на Апшероне. «Эта картина подавляла все знакомые мне фантастические выдумки устрашенного разума, все попытки проповедников терпения и кротости ужаснуть человека жизнью с чертями, в котлах кипящей смолы, в неугасимом пламени адовом…»

На границах ада днем и ночью дежурят дюжие городовые и раскормленные молодцы с заметно оттопыренными карманами — личная охрана нефте- и рыбопромышленников, пароходных и банковских воротил, негоциантов. Неукоснительно следят, чтобы, упаси бог, в благородные кварталы Николаевской (в честь царя!) и Великокняжеской улиц[20] «не проникли ишаки, верблюды, ломовые извозчики, разносчики воды, а также все лица в пачкающей или дурно пахнущей одежде». Вся мазутная братия!

В причудливо безвкусных белых особняках — зимние сады и родниковая вода, доставляемая за сто верст. А по ту сторону от мощенных булыжником райских кварталов, там, где разбросаны, перепутаны наскоро сложенные из рыжеватого и серого неотесанного камня и глины приземистые домишки, матери строго делят между детьми морскую воду цвета свинцовой примочки, торопливо пропущенную через опреснитель.

Единственный в городе, давно отслуживший свой срок опреснитель кое-как управляется в сутки с шестьюдесятью тысячами ведер воды. Потребность же самая минимальная — 200 тысяч! Еще немного воды привозят баржи на обратном пути из Астрахани. Не все. Кто из владельцев или шкиперов особенно жаден, тот для продажи в трюмы, из которых только что выкачали нефть, заливает воду. В городе не прекращаются эпидемии брюшного тифа, дизентерии, холеры. За недолгий срок бакинцев дважды косила чума…

Тоже «преуспевающий» уездный город Куба. Местный корреспондент газеты «Каспий» спешит поделиться весьма ободряющей новостью: «На днях, как уже у нас сообщалось, все арестанты из старой тюрьмы переведены в новую; переведено туда 200 человек. Новая тюрьма обошлась в 120 тысяч. Что же касается старой тюрьмы, то ее думают приспособить для больницы, которой наш город в данный момент лишен».

За уездным городом лежат селения. Сотни селений. В более близких к железной дороге побывал в начале века прибывший из Санкт-Петербурга сенатор Кузьминский. Во всеподданнейшем отчете «О произведенной по августейшему повелению ревизии города Баку и Бакинской губернии» сенатор признает:

«Описанные условия естественно создают для местного населения положение полного бесправия, грубого произвола и совершенной необеспеченности, личной и имущественной. Не говоря уже об испытываемом стеснении в области землевладения и землепользования, о значительном обременении разного рода налогами и повинностями… население, можно сказать, стонет от повального взяточничества полиции, полицейской стражи, сельских властей, ветеринарных врачей, чинов лесной стражи. При объезде губернии многие сотни людей обращались ко мне и моим сотрудникам с такого рода жалобами, ясно указывающими, с одной стороны, на то, что раньше некому их было приносить, а с другой — что терпение населения близко к тому, чтобы иссякнуть».

Терпение… Терпение… Полнейшая покорность властям, безропотное подчинение своим «отцам нации». На промыслах Мусы Нагиева мастер Джафар, нанимая «братьев» мусульман, заставлял их клясться на Коране в том, что они не будут принимать участия в забастовках, не вступят в союз нефтепромышленных рабочих — сборище «неверных» под прямым покровительством шайтана. В подмогу Корану еще своя полиция, своя охранка. Николай Второй жалует орден Станислава миллионеру Исебеку Ашурбекову за создание собственной агентурной сети для слежки за неблагонадежными единоверцами.

В тот день, когда полицейские заколотили двери библиотеки-читальни, Нариманов объяснял обескураженным друзьям: «В борьбе побеждает тот, в ком есть сильная воля…» Воли, готовности жертвовать собой у него не занимать. Но чтобы расплывчатое, мало к чему обязывающее «самосознание нации», «интересы нации» навсегда сменилось точным, дисциплинирующим, подлинно гуманным «интересы класса», «борьба класса», необходим задуманный Наримановым крутой поворот. В биографии сказано определенно: «…от идеалистического культурничества к материализму».

Стало быть, университет, студенческие годы, новая среда, новые обязанности. А что ему тридцать два года — в этом тоже есть свое преимущество: больше осмотрительности, умения трезво судить.

Так в добрый час!

…Первое пристанище в Одессе — меблированные комнаты на Херсонской улице. До того лет за тридцать под этой же крышей обитал одинокий в ту пору совсем молодой профессор Новороссийского университета Илья Ильич Мечников. Это случайно выяснится при их встрече в Астрахани в девятьсот одиннадцатом году. Окруженный невиданным вниманием Мечников прибудет из Парижа, из Пастеровского института, во главе научной экспедиции. Политический ссыльный доктор Нариманов поспешит оказать ему помощь при исследовании очагов чумы в глубине Киргизской степи — едва обжитых просторов к востоку от Волги.

Оба охотно вспомнят, что в их жизни существенное место принадлежит Одессе, Новороссийскому университету. Хотя и в разное время, обоих приютила одна и та же скромная «меблирашка». Через несколько домов квартировал другой университетский профессор — уже тогда знаменитый физиолог Иван Михайлович Сеченов. Всем троим не раз случалось пользоваться кухмистерской на Херсонской, 36. Еще забавная подробность. Над дешевой молочной, что наискосок от главной почты, постоянные посетители из кавказского землячества водрузили вывеску: «МАЦОНИ!» В переводе на русский то же, что простокваша. Дань увлечению Мечникова простоквашей — гарантией продления жизни…

Землячество студентов-кавказцев в Одессе едва ли не самое многочисленное. Правительство империи заботилось, чтобы по обе стороны Кавказского хребта не было ни единого высшего учебного заведения. Это своеобразный санитарный кордон против крамолы. Волей-неволей кавказской молодежи приходится отправляться в дальние края. По сложившейся традиции чаще всего в Одессу, Киев. Да и зимы там южанам более доступны, не такие долгие, суровые.

Землячество как бы в малом масштабе — весь пестрый Кавказ. Изнутри делится по национальным, сословным признакам, по зажиточности. Жизнь позаботится — на других совсем началах произойдет размежевание.

Те, кто жаждет грозы обновления, добивается политических свобод, в ком развито чувство долга и стремление следовать девизу Пушкина: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать», вступают вместе с портовыми рабочими и матросами в революционные нелегальные кружки «Интернационала», созданного одесской группой «Искры». Недвусмысленно отвечают на призыв Российской социал-демократической рабочей партии: «Лишь борясь в рядах пролетариата, лишь в союзе с ним студенчество может освободиться от политического рабства».

Кружкам «Интернационала» в университете противостоят две сугубо верноподданные лиги: «Единение силы» и «Рассвет». Вступать в них студентам рекомендует сам ректор Деревицкий. Кто соглашается по слабости характера, из элементарной трусости. Кто в расчете на карьеру, на влиятельное покровительство. Обе лиги вольются в «черную сотню».

На медицинский факультет — он открыт много позже других, лишь в 1900 году — одновременно поступили два азербайджанца: Нариман Нариманов и Насиб-бек Усуббеков. В недалеком будущем Нариманов станет комиссаром Бакинской коммуны, председателем Ревкома свободного Азербайджана, гордостью Востока. Усуббеков — временщиком, посаженным в кресло премьера марионеточного правительства английским генерал-губернатором.

В прошлом уже было отдаленно похожее. На юридическом факультете учился и был исключен за «создание беспорядков» Андрей Желябов, народоволец, организатор покушения на Александра Второго. Тот же факультет Новороссийского университета дал Российской империи главу правительства Сергея Витте…