Нас ждет Севастополь

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Дул холодный, порывистый ветер. Вода в Керченском проливе казалась темно-бурой. Крутые волны, оперенные белой пеной, с шумом бились о берег. Северная часть неба была закрыта свинцовыми тучами, которые надвигались тяжелой массой на голубую лазурь. Низко над водой летали чайки, беспокойно крича. В такую непогоду катера и мотоботы укрыты в портах.

Новосельцев стоял на берегу и смотрел на запад. Ледяной ветер бил прямо в лицо. Много воспоминаний вызвали крымские скалы. В памяти всплывали бои в Севастополе, десанты в Феодосию, Камыш-Бурун. Сколько пришлось перенести! И вот опять знакомый берег.

Ему представилось, как его катер войдет в Севастопольскую бухту и он поднимется по ступеням Графской пристани, пройдет по Приморскому бульвару…

Мечты, мечты…

Десант в Крым будет не из легких. Вчера командир дивизиона Корягин, которому на днях присвоено звание капитана третьего ранга, рассказал командирам кораблей, с чем придется столкнуться десантникам в Крыму. Там находится до двадцати немецких дивизий, это около двухсот тысяч солдат и офицеров. Керченская группировка – восемьдесят пять тысяч человек. В первой половине октября из Крыма поспешно эвакуировались все учреждения, но во второй половине месяца поступил личный приказ Гитлера удержать Крым любой ценой. В связи с этим гитлеровское командование стало усиливать свою крымскую группировку. В распоряжение 17-й немецкой армии прибывает пополнение. Количество самолетов увеличивалось с двухсот сорока до пятисот. Гитлеровский флот насчитывает в Черном море три эскадренных миноносца и три миноносца, вспомогательный крейсер, десять канонерских лодок и сторожевых кораблей, двенадцать подводных лодок, до сорока торпедных катеров, более тридцати катеров-охотников, пять тральщиков, до двухсот катеров-тральщиков, более шестидесяти быстроходных десантных барж.

Керченский пролив и подходы к крымскому берегу заминированы. На Керченском полуострове противник соорудил четыре оборонительных рубежа, представляющих собой развитую, хорошо подготовленную в инженерном отношении систему полевых оборонительных сооружений с многочисленными траншеями, ходами сообщения, прикрываемые противотанковыми и противопехотными заграждениями. На полуострове противник имел сорок пять батарей полевой и береговой артиллерии, столько же самоходных артиллерийских установок, двадцать три зенитных батареи, более десяти минометных батарей.

Все эти орудия и минометы готовы обрушить свой огонь на советских десантников.

«Орешек крепкий, – подумал Новосельцев, – а разгрызть его надо».

– О чем задумался? – раздался позади голос незаметно подошедшего Бородихина.

Новосельцев кивнул в сторону моря.

– На тот бережок поглядываю…

– Ну и что?

– Скучновато придется.

– Да, невесело, – подтвердил Бородихин.

– Орешек крепкий безусловно, но вот что мне непонятно, товарищ замполит, за коим лешим нужно гитлеровскому командованию укреплять Крым. Они же там в мышеловке. Четвертый Украинский фронт занял Перекоп, вышел к Турецкому валу. Крым теперь полностью изолирован с суши. Наши войска подходят к Одессе. Неужели гитлеровцы не понимают, что надо драпать из Крыма?

– Я сам задумываюсь над этим. Гитлеровцы считают, что центральное положение Крыма обеспечивает их морским силам и авиации выгодное базирование для действий против наших южных районов. С Крымского полуострова противник угрожает левому флангу Четвертого Украинского фронта, позволяет наносить удары авиацией по войскам и тылам этого фронта.

– Овчинка, пожалуй, не стоит выделки.

– Гитлеровцы считают, что потеря Крыма подорвет их политический престиж перед Румынией. Ведь Крым был обещан Гитлером Румынии как компенсация за оказанную помощь в войне против нас.

– Гитлер обещал Крым также татарам и туркам.

– Шкуру неубитого медведя легко делить… Но дело не только в этом. Из нефтяных районов Румынии немцы получают ежегодно до трех миллионов тонн нефти. Крым и Одесса прикрывают Румынию от действий наших кораблей и авиации. Перед гитлеровцами стоит задача удержать румынскую нефть. Румынские газеты сейчас утверждают, что оборона Бухареста проходит под Перекопом и Керчью и что потеря Крыма равносильна потере территории Румынии. Немецкая пропаганда также трубит, что фюрер потребовал защищать Крым как территорию германской империи.

– С их точки зрения, может быть, так и надо поступать. Однако я считаю, что здесь Гитлер делает большую промашку.

– Ну, подсказывать им не будем, – усмехнулся Бородихин.

Он стал прохаживаться вдоль берега, наклонив голову, словно о чем-то раздумывая. За последние дни Новосельцев замечал, что теперь замполит не подходит к человеку с таким видом, будто хочет сказать: «А ну давай поборемся, посмотрю, на что ты годен». Сейчас он смотрит на человека задумчиво, словно хочет проникнуть в его душу, спросить: «О чем ты думаешь?»

– Прескверная погода, – остановился Бородихин и поежился. – Катера и мотоботы в такой шторм не пойдут. Десант, вероятно, отложат.

– Уже надоело на «товьсь» держать корабль, – признался Новосельцев.

Бородихин глянул на него исподлобья, вынул портсигар, предложил папиросу. Когда закурил, сказал:

– Видел я в Тамани памятник запорожским казакам. Удивляюсь, как он сохранился. Впрочем, удивляться не приходится. Гитлеровцы заигрывали с кубанским казачеством, пытаясь поднять казаков против советской власти. Невдомек им, что казаки нынче не те. Правда, им удалось найти среди них изменников, которых одели в казачью форму и использовали как карателей.

– И казакам, выходит, давали авансы, – покачал головой Новосельцев.

– Давали. А казаки в ответ создали два казачьих корпуса, которые лупят гитлеровцев почем зря.

– А морякам авансов не давали, – с явной гордостью заметил Новосельцев.

– Это верно. Моряки для них что еж в постели.

– Представляю, что они сделали с моряками, которых захватили в плен в Севастополе.

– О зверствах немцев над пленными в Крыму надо провести беседы на кораблях. В газетах об этом есть статья. Кстати, покажи твой план политработы в период подготовки и проведения десантной операции. Почти на всех кораблях проверил, а твой не просматривал.

Новосельцев вынул из кармана блокнот, развернул и показал замполиту.

Прочитав, Бородихин несколько мгновений молчал, потом закрыл блокнот и вернул Новосельцеву.

– План неплохой, – заметил он, – советовал бы дополнить беседы темой о зверствах гитлеровцев на оккупированной территории и над военнопленными. Не запланирован выпуск боевого листка. И еще одно замечание – во всем плане исполнителем является Новосельцев. Надо давать поручения парторгу, комсоргу, редактору боевого листка и другим коммунистам.

– Учту, – согласился Новосельцев.

Бородихин вынул из планшета ученическую тетрадь, развернул и сказал:

– Прочти-ка. По-моему, неплохие стихи.

Новосельцев прочел:

Прочитав, Новосельцев улыбнулся.

– Не такие уж и хорошие. Как это – «Малахов курган улыбнется»? Неудачно, по-моему, сказано: «Мы можем и будем с врагом воевать». Что значит «можем»? Мы уже третий год воюем. А вообще-то…

– Давай, Виктор, не будем придирчивы. В этом стихотворении важно чувство. Оно будоражит сердце. А почему? Потому, что выражает мысли тысяч моряков. Печатать такое стихотворение в журнале или газете, может быть, и ни к чему, а в боевых листках стоит.

– Безусловно, стоит, – подтвердил Новосельцев.

– А знаешь, где взял это стихотворение? У твоего Степана Дюжева. Он, правда, отпирается, говорит, что не он писал, а я подозреваю, что он.

– Возможно, что и он. Хотя раньше я не замечал у него поэтических склонностей.

– Проглядел, выходит.

– Может быть.

– Я тебе про памятник запорожским казакам говорил… Ты читал надпись на том памятнике?

– Читал. «А кто придет из неверных, то как врага бить…» Здорово сказано! Философия в тех казачьих стихах жизнеутверждающая, не уздяковская.

Бородихин сразу помрачнел. Некоторое время он молча прохаживался по берегу, бросая косые взгляды на Новосельцева.

– Вот ты говоришь – уздяковская философия. В шутку, конечно, сказал. Какая уж там философия… – заговорил он, останавливаясь. – А понимаешь ли ты, как вредны его разговоры с философской подкладкой?

Новосельцев передернул плечами.

– Я не придавал значения его разглагольствованиям. Начитался старых книжонок и свихнулся. Сам он был неприятным человеком, а его умничанье мы встречали насмешливо.

– Насмешливо, – протянул Бородихин. – Нет, дорогой мой старший лейтенант, не смешно, а грустно. Никто его не обрывал, никто не вступал с ним в спор. Не сильны, вижу, в теоретических вопросах. Причем никто не доложил мне о его «теоретических упражнениях».

– Да кто же мог подумать, – пытался оправдаться Новосельцев. – Я сцепился с ним один раз, но ничего, кроме руганки, не вышло.

– Вот в том-то и дело, что никто не задумался, – удрученно проговорил Бородихин. – А следовало бы. Ведь Уздяков вел разговорчики, что в жизни все якобы повторяется. Стоит вдуматься, что это значит. Это значит, что войны на земле были и будут и жизнь также неизменна. Люди борются за лучшую жизнь, а Уздяков болтает, что борьба их бессмысленна, что жизнь людей как была, так и останется трагичной.

– Чушь порол, – вставил Новосельцев, махнув рукой.

– Для вас – это чушь. Но ведь кто-то верует в это. Певцом такой философии является философ Шпенглер, а его реакционное учение находится на вооружении у гитлеровцев. Таким образом, Уздяков, не знаю – вольно или невольно, оказался носителем фашистской идеологии. А я проглядел, черт бы меня побрал. Правильно говорится: век живи, век учись.

– И все равно дураком помрешь, как говорит пословицу – усмехнулся Новосельцев и сразу притушил усмешку, заметив, что замполит сердито сдвинул брови: – Нас нечего винить. Начальство видело, что он нечистоплотен в быту, бюрократ, хам. Зачем держали такого типа на руководящей должности? И не за убеждения надо было выгонять его, а за плохую работу. А то у нас бывает так – наказывают за убеждения. Представь себе хорошего настоящего моряка, скажем, боцмана, а он верует в бога. Что с ним делать? Выгонять?

– Это ты брось, – продолжая хмуриться, оборвал его Бородихин. – Не залазь в дебри, а то не выберешься.

Новосельцев хотел возразить ему, но поперхнулся, почувствовав в голосе замполита непонятную резкость. Бородихин заметил, что его слова произвели на Новосельцева неприятное впечатление, и, положив руку на его плечо, доверительно сказал:

– Виктор, ты еще молодой коммунист, тебе надо учиться. В жизни мы нередко видим такое, что вызывает протест, что несовместимо с нашими понятиями о долге, чести, замечаем, что не по-ленински ведут себя некоторые руководящие товарищи, есть у нас и карьеристы, мечтающие о наградах и продвижениях по службе, и очковтиратели, и трусы. Откуда все это? Вот тут-то разбираться трудно. Является ли это порождением советской системы? Нет, конечно. Все это нам досталось в наследство от прошлого, а пережитки живучи, их питают, дают им произрастать вражеская агентура, капиталистическое окружение. Уздяков нам от прошлого достался.

– Но он не жил тогда, – возразил Новосельцев. – Воспитывался в советской школе, учился в том самом военном училище, где учился я. Почему я, мои товарищи не стали носителями прошлого?

– Ответить на этот вопрос не так-то просто. Помимо школы, военного училища есть еще семья, товарищи. Есть книги. Недаром говорится – с кем поведешься, от того и наберешься. Нужно изучать каждый случай. Есть такие философские определения – явление и сущность. Ты, возможно, не изучал этого.

– Самое отдаленное представление.

– Раз ты стал коммунистом, то должен разбираться в таких вопросах. В народе давно подмечено, что есть различие между внешней, показной стороной и внутренним содержанием какого-либо предмета, существа. В связи с этим и пословицы родились: «Не все то золото, что блестит», «По одежке встречают, по уму провожают». Так вот в философии внешняя сторона именуется явлением, а внутренняя, та, что поглубже запрятана, сущностью. Ты привел абстрактный пример с боцманом, который верит в бога. Допустим, что есть такой боцман. Перед нами, так сказать, явление – верующий в бога моряк. Снимать его с должности, высмеивать? Думаю, что надо сначала разобраться. Почему он верует, кто тому причиной, что питает его веру, как это наложило отпечаток на его характер, на взаимоотношения с товарищами, как отражается на службе? Вот когда вникнешь в сущность всего этого, тогда и решай вопрос о боцмане. А готовых рецептов на все случаи жизни нет, дорогой Виктор…

Их разговор прервал подбежавший вестовой:

– Вас срочно требует командир дивизиона, сказал, чтобы бегом.

«Что могло случиться?» – удивился Новосельцев и побежал следом за матросом. Бородихин несколько мгновений стоял, глядя им вслед, потом торопливо зашагал в штаб.

Уже по внешнему виду командира дивизиона Новосельцев определил, что произошло что-то серьезное. Корягин шагал по комнате, что-то сердито бормоча. Увидев Новосельцева, он остановился и торопливо заговорил:

– Немедленно заводи моторы. На траверзе Анапы немецкая авиация потопила три наших эсминца. Примерно вот в этом квадрате, – он ткнул пальцем в карту. – Спеши туда, может, подберешь кого из воды. Из Геленджика тоже вышли корабли для спасения людей. Понятна задача?

– Понятна. Только вот шторм…

Корягин посмотрел на него с такой укоризной, что Новосельцев невольно покраснел. В такую минуту, когда дело идет о жизни людей, он заикается о шторме. Надо прорваться сквозь любой шторм.

– Разрешите идти?

– Действуй, – махнул рукой Корягин и покачал головой: – Как это могло получиться? Последние эсминцы Черноморского флота пошли на дно. Сегодняшний день – черный день для нашего флота. Черный…

И он опять принялся шагать по комнате.

Через несколько минут катер Новосельцева вышел в море. Штормило сильно. Катер часто зарывался носом в волны, и тогда палубу заливало водой. Брызги долетали до командирского мостика, заставляя командира и рулевого поеживаться, то и дело смахивать рукавом с лица воду.

У штурвала стоял Токарев. Он хорошо вел корабль, но иногда не успевал на какую-то секунду переложить руль. Новосельцев не делал ему замечаний, но бросал на него такой выразительный взгляд, что Токареву сразу становилось понятным упущение. Конечно, он не Дюжев, лучше которого во всем дивизионе рулевого нет. Но Дюжев теперь боцман и по боевому расписанию стоит у пулемета. Однако, когда Токарев второй раз повернул катер бортом к волне, Новосельцев все же решил поставить у штурвала Дюжева.

Дюжев взял штурвал в руки. Токарев отодвинулся и виновато улыбнулся. Он не обиделся на командира, понимая, что в создавшейся обстановке может допустить ошибку. Особенное мастерство рулевой должен проявить при поиске людей в море. Тут только Дюжев справится.

Токарев хотел спрыгнуть с мостика, по Новосельцев остановил его:

– Стой пока тут.

– Замлели руки? – спросил Дюжев.

– Немного есть. Волны злые, из рук рвут.

– Делай массаж, как я учил.

Токарев стал массировать уставшие и закоченевшие пальцы, но не удержал равновесия при очередном крене корабля и слетел с мостика на палубу. Он вскочил, как кошка, и ухватился за поручень. Больше массажем он не занимался. Не поворачивая головы, Дюжев басовито бросил ему:

– Соображай, браток!

Став боцманом, Дюжев старался походить на покойного боцмана Ковалева, даже начал отращивать усы. Но с усами ему явно не повезло. Они оказались удивительно несуразные – рыжие, редкие, жесткие и не поддавались расческе. Дюжев не терял надежды придать им более приличный вид, постоянно мазал их постным маслом. Новый кок Вася Кравцов, назначенный вместо погибшего Кирилла Наливайко, посоветовал перед сном накладывать на усы повязку. Но и это не помогало. Только снимет повязку, усы опять торчат. С чьей-то легкой руки нового боцмана назвали моржом. Когда Новосельцев узнал, как теперь именуют Дюжева, хотел посоветовать ему сбрить усы, но потом решил, что тот сам когда-нибудь это сообразит. Однако как-то заметил: «Не завидую той девушке, которая решится поцеловать вас, товарищ боцман». Дюжев отшутился: «Нет еще той девчонки, которая люба сердцу. А если появится, то не только усы, но и кудри свои, если она захочет, сбрею».

Девушки у него действительно не было. Надо такому случиться: девушка, которая понравилась ему, оказалась невестой комендора Пушкарева. И чем этот балаклавский рыбак прельстил ее? Эх, Надя, Надя! Сейчас она наверняка каждый день ходит в госпиталь навещать Сергея. Милуются, черти, и его не вспоминают. Проведать бы их, но нет такой возможности, катер в Геленджик едва ли зайдет в ближайшее время.

Шторм не утихал. По небу быстро неслись серые, клочковатые. облака. Катер взлетал на волну, потом проваливался, и в этот миг на палубу обрушивался водяной вал.

«Едва ли кто в такой шторм в воде продержится», – подумал Новосельцев.

Ему было непонятно, как могли погибнуть сразу три больших корабля. Куда они ходили, зачем, почему днем оказались близко от крымских берегов? Может быть, командир дивизиона что-то не так понял.

С носа раздался хриплый голос Шабрина:

– Справа по борту… два кабельтовых… мина.

Новосельцев вскинул бинокль и отчетливо увидел болтающийся среди волн черный шар с рогульками. Видимо, шторм сорвал мину с якоря. Надо расстрелять ее.

– Токарев, к пулемету! – скомандовал Новосельцев и повернулся к рулевому: – Лево руля!

Дюжев сразу понял замысел командира. Он отвел катер на безопасное расстояние и старался держать его так, чтобы пулеметчик смог прицелиться.

Нелегко взять прицел, когда катер и цель качаются на волнах. Токарев прилип к пулемету, выжидая нужный момент. Наконец уловил определенный ритм, когда катер словно замирал на долю секунды и в прицеле вырисовывалась покачивающаяся цель.

«А может быть, лучше снарядом?» – вдруг подумал Новосельцев, испытывая нетерпение.

Он уже хотел отдать приказ комендору кормовой пушки, но в этот миг застрекотал пулемет. Токарев успел дать короткую очередь, и тотчас же на том месте, где болталась на волнах мина, взметнулся водяной смерч, а вслед за ним донесся грохот взрыва.

Токарев повернулся к командиру. На его лице можно было прочесть радостное удивление. Он сам не ожидал такой точности. Кто знает – случайность это или результат высокого мастерства пулеметчика, но факт остается фактом: мина уничтожена с первых же выстрелов.

– Молодец! – крикнул Новосельцев. – Объявляю благодарность!

Катер развернулся на прежний курс.

Впередсмотрящему Максиму Шабрину, пожалуй, было тяжелее всех в этом рейсе. Он стоял впереди носовой пушки, первым принимал на себя все волны, захлестывающие палубу. Его глаза воспалились от морской воды, сам он промок.

В районе Анапы шторм стал тише, но по морю все еще гуляли барашки. Прояснилось и небо. На горизонте оно совсем очистилось, поголубело. Вскоре там показалось солнце, его лучи заскользили по морю, и там, где они коснулись воды, море стало голубеть.

Катер вышел в заданный квадрат. Новосельцев увидел вдали тральщик и два катера, которые утюжили море в разных направлениях, и догадался, что они также посланы на поиски, как и он. Передав мотористам приказание снизить ход на средний, он стал озирать в бинокль морские дали. Справа заметил черную точку.

– Право руля! – распорядился он.

Вскоре Шабрин доложил:

– Прямо по носу два человека в воде.

«И впрямь кошачий глаз, – невольно восхитился Новосельцев своим впередсмотрящим. – Я еле в бинокль рассмотрел, а он простым глазом увидел».

Катер увеличил ход. Около лееров встали матросы, держа наготове спасательные пояса, к каждому поясу были привязаны веревки.

Сигнальщик доложил, что в воздухе появились три «мессершмитта». Два из них кружили над тральщиком, а другой спустился низко над морем и открыл пулеметный огонь. Новосельцев сразу сообразил, что гитлеровский истребитель обстреливает плавающих в воде людей.

– Сволочи! – вырвалось у него. – Утопающих расстреливают.

Кружившие над тральщиком «мессершмитты» перешли на бреющий полет и сбросили мелкие бомбы. Тральщик увернулся, и бомбы разорвались слева от него. «Мессершмитты» опять налетели на корабль, на этот раз обстреливая его из пулеметов. С тральщика открыли ответный огонь. Ему на помощь подошел один сторожевой катер и также открыл стрельбу по самолетам.

– Попали, ей-богу, попали! – воскликнул Дюжев.

– Не отвлекайся, – сердито оборвал его Новосельцев.

Один «мессершмитт» стал крениться и боком пошел в сторону Крыма, оставляя за собой шлейф дыма.

Катер подошел совсем близко к двум плавающим на воде. Дюжев развернулся к ним левым бортом, а Новосельцев приказал застопорить ход.

Акустики Румянцев и Левшин, или, как их называли матросы, Посейдон и Цефей, бросили за борт два круга.

– Концы обматывайте вокруг туловища или рук, – закричал Румянцев, свешиваясь своим длинным телом через леер.

Находящиеся в воде два матроса держались за обломок мачты. Один из них ухватился за брошенный круг и намотал на руки бечеву. Второй никак не мог поймать круг, плавающий рядом. Он ловил его одной рукой, а второй держался за обломок мачты.

Румянцев и кок Кравцов вытянули на палубу первого матроса. Это был высокий, атлетического сложения человек, круглолицый, светловолосый. Вступив на палубу, он пошатнулся, всхлипнул:

– Братки, браточки…

И упал на колени, хотел подняться и опять упал. Румянцев подхватил его под руки. Широко открывая рот, словно ему не хватало воздуха, он проговорил:

– Того… он ранен… Ему помочь надо…

Токарев повернулся к командиру:

– Разрешите?

Новосельцев кивнул головой. Токарев скинул брезентовую куртку, шапку и бросился в воду. Схватив круг, он подплыл к матросу и обвязал его бечевой под мышками.

– Тяни! – крикнул он.

Когда матроса вытянули на палубу, он потерял сознание.

– Обоих в моторное отделение, – распорядился Новосельцев. – Кок, дашь каждому по стакану водки, раздеть, растереть водкой и одеть в сухое.

Новосельцев повел катер в ту сторону, где «мессершмитт» обстреливал на бреющем полете воду. Значит, там есть люди.

Солнце близилось к горизонту. Скоро стемнеет. Надо торопиться. Новосельцев перевел рычаги машинного телеграфа на «полный вперед».

До наступления темноты спасли еще пятерых матросов и одного офицера.

Несмотря на темноту, катер продолжал бороздить море. Но больше никого из воды не подняли. Часов в восемь вечера Новосельцев получил радиограмму, предписывающую ему идти в Геленджик. Оставив на мостике за себя Дюжева, Новосельцев спустился в кают-компанию, где находились спасенные. Все они уже были переодеты в сухую одежду, которую им одолжили матросы. Их мокрое белье и обмундирование сушилось на горячих трубах в моторном отделении. На столе в кают-компании лежал хлеб, стояли банки с тушенкой, большой чайник. Все с жадностью пили чай, обнимая обеими руками горячие алюминиевые кружки. Кок стоял у дверей и приговаривал:

– Пейте до пота, чай простуду выгоняет.

Офицер, когда вошел Новосельцев, встал и протянул руку.

– Спасибо, командир, от всех нас, – сказал он дрогнувшим голосом. – Вы вернули нас с того света.

Офицер был широкий в кости, и китель Новосельцева, который тот одолжил ему, не сходился на груди, поэтому был застегнут только на нижние пуговицы. У него широкоскулое лицо, под маленькими, но острыми глазами отеки, густые темные брови сходились на переносице.

Новосельцев сел рядом с ним и спросил, что же произошло, почему корабли погибли.

– Почему? – хмурясь переспросил офицер. Он покосился на матросов, словно раздумывая, говорить при них о том, что у него накипело на сердце, потом тряхнул головой и махнул рукой: – Потому что война.

Из рассказов офицера и матросов выяснилось следующее.

Черноморскому флоту было приказано атаковать порты Ялта и Феодосия и бухту Двухъякорную, где, по данным разведки, гитлеровцы сосредоточили транспортные корабли, бронебаржи, самоходные понтоны.

В набеговую операцию выделили эсминец «Харьков», миноносцы «Беспощадный» и «Способный».

Когда стемнело, все три корабля покинули порт Поти. На переходе в районе Туапсе над кораблями пролетел немецкий гидросамолет «Гамбург-139». Он сбросил над ними светящиеся бомбы. С кораблей открыли стрельбу из зенитных орудий и пулеметов. Гидросамолет сбросил бомбы и улетел. Ни одна бомба в цель не попала. Корабли продолжали свой путь. Лидер «Харьков», обладающий хорошим ходом, оторвался от миноносцев и ушел вперед. Он должен был атаковать порты Ялта и Феодосия, а миноносцы направились к бухте Двухъякорной.

Гитлеровцы не ожидали столь дерзкого налета на свои порты и жестоко поплатились за это. Все три корабля успешно выполнили свои задачи. Орудийным огнем и торпедами они уничтожили почти все вражеские плавсредства, находящиеся в портах. Гитлеровцы открыли ответный огонь, когда советские корабли уже уходили.

В шесть часов утра корабли должны были соединиться. Первым возвращался «Способный», за ним шел «Беспощадный». Вскоре их догнал «Харьков».

На рассвете, на траверзе Анапы, увидели сидящий на воде немецкий гидросамолет. Видимо, это был тот, который ночью бомбил, а теперь сам оказался подбитым. Со «Способного» спустили шлюпку, забрали в плен экипаж, а гидросамолет утопили.

А через несколько минут над кораблями появилось тридцать вражеских бомбардировщиков. Все они стали пикировать на лидер «Харьков». Одна бомба попала в первую трубу. Из строя вышла энергетическая установка. От других попаданий в корпусе появились пробоины, корабль лишился хода. Когда самолеты улетели, «Беспощадный» взял эсминец на буксир. Миноносцам в связи с этим пришлось снизить ход до шести узлов.

Через несколько минут в воздухе появилась новая волна бомбардировщиков. С «Харькова» отдали буксир, чтобы кораблям было легче маневрировать. Самолеты опять стали пикировать на лидер. Получив еще несколько пробоин, «Харьков» затонул. Команду с него снял «Беспощадный». Все это происходило под рев бомбардировщиков, которые, израсходовав бомбы на бреющем полете обстреливали тонущий корабль.

Когда команда с «Харькова» была снята, в воздухе появилась новая группа бомбардировщиков. На этот раз они обрушили бомбовый удар на «Беспощадный». И только они успели сбросить бомбы и развернуться, как их сменила другая партия бомбардировщиков. И эти бомбили «Беспощадный». Получив несколько прямых попаданий, миноносец стал тонуть. Матросы оказались в воде. «Способный» был вынужден застопорить ход и заняться спасением команд утопленных кораблей.

Каждые десять – пятнадцать минут появлялась новая партия бомбардировщиков. Утопив два корабля, гитлеровские летчики теперь начали бомбить «Способный». Вскоре и он был потоплен. Вслед за бомбардировщиками появились истребители, которые на бреющем полете расстреливали шлюпки и плавающих в воде моряков.

Команды всех трех кораблей героически сражались до последней минуты.

Спасенные утверждали, что было подбито несколько вражеских бомбардировщиков. Некоторые упали в море близко от тонущих кораблей. Но силы были явно неравные.

Рассказы спасенных моряков взволновали Новосельцева. Да, командир дивизиона прав – это был черный день Черноморского флота. А была ли нужда посылать эсминец и миноносцы в набеговую операцию? Едва ли. Они уничтожили в крымских портах переправочные средства. Но гитлеровцы не собираются удирать из Крыма, эти транспорты, самоходные баржи, понтоны сейчас не нужны. Надо было уничтожать то, что мешает нашим войскам высадиться на крымский берег.

Это – во-первых… А во-вторых, почему, когда появились над кораблями вражеские бомбардировщики, не были вызваны наши истребители? Почему позволили гитлеровцам безнаказанно бомбить? Вероятно, с кораблей были посланы радиограммы в штаб флота с вызовом истребителей.

Конечно, Ставка Верховного Главнокомандования кого-то накажет за такую непродуманную операцию, но кораблей-то нет, сотни моряков погибли.

«Вот вам, товарищ замполит, явление, – с горькой иронией подумал Новосельцев. – А где сущность? Как в ней разобраться?»

Берег выглядел пустынным. Не видно было ни солдат, ни орудий, ни машин. Станица Таманская казалась вымершей. Лишь изредка на ее площади раздавались взрывы – это рвались тяжелые снаряды, пущенные из дальнобойных пушек с крымского берега.

Вокруг станицы на многие километры протянулась пустынная желто-бурая степь, по которой холодный ветер гнал сухую траву курай.

Но стоило только сумеркам спуститься на землю, как неизвестно откуда появились колонны солдат, повозки, тягачи с орудиями. Отовсюду слышалось урчание моторов машин.

Наступило долгожданное – этой ночью десантники должны высадиться на крымский берег и положить начало освобождению Крыма.

12 октября 1943 года Ставка Верховного Главнокомандования дала директиву Северо-Кавказскому фронту подготовить крупную десантную операцию по захвату плацдарма на Керченском полуострове. Проведение этой операции диктовалось необходимостью сковать силы 17-й немецкой армии в Крыму, не дать врагу возможности использовать их против войск 4-го Украинского фронта, которые в то время вели тяжелые бои на подступах к Мелитополю.

Командующий Северо-Кавказским фронтом генерал-полковник И. Е. Петров принял решение: 56-я армия высаживает десант с кораблей Азовской военной флотилии севернее Керчи, на полуостров Еникале, в районах Жуковка, Опасное. Главная задача этого десанта овладеть портом и городом Керчь. 18-я армия должна высадить вспомогательный десант южнее Керчи, в районе поселка Эльтиген, захватить порт Камыш-Бурун и содействовать 56-й армии в освобождении Керчи.

Высадка десанта намечалась на 28 октября.

Две недели для подготовки десанта срок малый. Тем не менее флот и части, которым предстояло высаживаться, сумели подготовиться. Моряки успели отремонтировать десятки кораблей, выбывших из строя во время боев за Тамань. Каждый день десантники выходили в море и штурмовали берег, где находились макеты укреплений, подобных тем, что были в Эльтигене и под Керчью. Во всех ротах и на кораблях прошли партийные и комсомольские собрания, на которых разъяснялась предстоящая задача, определялось место коммунистов и комсомольцев в бою, в каждом взводе широко популяризировался опыт бывших десантников. В эти дни популярной стала частушка:

Но 28 октября десант пришлось отложить. Подул норд-ост силой в шесть-семь баллов, на море поднялся шторм. В Керченском проливе в такую погоду вода чернеет, вспенивается, клокочет, и даже солидному кораблю невмоготу бороться с волнами. А десантные корабли – это плоскодонные тихоходные мотоботы и катера, которым выход в море при шторме свыше трех баллов запрещен. Ни Черноморский флот, ни Азовская флотилия не имели специальных десантных кораблей. Несколько мотоботов и катеров-тральщиков были выброшены на берег, большое число десантно-высадочных средств залило водой.

31 октября шторм немного утих. К вечеру моряки ввели в строй почти все плавсредства.

С наступлением темноты в Тамани, на пристани хутора Кротково, у озера Соленого и Гадючьего Кута началась посадка десантников на корабли. Но, к сожалению, из-за штормовой погоды на переходе из Анапы и Новороссийска к месту посадки задержались многие корабли и мотоботы.

Катер Новосельцева пришел из Анапы в Кротково в полночь. Опоздал потому, что вел на буксире два мотобота.

Командир дивизиона капитан третьего ранга Корягин был сердит и суетлив, как никогда. Он выругал Новосельцева за опоздание, хотя и понимал, что тот не виноват. У самого Новосельцева настроение тоже было не из лучших. Он устал и продрог на мостике во время перехода. Один Бородихин был внешне спокоен.

– Пока идет погрузка, зайдем к старморначу Данилкину, – предложил он и взял под руку Корягина.

– Время идет, а тут неразбериха, – проворчал Корягин, однако от предложения замполита не отказался.

Старшего морского начальника в его комнате не оказалось.

– Ничего, – заметил Бородихин. – Без хозяина посидим, обогреемся.

В комнате было тепло. На столе, застланном газетой, лежали буханка хлеба, куски колбасы, вяленый судак, разрезанный на части, пять алюминиевых кружек. Бородихин огляделся и увидел в углу печку, а на плите чайник.

– Вот что, друзья, – обрадованно воскликнул Бородихин, щупая чайник. – Есть предложение согреть наши озябшие души кипяточком. Данилкин – это настоящая морская душа, он будет рад, если угостимся у него. Судачок к чайку для возбуждения жажды пригодится. В общем, садитесь.

– Может, к судачку у него другое есть, – многозначительно сказал Новосельцев.

– Пошарим, – весело отозвался Бородихин и открыл снарядный ящик, стоящий у окна. – Так и есть! -торжествующе воскликнул он, доставая оттуда бутылку с водкой и ставя на стол: – Друг Данилкин, знаю, ты бы сам угостил. А зная это, угощаемся без тебя, поскольку ты есть гостеприимный хозяин.

Подняв кружку, Бородихин весело провозгласил:

– Даешь Крым! За победу!

Выпив, Корягин усмехнулся:

– Что-то ты сегодня веселый, замполит. Давненько не замечал за тобой такого.

– Радуюсь успехам наших войск. Я уже вижу победу, капитан третьего ранга.

– А барон фон Гринвальдюс все в той же позиции на камне сидит, – буркнул Корягин.

– Какой барон? – удивился Бородихин и вдруг рассмеялся.

– А, ты имеешь в виду тех, кто за Ла-Маншем.

– Кого же иначе.

– К черту их! – опять тряхнул головой Бородихин. – На союзников надейся, а сам не плошай.

– Керченский пролив тот же Ла-Манш, а мы форсируем его мотоботами, катерами. А у них сотни специальных десантных кораблей, могут брать на борт танки, орудия. В распоряжении англичан и американцев тысячи самолетов, сотни крейсеров, эсминцев, подводных лодок. И они еще раздумывают! Нам бы их технику.

Корягин вздохнул, встал и, хмуря брови, распорядился:

– Все. Пошли. Чайком погреемся, когда вернемся. Ты на каком катере пойдешь, замполит?

– С ним, – кивнул тот на Новосельцева.

– А я с Кожемякиным. После первого рейса сходи.

– Там видно будет.

На катере Новосельцева уже разместилось пятьдесят морских пехотинцев. На мотоботы еще шла погрузка. «Корягин прав, – подумал Новосельцев, поднимаясь на мостик. – Не очень организованно идет погрузка. Впрочем, при такой волне всегда больше мороки».

– Скажи, Виктор, что сейчас тебя волнует? – спросил Бородихин, также поднявшийся на мостик. – Замечаю, что ты молчаливее обычного.

– Если откровенно, – признался Новосельцев, – то боюсь не довести корабль до берега. Немцы поставили в проливе около тысячи мин. А тут еще штормовая погода, к тому же на буксире мотоботы.

– Да, риск велик, – согласился Бородихин. – Будем, однако, надеяться на мастерство моряков. Я верю, Виктор, в ребят.

«Чего это он начал меня по имени называть?» – подумал Новосельцев.

На мостик поднялся Ивлев и доложил об исправности моторов. Бородихин спросил его, выпущен ли боевой листок.

– Конечно, – ответил Ивлев.

– Пойду почитаю и потолкую с десантниками, – сказал Бородихин.

В три часа пять минут ночи, вместо двух часов по плану, отряды кораблей двинулись к крымскому берегу. На их борту находились морские пехотинцы 386-го отдельного батальона морской пехоты, подразделения 318-й стрелковой дивизии, той, которая в течение года закрывала путь гитлеровцам на правом берегу Цемесской бухты.

Когда катер прошел половину пути, Бородихин поднялся на мостик, встал рядом с Новосельцевым, но в разговор не вступал, видя, как напряженно тот всматривается вперед.

Несмотря на темноту, зоркие глаза сигнальщиков замечали болтающиеся на воде мины.

Внешне Новосельцев ничем не выдавал своего волнения. Однако он чувствовал, что сегодня волнуется сильнее, чем при высадке десанта на Мысхако или в Новороссийский порт. Его волнение не было проявлением робости, опасением за жизнь, неуверенностью в успехе десанта. Он и сам не понимал, почему так встревожен. То ли штормовая погода тому виной, то ли усталость. А может, беспокойство о жене. За полтора месяца ему удалось всего один раз увидеться с Таней. Было это в Анапе. Туда он пришел после высадки десанта в районе Соленого озера. Сошел на берег и сразу попал в объятия Тани. У нее, оказывается, отпуск, и она целыми днями просиживала в Анапском порту. К сожалению, в их распоряжении оказался всего один час. Но какой это был счастливый час!

До берега оставалось не более тридцати кабельтовых. Противник на берегу молчал. Новосельцев передал распоряжение на мотоботы.

– Заводите моторы, буксиры отдаем.

И в этот миг с Таманского берега загрохотали орудия. На крымском берегу стали рваться снаряды. Новосельцев посмотрел на часы. Было четыре часа двадцать минут.

Противник огонь не открывал. «Что бы это значило?» – подумал Новосельцев.

Головные катера, среди которых был и корабль Новосельцева, приблизились к береговой черте.

«Не сесть бы на мель», – мелькнула мысль у Новосельцева. Он знал, что во многих местах у Эльтигена мелководье.

В пене прибоя Новосельцев увидел колья и черные мотки скрученной спиралями колючей проволоки.

А десантники уже начали спрыгивать в воду. Сейчас они нарвутся на проволочное заграждение. Что делать?

– Бросай на проволоку бушлаты и шинели! – закричал Бородихин, подбегая к лееру.

Матросы с подошедших мотоботов и десантники сбрасывали с себя верхнюю одежду и накидывали на проволоку.

– Кажется, все на берегу, – сам себе сказал Новосельцев и скомандовал дать задний ход.

И только сейчас гитлеровцы осветили пролив прожекторами и открыли артиллерийский огонь по береговой черте. «Ого, – отметил Новосельцев, – у них тут много батарей. Как же это они сразу не открыли стрельбу, когда мы были на подходе? Одно из двух – или не ожидали десанта в такую погоду, или приготовили ловушку».

Где-то слева раздался сильный взрыв. По звуку Новосельцев догадался, что взорвалась мина. Значит, подорвался чей-то корабль. Чей?

Новосельцев повел свой катер в ту сторону, где произошел взрыв. Но на воде уже ничего не было видно, даже обломков, которые волны успели разметать.

Гитлеровская артиллерия теперь стреляла по берегу и по подходившим кораблям с десантниками.

Новосельцев принял решение отвлечь внимание противника на себя и тем самым дать возможность другим кораблям в более спокойной обстановке высаживать десантников. Это было опасно для катера, но решалась судьба многих кораблей, жизнь сотен людей, успех десанта, и раздумывать об опасности не приходилось. Чувство встревоженности, непонятного волнения, которое Новосельцев испытывал еще полчаса назад, исчезло в тот момент, когда катер подошел к берегу и десантники стали спрыгивать с борта. Сейчас одно чувство владело им – помочь десантникам закрепиться.

О своем решении Новосельцев сказал Бородихину, поднявшемуся на мостик. Тот коротко бросил:

– Добро!

Катер лавировал на виду у противника, уклоняясь от мин и снарядов, комендоры носовой и кормовой пушек открыли стрельбу по вражеским огневым точкам. Получилось так, как и рассчитывал Новосельцев. Противник сосредоточил по его катеру огонь по крайней мере двух батарей. Снаряды рвались густо. А тем временем другие корабли приставали к берегу. Стреляли и по ним, но уже не так интенсивно.

Со смертью долго играть нельзя. Это понимали и Новосельцев, и Бородихин. Удивительно, что пока ни один снаряд не попал в катер. Какая-то заслуга в этом принадлежала Токареву: на этот раз он управляет штурвалом не хуже Дюжева.

– Хватит, пожалуй, – сказал Бородихин, вытирая со лба проступивший холодный пот.

Новосельцев перевел ручки машинного телеграфа на «полный вперед».

Катер вышел из опасной зоны, и Новосельцев облегченно воскликнул:

– Так-то вот, товарищ замполит! Наша берет!

И он с жадностью вдохнул полной грудью ледяной воздух, словно там, под обстрелом, нечем было дышать.

– Берет, – отозвался Бородихин. – Ребята зацепились за берег. Теперь не сковырнешь.

Он был доволен четкими и слаженными действиями команды.

Долго стоять на мостике Бородихин не мог. Такой уже характер у него. Спустившись на палубу, пошел к комендорам кормовой пушки.

– Ну, как, ребята, все в порядке? – спросил он, трогая рукой горячий ствол. – Как самочувствие после жаркой встречи на крымском берегу?

– Терпеть можно, – отозвался кто-то.

И в этот миг прямо в тумбу орудия ударил вражеский снаряд. Ослепленный взрывом, Бородихин качнулся, шагнул, не понимая еще, что произошло, упал на колени, быстро поднялся, несколько мгновений стоял, широко расставив ноги, хотел шагнуть, но неодолимая сила откинула его назад, и он упал навзничь, стукнувшись головой о палубу.

Рулевой резко переложил руль, и катер метнулся вправо. Новосельцев оглянулся и увидел лежащих на палубе людей. Не дожидаясь приказания, Дюжев оторвался от пулемета и бросился туда.

– Товарищ командир, – крикнул он вскоре, – замполит и весь расчет убиты, орудие выведено из строя.

Новосельцев стиснул зубы.

– Держи курс на Кротково, – крикнул он рулевому и сбежал с мостика.

Встав на колени, он приподнял голову замполита.

– Василий Борисович! Товарищ замполит…

Видя, что тот мертв, Новосельцев поднялся и, покачиваясь, пошел к мостику.

В артиллерийском кранце кормовой пушки загорелся боезапас. Новосельцев не заметил этого. Увидел пожар Дюжев. Боцман побежал к пылающему кранцу и хотел столкнуть его в море. Но тот крепко был принайтовлен проволокой, перервать которую Дюжев не смог. А медлить нельзя – могут взорваться снаряды. Тогда он схватил голыми руками верхний снаряд, уже накалившийся от огня, и бросил за борт. Затем второй, третий… Раскаленный металл жег руки, причиняя сильную боль. От боли и злости Дюжев отчаянно ругался.

Услышав боцманскую ругань, Новосельцев обернулся и сразу все понял.

– Топор! – крикнул он выбежавшему в это время акустику Румянцеву. – На корму!

Румянцев схватил топор и бросился на помощь Дюжеву. Одним ударом он перерубил проволоку, и Дюжев столкнул кранец за борт.

– Пожар ликвидирован, – подойдя к мостику, доложил Дюжев и сморщился от боли.

– Топором надо было, – укорил его Новосельцев. – Что же ты…

– Не сообразил. Как увидел пожар, почему-то сразу вспомнился Иван Голубец, который горячие бомбы сбрасывал за борт. И сам стал действовать так… А топор из головы вылетел.

Дюжев явно был удручен. Если бы кто сейчас сказал ему, что он совершил подвиг, рассердился бы, подумал, что его разыгрывают. Какой там подвиг, когда не сообразил сразу про топор. Новосельцев, конечно, понимал, что боцман поступил геройски, но решил, что сейчас об этом говорить не стоит. Нарочно с сердитыми нотками в голосе сказал:

– Иди в кают-компанию на перевязку.

А когда тот ушел, с огорчением подумал: «Еще одного моряка потерял. Заберут в госпиталь, как пить дать. И в такое время!»

К таманскому берегу катер подошел с приспущенным флагом. Уже светало. Матросы вынесли на берег пять погибших товарищей. Их положили рядом, лицом вверх. Казалось, ребята после тяжелого рейса легли отдохнуть и забылись коротким сном. Бородихин лежал крайним слева. Его густые брови были сдвинуты к переносице, будто задумался замполит. Непокорные волосы стояли торчком. Только прокушенная губа, на которой запеклась кровь, говорила, что человеку было очень больно в последнюю минуту.

К берегу подходили десантные корабли. Почти с каждого выносили убитых и раненых.

Раненых грузили в подъехавшие автобусы, убитых накрывали брезентами. К Новосельцеву подошел Дюжев. Обе руки у него были забинтованы.

Пожимая плечами, он сказал с виноватыми нотками в голосе:

– Приказывают в госпиталь, товарищ командир. Вы на меня не сердитесь. Сам понимаю, что глупость сотворил. Теперь вот приходится покидать корабль в самый что ни на есть ответственный момент. Но я даю слово, что при малейшей возможности сбегу – и прямо к нам.

Новосельцев грустно улыбнулся и обнял боцмана:

– Жду, Степа.

Дюжев стал прощаться с товарищами. Токарев тоже обнял его и сунул ему в карман сверток. На ухо шепнул:

– Ребята собрали деньжат. Чтобы не скучал в госпитале и выпил там за наше здоровье.

– Спасибо, ребята! – растроганно сказал Дюжев. – Выпью обязательно…

– Пушкарева увидишь – привет передавай.

К Дюжеву протиснулся Шабрин:

– В Геленджикском госпитале, наверное, будешь. Так зайди к моей, скажи, что в полном здравии.

Новосельцев видел, как Дюжев садился в автобус, и подумал, дадут ли сегодня на катер пополнение или ему придется идти к крымскому берегу с неполным составом команды. А это тяжеловато. Надо осмотреть кормовую пушку. Может, можно ввести в строй.

Из сарая, где находился штаб дивизиона, вышел Корягин. Лицо его было сумрачно, фуражка надвинута на нос. Подозвав Новосельцева, он с укором сказал:

– Как ты недоглядел… Эх ты, растяпа…

– Александр Афанасьевич. – Новосельцев впервые назвал своего командира но имени и отчеству. – Я не меньше вас…

Он не договорил «переживаю» и отвернулся. Корягин понял недосказанное слово и сообразил, что незаслуженно обидел командира корабля.

– Извини, Виктор, – уже мягче произнес он. – Ты должен понять меня.

– Понимаю, – отозвался Новосельцев, не испытывая обиды.

– Василий был моим лучшим другом и советчиком. Ему я многим обязан. Нет его, и на сердце пусто стало… Как нелепо все.

Он подошел к трупам, поднял брезент, опустился на колено и поцеловал Бородихина в холодные губы.

– Прощай, дорогой друг. Прощайте, боевые друзья.

Поднявшись, он несколько мгновений стоял с опущенной головой, потом закрыл тела погибших брезентом и повернулся к Новосельцеву:

– Два часа на отдых. Потом зайдешь ко мне.

И с опущенной головой пошел к сараю.

Новосельцев поднялся на корабль. Ивлев подал ему записную книжку:

– На палубе нашли. Замполита, кажется.

Новосельцев взял ее и спустился в свою каюту. Сняв кожаный реглан и фуражку, устало опустился на койку.

Новосельцев развернул записную книжку. В ней были короткие записи о проделанной работе, планы с пометками о выполнении, тематика бесед с матросами, фамилии агитаторов, редакторов боевых листков, записанные мысли. В общем, обыкновенная записная книжка политработника. Но сейчас Новосельцеву казалось, что говорит он с живым Бородихиным.

«Боевые части корабля что пальцы на руке: сожмешь вместе – кулак получается».

Новосельцеву вспомнилось, что это выражение Бородихин любил употреблять в беседах с матросами.

«Каждый офицер обязан быть лучшим матросом». И это не раз он говорил офицерам дивизиона.

Последняя запись: «Диалектический метод считает, что процесс развития следует понимать не как движение по кругу, не как простое повторение пройденного, а как движение поступательное, как движение по восходящей линии, как переход от старого качественного состояния к новому качественному состоянию, как развитие от простого к сложному, от низшего к высшему». А ниже пометка: «Провести лекции и беседы с офицерами и матросами о реакционной теории круговорота».

Новосельцев закрыл записную книжку и спрятал среди книг на полке.

День ушел на комплектование команды и ремонт кормовой пушки. Новосельцев так и не успел отдохнуть. Как только стемнело, берег заполнился десантниками. Новосельцев сошел с корабля, чтобы доложить командиру дивизиона о готовности катера.

В сарае, где находился Корягин, собрались офицеры. По лицу командира дивизиона можно было определить, что он озабочен и расстроен. Около губ и на лбу появились резкие морщины, Новосельцев раньше их не замечал. Неужели они могут появиться за один день?

– Вот что, товарищи офицеры, – не глядя ни на кого, опустив голову, глуховатым голосом заявил Корягин. – В первую ночь не смог высадиться командир отдельного батальона морской пехоты Беляков, а его начальник штаба Жерновой ранен в голову при высадке. Не высадился командир дивизии генерал Гладков со своим штабом. Таким образом, десантники остались без руководства. Как там у них дела – никто толком не знает. И еще одно неприятное известие. 56-я армия должна была высадиться под Керчь. Но высадка не состоялась. Там свирепствует шторм, и Азовская флотилия не рискнула начинать высадку в такую погоду. Начнут ли они высадку этой ночью – неизвестно. А главный десант должен быть там. Наша задача – в эту ночь надо во что бы то ни стало высадить как можно большее количество людей, и обязательно командование. Придется трудно. Очень трудно. Но мы обязаны выполнить свой долг.

Он поднял голову, и взгляд его упал на Новосельцева. В глазах Корягина мелькнуло что-то похожее на упрек, но он тут же нахмурил брови и махнул рукой:

– Идите.

Возвращаясь на катер, Новосельцев раздумывал: «Что-то у нас не очень ладно получается».

На катере уже разместились десантники. Среди них расхаживал Ивлев. Парторг считал своим долгом беседовать со всеми, кто находился на борту. Он ходил от одной группы к другой и подбадривал, цитировал «Советы бывалого десантника».

Море по-прежнему было бурное, и десантники с опаской поглядывали на гривастые волны. На этот раз на борту были не моряки, а пехотинцы, многие из них впервые шли в десант. Ивлев понимал их.

– Главное, ребята, не робеть, – говорил он. – Сегодня волна поменьше вчерашней. Опасаться нечего. Верно, товарищ командир? – обратился он к подошедшему Новосельцеву.

– Верно, – подтвердил Новосельцев. – Моря бояться не надо.

– А я не боюсь, – сказал один десантник. – А вот шкура почему-то дрожит.

– Ты хлебни из фляжки, – посоветовал кто-то. – Испытанное средство от дрожи.

– Рановато, – не согласился тот, что заговорил о шкуре. – На крымской землице выберу моментик и тогда тяпну законные фронтовые сто граммов. А шкура пусть подрожит, она дубленая, в окопах закаленная.

– Вот это верно говоришь, – заметил Ивлев. – А теперь будет просоленная. Такую шкуру и пуля не возьмет.

С берега просигналили: «Идти к месту высадки». Катер дрогнул: заработали моторы.

Как и предсказывал Корягин, во вторую десантную ночь кораблям было значительно труднее, чем в первую. Если вчера на их стороне была внезапность, то сегодня уже не было этого преимущества. Противник сосредоточил в районе высадки много артиллерийских батарей. Вражеские самолеты сбрасывали над проливом светящиеся бомбы, прожекторы ловили своими лучами маневрирующие корабли.

Сначала Новосельцев решил повести свой катер к песчаной отмели, заметив, что она слабо обстреливается, но передумал. Корабль не сможет подойти к самому берегу, десантникам придется прыгать в ледяную воду и идти по открытой для пулеметного обстрела песчаной косе.

– Лево руля, – распорядился он.

Катер пошел вдоль берега. Вскоре Новосельцев заметил каменистый выступ и повел корабль к нему. Но к берегу и тут нельзя было подойти. Три матроса спрыгнули в воду. С борта им подали сходни. Минуты через две на корабле не оказалось ни одного солдата.

Когда катер отошел, у Новосельцева отлегло от сердца.

Он перевел ручки машинного телеграфа на «полный вперед».

И вдруг из затемненной части горизонта выскочили три фашистских торпедных катера. От неожиданности Новосельцев вздрогнул.

Какое-то мгновение он раздумывал: броситься навстречу или отвернуть и уйти, закрывшись дымовой завесой. В каюте у Новосельцева под рамкой были записаны слова адмирала Макарова: «Если вы встретите слабейшее судно – нападайте, если равное себе – нападайте, и если сильнее себя – тоже нападайте». Эти слова были для него девизом. В другое время Новосельцев не раздумывал бы. Но сейчас приходилось поразмыслить. На корабле почти половина команды новые люди. Как-то они будут действовать?

Раздумывал Новосельцев недолго. «Почему я должен считать, что лучше других офицеров воспитал своих матросов и старшин? Я должен верить людям и с других кораблей», – решил он и крикнул в мегафон:

– Идем в атаку! Весь огонь по флагманскому катеру!

Вражеские катера шли клином.

Морской охотник рванулся им навстречу.

Над морем засверкали огненные трассы.

Рев моторов, трескотня пулеметов, грохот орудийных выстрелов заглушили все – и свист ветра в снастях, и человеческие голоса. Крепко уцепившись правой рукой за поручни, Новосельцев подался вперед.

Вражеская пулеметная очередь разбила ветровое стекло.

– Не зацепило? – спросил Новосельцев рулевого.

– Над головой пролетели, – ответил Токарев.

Торпедные катера изменили строй. Флагманский оказался в глубине, а два вышли вперед.

«В мешок думают загнать, – сообразил Новосельцев. – Посмотрим еще, кто в дураках останется. Перекрестным огнем они наделают себе больше вреда, чем мне».

Он был уверен, что гитлеровцы совершили тактическую ошибку, и поэтому не изменил курс своего корабля, решив прорезать строй вражеских кораблей. Подобный бой ему пришлось вести у берега Малой земли, и тогда он вышел победителем. Правильно говорил один старый адмирал, что прорезание строя превращает морское сражение в свалку, но преимущество всегда у того, кто прорезает строй.

Сигнальщик Шабрин обрадованно доложил:

– Позади идет наш катер. Расстояние четыре-пять кабельтовых.

Новосельцев обернулся, увидел морского охотника, спешащего на выручку.

– Теперь возьмем их в оборот, – вырвалось у него.

Неожиданно вражеские катера разом повернули назад и стали уходить, закрывшись дымовой завесой.

Новосельцев усмехнулся:

– Заслабило…

Из радиорубки выскочил Душко:

– Вам радиограмма.

Новосельцев расшифровал ее. Командир дивизиона предлагал остаться на час вместе с катером Кожемякина в засаде.

Когда катер Кожемякина подошел почти вплотную, Новосельцев спросил:

– Получил радиограмму?

– Получил, – ответил Кожемякин.

– Тогда заходи в затемненную часть. Противник не должен видеть сразу два корабля.

– Отхожу. У тебя все в порядке?

– Все.

– И у меня. А катер Малышева затонул. Команду я подобрал.

Корабли разошлись, и Новосельцев приказал застопорить моторы.

Тяжелые, холодные волны били в борт неподвижного катера. Качало сильно.

Только сейчас, когда катер затаился, Новосельцев почувствовал холод и застегнул наглухо реглан. Прошло десять минут. Противник не появлялся. Новосельцев посмотрел на крымский берег, где шел бой. Опытным взглядом определил, что десантники завоевали еще сравнительно небольшой плацдарм, стрельба шла не так далеко от берега. При вспышках ракет и снарядов становились видимыми корабли, идущие к берегу и от берега.

– Тяжело ребятам, – думал Новосельцев. – Если и сегодня под Керчью не высадят десант, то совсем худо придется.

А Таня, наверное, там… За истекшие сутки Новосельцев не раз вспоминал о ней. Хотелось верить, что все окончится благополучно, что Таня жива и невредима, что впереди радостная встреча. Но какой-то внутренний голос нашептывал другие слова, и Виктору становилось не по себе.

Отгоняя тревожные мысли, Новосельцев сошел с мостика и направился к новому боцману Рублеву, стоящему у пулемета.

Рублев переминался с ноги на ногу, голову втянул в плечи. Когда Новосельцев подошел к нему, он встал по команде «смирно» и доложил:

– Все в порядке, товарищ старший лейтенант.

О Рублеве говорили, что это знающий свое дело и дисциплинированный моряк, но иногда не в меру строгий к матросам. На корабль Новосельцева он пришел утром, был хмур и неразговорчив. Новосельцев помнил, каким когда-то был комендор Пушкарев, как трудно входил в новую морскую семью, и поэтому к Рублеву отнесся с пониманием. Днем разговаривать с ним пришлось мало, только о корабельных делах. Какой у него характер, из какой семьи, женат ли – об этом узнает позже.

– Холодок пробирает, боцман?

– Есть немного. Терпеть можно.

– Не стойте навытяжку. Продолжайте пританцовывать.

– Есть продолжать пританцовывать, – уже весело отозвался Рублев, начиная опять переминаться. – Моряк – это такой человек, товарищ командир, которого вода обмывает, ветер продувает, жар прокаляет, а он в ус не дует. А ежели слабина в нем появится, то это уже не моряк, такого на берег списывай. К морю надо уважение иметь.

«Рассуждает, как настоящий мореман», – с одобрением подумал Новосельцев и спросил:

– Ваш отец тоже моряком был?

– Балтиец. Смольный охранял во время революции.

– Жив?

Лицо Рублева посуровело.

– Вам уже сказали? – изменившимся голосом спросил он.

– Что именно?

– Про отца.

– Ничего и никто не говорил.

– Так скажут, – с плохо скрытой грустью сказал Рублев.

В это время сигнальщик доложил:

– На зюйд-весте шум моторов!

Новосельцев взбежал на мостик и всмотрелся в темноту. Вскоре увидел силуэты немецких катеров. Расстояние между ними и морскими охотниками быстро сокращалось.

– Позади катеров два БДБ! – крикнул сигнальщик.

Новосельцев тоже увидел их и невольно вздрогнул, почувствовав, как внутри его все напряглось. Эти быстроходные бронированные баржи вооружены скорострельными пушками. Легкому морскому охотнику, не имеющему брони, трудно вести бой с плавучей бронированной батареей.

Но бой вести необходимо, нельзя пропускать вражеские катера и бронебаржи в район высадки десанта. Новосельцев быстро набросал шифрованную телеграмму о появлении кораблей противника и вручил радисту.

– Товарищи матросы и старшины, – громким, но спокойным голосом сказал он в мегафон. – Предстоит неравный бой. Помните нашу клятву перед Родиной – драться по-черноморски, до последнего дыхания. Я уверен в вас. Сейчас атакуем головной катер. Весь огонь по нему!

Он перевел ручку машинного телеграфа на «полный вперед».

С вражеских катеров к охотнику потянулись желтые линии пулеметных трасс. Но Новосельцев пока не приказывал открывать ответного огня, решив подойти на более близкую дистанцию.

Моторы ревели, шумели волны, разрезаемые кораблем, и было в этих привычных звуках что-то успокаивающее и в то же время зловещее, напоминающее о предстоящей жестокой схватке.

Не сворачивая, морской охотник несся прямо на флагманский катер. Видимо, командир того корабля не обладал крепкими нервами и решил, что советский катер идет на таран. Он отвернул, подставив на несколько мгновений свой борт. Этих мгновений было достаточно для того, чтобы комендор кормового орудия выстрелил. Выстрел оказался точным. Катер словно споткнулся, закружил бестолково, и в этот момент выстрелил комендор носового орудия. Снаряд угодил в бензоцистерну. Раздался сильный взрыв, и катер развалился на куски.

«Отличное начало», – подумал Новосельцев и приказал повернуть корабль направо, в сторону другого катера.

Слева послышались орудийные выстрелы. Новосельцев увидел, что там завязал бой Кожемякин. Ему помогать не надо, справится сам.

Вражеский катер шел на небольшой скорости, и Новосельцев решил, что он подбит. Надо догнать его.

Палуба тряслась от бешено работающих моторов, однако расстояние между кораблями не сокращалось. Новосельцев вызвал механика:

– Давай полный газ! До предела! Надо догнать!

Ивлев доложил:

– Подшипники перегрелись, товарищ командир. Больше нельзя.

– Держать на пределе!

– Есть держать на пределе, – не очень-то охотно повторил приказание Ивлев.

Петляя и ускоряя ход, гитлеровский катер не прекращал стрелять из пулеметов. Упал подносчик снарядов носового орудия Вася Кравцов.

Молчавшие до сих пор бронебаржи открыли огонь по морским охотникам. На воде появились всплески от рвущихся снарядов. Слева раздался сильный взрыв, огненная вспышка озарила море. Новосельцев оглянулся. Взорвался вражеский катер, корабль Кожемякина разворачивался вправо.

Догнать торпедный катер гитлеровцев не удалось. Он скрылся в темноте, прекратив огонь.

«Ну и хрен с тобой», – ругнулся Новосельцев и приказал сбавить ход корабля.

Морской охотник отошел от бронебарж, и по нему прекратили стрельбу. Новосельцев оглянулся. Корабля Кожемякина не было видно. «Куда же он делся?» – подумал он.

Но вскоре его недоумение рассеялось. Кожемякин сообщил, что вынужден отходить, огнем с бронебарж у него выведены из строя пушка и пулемет, работает один мотор, в борту ниже ватерлинии пробоина. Через несколько минут поступила радиограмма от Корягина: приказ не допускать бронебаржи в район высадки десанта в течение получаса.

«Легко сказать – не допускать, – проворчал Новосельцев, пряча радиограммы в карман. – Это не легкие катера, а бронированные батареи».

Он засек на часах время и прошел в рубку. Здесь было теплее, не дуло. Новосельцев разжег трубку и с жадностью затянулся. Сразу почувствовал облегчение.

Боцман Рублев опять пританцовывал около пулемета.

«Что он хотел сказать про отца?» – подумал Новосельцев и вспомнил, что в записной книжке Бородихина написано, что Рублев отличный моряк, дисциплинированный, но в партию его не приняли из-за отца. Отец был посажен в тюрьму в тридцать девятом году как враг народа, а в сороковом скончался.

«Вот почему Рублев такой взвинченный, – подумал Новосельцев. – Хуже нет, когда тебе не верят. На войне человек раскрывает себя. Когда храброму, не жалеющему жизни человеку не верят, это какая-то несуразица. Присмотреться бы к тем, кто не верит, поглядеть, как они сами воюют».

Подойдя к боцману, Новосельцев некоторое время молча смотрел на него, потом спросил:

– Ваша семья все еще на оккупированной территории?

– Нет у меня семьи.

– Как это – нет?

– А так.

– А все же.

Рублев бросил исподлобья настороженный взгляд на командира, некоторое время молчал, затем тихо проговорил:

– Немцы расстреляли и мать и жену. Один я теперь на свете.

– Откуда вы узнали об этом?

– Чего же не узнать. Как освободили Ростов, так и написал письмо домой. Соседка отписала мне. Тот самый гад, который доносил на отца, стал фашистским карателем, прямо в квартире застрелил мать и мою жену… Извините, товарищ командир… Сейчас не время рассказывать. Разрешите с вами поговорить, когда катер будет у причала.

– Днем, после отдыха, поговорим, – сказал Новосельцев.

Расставшись с Рублевым, Новосельцев подумал о своих родителях. Где-то сейчас отец и мать? Отец на фронте, но где? Нет о нем никаких известий. Мать хотела эвакуироваться в Сибирь, но уехала она или нет, Новосельцев не знал. Когда освободили Новороссийск, он ходил в поселок на цементном заводе «Пролетарий», где находился их дом. Улицы нет, сплошные развалины. Не было и жителей, которые могли бы что-то рассказать. Постоял Новосельцев среди руин, погоревал и вернулся на свой корабль. И до сих пор не знает, где мать, где дядя Федя…

Ветер разогнал тучи, открыв звездное небо, перевернутый рог луны. И сразу посветлело, на поверхности неспокойного моря замерцали светлые блестки.

Теперь бронебаржи были отчетливо видны. Они шли на сближение. Новосельцев видел на них невысокие, но широкие мостики, автоматические пушки и пулеметы на турелях.

С бронебарж загремели пушки. Снаряды ложились близко.

– Одну дымшашку за борт! – приказал Новосельцев минеру.

Перед катером встала стена дыма. Новосельцев увел свой катер в сторону. Бронебаржи прошли дымовую завесу и взяли курс в район высадки десанта.

«Эх, была не была, костьми лягу, а туда их не пущу!» – решил Новосельцев.

Катер снова атаковал противника, с ходу открыв огонь из пушек и пулеметов. В крайнюю баржу попало несколько снарядов. Гитлеровцы были вынуждены изменить курс и принять бой.

На катер посыпались снаряды. Вскоре палуба и рубка были иссечены осколками. Разбило прицел и механизм носовой пушки.

«Метко, сволочи, стреляют», – отдавая должное противнику, подумал Новосельцев.

Ему стало ясно, что артиллерийская дуэль может окончиться плачевно для его корабля. Надо менять тактику.

– Дымшашку за борт! – распорядился он.

Это, пожалуй, было единственно правильное решение – прикрываясь дымовой завесой, налетать на противника с разных сторон, отвлекать и сбивать с курса.

Морской охотник, отстреливаясь, опять отошел в затемненную часть моря, но вскоре снова налетел на бронебаржи. Гитлеровцев бесил этот назойливый катер, заставлявший тратить время на перестрелку.

…Двадцать семь минут. Что они значат по сравнению с вечностью! Всего чуть более полутора тысяч секунд, чуть менее одной сорок восьмой доли суток. Но в скоротечных морских боях за это время может многое случиться. Знаменитое Синопское сражение длилось всего несколько часов, и за это время пошли на дно семнадцать турецких кораблей, убито три тысячи турок, остальные корабли турецкого флота выбросились на берег…

Половина команды морского охотника вышла из строя. Раненые и убитые лежали на палубе. На флагштоке трепыхался иссеченный осколками флаг. В двух местах в пробитый борт хлестала вода. Вспомогательные механизмы не работали.

Но корабль продолжал бой. У орудий было всего по два человека, и они не прекращали стрельбу. Механик и старший моторист заделывали пробоины в залитом водой трюме. Сигнальщик тушил пожар в кормовом отсеке.

Одна вражеская баржа крутилась на месте. Видимо, на ней было повреждено рулевое управление. Орудия ее молчали, лишь беспрерывно строчил пулемет. Вторая бронебаржа, охраняя первую, не отходила далеко.

«Можно отходить», – решил Новосельцев. За борт полетела еще одна дымовая шашка.

И в этот миг упал боцман. К нему подбежал акустик Румянцев, приподнял его голову.

– Куда ранен?

– Я не ранен, а убит, – проговорил тот с трудом. – В кармане… заявление… считать меня коммунистом… скажи командиру…

Тело его вздрогнуло и вытянулось.

– Что с Рублевым? – крикнул Новосельцев.

– Убит, – ответил Румянцев, берясь за ручки пулемета.

«Вот и не стало на свете семьи Рублевых», – подумал Новосельцев.

К мостику подбежал Шабрин и доложил:

– Пожар в отсеке потушен.

– Смени Токарева, – приказал Новосельцев, – он ранен.

Шабрин не успел встать за штурвал, как на палубе разорвался снаряд. Взрывная волна сшибла Шабрина на палубу, но он быстро вскочил и взобрался на мостик. Новосельцев стоял на коленях, уцепившись обеими руками за поручни. А Токарев ругался:

– Гады, опять в ту же руку!

Шабрин наклонился к Новосельцеву:

– Вы ранены, товарищ командир? Давайте снесу в каюту.

Новосельцев с трудом поднялся, чувствуя острую боль в спине и дрожь в ногах. Стиснув зубы, чтобы не застонать, он выпрямился и, тяжело переводя дыхание, сказал:

– Шабрин, становись за штурвал и веди в Кротково. Распорядись, чтобы еще одну дымшашку за борт…

– Вас надо перевязать.

– Вытерплю, выполняй приказание.

Из рубки выполз окровавленный радист Геннадий Розов с бланком радиограммы в руке.

– Приказано… в базу, – хрипло крикнул он и опустил голову на палубу.

За кормой катера выросла дымовая завеса. Командир стоял на мостике, широко расставив ноги и держась обеими руками за поручни. Никто не знал, каких усилий стоило это ему. Новосельцев чувствовал, как силы оставляют его. К спине как будто приложили горячий утюг, при малейшем повороте боль становилась нестерпимой.

Тучи опять закрыли небо, начал накрапывать холодный дождь…

Уже светало, когда морской охотник, израненный, с иссеченным флагом подошел к таманскому берегу.

Катер пришвартовался. Новосельцев тихо сказал:

– Порядок.

Оторвал закоченевшую руку от поручня, хотел шагнуть, и вдруг перед глазами поплыли черные круги, ему показалось, что падает в бездонную пропасть.

Шабрин подхватил командира.

С причала на катер прыгнули Корягин, несколько санитаров. Корягин подбежал к мостику, встревоженно спросил:

– Виктор, ты ранен?

Но Новосельцев уже ничего не видел и не чувствовал.

Он не видел, как солнечные лучи, пробив осевшие на горизонте тучи, блеснули и побежали через пролив, неся свет крымской земле.

Тридцать пять дней и ночей… Тридцать пять дней и ночей…

Закрыв глаза, Таня шепчет: «Боже мой, тридцать пять дней и ночей… целая вечность… Когда это все кончится? Когда отмучаемся? Можно сойти с ума… Тридцать пять дней и ночей…»

Из-за занавески раздался сиплый голос:

– О чем бормочешь, сестренка? Плохо тебе?

Таня открыла глаза и скосила их на занавеску.

– Моченьки нету, Гриша, – еле слышно произнесла она.

– Крепись, сестренка…

– Нет сил, Гриша…

– Ты же морячка, не забывай…

Таня больше не отозвалась, опять закрыла глаза.

В который раз она перебирала в памяти события, начиная со дня высадки десанта.

Ей не удалось перейти в батальон, которым командовал капитан Ботылев. Она могла бы просто остаться в нем, и никто не осудил бы за это. Оформить перевод можно после. Но когда узнала, что высаживаться на крымский берег будет батальон Белякова, а не Ботылева, то приняла решение остаться у Белякова.

Известить Виктора о своем решении не успела, думала, что при посадке встретит его. Но встретиться не довелось. Катер Новосельцева опоздал на переходе и подошел к месту погрузки тогда, когда большинство десантников уже находились на кораблях. При посадке начальник штаба батальона капитан Жерновой, знакомый Тане еще по Малой земле, сказал, чтобы находилась в роте, которой командует лейтенант Литов.

Ей помнится, что на мотоботе, на который она села, матросы почему-то оживленно говорили о табаке. «Хороший крымский табачок. Вот уже покурим так покурим». Матрос Юсупов, татарин по национальности, говорил: «За Эльтигеном живет мой отец. Перед войной он закопал в землю бочку вина. Когда началась война, отец сказал, что бочку откопает, когда я вернусь домой. На всю роту бочки хватит. И каждому он даст крымского табака. Дюбек. Самый лучший в мире». Матросы похлопывали его по плечам, одобрительно приговаривали: «Сам аллах прислал тебя в нашу роту. Милое дело после боя выпить и закурить». Не довелось Юсупову дойти до отцовского дома, он был убит час спустя после того, как ступил на крымскую землю.

Командир роты лейтенант Литов произвел на Таню хорошее впечатление. Наблюдая за ним во время посадки на мотоботы, она отметила, что он не суетлив, не нервничает, делает все спокойно, уверенно. Когда Таня представилась ему, он чуть улыбнулся и сказал:

– Слышал о вас. Советов давать не буду, уверен, что сами знаете, как действовать при любых обстоятельствах.

– Обстановка покажет, – заметила Таня.

– Совершенно верно. Каждый солдат должен знать свой маневр, как говорит Суворов. Садитесь на мотобот.

Почти до самого берега мотобот шел на буксире у сторожевого катера. Море было неспокойно, сильно качало. Десантники молчали. А на обоих берегах – таманском и крымском- грохотало. Это наша артиллерия подавляла укрепления гитлеровцев в Эльтигене.

Около береговой черты катера отдали буксиры, и мотоботы пошли своим ходом к берегу. И в этот миг заработала вражеская артиллерия. Мины и снаряды рвались на кромке берега и в воде.

Гитлеровцы включили прожекторы и осветили все побережье.

Однако мотоботы упрямо шли к цели. Вот один, другой, третий ткнулись носами в берег, и десантники выскакивали с криками:

– Полундра!

– Ура!

– За Родину!

– Даешь Крым!

– Вперед! Даешь Севастополь!

Тридцать пять суток прошло с той ночи. Но Таня все помнит, все запечатлелось в ее памяти.

Ей помнится, как ее ноги обожгла ледяная вода, как, выскочив на берег, тут же залегла. Все побережье оказалось опоясанным проволочными заграждениями, минными полями. Но лежать тут, где рвутся снаряды, значит погибнуть, не выполнив боевого приказа.

– Бросайте на колья плащ-палатки и бушлаты! – раздался зычный голос лейтенанта Литова.

Под напором людских тел рухнули колья, которые крепили проволочные заграждения, и моряки рванулись вперед. Но вскоре были вынуждены остановиться – перед ними минное поле. Но вот кто-то вскочил и побежал на минное поле. Взрыва не последовало.

– Ребята, за мной! – услышала Таня девичий голос. – Тут мин нет!

По голосу Таня узнала санинструктора Галину Петрову.

За ней побежали остальные моряки. Уже двести метров отделяли их от берега. И тут упал лейтенант Литов. Его связной матрос Каменец наклонился над ним. Лейтенант был жив. Каменец подозвал матроса Немова. Они положили раненого на плащ-палатку и понесли на берег, чтобы погрузить на мотобот. Но тут лейтенант пришел в сознание. Он пытался встать, но не смог. Перебитыми оказались обе ноги.

– Несите меня на плащ-палатке вперед! – приказал Литов.

Каменец и Немов потянули плащ-палатку, на которой лежал командир роты. Подняв руку с зажатым в ней пистолетом, Литов крикнул, напрягая покидающие его силы:

– Матросы! В атаку! Не останавливаться!

Теперь, когда проволочное заграждение и минное поле осталось позади, матросы бросились на штурм дотов и дзотов. В ход пошли гранаты. Затрещали автоматы.

Началась рукопашная схватка. Гитлеровцы не выдержали натиска. Оставив позади немецкие траншеи, блиндажи, матросы рванулись вперед.

Гитлеровцы получили подкрепление и перешли в контратаку. Морякам пришлось отойти на удобный рубеж. Во время отхода при взрыве мины убило Немова, тяжело ранило Федоренко. Вторично был ранен лейтенант Литов.

К утру моряки заняли оборону, приспособив для этого немецкие окопы. Южнее приготовились к обороне десантники из 318-й стрелковой дивизии. В распоряжении десантников оказался противотанковый ров протяженностью до трех километров. Десантники стали окапываться на противоположной его стороне. В их распоряжении оказался железобетонный дот, в котором впоследствии расположился штаб 318-й дивизии. Этот дот штурмом взяла рота автоматчиков старшего лейтенанта Цибизова.

Таня не знала, высадился ли командир батальона капитан Беляков. Сказали, что боем руководил заместитель по политчасти капитан Рыбаков. Позже, когда Таня уже лежала в подвале раненной, она узнала, что командир батальона не сумел высадиться с первыми десантниками. Мотобот, на котором находился командир батальона, тащил на буксире баркас с матросами. Когда мотобот подходил к берегу, то с него отпустили буксир, чтобы баркас шел дальше своим ходом. Буксирный стальной трос намотался на винт мотобота, судно потеряло ход и стало неподвижной мишенью. Кругом рвались снаряды и мины, а матросы ныряли в воду и распутывали трос. Только под утро им удалось освободить винт и доставить на берег командира батальона и находившихся с ним десантников.

Тане запомнилось то хмурое утро. Рассвет был без солнца все кругом окрасилось в тусклый цвет – и небо, и земля, и море. И люди казались серыми, слившимися с землей. Недалеко от одного расчета противотанкового ружья Таня нашла ячейку и заняла позицию. Вскоре ее начало знобить. Вспомнила что прыгала в ледяную воду и набрала в сапоги. Надо снять их и выкрутить портянки и носки. Кажется, в вещевом мешке кроме патронов, гранат и сухарей есть сухие носки.

Она уже наклонилась было снимать сапог, как услышала чей-то звонкий голос:

– Приготовиться к отражению психической атаки! Огня не открывать до сигнала! Сигнал – ракета!

Таня выглянула из ячейки. Во весь рост, не сгибаясь, шагала цепь вражеских солдат. Ширина цепи была не менее километра. За первой цепью виднелась вторая.

Гитлеровцы шли, держа автоматы прижатыми к животу, но не стреляли.

Таня взяла на прицел офицера. Когда немцы приблизились метров на сто, вверх взвилась красная ракета, и Таня нажала спусковой крючок. Офицер упал. Она выбрала вторую цель.

Тишину разорвали автоматные выстрелы, открыли стрельбу и немцы. Через несколько секунд заговорили пулеметы.

Поредевшая вражеская цепь дрогнула, смешалась со второй. Не выдержав огня десантников, немцы повернули обратно и побежали.

Опять раздался тот же звонкий голос, который несколько минут назад призывал приготовиться к отражению атаки:

– Не выскакивать! Преследовать не будем! Маловато нас! Немцы возобновят атаку! Быть готовыми!

Заработала вражеская артиллерия. На позиции десантников стали густо падать снаряды и мины.

Таня сидела в ячейке и перебирала патроны, которые достала из вещевого мешка.

Немецкие артиллеристы перенесли огонь на берег, и Таня услышала:

– Опять, гады, идут в психическую…

Ячейка Тани находилась около противотанкового рва. Оттуда раздался знакомый девичий голос:

– Назад побежите – своя пуля догонит!

Это Галина Петрова стращала кого-то. «Боевая дивчина», – подумала о ней Таня. С Галиной она познакомилась три дня назад, накануне десанта. Они поговорили с полчаса, и этого времени было достаточно для того, чтобы проникнуться уважением друг к другу. Они были одинакового роста, обе подвижные, только Галя светловолосая, голубоглазая. Губы у Гали маленькие, розовые, уголки их приподняты вверх, поэтому казалось, что она всегда улыбается. Узнав, сколько врагов уничтожила Таня, она воскликнула: «Ого! Целую роту спровадила на тот свет. Дай поцелую за это».

Вторая психическая атака немцев также не удалась. Они не рискнули броситься в рукопашную и опять откатились.

«Теперь пустят танки», – подумала Таня.

И не ошиблась. Правда, противник пустил не танки, а самоходные орудия. Их было двенадцать. Подойдя к противотанковому рву метров на пятьсот, они начали обстреливать позиции десантников. Ответного огня по ним не вели. Тогда самоходки осмелели и придвинулись ближе. За ними жались немецкие автоматчики.

Было ясно, что гитлеровцы хотят во что бы то ни стало выбить десантников за противотанковый ров. Если это им удастся, то положение десантников сильно ухудшится.

Таня увидела, как лежащий впереди матрос Дубковский навел противотанковое ружье на идущую самоходку. Пуля перебила гусеницы, самоходка остановилась, развернула ствол орудия и выстрелила. Выстрел оказался точным. Противотанковое ружье исковеркало осколками, а Дубковского ранило в голову. Второго выстрела самоходка не произвела. Кто-то бросил в нее противотанковую гранату, и самоходка запылала.

Таня увидела, как мимо нее пробежала Галина Петрова. Вот она упала и спрыгнула в окоп, где находился Дубковский. Вскоре она выбралась из него и поползла назад. Увидев Таню, махнула ей рукой и улыбнулась. Поблизости разорвались два снаряда, и Галина вслед за взрывами поднялась и несколькими прыжками подскочила к ячейке Тани.

– Передохну немного, – спокойно проговорила она, садясь на корточки. – Как твои дела? Не зацепило? Ну и хорошо. А Дубковского в голову. Перевязала, отправляться на берег не хочет. Ружье его разбито, с автоматом остался. Ты приглядывай за ним.

Она вынула из кармана сухарь и протянула Тане:

– Погрызи. Патронов у тебя в достатке? Могу принести.

– Ты не очень-то рискуй, – заметила Таня. – Снаряды рвутся, а ты бегаешь.

– А я заговоренная, – отшутилась Галина. – Меня ни пуля, ни снаряд не тронет, вот разве бомба. Да и как не бегать, когда видишь раненого!

Она поднялась, осмотрелась и кивнула Тане:

– Оставайся здорова, а я двинусь дальше.

Перевалившись через бруствер, она поползла к противотанковому рву.

Из-за подбитой самоходки выглянул немец и опять спрятался. Таня заметила его. Когда тот выглянул вторично, она выстрелила. Немецкий солдат выпрямился, взмахнул руками и рухнул.

Немцы засекли ячейку снайпера. Рядом стали рваться снаряды. Осколком разбило оптический прицел. Таня села на дно ячейки. «Надо менять огневую позицию».

Выждав, когда взрывы затихли, она выбралась из ячейки и поползла к противотанковому рву.

До рва осталось не более десяти метров. Таня вскочила, рассчитывая сделать рывок и спрыгнуть в ров. Но в этот момент поблизости разорвался снаряд. Взрывная волна с силой швырнула се на камни. Таня хотела приподняться, но острая боль пронзила все тело.

Таня не помнит, кто принес ее в цементированный подвал, в котором уже лежали десятки тяжелораненых.

О том, что с ней было, узнала позже. Оказывается, она пролежала до наступления темноты. В тот день десантники отразили девятнадцать атак гитлеровцев. Ночью ее разыскала Галина Петрова, перевязала и принесла в этот подвал.

Дежурный хирург, делавший ей операцию при свете коптилки, заявил, что раненая нетранспортабельна, ее эвакуировать через пролив нельзя по крайней мере с неделю. Один угол подвала отгородили плащ-палаткой, и этот угол стал называться женским отделением.

С неделю Таня была в полубредовом состоянии. Не лучше чувствовали себя и остальные раненые, признанные нетранспортабельными.

А неделю спустя гитлеровцы блокировали десант с моря. Их быстроходные бронированные баржи отгоняли от берега наши мотоботы и катера. Десант был лишен боеприпасов, продовольствия, медикаментов, пополнения. Десантники перешли на голодный паек, не хватало патронов, гранат, мин. Командование фронта использовало для переброски на плацдарм продовольствия и боеприпасов самолеты женского авиаполка. На тихоходных самолетах «ПО-2», которые получили в войну название «кукурузников», летчицы появлялись над плацдармом и сбрасывали десантникам тюки с грузом, потом пролетали дальше, выключали моторы и, не видимые и не слышимые противником, обрушивали на вражеские позиции мелкие бомбы. Гитлеровцы прозвали летчиц ночными ведьмами, а десантники любовно звали их небесными ангелами. Но не могли эти ангелы сделать посадку на плацдарме. Количество раненых росло, а эвакуировать их не было возможности.

Тяжелораненые лежали в цементированных подвалах, лишенные света, чистого воздуха. Им давали по двести граммов сухарей и горячую воду. В подвалах было сыро и холодно. Не хватало медикаментов и перевязочных средств. Операции и перевязки делали при свете коптилок.

В такой обстановке Таня лежала тридцать пять суток. Раны заживали плохо. От потери крови и плохого питания она так ослабла, что не могла даже сидеть.

За это время в подвале несколько раз появлялась Галя. Она по-прежнему была бодрой, неунывающей, хотя румянец исчез с ее запавших щек, а маленький нос заострился. Спустившись в подвал, она звонко восклицала:

– Здравствуйте, мальчики!

Она подходила то к одному, то к другому раненому, говорила ласковые, ободряющие слова. Среди раненых было немало тех, кого она выносила с поля боя, оказывала первую помощь. Эти особенно радовались ее появлению. Называли ее все Галочкой. Поговорив с мужчинами, она заходила за занавес из плащ-палатки, садилась около Тани, целовала и спрашивала:

– Ну, как, родненькая моя сестричка, твои дела?

Потом разговор их переходил на полушепот. В Геленджике, когда формировался батальон морской пехоты, Галина дружила с военфельдшером Ольгой Потоцкой, работавшей в госпитале. А сейчас у нее подруг не было, кроме Тани. Общительная по натуре, Галина любила помечтать, пооткровенничать.

– Все ребята в батальоне считают меня девушкой, – как-то призналась она Тане. – Наверное, из-за внешности. А я замужняя, даже мать. У меня есть сыночек Костя. Ты бы видела, какой это прелестный бутуз. Я плакала, когда расставалась с ним. А расставаться надо было. Моего мужа Толю убили в сорок втором. Не могла я усидеть в тылу после того. Дала себе клятву мстить и мстить. С виду я веселая, а в душе у меня часто кошки скребут. Мне двадцать один год, а я уже вдова. Как вспомню Толю, какой он был веселый, милый, так плакать хочется и исцарапать всю морду Гитлеру. Костю я оставила у своей мамы и пошла на фронт. Иначе я не могла. Ты не осуждаешь меня за то, что оставила сына?

– Нет, Галочка, я бы на твоем месте поступила так же, – отвечала Таня. – Мои родители погибли при бомбежке в Севастополе. Я тоже дала тогда клятву отомстить.

– Я завидую тебе. Ты уничтожила столько фашистов, что диву даешься. Как выздоровеешь, ты научишь меня снайперскому делу.

– Обязательно. Будем вместе в засады ходить.

– Выздоравливай быстрее, сестричка.

Она опять целовала Таню в щеку, совала ей в руку сухарь или кусочек сахару, которые приберегала для нее, и уходила.

Однажды Галина прибежала радостно взволнованная. Поздоровавшись, весело спросила:

– Слышали, мальчики?

– Слышали, слышали, – раздались голоса. – Поздравляем, Галочка.

– И вас, боевые друзья, поздравляю! Как видите, помнят нас. Поэтому давайте не унывать, а верить в то, что наши тяжелые испытания закончатся.

Сегодня утром начальник медслужбы майор Чернов сообщил, что Указом Президиума Верховного Совета СССР группе десантников, в том числе Галине Петровой, присвоено звание Героя Советского Союза. Он сказал также, что многие десантники награждены орденами Ленина, Красного Знамени, Отечественной войны. Почти все раненые, находящиеся в подвале, были награждены.

Подсев к Тане, Галина достала из кармана кусочек колбасы.

– Это тебе. Вчера командир дивизии поздравлял нас, ну и угостил. А я приберегла для тебя. И поздравляю тебя с орденом Красного Знамени.

В тот вечер Галина размечталась о послевоенной жизни.

– Мы обе с тобой недоучившиеся студентки. Кончится война, что будем делать? Конечно, будем учиться на врачей. После войны будет много инвалидов, просто больных. Люди голодали, душевно переживали, а это, конечно, отразится на их здоровье. Я вот только никак не решу, кем быть – детским врачом или хирургом.

– Я на хирурга, – подала голос Таня. – Давно решила.

– А я все раздумываю. Давай будем учиться в одном институте. Согласна? Вот будет здорово! Две фронтовые подруги сидят на одной студенческой скамье. Девчонки нам завидовать будут, а парни станут нам объясняться в любви. А мы носы задираем: дескать, с наше повоюйте, хлебните столько, сколько мы, и так это снисходительно скажем: «Мальчики, вы по химии хвосты имеете? Или отстаете по латыни? Можем подтянуть вас до уровня передовых студентов. Чур только не лениться».

– Ох и фантазерка ты, – невольно улыбнулась Таня. – Дожить надо…

– Доживем, сестренка, – убежденно заявила Галя. – И в воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим.

– Так то в песне…

– И в жизни будет так. Я, Танечка, убежденная оптимистка. Верю в лучшее, о плохом стараюсь не думать. В Геленджике у меня была подруга Ольга Потоцкая. Когда мы расставались, я заявила ей, что или погибну, или вернусь героем. Ну и, как видишь, пуля меня не взяла, а Звезду Героя получила. Но, между нами говоря, стесняюсь я. Ну какая я героиня? Просто добросовестно отношусь к своему делу. Моя обязанность лазить по полю боя и оказывать раненым помощь, вытащить из-под огня и доставить в санчасть. Иногда, конечно, приходилось ложиться за пулемет, стрелять из автомата, носить на передний край боеприпасы. Так ведь без этого не обойдешься. Ребята поздравляют меня, а я смущаюсь. Настоящие-то герои – это они.

После ее ухода Таня попыталась сесть. Но закружилась голова, и она опять опустилась на жесткий матрац.

«До каких пор будем мы тут лежать? – в отчаянии подумала она. – Скорее бы что-то происходило – плохое или хорошее, а так продолжаться не может, не хватит сил выдержать».

Тридцать пять мучительных дней и ночей. Тридцать пять…

Сегодня у Тани было особенно тягостное настроение. Почему именно сегодня? Об этом она не задумывалась. Видимо, просто круглая цифра произвела впечатление. А может быть, потому что томило какое-то предчувствие.

После того как матрос из-за занавеси сказал: «Терпи, сестренка, ведь ты морячка» и она замолкла, раздался голос лейтенанта Литова:

– Мы должны приготовиться к худшему. Обстановка нам известна. Гитлеровцы хотят ликвидировать наш плацдарм. А силы десантников тают, пополнения мы не получаем. Что нас ждет?

Все промолчали, только послышалось несколько тягостных вздохов.

Лейтенанта Литова и помкомвзвода Павла Федоренко принесли в подвал на третьи сутки после высадки. Все это время они пролежали на ничейной земле. На рассвете после первой десантной ночи мимо них проходили немцы. Они видели три неподвижные фигуры десантников. Окровавленный лейтенант лежал с раскинутыми в стороны руками. На его ногах убитый Немов, рядом с лейтенантом в скорченном виде Федоренко. Один немец склонился над Немовым, сбросил его с ног лейтенанта и ухмыльнулся: «Капут!» Они сочли убитыми всех троих. К вечеру, когда пошел холодный дождь, Литов и Федоренко пришли в сознание. Но ни тот, ни другой не могли даже повернуться. У Федоренко были ранения в голову, шею и бедро. Осколком ему выбило зубы. У Литова перебиты ноги и одна рука. Позже на его теле насчитали восемнадцать ран. Запорошенные и слипшиеся от крови глаза не раскрывались. Лейтенант решил, что ослеп. С трудом ему удалось раскрыть правый глаз. «Что будем делать?» – тихо спросил его Федоренко. «Будем ждать», – ответил лейтенант. Но ни в этот вечер, ни ночью, ни следующим днем они не дождались помощи. Они не знали, что их уже не ищут, считают погибшими и посмертно представили к награждению орденами. Весь второй день они лежали в полубессознательном состоянии, совсем обессиленные от потери крови, жажды и холода, обреченные на смерть. На третью ночь Федоренко, слух которого обострился, услышал приглушенную русскую речь. Это матросы подбирали трупы своих товарищей.

Напрягая голос, он закричал: «Братки, помогите!» Его голос, тоненький и дребезжащий, услышали.

Справа от Литова лежал командир взвода автоматчиков младший лейтенант Стронский. Это его взвод поддерживал роту Литова в первую десантную ночь. Его тяжело ранило днем, когда взвод отражал контратаки гитлеровцев.

Молчание, наступившее после слов Литова, нарушил Стронский:

– Что ж, приготовимся к худшему. Будем говорить прямо.

Что нас ожидает, если гитлеровцы займут Эльтиген? Расстрел или плен. На эвакуацию надеяться нельзя. Не придут корабли.

– А может, и придут, – с надеждой подал кто-то голос.

– Получится то же, что и на Херсонесе. Сколько там осталось нашего брата, – раздался еще один голос. – Видимо, так оно и есть, что, когда лес рубят, щепки летят. Пушечного мяса, одним словом, на войне не жалеют.

– Ты не прав, Семен, – уже тверже заговорил Литов. – Война есть война, без потерь она не бывает. Не всегда все получается, как хотелось бы командующему армией или фронтом. На этот раз нас постигла неудача. Не нам разбираться в причинах. Разберутся кому положено. А мы свой долг перед Родиной выполним, краснеть не придется. Теперь нам остается одно – достойно встретить то, что нас ожидает. Со смертью мы не раз встречались, не нам бояться ее. Ну, а если плен, то будем и там вести себя, как подобает советским людям. Одним словом, товарищи, наберемся мужества, не забудем, что мы моряки.

«Он правильно говорит, – подумала Таня, – нам грозит смерть или плен».

В подвал доносился грохот от взрывов бомб и снарядов. Все раненые знали, что несколько дней назад гитлеровцы возобновили атаки против десантников, бросили против них танки и самолеты. Новости с передовой раненые узнавали от старшины роты Несвата, который часто приходил проведывать своего командира роты лейтенанта Литова, от врачей, сестер, от вновь прибывших раненых. Поэтому они были в курсе почти всех событий на плацдарме, хотя о некоторых имели превратное представление.

– Что было, то было, что будет, то будет, – изрек один раненый и предложил: – Споем для успокоения души. – И, не дожидаясь согласия, затянул дребезжащим голосом:

Кто-то подхватил басом, потом присоединились еще голоса, и вскоре запели все, кто мог. Пела и Таня. Она пела, закрыв глаза, и песня уносила ее далеко из сырого подвала, и ей казалось, что в ослабевшее тело вливаются силы. Таня даже поднялась и села. Голова не кружилась, и боль в ранах как будто утихла.

В подвал вбежала медсестра Шура Меркулова и остановилась. Видимо, она хотела что-то сказать раненым, но, удивленная, замерла, прислонившись к стенке. И не пошевельнулась до тех пор, пока не был спет последний куплет.

Закончив петь, все затихли, словно унесенные песней в воспоминания. Тем громче прозвучал голос Шуры:

– Убита Галя Петрова.

– Когда, как? – раздались вопросы.

– Бомба упала около санчасти. Галю сразу наповал…

– Бедная дивчина…

Таню будто иголкой кольнуло в сердце. Она откинулась на спину, губы ее дрогнули. «Бедный Костик», – сразу подумала о сыне Гали.

– Помните, ребята, как неделю назад она прибежала к нам, – сказал кто-то. – Осколок от снаряда попал ей в ногу. Сама вынула осколок, залила рану йодом, забинтовала. Мы предложили ей тогда полежать немного, а она ответила: «Мне, ребята, некогда вылеживаться, дел много…»

– Девка была что надо, – раздался другой голос.

– Загубили такую дивчину…

Таня слушала и не слушала. Она будто оцепенела. Перед ее глазами стояла Галина, она видела ее ослепительно белые зубы и большие глаза удивительной голубизны. Но в глазах не было веселья, в них застыло немое недоумение и обида. Было какое-то странное несоответствие беспечной улыбки на губах с выражением глаз. Потом образ Галины потускнел, а перед глазами появился голубоглазый мальчик – сын Гали, которого Таня никогда не видела, но почему-то ясно представляла, какой он есть. Похож, очень похож на маму. И вдруг перед глазами Тани всплыло искаженное от ярости лицо гитлеровца. Оно все ближе и ближе… «Теперь не вырвешься, – злорадно шипит он. – Ухлопали мы твою подругу, теперь за тебя примемся. Тебя будем резать на кусочки…» Он вытянул жилистые руки, чтобы схватить ее. Таня пыталась отодвинуться, но чувствовала, что не может двинуть ни рукой, ни ногой. А жесткие пальцы уже схватили ее за горло…

Таня пришла в себя от сильного взрыва, потрясшего подвал. Поблизости упала вражеская бомба. Погасли коптилки. Кто-то истошно завопил:

– Дайте свет!

– Без паники, товарищи, – раздался спокойный голос дежурной медсестры. – Будет свет.

Когда коптилки опять засветились, Таня попросила воды. Выпив, она почувствовала облегчение.

К вечеру стрельба и взрывы затихли.

– Не прошли, – со вздохом облегчения сказал Литов. – Еще один день наш.

– Эх, подбросили бы сюда свежую бригаду морских пехотинцев, -сказал кто-то.

– Если бы…

Все, конечно, понимали, что пополнения не будет. Основной десант на Керченском полуострове прочно закрепился, не сумев, правда, освободить Керчь, а вспомогательный десант в Эльтиген сыграл свою роль, и судьба его предрешена. Эвакуировать остатки десанта нет возможности, ибо гитлеровские корабли блокировали Керченский пролив. Остается одно из двух: либо десантники будут драться до тех пор, пока все не погибнут, либо попытаются прорваться по суше на соединение с основным десантом. Но в том и другом случае судьба тяжелораненых будет трагической.

Да, это понимали все находившиеся в подвале и иллюзий не строили.

Это могло случиться сегодня. Но не случилось. Устояли. А завтра?

Таких подвалов с тяжелоранеными было несколько. В них находились не десятки, а сотни матросов, солдат, офицеров. Каждый из них думал мучительную думу о том, что ожидает его.

Каждый мысленно прощался с родными, любимыми. И каждый перебирал в памяти свою прошлую жизнь.

И каждый хотел жить.

В подвал спустился старшина Несват. Он пробрался к лейтенанту Литову, опустился перед ним на колени. Литов увидел в его глазах слезы.

– Что с тобой? – удивился он.

– Пришел проститься, – выговорил наконец Несват. – Уходим на прорыв.

– Когда?

– Сегодня ночью.

– А раненые?

– Легкораненых, которые могут идти, возьмем с собой.

– Все понятно. Что ж, старшина, прощай.

Несват склонился над ним, поцеловал в губы.

Когда он ушел, в подвале воцарилась напряженная тишина.

Нарушил ее Литов:

– Пожелаем ребятам удачи. Трудно им придется. За ночь надо пройти более двадцати километров. И не просто пройти, а с боем.

– Рискованное дело задумали.

Подал голос младший лейтенант Стронский:

– Утром к нам пожалуют немцы. Как встречать будем? Хлебом-солью? – Помолчав, закончил: – Достойно, как подобает морякам, встретим все, что нас ожидает. Поклянемся, товарищи.

– Клянемся, – раздались голоса.

В подвал вошла медсестра Шура Меркулова, высокая, худая, с изможденным лицом.

– Кто может идти, поднимайтесь наверх.

С полу встали, покачиваясь, четыре человека. Встал еще один и вытянул вперед руки.

– Помоги мне, Шура, – сказал он. – Я слепой. Идти могу, но ничего не вижу.

Шура подала ему руку.

Встав на ступеньку, Шура обвела взглядом лежащих, их исхудалые лица, и закрыла лицо руками.

– Боже мой, – вырвалось у нее, – боже мой, на кого мы вас покидаем! Простите, товарищи…

По ее лицу катились слезы.

Таня пыталась встать. Но это ей не удалось. Подломились колени, закружилась голова, и она упала лицом вниз на жесткий матрац. До нее донеслись слова Литова, сказанные нарочито грубовато:

– Не задерживайся, Меркулова, мы все понимаем. Прощай.

«Вот и все», – пронеслось в голове у Тани.

В 22 часа две тысячи изможденных месячной блокадой, ослабленных голодом моряков и пехотинцев во главе с командиром дивизии Гладковым – это все, что осталось от дивизии, гвардейского полка и батальона морской пехоты, – пошли в последнюю атаку.

Вверх взвилась красная ракета.

Необычной была эта атака – без артиллерийской подготовки, без выстрелов и криков. Пользуясь темнотой, десантники бесшумно подошли к передовой противника. Оборону тут занимал румынский пулеметный батальон.

Весь день румынские пулеметчики вели огонь по северной части плацдарма, где оборонялись моряки. Враги знали, что десант обескровлен, что десантники голодают, не имеют в достаточном количестве патронов и гранат, что многие из них ранены. Немецкое и румынское командование считало, что дни десанта сочтены, еще день-два – и остатки десанта будут уничтожены, сброшены в море, взяты в плен. Гитлеровцы не предполагали, что десантники решатся пойти на прорыв. Появление штурмовых групп перед окопами было полной неожиданностью для них. Матросы и солдаты прыгали в окопы без выстрелов, орудуя штыками и прикладами.

Это был жестокий бой за право на жизнь. Каждый десантник знал: если сейчас не сломят вражескую оборону, на рассвете придется или сдаваться в плен, или принимать пулю от врага, или тонуть в холодном Керченском заливе. Выход был один – пробиться любой ценой через вражеские укрепления.

Рукопашная схватка длилась недолго. Десантники уничтожили всех вражеских солдат и офицеров перед фронтом прорыва. Румыны так и не успели открыть организованную стрельбу. Только на некоторых участках затявкали пулеметы, застрочили автоматы, но их быстро приглушили.

Во вражеской обороне образовалась широкая брешь. В нее хлынули колонны десантников. Последними прошли раненые, их вела медсестра девятнадцатой маневренно-хирургической группы Черноморского флота Шура Меркулова.

А там, где была оборона моряков, раздавалась пулеметная стрельба. Это девять моряков, во главе которых был раненый парторг первой роты, главстаршина Игорь Анненков, прикрывали отход десантников. По южной окраине плацдарма вела интенсивный огонь наша артиллерия с Таманского полуострова.

Всю ночь гитлеровцы были в неведении.

А между тем десантники без дорог, по степи, изрытой балками, по непролазной грязи, в темноте прошли более двадцати километров и на рассвете оказались на окраине Керчи. Их появление вызвало панику среди гитлеровцев. С ходу десантники овладели сильно укрепленной высотой – горой Митридат – и южным предместьем Керчи.

Это был героический подвиг. Они ушли с Эльтигенского плацдарма непокоренными, совершили стремительный двадцатикилометровый ночной марш до Керчи, сокрушив на своем пути вражеские заслоны, овладели важным укрепленным пунктом – горой Митридат. Сделали это не свежие отборные части, а истощенные голодом, изнуренные тяжелыми боями солдаты и матросы, их не поддерживали артиллерия, танки, самолеты, у них были только винтовки, автоматы и гранаты. Поистине нет предела мужеству, стойкости и выносливости советского воина!

Не верили гитлеровские генералы и офицеры в то, что десантники способны на такой беспримерный прорыв. Они рассчитывали 7 декабря окончательно расправиться с ними. Уверенность так была крепка, что они в ночь на 7 декабря, когда десантники уже подходили к Керчи, разбросали с самолетов листовки, адресованные десантникам, занимавшим оборону на Керченском полуострове, со следующим содержанием:

«Особое сообщение!!!

Части 18-й армии, находившиеся на предмостном укреплении южнее Керчи, у Эльтигена, уничтожены концентрированной атакой немецких и румынских войск… Солдаты Крымского фронта! Вы и теперь еще верите, что у нас недостает сил, чтобы подготовить и вашему предмостному укреплению в Бакси ту же самую судьбу?

Пусть это особое сообщение будет вам предупреждением, пока вас не постигла участь бойцов Эльтигена. Поэтому спасайтесь, пока не поздно!

Германское главное командование в Крыму».

Когда рассвело и начались бои на горе Митридат, гитлеровцы не знали, кто атаковал их.

Они поняли, в чем дело, лишь тогда, когда их части предприняли очередной штурм в Эльтигене. Самолеты бомбили пустые позиции, артиллерия обстреливала окопы, в которых не было ни одного бойца. Потом пошли танки и пехота. Не встречая сопротивления, танки дошли до поселка и остановились. Ни одного советского десантника – ни живого, ни мертвого. Кругом тишина. Лишь в северной части плацдарма строчил пулемет. Там отбивались Игорь Анненков и его товарищи, оставшиеся прикрывать отход.

Теперь гитлеровцам стало все понятно.

К разрушенному дому, в подвале которого лежали Таня, Литов и другие моряки, подошел немецкий танк. Для острастки он сделал по дому несколько выстрелов из орудия. Никто не отозвался.

Тогда дом окружили. В подвал полетела граната. Одна разорвалась у порога, не задев никого. Потом румынский солдат пустил в темноту очередь из автомата. Пули задели лежащего с краю матроса, и он закричал:

– Раненые тут!

Кто-то крикнул:

– Здесь раненые, не стреляйте!

Три румынских солдата спустились в подвал и осветили фонариками лежащих на полу. Один сказал:

– Достреливать придется.

– Пусть этим займутся немцы. Я в раненых стрелять не буду, – отозвался другой.

– И я, – сказал третий.

– Пойдем доложим.

Немецкий обер-лейтенант, которому румыны доложили о раненых, распорядился обыскать все подвалы и вынести оттуда всех, кто там находится.

К полудню около разрушенного здания школы было собрано более двухсот раненых десантников. Большинство из них лежали на земле, не в силах стоять. Лежала и Таня. Рядом с ней находились еще пять раненых девушек-десантниц. У всех напряженные лица, все молчат. Перед ними враги, враги заклятые. Каждый знал, что от фашистов пощады не будет. Еще несколько томительных минут ожидания – и гитлеровцы начнут расстреливать.

Но почему они медлят?

Около раненых стояли два советских врача – у мужчины были погоны капитана медицинской службы, у женщины – лейтенанта. Они не ранены, могли уйти с десантниками на прорыв. Долг врача заставил их остаться.

К девушкам подошел румынский солдат, обвел их взглядом и покачал головой.

– Нехорошо делает Сталин, – сказал он по-русски, картавя. – Женщины созданы для любви, а не для войны. Нехорошо, нехорошо…

– Что ты понимаешь! – с презрением процедила одна девушка, глядя на него с ненавистью.

Она чем-то напоминала Галину Петрову. Была такой же светловолосой, голубоглазой, с высоким белым лбом, только более рослая. У нее забинтована нога и кисть руки.

Румын выдержал взгляд. Он хотел еще что-то сказать, но его отозвал офицер.

– Потешиться над нами хотят, – услышала Таня чей-то раздраженный голос. – Жаль, гранатами мы не запаслись, а то потешили бы гадов.

– Помолчи.

– Чего они тянут? – с надрывным стоном вырвалось у лежащей рядом с Таней девушки.

– Без паники, сестренка, – повернулась к ней Таня. – Они нас сначала накормят, перевяжут раны, а потом расстреляют.

– А зачем так? – девушка широко открыла глаза.

На Таню тоже нашло отчаяние, но и появилось желание говорить зло и насмешливо. Умирать – так с музыкой, красиво. Глядя на гитлеровских солдат и офицеров, она думала: «Не увидите, фашисты, наших слез, не будем молить о пощаде».

Приподнявшись, Таня сказала девушке, похожей на Галину Петрову:

– Передайте дальше: если начнут в нас стрелять, будем петь «Варяг».

Она проследила глазами, как раненый передавал другому ее слова. После этого откинулась на спину, закрыла глаза.

К школе подъехали три легковые машины. Офицеры скомандовали «Смирно». Из машин вышли шесть офицеров, среди них выделялся высокий сутуловатый полковник с резкими чертами лица и мохнатыми бровями, из-под которых смотрели острые, буравящие глаза.

Из последней машины вышел представитель гестапо Майзель, одетый в черную шинель. У него белое, выхоленное лицо, с темными усиками.

Подойдя к полковнику, Майзель кивнул в сторону раненых:

– В противотанковый ров или в пролив сбросим?

Подполковник не ответил, только сдвинул брови, шагнул к раненым. Офицеры двинулись за ним.

Не дойдя до раненых шагов десять, он остановился и долгим, изучающим взглядом обвел лежащих на земле.

Неожиданно один матрос с перевязанной головой вскочил, шагнул навстречу полковнику и рванул на себе тельняшку.

– Стреляй, гад, тут, у родного моря! – закричал он.

Полковник не отступил, спокойно проговорил по-русски:

– Без истерики, моряк. Вы герои и не унижайте свое достоинство. Расстреливать не будем. Отправим в лагеря, где вас будут лечить.

Матрос отступил шаг назад и растерянно оглянулся на товарищей. Грудь его тяжело вздымалась.

Приподнявшись на локте, Литов сказал ему:

– Обождем, что дальше будет.

Капитан медицинской службы поднял руку и заговорил:

– Разрешите, господин полковник, обратиться к вам?

Полковник подозвал его к себе.

– Говорите.

– Я врач. Совесть мне и моему коллеге не позволила бросить раненых. Мы просим вас отнестись к раненым гуманно, так, как этого требуют международные законы.

На тонких губах полковника появилась усмешка.

– Мы оценим ваше благородство, господин врач. Вы уже слышали, что я сказал. Так и будет. – Полковник обернулся к офицерам и распорядился: – Построить солдат.

Он поднялся на танк. Метрах в десяти от машины выстроились несколько сот немецких и румынских солдат. Справа лежали раненые.

– Солдаты! – зычным голосом начал полковник. – Поздравляю вас с победой. Вы славно воевали – и вот результат: советский плацдарм ликвидирован. Та же участь постигнет и плацдарм на Керченском полуострове. Фюрер приказал нам защищать Крым, как свой родной дом. Мы выполним его приказ. Крым будет закрыт на надежный замок. Но для того, чтобы выполнить приказ, надо воевать еще лучше.

Он повернулся в сторону раненых и, указывая на них, сказал:

– Перед вами лежат настоящие герои. Они сражались исключительно стойко – и мы отдаем им должное. Мы солдаты, мы ценим храбрость даже в противнике. Вот эти раненые, сраженные немецким оружием, показывают нам пример. Если бы каждый немецкий и румынский солдат сражался так же, как они, то мы давно бы разгромили советские войска, заняли Москву и наступил бы конец войне. Я знаю, каждый из вас мечтает вернуться домой. Но это возможно в том случае, если мы победоносно окончим войну. А чтобы ее быстрее окончить, надо напрячь все силы для победы. Я призываю вас быть такими же храбрыми, как вот эти советские десантники…

пустившись с танка, полковник распорядился погрузить раненых на подводы и отправить в Керчь.

Через несколько минут легковые машины покинули Эльтиген. Майзель ехал в машине полковника.

Полковник был доволен своей речью, и Майзель, выслушав ее одобрил. Сначала он полагал, что раненых десантников необходимо пристрелить и сбросить в Керченский пролив. Пусть волны выбрасывают их трупы на Таманский полуостров и устрашают тех, кто намеревается сунуться в Крым. Сейчас он думал иначе. Майзель знал, что из Берлина пришла директива усилить политическую и воспитательную работу в войсках. В штаб армии уже прибыла пропагандистская группа. В директиве упоминалась Брестская крепость. Когда крепость все же была взята, немецкое командование с почестью похоронило защитников крепости, а оставшимся в живых воздали должное как героям, был митинг, на котором немецких солдат призывали быть такими же храбрыми, как защитники крепости. Потом этих живых героев отправили, конечно, в концлагерь и скорее всего сожгли в печах Майданека или Освенцима.

В конце дня в Эльтиген прибыли десятки подвод. Раненых грузили на них навалом. Таню и еще трех девушек положили на одну подводу. Ездовым оказался тот самый румынский солдат, который говорил, что девушки созданы для любви. На вид ему было лет сорок, щеки заросли щетиной. Он сутулился и все время курил трубку.

Почти на всех подводах слышались стоны раненых, отчаянная ругань. Руганью отводили душу некоторые матросы, которым было невмоготу терпеть боль.

Девушки боль переносили молчаливо. Только одна причитала:

– Что нас ждет? Что нас ждет?..

На всех подводах ездовыми были румыны. Когда обоз двинулся, подвода с девушками оказалась последней. Всю дорогу солдат молчал, ни разу не обернулся к девушкам, лишь изредка понукал лошадь. Но когда обоз приблизился к Керчи, он остановил лошадь, слез с повозки и зачем-то принялся осматривать колеса. Тем временем обоз проследовал дальше.

Выпрямившись, солдат посмотрел вслед удалившемуся обозу, потом повернулся к девушкам.

– Мы туда не поедем, – сказал он по-русски.

– А куда? – насторожилась Таня, наблюдая за солдатом.

– Я знаю куда, – ответил солдат, вынимая трубку изо рта.

Он не спеша постучал трубкой о подводу, выбивая пепел, набил табаком, закурил и только после этого заговорил:

– В лагере плохо, можно умереть. В Керчи отдам вас надежным людям. Они спрячут вас. – Неожиданно он улыбнулся: – Согласны? Или везти в лагерь?

Девушки враз торопливо ответили:

– Согласны.

Было уже темно, когда подвода въехала в город. Румын свернул в какой-то переулок.

Таня лежала на спине, устремив взгляд в небо. По нему плыли клочковатые тучи, обнажая то в одном, то в другом месте звезды.

«Которая из них моя? – подумала она. – А может, моя уже закатилась?»

Около кирпичного одноэтажного дома подвода остановилась, кто-то открыл ворота, взял под уздцы лошадь, ввел во двор. Кто-то другой поспешно закрыл ворота.

Солдат вполголоса заговорил с подошедшим к нему человеком в гражданской одежде.

Все девушки подняли головы, настороженно осматриваясь кругом. Куда привез их румынский солдат? Что их ожидает?