Нас ждет Севастополь

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Курортный городок Геленджик, находящийся в сорока двух километрах от Новороссийска, стал ближайшим фронтовым тылом. Тихое приморье наполнилось ревом пикирующих самолетов, стрельбой зениток, рокотом моторов торпедных катеров и морских охотников, разноголосым шумом пехоты.

Морская бригада полковника Громова, пришедшая маршем из Туапсе, разместилась на окраине Геленджика. Раньше громовской бригады в Геленджик прибыло еще несколько воинских частей. В маленьком одноэтажном городке стало тесно. Каждый дом, даже сараи были полны людьми.

Разведчикам повезло. Они заняли турлучную хату. В маленькой комнатке разместились Глушецкий, Уральцев, Крошка, Семененко и Безмас. В большую набилось более пятидесяти человек. Разведчики сидели на полу, мокрые, усталые. Сушились по очереди около жарко натопленной плиты, мешая повару готовить обед.

Марш был не из легких. Бригада выгрузилась в Туапсе и пешком двинулась по горной извилистой дороге до Геленджика. Все эти дни шли дожди. По дороге в оба конца мчались сотни автомашин. Солдатам пришлось больше идти по кюветам, чем по дороге. Те, что порасторопнее, конечно, не растерялись. Они прыгали на попутные машины, когда те на поворотах притормаживали ход, не спрашивая разрешения шоферов. Таким образом, разведчики раньше всей бригады оказались в приморском городке. Глушецкий разыскал штаб, оставил там связного, а сам пошел отдыхать.

Все с нетерпением поглядывали на ротного кока, предвкушая, судя по запаху, вкусный обед. Лица разведчиков были оживленными, по ним нельзя было прочесть, что люди устали, недовольны теснотой. Несладкой была их жизнь в тылу, где плохо кормили, где не было свободной от занятий минуты, где из казармы нельзя вырваться. А сейчас они чувствовали хоть относительную, но свободу, строевые и тактические занятия отошли в прошлое, питание стало несравненно лучше, кукуруза из меню исчезла. Что еще надо для неприхотливой солдатской радости!

В ожидании обеда обсуждали прошедший марш, чистили оружие, а кое-кто уже забивал козла. Федя Кондратюк со смаком рассказывал, какой отличной сметаной угощала в дороге его и Логунова одна молодица.

– Целый горшок на двоих! Представляете?

– В животе урчит с отвычки, – облизнулся Логунов.

– Без хлеба ели? – спросил Коган.

– Где там хлеб, – махнул рукой Логунов. – Без сухаря даже.

– Простой перевод сметаны, – заключил Коган и сделал выразительный жест рукой. – А хозяйка молодая?

Логунов вздохнул, и его глаза замаслились.

– Хороша. Сдобная…

– А чего же не поухаживал?

– К чему такой вопрос? – с сожалением произнес Логунов. – Устал, как бродяга. Какие уж нежности.

Из другого конца комнаты раздался голос Гриднева:

– Как это устал? Ведь ты, Логунов, стал подводником.

– Откуда такие сведения? – удивился Логунов. – И думки не было о подводных лодках.

– Лодка ни при чем. Вчера ты на подводе ехал.

Все рассмеялись. Логунов смущенно зачесал затылок.

– Ой, батя, поддел…

Свернув высохшую плащ-палатку, Гучков подсел к Трегубову.

– Если бы летом по этим местам пройтись, – заметил он. – Вроде туристского похода было бы. Хороша местность.

– Летом здесь благодать, – подтвердил Трегубов.

– И ты, Михаил, ходил летом по этим краям с ружьишком?

– Ходил.

– Тебе можно позавидовать. После войны я в гости приеду к тебе. Не возражаешь?

– Приезжай. Побродим.

– А не знаешь, почему такое название селу – Архипо-Осиповка? Дали бы одно название – Архиповка или Осиповка.

– Это что, – улыбнулся Трегубов. – Недалеко от Апшеронской, где мы бывали, есть хутор под названием Курица-Жеребец.

– Это ты уж травишь, – недоверчиво покосился Гучков.

– Посмотри на карту. Так и именуется. А знаешь, почему? Когда-то жил на этом хуторе грек. По-русски говорил плохо. Однажды у него пропал петух. О своей пропаже он опрашивал проезжающих примерно так: «Слушай, не видал, куда побежал курица-жеребец?»… Так и окрестили хутор…

Из маленькой комнаты вышел Уральцев, умытый, причесанный. Он подсел к Гридневу, хотел что-то сказать ему, но, услышав разговор Гучкова и Трегубова, стал слушать. Когда Трегубов замолк, Гучков, посмеиваясь, повернулся к замполиту:

– Чудно, товарищ лейтенант… Где ты живешь? На хуторе Курица-Жеребец… Тьфу!

– А хутор хороший, – заметил Трегубов.

Уральцев спросил Трегубова:

– А об Архипо-Осиповке можете рассказать?

– Слышал, но не знаю, насколько верно. А вы знаете?

– Я не слышал, а читал.

– Расскажите, товарищ лейтенант, – попросил Гучков.

– Ну, слушайте, – сказал Уральцев.

Когда он стал говорить, разговоры в комнате постепенно затихли.

– На побережье Черного моря есть немало названий, которые воскрешают славные страницы истории. Помните, мы проезжали поселок Лазаревский? Он так называется в честь прославленного русского флотоводца Лазарева. А вот Архипо-Осиповка получила название в честь рядового Тенгинского пехотного полка Архипа Осипова. Кстати сказать, на Кубани есть станица Тенгинская, названная в честь этого полка. В нем служил поэт Лермонтов.

– В нашем районе эта станица, – вставил Кондратюк, горделиво поводя глазами. – Там живет дед, отец которого был ординарцем у Лермонтова.

– В те времена горские племена, подстрекаемые турками и англичанами, совершали постоянные набеги на русские крепости и селения. В марте 1840 года нападению подверглось Михайловские укрепление, которое охранял небольшой гарнизон русских солдат. Нападающих было во много раз больше, чем защитников крепости. После длительного боя почти все русские солдаты были убиты или ранены. Враги ворвались внутрь крепости. Тогда русский солдат Архип Осипов сказал товарищам: «Пора, братцы! Кто останется жив, помните мое дело!» – и бросился с факелом в пороховой погреб. Страшный взрыв потряс крепость. Взрывом были уничтожены сотни врагов, а на месте крепости остались одни развалины. Жизни не пожалел солдат-герой… В память о нем назвали возникшее на том месте село…

Наступила короткая тишина.

– Да-а, – протянул Коган, – были люди…

– Богатыри, – промолвил задумчиво Гучков. – Слушаешь, как сказку.

– И сейчас есть такие! – убежденно воскликнул Кондратюк.

– Есть, – подтвердил Уральцев. – В Севастополе немало примеров было. Вспомним подвиг политрука Фильченкова и его товарищей – матросов, которые ценой собственной жизни остановили прорвавшиеся к городу танки. А подвиг матроса Александра Чекаренко! Он повторил подвиг Архипа Осипова.

– Расскажите о нем, – попросил Добрецов. – Некоторые из нас не знают.

– О нем может Кондратюк рассказать, – проговорил Семененко. – Он знал его лично.

Уральцев вопросительно посмотрел на Кондратюка.

– Могу рассказать, – сказал Кондратюк. – Вот как дело было: немцы начали третий штурм Севастополя. Окружили, дьяволы, пороховой склад. Что делать – надо взрывать. Поручили это дело моряку Чекаренко. Установил он взрыватель, а уйти не успел – вот они тут и фашисты. Что делать Чекаренко? Убегать, не выполнив приказа? Отдать военный объект в руки врага в целости? Подбежал он к часовому механизму и перевел его на моментальный взрыв. Сумасшедший взрыв был! Все склады задрожали, а Северная бухта вспенилась. Говорят, что при взрыве погибло немало фашистов. Дорого продал свою жизнь Саша…

– А какой он из себя был? – спросил Добрецов.

– Обыкновенный, – пожал плечами Кондратюк. – Вообще красивый парень…

Задумались солдаты, примолкли. О чем думали? О смерти, о жизни? Спросите матросов, которым много раз приходилось схватываться с врагом в рукопашных схватках, попадать под артиллерийский огонь и под бомбы, и никто из них не скажет, что он не жалел жизни, не боялся за нее, не испытывал чувство страха. Не скажут! Однако они шли в разведку, высаживались десантами, вступали в рукопашный бой, шли на штурм дотов. И многим из них приходилось расставаться с жизнью. Почему же они шли в бой и отдавали свои жизни? Видимо, есть у человека чувства, которые выше чувства самосохранения, желания жить. И в этом – истоки героизма.

Заметив, что разведчики замолкли, потупились, Уральцев переглянулся с Гридневым. Тот понял его взгляд.

– Оно, конечно, умирать страшно, – нарушил молчание Гриднев, широким жестом расправил усы, – но когда эта старуха с косой подойдет – не заметишь. А вот бывает, что и до смерти далеко, а страху такого натерпишься, что готов у старшины просить досрочно белье для смены.

И он выразительно посмотрел на Зайцева, у которого выражение лица было такое, что, казалось, вот-вот парень заплачет. «Переживает», – сочувственно подумал Гриднев.

– Бывало, и запросишь, – мрачным голосом произнес Коган.

– Вспомнился мне первый мой страх, когда на спине холодный пот выступал и душа в пятках трепетала, – щуря глаза, продолжал Гриднев. – Хотите, расскажу? Правда, это было давненько, лет тридцать пять тому назад, когда мальчишкой был.

– Говори, – благосклонно проговорил Логунов. – Время на травлю имеем с запасом.

– Родители мои жили на Урале…

– Земляк, значит, – обрадовался Логунов. – Чего же раньше не объявлялся?

– Какой я уралец, – отмахнулся Гриднев. – Двенадцатилетним мальчонкой увезли меня оттуда. Так вот, значит, послала меня мать отнести в баню небольшой чугунный казан.

Не знаю, как сейчас, а раньше там каждый хозяин имел свою баньку. Надел я казан, как шапку, на голову и пошел. Иду, песни напеваю. День был летний, веселый, настроение у Меня преотличное. Казан хорошо держался на голове, и я вообразил себя непобедимым богатырем со шлемом на голове. Деревянной шашкой рубил «врагов» – лопухи. И тут прыгнул я через канаву, казан соскользнул с ушей, и вся голова оказалась в казане. Пробую снять – не могу, мешают подбородок и затылок. Мучился, мучился – ничего не получается, проклятый казан – ни туда ни сюда. Перепугался я и завыл. А в казане как загудит! На крик прибежала мать, заохала, а сделать ничего не может. Народ с поля едет, смеется. А мне муторно на сердце. Появился отец. Он надумал положить мою голову на камень и разбить казан молотом. Сосед отсоветовал, дескать, от молота не только казан, но и голова пострадает. Тогда отец решил пилить казан напильником. От напильника казан стал греться и жечь мне шею. Я заорал, не помня себя от страха. В головенке одна мысль страшней другой, коленки стали дрожать. Реву так, что казан гудит… Все же сняли. Мать деликатненько стала его поворачивать и стянула. Как увидел я опять свет, зеленую травку, так словно заново народился. Вот уж натерпелся! До сих пор помню! Такого нигде больше не испытывал, хотя на третьей войне приходится быть.

Байсаров, которого легко было рассмешить, вдруг взвизгнул от смеха и опрокинулся на спину.

– Ой, не могу, вспомнил – у меня брат был такой ишак, казан на голову надел…

В серых глазах Семененко появились веселые огоньки.

– Голова – дело серьезное, без нее не можно обойтись, – с серьезным видом сказал он. – Слышал я, одна тетка розмовляла: «О, господи, шо только война не сделает, калечит людей. Либо руку, либо ногу оторвет. Но то ще полбеды, а, не дай бог, колы голову оторвет – вечный из тебя калека. Ни поесть, ни поговорить, ни горилки выпить – хоть живым в могилу лягай».

Комната задрожала от смеха.

– Ой, сказанул… вечный калека…

– Ну, тетка умная, видать…

Некоторые разведчики вышли из комнаты покурить перед обедом. Шел нудный мелкий дождь. Все кругом было серо. Стоя под навесом, Гриднев обратился к Уральцеву:

– Ребята все чаще о втором фронте заговаривают. От солдата ничего не скроешь, знают, что в десант под Новороссийск, а может, и дальше пойдем. Морем идти десятка полтора, а то и все двадцать миль. Ну, пусть Ла-Манш чуть пошире. Так что же медлят американцы и англичане? У них ведь огромный флот. А они и в ус не дуют, поддерживают нас тушенкой и моралью. Что отвечать ребятам? Хотел я рассказать о Черчилле и американцах, как они хотели задушить нас в гражданскую войну. Мы с Деникиным воевали, а Черчилль говорил о деникинцах: «Моя армия». В Севастополе и в Новороссийске я видел, как грабили нашу страну англичане, американцы, французы, греки. Из портов все корабли, боевые и торговые, увели с собой, тысячи людей расстреляли. О многом бы я мог поговорить с ребятами, да решил сначала посоветоваться с вами. Стоит ли так говорить о союзниках?

– А почему бы и не сказать? – усмехнулся Уральцев. – Хоть и союзники, а повадки у них еще те. А ребятам говорите так: на союзников надейся, а сам не плошай. Сами отстоим свое отечество и срубим голову фашизму.

– Добре, – и Гриднев пригладил усы и хитро прищурился: – А скажите, товарищ замполит, что вы сами думаете? Откровенно.

Уральцев помедлил немного и ответил:

– Откровенно?.. Я думаю, что горбатого могила исправит.

Гриднев понятливо улыбнулся.

– Я так же думаю. А как же они нашими союзниками стали?

– По нужде. Об этом мы поговорим еще. Пошли-ка лучше пообедаем, – сказал Уральцев, подумав про себя: «Ох и дотошный же ты человек, Артем Архипович».

После обеда Глушецкий распорядился:

– Все – спать! Что будем делать ночью – неизвестно. Поэтому советую спать в запас, по-фронтовому.

Вскоре в обеих комнатах раздавался могучий храп. Но Глушецкому и Уральцеву поспать не пришлось. Пришел связной и сказал, что их вызывает командир бригады. Глушецкий разбудил Крошку и предупредил, что он остается за командира.

После их ухода Крошка не мог заснуть. Он поднялся с пола, сел за стол, вынул из полевой сумки бумагу и авторучку: решил написать письмо Розе. Убедившись, что на него никто не смотрит, Крошка стал писать. Это было первое письмо лейтенанта девушке, первое объяснение в любви.

Торопливо запечатав письмо в конверт, Крошка встал и сунул его в сумку ротного почтальона.

Всегда невозмутимо спокойный Корягин на этот раз вернулся от контр-адмирала взволнованным. Это можно было сразу заметить. Его нахимовская фуражка была сдвинута набекрень, а зеленоватые глаза блестели. Он быстро прошел в кабинет, бросив дежурному:

– Зайдите ко мне.

Офицеры, находившиеся в это время в штабе, многозначительно переглянулись.

Дежурный офицер вышел от командира и сообщил:

– Приказано собрать командиров катеров.

Вскоре все командиры были в сборе. Корягину не сиделось за столом. Стоя около стола, он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, пока командиры рассядутся.

У края стола присел Бородихин и, сняв фуражку, стал приглаживать непокорные волосы.

Приказав дежурному офицеру, чтобы никого не было поблизости ни у окон, ни у дверей, Корягин заявил:

– Получен приказ о десанте под Новороссийск. К нему мы давно готовились. Теперь настало время держать экзамен…

Его слова вызвали оживление среди командиров кораблей.

– Наконец-то! – вырвалось у Школьникова.

Новосельцев ничего не сказал, только вздохнул. Крутов повернулся к нему.

– Обидно?

– А как думаешь? – бросил Новосельцев.

Три дня тому назад ему пришлось принять бой с группой вражеских торпедных катеров. Охотник вышел из боя основательно потрепанным, и его вытащили на берег для ремонта. Конечно, этой ночью катер Новосельцева не сможет принять участия в десантной операции.

Корягин стал рассказывать об обороне противника в районе Новороссийска, об ожидаемых трудностях.

Гитлеровские войска овладели городом и портом Новороссийск в сентябре 1942 года. Это было в дни, когда фашистские полчища выходили к берегам Терека, стремясь прорваться к грозненской и бакинской нефти. При дальнейшем продвижении вдоль Черноморского побережья они встретили сильное сопротивление и были вынуждены перейти к обороне. Новороссийск, являющийся важнейшим опорным пунктом на их правом фланге, был ими особенно сильно укреплен. Город и порт они заминировали, отдельные дома и кварталы превратили в опорные пункты. От горы Сахарная голова до цементного завода «Октябрь» гитлеровцы вырыли пять линий траншей, отгородились семью рядами колючей проволоки, напичкали каменистую землю противотанковыми минами, понастроили дотов и дзотов.

Местность благоприятствовала противнику создать прочную оборону. С востока к городу шло единственное шоссе, зажатое Цемесской бухтой и крутым горным хребтом, идущим параллельно дороге. Севернее дороги движение невозможно потому, что горные скаты пересекались глубокими балками, а южнее дороги – море. Подступы к городу со стороны перевала Волчьи ворота прикрывались тремя линиями дотов.

Со стороны моря подходы к Новороссийску были прикрыты дотами и дзотами, расположенными по берегу и причалам Цемесской бухты. Береговая черта и причалы заминированы. На вершинах гор установлено большое количество постов наблюдения, артиллерийские и минометные батареи, прикрывающие подходы к городу и с суши, и с моря.

Разгром фашистской группировки войск на Волге и стремительное продвижение советских войск по левому берегу Дона на Батайск создавали для гитлеровцев угрозу выхода на коммуникации их Кавказской группировки. Первая танковая и семнадцатая пехотная армии немцев под ударами наших войск в январе 1943 года стали отходить на Ростов и Краснодар. Преследуя противника, войска Северо-Кавказского фронта в январе частью сил вышли к реке Кубань на участке Усть-Лабинская-Пашковская и подошли к Краснодару.

В это время на левом фланге – у Новороссийска – также шли тяжелые бои. Однако взломать здесь оборону противника войскам Северо-Кавказского фронта так и не удалось.

Командование Черноморской группы войск и командование Черноморского флота разработали совместный план десантных операций, которые должны были помочь в борьбе за Новороссийск. Предполагалось высадить морской десант в Южной Озерейке, находящейся в двенадцати километрах от города, и в Станичке – пригороде Новороссийска.

– Один десант явится главным, другой вспомогательным, – в заключение сказал Корягин. – По-видимому, десант в Южную Озерейку будет главным, ибо для него сосредоточены главные силы флота, а десант в Станичку будет вспомогательным. Для него выделено всего два дивизиона морских охотников. Нам предстоит высадить отряд майора Куникова. Мы должны показать образцы высокой выучки и матросской отваги! Вопросы есть?

Вопросов оказалось немало. Ответив на них, Корягин распорядился:

– Всем командирам и политработникам идти на катера и готовить материальную часть и личный состав для выполнения боевого задания. В восемнадцать часов прибыть ко мне с докладами.

Выйдя из штаба, Новосельцев бегом бросился к эллингу, где находился его катер. На палубе не было ни одного человека. Спустившись в моторное отделение, он услышал голос Ивлева. Здесь находились не только мотористы, но и электрик, акустик, рулевые, комендоры.

– Моторный отсек – сердце корабля, – с убеждением говорил механик. – Мотор – это не бесчувственное железо. У каждого мотора есть свой характер, надо его изучить. Мотор может сердиться. Хочешь, чтобы он был в хорошем расположении духа, ухаживай за ним, давай вовремя по норме масла и горючее.

Ивлев всегда говорил о моторах как об одушевленных предметах, и это нравилось Новосельцеву. На такого механика можно положиться.

За эти трое суток Ивлев осунулся и еще больше похудел, рыская по складам, отыскивая необходимые материалы, «омолаживая» изношенные, отработавшие свой срок части. Он сумел в эти дни привлечь к ремонту не только мотористов. С его помощью рулевой Дюжев и Рекунов заменили аварийный привод перекладки рулей, состоявший из сложной системы талей, простым рычагом-трубой. При переходе на аварийное управление достаточно насадить этот рычаг на головку баллера руля – и можно действовать им, как обычным румпелем. Это значительно ускорит переход на аварийное управление и облегчит ведение катера по курсу, что в бою имеет немаловажное значение. Когда Новосельцев рассказал об этом Корягину, тот посоветовал всем командирам катеров побывать на корабле Новосельцева.

Увидев командира, механик встал. Его руки и лицо были вымазаны отработанным маслом.

– Как дела? – спросил Новосельцев.

– Нормально, – ответил Ивлев.

– До наступления ночи не сможем привести в действие все моторы?

И Новосельцев с нетерпеливым ожиданием посмотрел на механика. Тот подумал немного и сказал:

– Не сможем.

– Получен приказ о высадке десанта под Новороссийск. Будет участвовать весь флот. А мы, выходит, в стороне останемся, – недовольным голосом произнес Новосельцев. – Затеяли мы капитальную переборку…

– Кто мог знать… – виновато сказал Ивлев.

В его голосе прозвучало плохо скрытое отчаяние.

– Если всю ночь поработаем, – решительно заявил он, оглянувшись на мотористов, – то к утру корабль будет готов.

Мотористы закивали головами в подтверждение слов механика.

– И мы поможем, – сказал Дюжев. – Все, кто понимает в моторах, эту ночку проведут здесь.

Новосельцев повеселел. Он прошел в каюту и присел на койку. «Сегодня меня наверняка поставят дежурным по штабу, – стал размышлять он. – Конечно, я не виноват, что не буду в море, но все же перед товарищами как-то неудобно. Драка, судя по всему, будет отчаянная».

Кто-то быстро спустился в командирский отсек и постучал в дверь каюты.

– Товарищ командир, – просунув улыбающуюся физиономию в приоткрытую дверь, торопливо проговорил Токарев, – вас просят.

И он так же быстро исчез.

Новосельцев поднялся на палубу и увидел Таню, одетую в ватные штаны и в ватный бушлат, на голову ее плотно была натянута шапка-ушанка.

– Ты? – удивленно воскликнул он.

– Я. Здравствуй, – весело сказала Таня. – Еле разыскала.

Тут только Новосельцев пришел в себя и заулыбался.

– Как это хорошо, что пришла. Я даже очумел от радости.

– Так уж и очумел…

В ее черных глазах сверкнули веселые огоньки.

Новосельцев пригласил ее в каюту.

– Чаем угостишь?

– Обязательно.

– Я замерзла… Такая промозглая погода…

Войдя в маленькую каюту, Таня с интересом оглядела ее.

– На этой койке я спала! – воскликнула она, садясь. – Помнишь? А узкая какая! С нее можно свалиться даже в тихую погоду. Удивительно, что тогда я не свалилась. А столик…

Она смущенно умолкла, увидев на столике под стеклом свой портрет.

– Я тебе не дарила…

– Сам добыл, – в замешательстве проговорил Новосельцев.

Эту фотографию он самовольно вынул из альбома, когда однажды был в гостях у Тани за месяц до войны.

– Довоенный снимок, – Таня наклонилась над столиком. – Ой, какая была! Совсем девчонка. Какая смешная прическа! А платье!

Она невольно вздохнула, охваченная воспоминаниями.

– Ты сейчас еще лучше! – горячо произнес Новосельцев.

– Не говори глупостей, – Таня нахмурила брови.

Ей стало грустно. Фотография напомнила ей о беспечной и веселой юности, об отце, о хлопотливой матери, об уютном домике на Корабельной стороне. Все ушло в прошлое…

– На обороте есть надпись? – спросила Таня после минутного молчания. – Дай подпишу.

Новосельцев поднял стекло, вынул портрет и в нерешительности посмотрел на Таню, раздумывая. А вдруг она не вернет, скажет, что не дарила.

– Для меня эта фотография дорога, – тихо сказал он.

Таня улыбнулась, но улыбка у нее вышла печальной.

– Не отберу, Виктор. Только, чур, не читать, что напишу, до завтрашнего дня.

– Даю слово.

– А сейчас отвернись.

Новосельцев вышел из каюты и сказал матросу, чтобы кок принес чай.

Через минуту на столе дымился чайник. Виктор достал из шкафчика сахар и пачку печенья.

– Я так замерзла, – виновато проговорила Таня, торопливо наливая в стакан чай. – В твоей каюте тоже холодно. Неужели все время так?

– Нет, не всегда. Когда катер на ходу, тогда тепло. Сейчас ремонт. Может быть, хочешь вина?

– В чай две ложечки, – согласилась Таня. – Чтобы согреться, – и она смущенно улыбнулась.

Выпив два стакана чаю, Таня сказала:

– Пойдем к нам. У нас скоро будет митинг, потом концерт.

– Куда это – к нам?

– В куниковский отряд.

Новосельцев удивленно посмотрел па нее.

– Ты разве там? Куников же только добровольцев принимает.

– Я тоже добровольно записалась.

– И тебя Куников взял?

Таня обиженно поджала губы.

– А что я, хуже других?

Новосельцев сообразил, что сказал не то.

– Ты меня не поняла, – виновато сказал он. – Я хотел сказать, что тяжело тебе будет…

– Куников меня предупредил об этом… – И, не давая Новосельцеву времени для возражений, вынула из кармана расческу и предложила: -Дай я тебе сделаю прическу, – голос ее был весел и беззаботен. Она распушила волосы на его голове.

Лейтенант зажмурился от удовольствия.

– Может быть, на твоем катере придется высаживаться, – промолвила Таня, касаясь пальцами его лица.

– Мой не пойдет. На ремонте.

– Жаль, – с искренним огорчением сказала она. – Ты не ответил, пойдешь ли со мной в клуб?

– Сейчас не смогу, немного позже.

– Приходи попозже.

Таня спрятала гребешок, встала и взяла шапку.

– Мне пора. Проводи меня немного, – и посмотрела на него таким ясным взглядом, что Виктор не мог совладать с собой, обнял ее и быстро заговорил:

– Хоть раз поцелуй, Танюша… Ну, разреши…

Таня мягко отстранилась:

– Не надо, Витя, ведь я тебе говорила…

– Эх! – вырвалось у Новосельцева. – Какая ты непонятная! Ведь если любишь…

Таня грустно улыбнулась и закрыла рукой ему рот.

– Я все знаю, Витя. Но сейчас мы с тобой хорошие, хорошие друзья. Я верю тебе, а ты мне… а остальное после войны… Если любишь, дождешься…

Она подала ему руку. Он молча пожал ее, боясь почему-то посмотреть девушке в глаза.

Проводив Таню до дороги, Новосельцев вернулся на катер.

До самого клуба, где должен был состояться митинг, Таня шла с улыбкой. «Милый Виктор, он все-таки любит меня и верит по-прежнему!» Ей и самой хотелось броситься ему на шею и крепко поцеловать, так, чтобы голова закружилась. Но она сдержала себя. Нельзя нарушать клятву, данную после смерти отца и матери. В мире есть два великих чувства – любовь и ненависть. Сейчас советским человеком должна владеть только ненависть к фашистским захватчикам. А любовь следует приберечь до лучших времен, когда придет победа над врагом. Это так ясно. Почему Виктор этого не поймет?

Около клуба Таня неожиданно встретилась с капитаном Уздяковым. Она его сразу узнала и первой окликнула.

– О, кого я вижу! – с радостным изумлением воскликнул Уздяков. – Неужели Таня? Рад, рад приветствовать советскую Жанну д'Арк! – и он поднес руку к козырьку фуражки.

Таня смутилась и с укором заметила:

– Вы всегда, Илья Давыдович, преувеличиваете. Для чего такие сравнения?

Уздяков снисходительно улыбнулся:

– Гиперболы и метафоры скрашивают нашу серенькую жизнь.

– Я бы не сказала, что у нас жизнь серенькая.

– У вас – нет, а у меня – да. Вы – героиня, о вас в газетах пишут. А что я? Маленький военный чиновник, каждый день одно и то же. Тоска… Никаких ярких событий на жизненном пути, – он криво усмехнулся. – Кроме разве развода с женой. Остается одно – созерцать. А когда созерцаешь, в голову приходят сравнения, аналогии, вспоминаешь то, что было давным-давно, и видишь – ничто не ново под луной.

Таня обеспокоенно посмотрела на дверь клуба, около которой стояло несколько матросов. Уздяков заметил ее взгляд и сделал успокоительный жест.

– Еще командование не появилось. Давайте присядем. Я тоже пришел послушать.

Они сели на широкую скамью. Уздяков закурил папиросу и стал рассказывать, каким путем он оказался в Геленджике, какую должность занимает. Глядя на него, Таня вспомнила подругу Лену Баженову, пианистку из Дома флота. Лена пригласила ее на свою свадьбу. Муж Лены Илья Давыдович Уздяков сначала не произвел впечатления на Таню. Был он слишком массивен, какой-то квадратный, даже лицо квадратное, а глаза под белесыми бровями были маленькие. Но спустя некоторое время Таня перестала замечать его физические недостатки и прониклась к нему уважением. Он оказался начитанным знатоком древней истории. Как-то Уздяков показал ей свою библиотеку. «Мой отец, – сказал он, показывая старинные, потемневшие от времени, книги, – был большим оригиналом. Он преподавал историю в старой гимназии и любил книги древних писателей и философов. Я унаследовал его страсть». Велико же было удивление Тани, когда она, приехав перед войной на каникулы, узнала, что Лена ушла от Уздякова.

У капитана был сытый и довольный вид, не вязавшийся с его мрачными заявлениями о тоскливой жизни одинокого человека.

– Человеку с интеллектом тяжело в наше время. На его долю достаются одни неудачи, переживания. Жизнь, в общем, скверная штука, – говорил он. – Счастье – это тоже лотерея. Кому оно выпадет, кому достается пустой номер. Мне, например, выпадают все пустые номера. Поэтому у меня нет ни чинов больших, ни орденов, ни любимой жены, ни даже тех старых книг, в которых я находил наслаждение.

– Вы стали пессимистом, Илья Давыдович, – заметила Таня.

Уздяков живо вскинул на нее глаза.

– Не то слово, Таня. Что значит пессимист? Это какой-то ворон, предрекающий несчастье. Я же верю в закономерность. Помните Пифагора?

– Как же, – улыбнулась Таня. – В школе учили теорему Пифагора. Да еще помню смешную песенку: пифагоровы штаны на все стороны равны…

Уздяков поморщился:

– Пифагор был философом. Жаль, что наше юношество не знакомят с мыслями древних мудрецов. Молодые растут невеждами, дилетантами, которые не вдумываются в суть вещей.

– Неправда! – с жаром возразила Таня, которой не понравились рассуждения Уздякова, особенно его безапелляционный тон. – Молодежь глубоко понимает, где правда, где ложь. Посмотрите, как она воюет против гитлеровцев!

Уздяков опять снисходительно улыбнулся.

– Воюет… Да, конечно, воюет, – проговорил он скептически и наклонился к Тане. – А в глубь этой войны заглянул ли кто из вас, молодых людей? Ведь что такое война? С точки зрения философа, это один из эпизодов великого закона цикличности. Войны были и раньше. Воевали наши отцы, деды, прадеды… Нет ничего удивительного и в нынешней войне. Все подчинено извечному круговороту. Вечная борьба добра и зла, вечная смена дня и ночи, вечная смена зимы весной, весны летом, после которого наступает осень. Даже в библии говорится: «Все возвращается на круги своя».

Таня растерянно посмотрела на его квадратный, чисто выбритый подбородок и отвела глаза. Уздякову показалось, что она не поняла его.

– Вот видите, – развел он руками, снисходительно усмехнувшись, – что значит не вдумываться в суть вещей, не уметь мыслить. Объясняю проще. Допустим, вам понравился кинофильм. Посмотрели один сеанс, решили пойти на второй. Что вы увидите на втором сеансе? Да то же, что и на первом, сеансы повторились. И в жизни так.

Резко поднявшись, Таня хмуро заявила:

– Все это глупости. Жизнь – не кино.

Уздяков тоже встал и смущенно закрутил головой.

– Извините, Таня, – проговорил он виноватым голосом. – Вижу – расстроил вас… Наверное, я стареть начал и превращаюсь в брюзгу. Пойдемте, однако, в клуб.

Тане действительно стало не по себе. Ей захотелось побыть одной. Чтобы отвязаться от него, она сказала:

– Мне надо еще доложить командиру о возвращении из краткосрочного отпуска. До свидания.

Она вбежала в зал клуба, где стоял веселый шум, разыскала свободное место подальше от входных дверей, села и задумалась.

«Странный человек. Зачем он говорил мне всю эту несуразицу? – думала она. – Все возвращается? Чепуха!»

Новосельцев после ухода Тани пошел доложить Корягину о том, что катер утром войдет в строй.

– Хорошо, – с одобрением сказал Корягин. – Кто знает, как обернутся дела.

– Что мне делать ночью?

Корягин на мгновение задумался.

– Дежурного по дивизиону я уже назначил, – проговорил он, почесывая подбородок. – Вот что: пойдешь на катере Крутова дублером. Там будет Куников и его штаб. Контр-адмирал приказал, чтобы на катере, на котором находится командование десантом, был командир-дублер. В случае выхода из строя командира корабля дублер должен его заменить. Как только штаб будет высажен, ты должен сойти с корабля и явиться сюда. Понятен приказ?

– Так точно! – обрадованно отчеканил Новосельцев.

Это было здорово! Хоть дублером, лишь бы не на берегу в такую ночь.

– А сейчас, – глянув на часы, сказал Корягин, – веди своих людей в базовый клуб на митинг. Начальство распорядилось провести его совместно с десантниками. Задача у нас одна.

– Есть! – весело ответил Новосельцев, которому пребывание в клубе сулило еще одну встречу с Таней.

И он опрометью выбежал из штаба.

С наступлением темноты к причалам подошли канонерские лодки, тральщики, баржи. Началась посадка десантников на корабли. В двадцать два часа большие и малые корабли с десантом покинули бухту. В открытом море караван поджидали эсминцы, подводные лодки.

Небо было затянуто тучами. Шел мелкий холодный дождь. Темнота стояла такая, что на расстоянии полкабельтова корабль исчезал из вида. Море почернело, дегтярного цвета волны били в борта кораблей, заставляя вздрагивать катера и сейнеры.

Выйдя на траверз Мысхако, морские охотники Корягина остановились с застопоренными моторами, а главные силы пошли дальше, к Южной Озерейке.

Новосельцев стоял около мостика рядом с Таней, укутанной в плащ-палатку, отчего даже вблизи ее нельзя было отличить от остальных десантников. Она молчала, погруженная в свои мысли. Новосельцев пытался затеять разговор, но Таня резко оборвала его: «Помолчи».

Внешне Новосельцев казался спокойным, но в душе волновался. Ему было известно, что два дня тому назад моряки разведали места высадки десанта. Данные были не очень утешительными. По указанию контр-адмирала высадка первого десанта должна происходить на причале рыбозавода. Там стояла вражеская батарея. Правее, где находился городской пляж, также стояла батарея. На окраине города, называемой Станичкой, расквартированы подразделения противника численностью до батальона. Можно бы высадку делать левее, около Суджукской косы, где разведка не обнаружила вражеских огневых точек. Но подход к ней неудобен, десантникам пришлось бы прыгать в студеную февральскую воду, а это сказалось бы на их боеспособности.

Новосельцев припоминал расположение причала и обдумывал, сможет ли командир катера подойти незаметно, чтобы не напороться на огонь прямой наводкой.

На мостике рядом с Крутовым стоял Куников. Как и все десантники, он был одет в ватный бушлат, подпоясанный ремнем, такие же штаны, на плечи накинута плащ-палатка, автомат висел па шее.

Новосельцев прислушался к разговору на мостике.

Чуть покашливая, Куников говорил:

– Перед посадкой проверил людей. И вот что меня обрадовало – каждый взял боезапасов больше, чем продуктов. Хороший знак! Лишь бы высадиться благополучно. Как думаешь?

– На катерников можно надеяться, – послышался ответ. – Половина команды коммунисты и комсомольцы. Сегодня в нашем дивизионе тридцать человек подали заявление о приеме в партию. А человек, который хочет связать свою жизнь с партией в такой момент, будет действовать, не щадя себя.

– Знаю…

«Я бы тоже сегодня подал заявление, – подумал Новосельцев. – Да неудобно было. Сегодня я вроде пассажира. Вот завтра, когда мой катер будет на ходу, напишу. Рекомендации возьму в комсомольской организации, у Корягина и Ивлева».

Ему припомнился митинг десантников совместно с катерниками. Заместитель командира десантного отряда по политической части старший лейтенант Старшинов читал клятву моряков. Читал он высоким голосом, делая паузу после каждого слова, отчего они звучали торжественно и весомо.

«Мы получили приказ командования – нанести удар по тылу врага, опрокинуть и разгромить его. Идя в бой, мы даем клятву Родине в том, что будем действовать стремительно и смело, не щадя своей жизни ради победы над врагом. Волю свою, силы свои и кровь свою, каплю за каплей, мы отдадим за жизнь и счастье нашего народа, за тебя, горячо любимая Родина… Нашим законом есть и будет – движение только вперед. Мы победим! Да здравствует наша победа!»

Размышления Новосельцева прервала Таня.

– А я сейчас только вспомнила, – сказала она, оживившись, – что ты новороссиец. Буду твой родной город освобождать. Родители там?

Новосельцев покосился на нее, ответил:

– Отец на фронте, а мама, возможно, осталась в Новороссийске. Может быть, и ее…

– Отобьем, – заявила Таня.

Он молча улыбнулся девичьей самоуверенности.

– Расскажи мне что-нибудь о Новороссийске, – попросила она.

Новосельцев задумался. О чем рассказать? О том, что Новороссийск – город с боевой и трудовой славой? Вероятно, она и сама знает это. Агитаторы рассказывали и десантникам и морякам о том, что на дне Цемесской бухты находятся останки турецких судов, потопленных русскими воинами в первой половине девятнадцатого века, что в 1855 году гарнизон новороссийской крепости героически сражался с мощной англо-франко-турецкой эскадрой, разрушившей крепость, но не вынудившей ее защитников к капитуляции. В годы гражданской войны в Новороссийске советские моряки по приказу Ленина затопили эскадру, не дав в руки врага, что через город проходил знаменитый «железный поток» легендарной Таманской армии, что в Новороссийске нашла свой конец белогвардейская деникинская армия. А о том, что Новороссийск на весь мир славится цементом, пожалуй, не стоит и говорить. Таня, конечно, знает об этом.

Новосельцев любил суровый облик рабочего и портового Новороссийска, голубизну Цемесской бухты. Даже о свирепых зимних норд-остах он вспоминал с теплотой. Ему до сих пор не верилось, что теперь там развороченные корпуса заводов, скелеты жилых домов, взорванные причалы в порту. Он видел развалины Севастополя, но не мог представить себе разрушенными цементные заводы, среднюю школу, в которой учился, турецкий сад, веселую каботажную пристань…

Но сейчас у него не нашлось слов, чтобы рассказать Тане о родном городе. Обстановка, видимо, была не та. Он только сказал:

– В детстве я чуть не утонул в Цемесской бухте. Во время норд-оста пытался покупаться. Отец всыпал мне тогда…

Таня посмотрела на море, похожее на смолу, кипящую в котле, и отвернулась. Кораблей не было видно, и Тане показалось, что в неспокойном море находится только один катер, а остальные растворились в непроницаемой мгле, и та же судьба постигнет и вот этот маленький корабль, палубу которого она пока ощущает. Ей стало страшно, и она прижалась плечом к лейтенанту.

– Замерзла. Возьми мои руки, согрей…

Руки у нее действительно были холодные. Новосельцев взял их в свои и стал дышать на них.

На правом борту, невдалеке от Новосельцева, прислонившись к лееру, боцман Харыбин напевал под нос какую-то песню. Пропев куплет, он поднимал голову, оглядывался кругом и снова начинал петь. Из кают-компании, где находились офицеры, доносился смех.

– Может, пойдешь в кают-компанию, – вполголоса предложил Новосельцев. – Там тепло.

– Не хочу, – так же тихо ответила Таня.

С мостика сошел Куников. Проходя мимо Тани, он остановился и весело спросил:

– Как самочувствие, снайпер?

– Хорошее, – смущенно ответила Таня, поспешно отдернув руки от Виктора.

– Еще бы… – понятливо усмехнулся Куников. – Разве в обществе морского лейтенанта у девушки может быть плохое самочувствие. – И уже серьезно сказал: – Еще раз предупреждаю: ночью не вырываться. Будете в моем резерве. Снайперу ночью делать нечего. Когда рассветет, найдется и вам работа.

Таня промолчала, немного обиженная замечанием. «Словно я не знаю, как вести себя», – подумала она. Но Новосельцев по-другому оценил эти слова, найдя, что в них кроется тревога и забота о Тане, и мысленно поблагодарил майора.

Куников прошелся по палубе и снова поднялся на мостик.

Прорезая ночную мглу, вверх взвилась зеленая ракета – сигнал «катерам идти к месту высадки».

И сразу все преобразилось.

В тот миг, когда взлетела ракета, осветился огненными зарницами и загремел правый берег Цемесской бухты. Это наша береговая артиллерия начала огневую обработку вражеского берега.

– Полный вперед!

С ревущими от избытка сил моторами морские охотники легли на боевой курс, оставляя за собой длинные белые шлейфы.

В воздухе стоял грохот от артиллерийской стрельбы.

Наступили минуты страшные в своем напряжении.

Таня вздрогнула и инстинктивно прижалась к Новосельцеву.

Сосредоточившись по бортам и скатав плащ-палатки, десантники приготовились для прыжка. У кого-то вырвалось: «Эх, покурить бы в последний разок…», на что другой многозначительно отозвался: «А вот сейчас нам дадут прикурить».

Куников стоял на мостике, вытянув вперед голову, будто хотел рассмотреть, что происходит там, на берегу. Время от времени он поглядывал на светящийся циферблат часов.

На берегу поднялась тревога, по морю заметались лучи прожекторов. Обнаружив советские корабли, гитлеровцы открыли сильный, но беспорядочный огонь из пушек, минометов и пулеметов. В море потянулись огненные трассы.

Катер Крутова подлетел к причалу рыбного завода первым. С берега его в упор осветил прожектор. Боцман Щербина, находившийся у носового пулемета, выпустил по нему длинную очередь, и он затух. Пулеметчик кормового пулемета Канютов заметил пушку, стоявшую невдалеке от причала. Около нее возились вражеские артиллеристы. Канютов отогнал их от пушки пулеметным огнем и заставил залечь.

Десантники быстро спрыгивали на шаткие доски причала и бежали на берег.

Таня торопливо проговорила:

– Витя, давай поцелуемся.

У него дрогнуло сердце.

Она обняла его за шею и прильнула к его губам, а потом зашептала на ухо: «Витенька, родненький, если бы ты знал, как я боюсь».

Он не успел ответить, как она разжала руки и бросилась к причалу. Кто-то подал ей руку. Новосельцев провожал ее взглядом до тех пор, пока ночная мгла не поглотила ее невысокую фигуру.

Бой начался сразу же на берегу. Десантники смяли расчет вражеской пушки, которую все время держал под обстрелом Канютов.

«А у Крутова ребята не хуже моих», – решил Новосельцев.

Он посмотрел по сторонам. Справа и слева к берегу подходили катера. Десантники спрыгивали с них и бежали вперед. С некоторых катеров прыгать пришлось в воду. На земле грохотали выстрелы, хлопали гранаты, слышались накаленные крики: «Полундра!»

«Зацепились», – с удовлетворением подумал Новосельцев.

Крутов дал команду отойти от причала, и через несколько минут катер был уже далеко от земли. Новосельцев поднялся на мостик.

– Здорово получилось, – сказал он. – Вот это порядочек.

В порту на катер погрузилась новая группа десантников. Новосельцев хотел пойти во второй рейс, но Крутов воспротивился.

– Сматывайся, сматывайся, – заворчал он. – Корягин приказывал иметь дублера только на один рейс. Я сам с усам.

Новосельцев сошел с катера и пошел в эллинг.

Почти всю команду своего корабля он застал в моторном отделении.

Увидев своего командира, матросы вскочили, и на их лицах Новосельцев прочел один и тот же молчаливый вопрос.

– Как там? – раздалось сразу несколько голосов.

– Полный порядок, – весело ответил он. – Куниковский отряд в Станичке. Все идет отлично.

– Ах, а мы тут! – вырвалось горестное восклицание у Ковалева.

У боцмана был вымазан лоб и правый ус, который он подкручивал измазанными в масле пальцами. Новосельцев посмотрел на него и невольно улыбнулся.

– А как у вас дела? – спросил он Ивлева.

– Через три часа корабельное сердце заработает, – ответил механик, делая энергичный жест рукой, словно подтверждая, что так и будет.

– Порядок! Молодцы! – похвалил Новосельцев. – Боцман, распорядись, чтобы через три часа был сытный завтрак. После завтрака – всем спать. Нам, товарищи, предстоит следующей ночью, а может быть, и днем тяжелая работа.

Он прошел в свою каюту и устало опустился на койку. Его взгляд упал на фотографию Тайн, и ему сразу вспомнилось, что на обороте Таня что-то написала. Что же она написала? Новосельцев приподнял стекло и достал фотографию. На оборотной стороне ее было написано: «Витя, я люблю тебя, но будем помнить о войне. Твоя Таня».

«Любит! – грустно улыбнулся Новосельцев. И тотчас вспомнил ее фигурку на причале. – Как-то она там? Может, сейчас дерется врукопашную, отбиваясь от цепких рук гитлеровских солдат? А может, она уже лежит бездыханным трупом на холодных камнях…»

Новосельцев почувствовал себя в тесной каюте, как в клетке. Он выскочил из нее и побежал в моторный отсек, к ребятам, с которыми привык делить и радость, и горе, в обществе которых всегда находил душевный покой…

Утром, выйдя на палубу, Новосельцев обратил внимание на разгуливающих по берегу чаек. Море было бурное, неспокойное. По небу клубами густого дыма катились рваные облака. «Быть шторму», – решил Новосельцев, знающий старую морскую примету: «Чайка ходит по песку – моряку сулит тоску. Села чайка на воду – жди хорошую погоду».

После завтрака Новосельцев пошел в штаб доложить о готовности корабля.

Корягин усталым голосом отдавал распоряжения штабным работникам. За ночь черты его лица обострились, под запавшими глазами синели круги.

Увидев Новосельцева, Корягин вскочил и воскликнул:

– Жив? Ну, рассказывай! Что там случилось?

Несколько удивленный поведением командира, Новосельцев спокойно проговорил:

– Ремонт окончен. Катер готов к выполнению любого задания.

– Э, не то, – махнул рукой Корягин. – Не об этом спрашиваю. Ты же был на катере Крутова. Он сел на мель. Подойти к нему не удалось – сильный огонь. По радио передали, что Крутов убит, потом связь прервалась.

– Убит? – растерянно переспросил Новосельцев, невольно делая шаг назад.

– Да ты что – не знаешь? Ты же был на его корабле.

– После первого рейса я сошел, как вы приказали.

– Хорошо сделал, – насупился Корягин.

Корягнн отошел от Новосельцева и повернулся к нему спиной.

– Эх, Крутов!.. Не верится мне… – глухим и отчужденным голосом произнес он. – Такого катерника… Иди, лейтенант…

Новосельцев вышел из штаба. Около дерева с иссеченным стволом стояла одетая в военную форму молодая женщина и плакала. Новосельцев узнал в ней жену Крутова Лину. Около нее, переминаясь с ноги на ногу, стоял командир катера лейтенант Кожемякин и что-то говорил ей.

Он подошел к ним и поздоровался.

– Неужели это правда, Виктор? – Лина посмотрела на него умоляющими глазами, в которых блестели слезы.

У Новосельцева Сжалось сердце.

– Я не знаю, Лина, – сказал он.

Она вытерла платком глаза и, не прощаясь, пошла по дороге. Новосельцев посмотрел на расстроенное лицо Кожемякина и спросил:

– Что же произошло?

– А я сам не знаю. Сел на камни, похоже. Я дал ему конец, но сдернуть не удалось. Огонь был сильный, пришлось рубить конец и отходить.

Лицо его сморщилось, как от зубной боли.

– Да что один катер! – воскликнул он. – Весь десант в Южную Озерейку сорвался, много людей погибло. Слышал ты об этом?

– Как? – поразился Новосельцев. – Не может этого быть!

– Подробности я не знаю, но факт, что все корабли с десантниками на рассвете вернулись. Говорят, что нарвались на сильный огонь. Гитлеровцам удалось потопить несколько наших кораблей. Пойдем в штаб, поинтересуемся.

– Потом зайду, – сказал Новосельцев, ожесточенно потирая подбородок. – Катер на воду буду спускать…

«Что же произошло?» – спрашивал себя Новосельцев по дороге в эллинг. Ему еще не верилось ни в смерть Крутова, ни в неудачу десанта в Южную Озерейку.

На душе стало неспокойно. Все кругом теперь казалось ему тоскливым – и голые деревья, с которых слезинками капали дождевые капли, и сырая земля, и бурое неспокойное море, и небо в лохматых мрачных тучах.

«Что же все-таки произошло?» – в который раз задавал он себе вопрос.

Корабли держали курс на Южную Озерейку.

Полковник Громов стоял на командирском мостике канлодки и молча смотрел в темноту. В разговор с командиром корабля он не вступал, лишь время от времени сердито покашливал, тряся бородой и топорща усы.

Командир канлодки, видимо, тоже не был словоохотлив. Кроме отрывистых команд, он не произнес ни одного слова.

Разведчики разместились на корме. Коган рассказывал одесский анекдот, и хохот разносился по всей палубе. Крошка стоял, как маяк, возвышаясь над всеми, и с любопытством новичка рассматривал корабль.

Глушецкий сидел на ящике с патронами и молчаливо смотрел на море.

Разноречивые чувства испытывал Николай. Он и радовался тому, что наконец-то делается первый шаг к Севастополю, и в то же время на сердце была какая-то смутная, неосознанная тревога. Не выходила из памяти встреча в геленджикском порту. Встретился ему капитан второго ранга Медведкин. На начальнике разведотдела был надет ватный бушлат и ватные брюки, на шее болтался автомат, из карманов выглядывали гранаты. «Иду первым эшелоном, – сообщил он. – Хватит просиживать штаны в штабе». Медведкин был явно рад тому, что придется подраться. Глушецкий отметил про себя, что заломленная набекрень шапка делала начальника разведки похожим на молодых командиров из куниковского отряда. Но почему Медведкин должен высаживаться одним из первых? Он прямо не ответил на вопрос лейтенанта, а только с легким вздохом сказал: «На войне всякое бывает. Есть, стало быть, причины». Николаю показалось, что в его голосе звучали нотки горечи и тревоги.

Сейчас Глушецкий задавался вопросом: «Почему?» – и, не находя на него ответа, тревожился.

Полчаса спустя после выхода в открытое море Уральцев что-то притих. Сев рядом с командиром роты, он опустил голову и несколько раз мрачно чертыхнулся.

Глушецкий участливо спросил его:

– Укачивает?

– Мутит, – признался Уральцев.

– А ты поброди по кораблю. Осмотри каюты и все прочее. Время в запасе есть.

– Пожалуй, – согласился Уральцев, поднимаясь.

С ним пошел Крошка.

Когда вернулись, Крошка стал рассказывать разведчикам о виденном:

– Блиндажей не надо рыть, каюты есть. Культурненько воюют. Пострелял – и изволь в теплую каюту.

Семененко посмотрел на него так, словно хотел сказать: «Эх, ты, салага, не понимаешь, что городишь». И решил подшутить над ним.

– Бачу, лейтенанту понравилось на корабле, – заговорил он. – Мабуть, вас на клотике чаем угощали?

– Нет, мы туда не заходили, – ответил Крошка, вопросительно посмотрев на Уральцева.

– Как же это вы упустили такую возможность, – с сожалением заметил Кондратюк, догадавшись, что главстаршина разыгрывает лейтенанта.

– И с главным гальюнщиком вам не довелось встретиться? -спросил Семененко.

– Мы спешили, – сказал Крошка. – А что такое гальюнщик?

– О, вы многое потеряли! – воскликнул Семененко. – После камбуза гальюн самое необходимое место на корабле.

– Откуда же я знаю, – признался Крошка. – В следующий раз побываю.

– Побывайте, товарищ лейтенант, побывайте, – серьезно посоветовал Семененко под смех разведчиков.

Глушецкий тоже улыбнулся. Крошка растерянно посмотрел на смеявшихся.

– А что такое гальюн? – спросил он Глушецкого.

– Это уборная.

– Тьфу, – рассердился Крошка, но тут же рассмеялся и сам: – Э, главстаршина, и не стыдно обманывать?

Разведчики захохотали еще сильнее.

К ним подошел какой-то офицер, по-видимому из штаба бригады.

– Что за смех? – сердито стал выговаривать он. – Вы что – не знаете, куда идем?

– Нам говорили, что к тещам в гости везут, – серьезно проговорил Гриднев. – Вот мы и радуемся. А разве не правда?

– На смерть идем, – тем же сердитым голосом сказал офицер. – Смех тут неуместен.

– Скажите, пожалуйста, – удивился Гриднев. – А мы и не знали. Спасибо вам. Кстати, вам не требуется шило?

– Какое шило? Зачем? – в недоумении спросил офицер.

– Душу из пяток выковыривать.

Разведчики опять громко расхохотались. Возмущенный офицер резко повернулся и ушел.

– Давай, ребята, потише, – предложил Гриднев, – а то, может, и в самом деле мы своим реготаньем начальству думать мешаем. Хотите, расскажу, как я был салагой…

Разведчики видели, как много кораблей идет к вражескому берегу. Это совсем не то, что высаживаться с охотника в количестве десяти человек и несколько суток быть на положении травимого зверя. Теперь можно быть более спокойным. Конечно, бой будет, но едва ли гитлеровцам устоять. Вот почему разведчики были веселы, не испытывая особого беспокойства.

Эскадра и в самом деле была внушительной. Четыре канонерских лодки, четыре БТЩ, четыре небольших плоскодонных транспорта «Райкомвод», «Тракторист», «Батрак», «Судком», сторожевые катера, с десяток сейнеров вместили более пяти тысяч человек. Танковый дивизион был погружен на три несамоходные болиндера, которые тянули буксиры. Штаб десанта находился на миноносце «Незаможник».

Мористее шли два крейсера, два эсминца, торпедные катера и морские охотники. В их задачу входили охрана кораблей с десантниками и поддержка артиллерийским огнем.

Когда корабли вышли на траверз Южной Озерейки, командир канлодки приказал застопорить ход. Громов не понял, для чего он сделал это, и спросил:

– Как понимать ваш маневр?

– Приказано ждать артподготовку, – ответил тот.

Громов покосился на него. У командира корабля был невозмутимо спокойный вид. Крупные складки на его широком лице казались вырезанными из камня. Полковник в задумчивости потер рукой подбородок и стал смотреть на темнеющий вдали берег. До него было не более полутора-двух километров. И он подумал, что вот сейчас рявкнут орудия большого калибра, а вслед за тем туда рванутся корабли – и безмолвный берег огласится боевым кличем морской пехоты, стрельбой автоматов, хлопками гранат. Как-то обернутся дела?

Прошло не менее получаса. Боевые корабли безмолвствовали.

Громов в недоумении посмотрел на командира канлодки. Тот пожал плечами, и складки на его лице дрогнули.

Прошло еще полчаса. Громов сердито зафыркал, а командир канлодки начал барабанить пальцами по крышке карманных часов.

И опять стрелки часов отсчитали полчаса.

– Это уже черт знает что! – вскипел полковник. – Полнейшая неразбериха! Встали на рейде против противника – и ни взад, ни вперед. Дескать, смотрите на нас и трепещите. А немцы тем временем придут в себя, подтянут артиллерию – и получайте гостинцы!

И он в ожесточении принялся мять свою роскошную бороду.

Командир канлодки сжимал и разжимал кулаки, бормоча про себя:

– Это чей-то ляпсус. Прескверный ляпсус.

Вдруг сверкнули огненные всполохи, и кругом загремело. Сотрясая воздух, над канлодкой пронеслись тяжелые снаряды.

– Наконец-то! – облегченно вздохнул полковник, переводя взгляд на берег.

Канлодка дрогнула и пошла к берегу. В движение пришли все корабли. Вперед вырвались морские охотники, на борту которых находился штурмовой отряд.

Замедляя ход, канлодка приблизилась к берегу на расстояние до семидесяти метров.

– Дальше нельзя, – сказал командир корабля Громову.

– Это черт знает что такое! – возмутился полковник. – Что теперь прикажете делать? Прыгать в воду? Далеко же до берега! Давайте думать!

Он видел, что морские охотники уже подошли к берегу, десантники начали спрыгивать на землю, и у него мелькнула мысль: «Надо использовать охотники. Рейсов за семь все будем на берегу».

Это немного успокоило его. Уже менее сердитым голосом он сказал:

– Используем катера. Готовьте к спуску ваши шлюпки. Наше счастье, что противник не встретил нас артиллерийским огнем.

И только он произнес эти слова, как на обеих сопках, справа и слева, зажглись прожекторы и осветили весь пляж Южной Озерейки. Охотники и спрыгивавшие с них десантники стали видны как на ладони. И в тот же миг с разных сторон, с флангов и из глубины, заговорили вражеские орудия. Некоторые пушки, по-видимому, стреляли прямой наводкой. С первых же выстрелов загорелся один охотник. Он отошел от берега, охваченный пламенем, и вскоре затонул. Через несколько минут взорвался второй охотник. Оставшиеся четыре катера отскочили от берега, отстреливаясь. Вскоре на одном катере начался пожар.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – вскричал огорошенный неожиданностью Громов, ухватив себя за бороду. – Ловушка!

Немецкие артиллеристы перенесли огонь на два болиндера, на палубах которых находились танки. Оба болиндера успели приблизиться почти к самому берегу. Еще десяток метров – и танки сошли бы на сушу. Но капитаны буксиров, видимо, не обладали крепкими нервами. Как только начался обстрел, они отдали буксирные концы и постарались отойти подальше. Болиндеры остались предоставленными самим себе. Громов видел, как с них спрыгивали в воду люди и бежали к земле, на которой также рвались снаряды. Один болиндер вскоре загорелся, а через несколько мгновений раздался сильный взрыв.

Со второго болиндера, находившегося ближе к берегу, каким-то невероятным образом сошли на землю два танка и быстро исчезли в темной полосе. А через несколько минут судно затонуло.

Крейсеры и эсминцы начали обстрел сопок, стремясь погасить прожекторы. Но стрельба была малоэффективной, прожекторы продолжали освещать всю береговую черту. С одной канлодки, стоящей почти у самой сопки и поэтому находящейся в тени, протянули к берегу трос. По этому тросу, конец которого держали десантники, переправились на берег около пятисот человек из бригады полковника Потапова. Остальные не успели: прожектор осветил канлодку – и гитлеровцы открыли по ней огонь из орудий. Получив тяжелые повреждения, канлодка вынуждена была отойти мористее.

Громов заметил, что высадка началась в четыре часа тридцать минут. Глянув сейчас на часы, он забеспокоился. Скоро начнет светать.

«Чего же мы медлим? Почему не получаю никаких указаний?» – задал он себе вопросы и, решительно тряхнув бородой, воскликнул:

– Эх, была не была – придется по воде! Ждать некогда! Прощай, командир боевого корабля!

И он выскочил на палубу.

– Командиры подразделений! – зычно крикнул он. – Бегом ко мне! Штабисты – тоже!

В это время прожекторы потухли, и немецкие орудия прекратили огонь. Наши корабли тоже замолчали. Установилась тягостная тишина, прерываемая лишь автоматной стрельбой и хлопками гранат где-то вдалеке от берега.

Все, в том числе и полковник, были озадачены неожиданным прекращением огня.

«Спроста так не делается», – подумал Громов.

Командиры подразделений и штабные работники окружили полковника, ожидая приказаний.

– Положение сами видите какое, – начал полковник, сердито сопя. – Наша посудина не может подойти к берегу. Придется прыгать в воду. Первыми пойдут разведчики, потом батальон автоматчиков, потом саперная рота и рота связи. Оперативный отдел бригады пойдет на шлюпках. Глушецкий, чтобы через пять минут твоей роты не было здесь…

– Есть! – отозвался Глушецкий.

Полковника окликнул командир канлодки.

– Получено приказание, – сказал он.

Громов вбежал на мостик, сказав командирам, чтобы ждали его.

Командир канлодки протянул ему радиограмму;

– Приказано отходить.

Полковник прочел радиограмму и раскрыл рот, словно ему не хватало воздуха. Несколько мгновений он стоял пораженный. Видимо, командующий десантом разгадал, что кроется за наступившей тишиной. Теперь и полковник понял, что гитлеровцы знали о десанте и хорошо подготовились к его встрече. Огонь они прекратили потому, что у береговой черты пока не было ни одного корабля. Но стоит только приблизиться, как опять прожекторы осветят побережье и орудия начнут расстреливать прямой наводкой. Командующий прав – надо отходить.

Подозвав начальника штаба, Громов сказал:

– Прыжки в воду отменяются. Отходим в Геленджик. Передайте командирам.

Поредевшая эскадра кораблей пришла в движение.

Не мигая, смотрел полковник на темный берег, на котором осталась группа десантников лицом к лицу с сильным противником.

Вскоре сопки Южной Озерейки исчезли из вида.

Полковник сел, обхватив голову руками.

– Позор. Позор, – несколько раз произнес он.

В недоумении смотрели на исчезающий берег разведчики.

– Мне непонятен этот маневр, – проговорил Уральцев.

Прикусив губу, Глушецкий повернулся к нему.

– Сорвалось, – произнес он.

Ему было понятно – десант не удался. На берегу остались моряки, судьбе которых не позавидуешь. Их положение будет не лучше, чем у тех, кто в июле прошлого года был прижат к скалам Херсонеса. «Неужели и Медведкин среди них?» – подумал Глушецкий.

Отойдя от борта, Глушецкий сел на ящик с патронами и задумался.

«Почему так получилось? – размышлял он. – Неужели прав Тимофей Сергеевич, говоривший, что мало иметь желание наступать, надо уметь наступать? Да, он прав! Победы нам достаются все еще большой кровью. Надо учиться воевать…»

Начал накрапывать дождь. Его капли, как слезы, скатывались с корабельных надстроек, с плащ-палаток десантников, сидевших на палубе. Темные силуэты кораблей затянуло, словно паутиной. Небольшие волны били о борт канлодки, и Глушецкому казалось, что они глухо стонут…