Наследство разоренных

Глава шестая

И вот стоит Саи у ворот, и выходит к ней кривоногий повар с фонарем, дует в свисток, отпугивая шакалов, кобр и местного вора Гоббо, навещавшего всех жителей Калимпонга по очереди. Брат Гоббо работает в полиции, так что ареста Гоббо не опасается.

— Вы из Англии? — спросил повар, отпирая ворота.

Она отрицательно покачала головой.

— Америка? У нас есть вода и электричество, — гордо сообщил он.

— Нет.

— Нет? — Тяжкий удар по его надеждам. — Из-за границы. — Не вопрос, утверждение, сопровождаемое весомым кивком, как будто это она сказала, а не он.

— Нет. Из Дехрадун.

— Дехрадун! — Это известие его потрясло. — Камааль хаи! Мы-то думали, что вы издалека, готовились, а вы совсем рядом… Почему раньше не приехали?

— А где ваши родители? — спросил повар, не дождавшись ответа.

— Они умерли.

— Умерли! — Он уронил фонарь. — Баап ре! Мне ничего не говорят. Что же с вами станет теперь, бедное дитя? — Голос повара переполнился жалостью и безнадежностью. — А где они умерли?

Фонарь погас, теперь дорогу освещала лишь луна.

— В России.

— В России! Там же нет работы, — снова вступил в действие менталитет Третьего мира. — Что они там делали?

— Отец был космонавтом.

— Ох ты, космонавтом, в жизни такого не слыхивал!

Он недоверчиво поглядел на девочку. Странная девочка, но вот она, здесь, настоящая, живая.

— Да-а, — протянул он. — Ай как нехорошо… нехорошо.

Бывает, у детей разыгрывается фантазия. Или им рассказывают сказки, чтобы скрыть ужасную правду.

Повар и шофер схватились за сундук. Дорога от ворот заросла так, что автомобиль не одолел бы ее.

— Как они умерли? — спросил повар, обернувшись.

Где-то вверху тревожно вскрикнула крупная птица, захлопали крылья, как будто мотор заработал.

Мирный вечер спустился над Москвой. Господин Мистри и его супруга пересекали площадь перед космическим агентством. Отец Саи, пилот индийских ВВС, отобран кандидатом в отряд космонавтов, живет в Звездном городке и готовится к полету в космос. Дни индийско-советской дружбы между тем на исходе. Супруги Мистри взрослели в годы, когда эта дружба расцветала пышным цветом, скреплялась поставками оружия, спортивными соревнованиями, гастролями артистов и книжками с картинками, знакомящими индийских школьников с Бабой-ягой, живущей в гуще дремучего леса в избушке на курьих ножек; с Иван-царевичем и царевной Иванкой, после многих приключений нашедших друг друга и общее свое счастье в дворце с луковичными главками.

Встретились и познакомились супруги Мистри в Дели. Будущая супруга, тогда студентка, с разрешения наставницы проводила время в парке, сушила волосы и читала учебник в тени развесистого нима. Господин Мистри, уже военный пилот, бравый, подтянутый, спортивный, с аккуратно подстриженными усами, пробегал по дорожке парка и остановился, привлеченный необычной, терпкой красотой студентки с книжкой. Там они и познакомились, под мычание стреноженных коров, поглощавших траву возле мавзолея Могола. Вскоре в тени этого мавзолея господин Мистри предложил студентке руку и сердце. Она не стала долго раздумывать. Женитьба позволила ей отрешиться от печального прошлого и положить конец скучному девическому бытию. Оба были счастливы, что нашли друг друга, оба стремились друг друга узнать, оба образованные и открытые влияниям Запада, любители пения под гитару, чувствующие себя частью современной нации и современного мира. Различие вероисповеданий — зороастризма и индуизма — их нисколько не пугало.

В 1955 году Хрущев посетил Кашмир и решительно объявил его частью Индии на вечные времена. Вскоре в Дели направился Большой театр с «Лебединым озером», и индийская элита, облачившись в соответствующие туалеты и нацепив наиболее роскошные драгоценности, направилась наслаждаться и аплодировать.

Начинался космический век. Во втором спутнике земли взлетела в космос собака Лайка. За ней последовала обезьяна Хам. После нее, в том же году, в космос полетел Юрий Гагарин. Полеты следовали один за другим, за американцами и советскими космонавтами, обезьянами и собаками последовали вьетнамец, монгол, кубинец, женщина, негр. Космические аппараты облетели Землю и Луну, сели на Марсе и Венере, летели далее, к Сатурну. Советская авиакосмическая делегация посетила Индию для отбора кандидатов на месте. Их внимание привлек господин Мистри, образованный, тренированный и волевой пилот военно-воздушных сил. И вот он с супругой направляется в Москву, а шестилетнюю Саи спешно устраивают в тот же монастырь, в котором воспитывалась и ее мать.

Судьба, однако, распорядилась по-своему и вместо космического корабля скрестила путь господина Мистри и его супруги с другим чудом советской техники, с междугородным автобусом, в котором три десятка провинциальных бабушек везли на столичный рынок изделия мастеров российской глубинки.

Их дочь так и не узнала, были ли посвящены ей последние мысли погибших в далекой России родителей.

Москву в монастыре не изучали. Саи представляла себе серую громоздкую архитектуру под серым холодным небом, серых мощных мужчин с квадратными челюстями, серую советскую пищу. Никаких слабостей, никаких капризов, никаких отклонений. И на этом сером фоне пролилась алая кровь ее родителей.

— Крепись, дитя, — шептала ей в ухо сестра Каролина. — Будь храброй.

— Я сирота, — шептала себе Саи. — Мои родители умерли.

В монастыре ей не нравилось. Но куда теперь деваться?

«Дорогая Саи, — писала мать. — Наступает очередная зима, мы надеваем тяжелую теплую одежду. Недавно встречались с господином Шарма и его женой, играли в бридж. Твой папа, как всегда, жульничал. Едим селедку, очень соленую рыбу. Надо тебе ее как-нибудь попробовать».

Саи сочиняла ответ во время специального урока, на котором дети писали родителям:

«Дорогие мамочка и папочка, как у вас дела? У меня все хорошо. Здесь жарко. Вчера у нас была контрольная по истории, Арлена Маседо все время жульничала, как всегда».

Письма казались школьными заданиями. Саи настолько отвыкла от родителей, что не ощутила невосполнимой потери. Она пыталась плакать, но так и не смогла.

Под приколоченным к двум лакированным палкам Иисусом в дхоти держали совет монашки монастыря Святого Августина. Платить-то за Мистри больше некому.

— Жаль ее, конечно, но что же делать?

Те, что постарше, помнили, что за мать Саи платил ее отец, ни разу дочь не посетивший. Можно было и еще что-то вспомнить, но эти клочки воспоминаний друг с другом не стыковались; что-то прочно забылось, иное — намеренно. Все знали, что отец Саи воспитывался в зороастрийском приюте для сирот, что какой-то щедрый спонсор обеспечил ему обучение в колледже и в военной академии. Мать-ослушницу ее семья в Гуджарате лишила всех прав. В стране перекрестных родственных связей Саи оказалась лишней. В графе «контакт в экстренном случае» оказалась, впрочем, одна запись:

Имя: судья Джемубхаи Пател.

Степень родства: дед со стороны матери.

Положение: главный судья в отставке.

Религия: хинду.

Каста: патидар.

Саи никогда в жизни не встречалась с дедом, который в 1957 году познакомился с шотландцем, построившим Чо-Ойю и собиравшимся отбыть обратно в свой Абердин.

— Место изолированное, труднодоступное, но многообещающее, — расхваливал свою собственность шотландец. — Хинин, шелковичный червь, кардамон, орхидеи…

Судью не интересовали экономические перспективы имения, но он посетил Чо-Ойю, полагаясь на пресловутое «слово джентльмена». Он прибыл верхом, распахнул двери, ощутил уединенность скита, реагирующую на условия освещения и на погоду; воспринял не жилище, а атмосферу бытия. Темный, почти черный пол из широких досок. Потолок напоминает грудную клетку кита, на дереве читаются следы плотницкого топора. Камин из светлого речного камня с блестками-песчинками. Под окнами буйные заросли папоротников: тугие стебли, бахрома листьев, подбитых спорами, россыпь шишечек, подернутых бронзовой дымкой. Он ощутил намек на возможность постижения пространства вглубь, вширь, в высоту и в иных, расплывчатых и неопределенных измерениях. За окнами носились и свиристели пестрые птицы, Гималаи вздымались в бездну небес, подчеркивая ничтожность человека… человечка… никчемность его жалкой повседневности и тщетность потуг от нее отрешиться. Уединиться, отгородиться, отрешиться… жить иностранцем в собственной стране, не вникая в речь окрестных обитателей.

В суде его больше не видели.

Саи распростилась с монастырским абсурдом, с сусальными нежных оттенков ангелочками, окружавшими запятнанного кровавыми ранами Христа, с одеяниями не только неудобными, но и тяжелыми, с Арленой Маседо, еще одной воспитанницей нетрадиционного плана. Отец ее, если верить Арлене, португальский моряк, часто отправлялся в дальние страны. Другие девицы, правда, сплетничали, что рейс ее папаши всегда завершался в Дели, у парикмахерши-китаянки из отеля «Кларидж». Позади четыре года обучения приниженности и страху, уверткам и уловкам, четыре года под надзором детективов в черном, жизни по закону, расценивающему любое мелкое прегрешение как смертный грех.

Прощай:

a) стояние в помойке с шутовским колпаком на голове,

b) тепловой удар от торчания на солнцепеке на одной ноге и задранными вверх руками,

c) ежеутреннее покаяние в грехах,

d) красно-сине-черно-шафранная исполосованная задница.

«Бесстыжая тварь!» — шипела сестра Каролина — и попка мелкой грешницы, не выучившей уроков, наливалась алым цветом, как зад бабуина. Тварь училась стыду.

Система прокламировала чистоту нравов и помыслов, но дышала грехом. Под тонкой пленкой воздержания вибрировали страсти, тайные мысли опровергали провозглашаемые истины. С примитивной прямотой постулировались нормы. Кекс лучше ладду, вилка-ложка-нож лучше рук, вино Христово и облатка его тела приличнее обвешивания маргаритками фаллического символа, английский язык лучше хинди.

Противоречия жизни и учебного курса сталкивались, усваивались. Лохинвар Вальтера Скотта и Тагор, экономика и этика, горский флинг в шотландке и пенджабский танец урожая в дхоти, национальный гимн на бенгали и невнятный латинский девиз на одежде и над порталом монастыря: PISCI TISCI EPISCULUM BASCULUM… — или что-то в этом роде.

В последний раз Саи проходит под этим девизом в сопровождении монахини-ревизорши, проверявшей бухгалтерию монастыря. В Даржилинг. Через Дели и Силигури, по деревенской Индии, застывшей в архаике и нищете. Женщины с вязанками хвороста на голове, под сари — ничегошеньки не надето.

— Как тебе не стыдно, у тебя все видно, — веселится сопровождающая.

На следующее утро Саи уже не шутит, а возмущается. Поезд ползет по выемке, окаймленной вверху вереницей голых задниц. Народ испражняется, подмывается, повернувшись задом к железнодорожному пути.

— Свиньи, грязные свиньи. И бедность их не извиняет, — бушует монахиня. — Ну почему, почему они такие свиньи?

— По причине уклона, — поясняет, подняв взгляд поверх очков, пожилой господин ученого вида. — Уклон в сторону рельсов, очень удобно.

Монахиню причина не устраивает, но она умолкает. А для тех, кто гадит в сторону железной дороги, пассажиры просто не существуют как представители того же вида. Пусть их любуются игрой анусов. Не стесняться же, к примеру, воробьев…

И тому подобное.

Саи притихла. Чо-Ойю все ближе.

— Не волнуйся, милая, — утешает монахиня.

Саи не реагирует, сопровождающая раздражается.

Такси тарахтит по влажным субтропикам мимо чайных на шестах-сваях, мимо продавцов цыплят, мимо изваяний богинь Дурга-Пуджа под шаткими навесами. Дорога ведет через рисовые поля, тут и там торчат полуразвалившиеся складские сараи под вывесками крупных чайных компаний: «Рунгли-Рунглиот», «Гум», «Гинка».

— Что ты все время дуешься? — сердится монашка. — Боженька вон как страдал, а не дулся.

Вдруг справа выпрыгивает из зарослей река Тееста, окаймленная белым песком берегов. В окно кроме солнечных лучей врываются блики солнечных зайчиков, новые краски, новые углы обзора. Пространство вырывается из-под контроля зрения. Вода шумит, брызжет пеной, несется по руслу неведомо куда.

Здесь их пути расходятся. К востоку местечко Калимпонг зацепилось за седловину между холмами Деоло и Рингкингпонг. К западу, у гор Сингалила — Даржилинг. Монашка пытается пробормотать ободряющее напутствие, но ее глушит грохот воды. Щипок за щечку — и ржавый джип уносит ревизоршу к сестрам Клуни, на шесть тысяч футов вверх, в гущу чайных плантаций, в разъедаемый туманом липкий городишко.

Тьма наступает сразу после заката. Машина воет, задрав морду к небу, неверный поворот баранки — и они свалятся в бездну. Смерть щекочет ухо Саи, жизнь бьется пульсом в висках, сердце замирает на поворотах. Об уличных фонарях в Калимпонге не слыхали, свет в окнах слабый, едва заметный. Пешеходы выныривают в свете фар, отступают в сторону, пропуская автомобиль. Поворот с асфальта на грунтовую дорогу Приехали. Машина замерла возле ворот, привешенных к мощным каменным столбам. Фары погасли. Тишина. Лишь лес тяжко дышит и стонет во тьме.