Наталья Кирилловна. Царица-мачеха

Глава 3 ВОСПИТАННИЦА

Голоса за дверью вдруг стихли, и на пороге показалась златокудрая хозяйка леди Гамильтон. Пять лет назад Матвеев вывез её, дочь шотландского дворянина, из Англии и нарёк после крещения и замужества Евдокией. Но русское имя не пристало ей, может быть, потому, что всё в Московии казалось ей чужим, и она держалась во всём прежних обычаев и привычек.

Это можно было понять при взгляде на неё. Одета она была в строгое чёрное бархатное платье, сшитое по английской моде, узкое в талии, плотно облегавшее плечи и грудь, с белым ажурным воротником. Светлые волосы, тоже на английский манер, спускались вдоль шеи длинными буклями. Выбившиеся из причёски густые пряди у шеи были заплетены в косичку, подняты заколкой вверх и закреплены на затылке, придавая причёске своеобразную форму.

Хозяйка направилась к царю, который стоял возле бюро, словно бы ожидая чего-то. За хозяйкой смиренно выступала девица в русском нарядном платье, воспитанница Матвеева. На ней был летник[6], сшитый из двух разных тканей, но одного цвета — красного с коричневым отливом. На Руси такой цвет назывался «оберег», ибо, согласно преданию, оберегал от злых духов. Сам летник был из ворсистого бархата. Верх платья у самой шеи был украшен полоской горностая, концы которого ниспадали на грудь. Рукава были из красной с разводами камки[7]. Внизу они были стянуты и расшиты жемчугом.

Платье скрадывало свойственную девице склонность к полноте, но пухлые ручки и тугие щёчки бросались в глаза, подчёркивая их миловидность. Всё в ней было крупно, ярко и привлекало взор. Чувствовалось, что в эту минуту она переживает чрезвычайное волнение, но это придавало особую привлекательную силу её глазам. Большие, чёрные, они подчёркивали нежную белизну её кожи. Чувственные, красивых очертаний губы были слегка приоткрыты, словно готовились сложиться в приветливую улыбку.

Она заметила произведённое ею впечатление, но не потупила глаз и вся так и светилась сознанием своей красоты, в неотразимости которой, видимо, не сомневалась. От неё не укрылось, что через открытую в малую гостиную дверь на неё смотрели собравшиеся там вельможи, что ради неё они прекратили даже игру в бильярд. Но она как бы не видела этого и время от времени украдкой кидала взоры на царя.

Тем временем леди Гамильтон склонилась перед ним в низком поклоне, потом протянула ему изящную коробочку с подарком. Затем она произнесла слова, заготовленные Матвеевым и старательно затверженные ею:

— Великий государь, благословением Бога нашего дозволь преподнести вашему цезарскому величеству сей скромный дар!

Царь открыл коробочку, и глазам его открылась необычайной красоты пороховница. Она была сработана из перламутровой раковины и взята в серебряную оправу, искусно украшенную резьбой и золочением. Лицо царя Алексея просияло. Он был заядлым охотником, но ценил не только необходимые на охоте, но и красивые вещи.

— Бесценен твой подарок, Евдокия. Ныне зову тебя к царскому столу. Да пребудет вовек наша милость к тебе.

— Да ниспошлёт Господь твою милость к нам, — откликнулась леди Гамильтон.

Ещё раз поклонившись, она мелкими шажками удалилась, и прятавшаяся за её спиной воспитанница теперь стояла на виду. Это была Наталья Нарышкина. В руках она держала какой-то мешочек, неумело выставляя его перед собой. В этой её робости можно было уловить что-то похожее на притворство, но чувствовалось, что весь её вид был приятен царю Алексею.

— Подойди ближе, девица! Ежели просишь о чём — сказывай!

Она медленно и словно бы опасливо приблизилась к царю, по-прежнему выставляя перед собой мешочек.

— Великий государь! Сё малый подарочек. Не обессудь. Своими руками вышивала. Так, безделица... А всё же будет где хранить дар моей госпожи — коробочку с пороховницей.

Царь принял дар и начал рассматривать его. Подарок был филигранной работы. Сам материал именовался сканью. Тут было искусное шитьё золотыми и серебряными нитями.

— Ишь ты, рукодельница! — похвалил царь. — Какова! Умелица — терпеливица! — всё повторял он, ибо знал от дочери Софьи, любившей шитьё, что здесь требуется не только умение, но и сила, чтобы выравнивать пряжу катком.

На самом деле этот подарок был сделан отнюдь не руками воспитанницы. По распоряжению Матвеева сей мешочек и ткань для него сработали мастера. Но кто бы стал об этом дознаваться!

Посторонние заметили, однако, что царь удостоил воспитанницу Матвеева особым вниманием. И она это чувствовала, не торопилась уходить, да и царь словно бы удерживал её своим взглядом.

В тот день многие начали догадываться, какая игра затевается Матвеевым.

События между тем набирали оборот. Через три дня состоялось новое застолье, приоткрывшее завесу над будущим.

Малая гостиная, ставшая в особняке Матвеева местом встреч дворцовой элиты, имела свои примечательности. Потолок был выстелен разноцветной узорчатой слюдой. Возле окон стояли кадки с царственными пальмами. В углу помещался немецкий орган, а в центре гостиной находился китайский бильярд — непривычный для глаза, малый, наклонный. Исход игры определялся шариком, который сбегал обратно, решал выигрыш. Бильярд был обтянут плотным синим сукном. Борта были отделаны вышивкой. Костяной кий, хотя и был лёгким, обеспечивал силу удара.

Гости охотно теснились возле бильярда и не обращали никакого внимания на орган. Похоже, он стоял тут как бы для вида. И не то что не нашлось бы любителей органной музыки, но хозяин опасался лишних разговоров. Поначалу здесь были католические песнопения, но это породило тему о чистоте вероисповедания. Зачем же было Матвееву подвергать сомнению свою религиозную репутацию! Орган тем не менее остался на месте и производил на гостей особенное впечатление внушительным видом. Это был инструмент чёрного дерева с резным орнаментом. Ящики были искусно украшены позолоченными травками, позолоченной была и лицевая доска. На инструменте стояли часы с укреплённым на них медным позолоченным же яблоком, рядом — этажерка красного дерева и на ней немецкие часы «в собачке».

Когда вошёл боярин Хитрово, все гости были в сборе. Сыграли несколько партий в бильярд, и когда очередная партия была закончена, хозяин пригласил всех к столу.

Возле стены, покрытой вьющимися растениями, располагались маленькие передвижные столики. Всё по европейскому образцу, где не было принято, чтобы гости переходили из салона в столовую, ибо тем самым нарушался уют и комфорт застольных бесед. На московское общество Матвеев смотрел с высокомерием европейца, потому не тешил себя иллюзиями создать в своём особняке подобие европейского салона, где блещет ум, где в живом разговоре можно узнать последние новости, незаметно выведать чужие мысли и высказать своё мнение. Но он ценил житейский опыт москвитян, их остроумие, хотя и тяжеловесное, и старался подбросить им спорную тему, чтобы задеть их за живое. Он знал, что бояре почитали за честь побывать на его журфиксах, любили потягаться между собой в умной беседе. Здесь он сколачивал круг своих людей и делал свою политику.

Столы у Матвеева не ломились от закусок. Хозяин: приучил своих гостей довольствоваться десертом. Были тут воздушные пироги и коржи, засахаренные фрукты, и стояло несколько бутылок какого-нибудь иноземного вина.

И главное, здесь царило правило: каждый волен был задавать любому из присутствующих вопрос по своему разумению и вкусу. Эта свобода многих прельщала, но многих и настораживала.

Когда гости заняли свои места за столиками, Матвеев повернулся к боярину Хитрово:

— Ты, Богдан, ныне припозднился. Изволь платить штраф: начинай беседу, задавай вопрос.

Богдану показалось, что Матвеев не случайно поспешил обратиться к нему. «Видимо, хочет завлечь меня в свою игру. Нетерпелив, однако, советник. Да что за игру он затеял?» — думал Богдан, несколько ошеломлённый неожиданным обращением к нему.

— Условие принимаю. Но я не останусь в долгу и свой вопрос задам тебе первому. А вопрос мой таков. Всем ведомо, что ты человек государственного ума. Мы с тобой оба выбились из низов. Я исподволь следил за тобой со стороны и знаю, сколь крутыми были твои горки. То было доброе слежение. Никогда не желал я тебе зла. Но дорожки наши расходились всё далее и далее. Уж не обессудь за правду: я перестал понимать тебя...

— Богдан, ты, никак, надумал умучить нас длинной речью, — перебил его Матвеев.

— Как же нетерпелив ты, Артамон! В кои-то веки пришлось говорить в открытую... Но вопрос мой не за горами, я давно готовил его тебе. Почто ты сам и твои люди теснят царевну Софью?

Гости притихли, и по наступившему молчанию можно было понять, что не один только боярин Богдан думал об этом.

Матвеев, казалось, удивился вопросу, но ответил сразу:

— Первый раз слышу, что царевну кто-то теснит. Ежели на то были её жалобы, то об этом у нас говорено с государем. А что говорено с государем, не подобает обсуждать. Скажу тебе, однако, что в своих действиях я блюду интересы царской семьи и, как наставник, могу также сказать, что Софья заленилась. Она перестала заниматься богословием и риторикой, кроме того, уличена в нечестных играх, а невежеством своим язык русский оскверняет.

— Остановись, Артамон! Подобает ли тебе, царедворцу, унижать царевну поносными словами? Не послушать ли нам её учителя и наставника Симеона?

Боярин остановил свой взгляд на Симеоне Полоцком, придворном поэте и наставнике царских детей.

Невысокого роста монах Симеон давно уже сидел потупившись, напуганный смелыми словами боярина Хитрово. Некогда скромный учёный из Полоцка, он был в приближении у царя Алексея, который и дал эрудиту Петровскому имя Полоцкого. Алексей ценил энциклопедические познания Симеона и доверил ему обучение и воспитание своих детей. Он был хорошим учителем, ибо учил без принуждения и был примером для них любовью к знаниям и трудолюбием. Он находил время делать переводы, писать стихи и пьесы для придворного театра.

Но дипломатом он был плохим, в житейских делах был робок и нерешителен. Когда дворецкий Хитрово обратился к нему, он совершенно сник при мысли, что должен принять какое-то решение. Мудрый старик давно чуял приближение перемен и что ему придётся приноравливаться к новой политике. А что делать ему ныне? Матвеев наращивает силу, ему опасно перечить. Но и боярин Хитрово — дядька царевича Фёдора, наследника престола. Да и чин дворецкого самый важный при царе.

Привычным жестом Симеон нажимает обеими руками на посох, так что обнажаются костяшки худых пальцев. На лбу проступают капельки пота, а клобук надвигается по самые брови. Наконец он произносит тихим, но твёрдым голосом:

— Царевна Софья — девица учёная и книжная. А про то, что она язык-де русский оскверняет, я не слыхал. Вот разве что послы иноземные притчи разные сказывали о некой придворной девице, коя не искусна в русской речи.

— А не о царевне Софье было сие говорено? — оживился до этого хмуро молчавший Матвеев.

И пока Симеон растерянно молчал, снова подал голос боярин Хитрово:

— Мне ведомо, о какой девице сочиняли притчи иноземцы. То было на праздник Масленицы. Иноземным гостям поставили столы, но было и несколько москвитян. Пан Зборовский начал смеяться над девицей именем Наталья и её туземными словечками. Но особенное веселье гостей вызвала русская пословица в её устах. Будто бы Наталья переиначила пословицу, сказав: «Не имей сто рублей, а купи сто друзей». И тогда князь Засекин молвил: «Девица пошутила. У нас говорят: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей».

Гости слушали боярина не без насмешливого любопытства. Каков Богдан! Начал «за упокой», а кончил «за здравие». Оно и понятно: всяк хочет мира...

Первым на речь Хитрово отозвался князь Долгорукий, любивший всё улаживать миром. Он был старше прочих гостей, сед и благодушен.

— Ну и добро, что князь Засекин всё уладил. Я знаю ляхов. Они рады случаю создать нам худую славу. Мы-де туземцы, они же европейцы. С этими «европейцами» надобно держать ухо востро. Ныне они вольность себе большую взяли. По царскому дворцу гуляют, как у себя по улицам Кракова.

Слова Долгорукова, рассчитанные на то, чтобы погасить, казалось бы, неминуемый взрыв, не произвели, однако, должного действия на Матвеева. Он продолжал сердито допытываться у боярина Хитрово:

— Кто принёс тебе ведомости[8] о том, что было на застолье у иноземных гостей? И кто мог знать доподлинно, о чём говорил Зборовский?

— Ты, Артамон, никак допрос мне чинишь? Но, коли ты спрашиваешь, скажу: сам Зборовский первый и пустил молву. Пришёл ко мне просить съестных припасов на обратную дорогу, а у меня на тот час были думные дьяки. Он вдруг начал справляться у меня, что это за «девица Наталья», что самовольно ходит по царскому дворцу, и верно ли говорят, что она воспитанница Матвеева?

— Это ты, Богдан, дал волю языкам! Я велю выставить твоего пана из Москвы! — с несвойственной ему горячностью произнёс Матвеев.

— Не гневи понапрасну своего сердца, Артамон! Кто станет слушать ляха? Да и всем ведомо, что воспитанница твоя девица честная. Кто положит на неё хулу, тот заведомо бесстыдный и глупый человек, — вмешался в разговор князь Борис Голицын.

Гости вздохнули свободно. Никому не хотелось застольной сумятицы и свары. Все видели, что Матвеев остановил на князе благосклонный взгляд. У Бориса Голицына были красивые благородные черты лица, свойственные многим представителям рода Голицыных. Живые умные глаза излучали благосклонность к окружающим и безмятежное спокойствие, что отличает людей с ровным характером.

Почувствовав, что к его словам прислушиваются, он продолжал:

— И всё же время ныне такое, что лучше поостеречься. Ведь не секрет, Артамон, что твоя воспитанница на великое дело надумала идти. Так ей и велеть надобно, чтобы была построже к самой себе. Недаром говорится: «Не давай повадки, чтобы не было оглядки». Мы же со своей стороны поусердствуем ей.

Раздались голоса:

— Отчего же не поусердствовать!

— За подмогой недалеко ходить.

— Охотники сами сыщутся...

— Ежели добрый совет потребуется...

— Скажи только слово, Артамон!

Матвеев пытливо всматривался в лица говоривших. Его неприятно поразило, что князь Куракин уклонился от общей беседы. Куракин был дядькой царевича Фёдора. Он-то первый и стал винить его, Матвеева, что тот-де «теснит» Софью и её братьев-царевичей. С ним заодно был и Богдан Хитрово. И однако же, когда Богдан начал свару, Фёдор Куракин отмолчался, как и теперь тоже молчит. Матвеев думал наладить добрые отношения с князем, оттого и позвал его сегодня на журфикс.

— Что молчишь, князь Фёдор?

— А оттого и молчу, что не знаю, о чём молвить. Иные хотят тебе поусердствовать... Но коли уж браться за дело, то делать его надобно с толком.

— Или видишь какие препоны? — насторожился подозрительный Матвеев.

— А то! Ты и сам, поди, ведаешь.

— Может, и ведаю, да скажи ты, ежели начал.

— Разговоры разговаривать нетрудно. Ты сперва молву худую пресеки!

По тому, как дёрнулся Матвеев, можно было понять, что он и сам об этом думал, хотя и делал вид, что никаких слухов нет, а если и есть, то это пустяк.

Слова Куракина заставили Матвеева задуматься: такой ли пустяк эти слухи, что их можно пропускать мимо ушей? Ему давно доносили, будто у него в доме живёт «непотребная девица» и что он взял её в наложницы, а когда о том проведала его молодая жена, он решил «приворотить» к девице самого царя.

Как бы там ни было, но когда об этих слухах заговорили в его доме вельможи, когда при словах о «худой молве» многие отвели в сторону глаза, Матвеев понял, что отмалчиваться более нельзя.

— Сам-то ведаешь ли, как помочь делу? — поддержал он начатый Куракиным разговор.

Настороженность Матвеева и его очевидное желание что-то выпытать не понравились Куракину.

— Ты, Артамон, не спеши с вопросом. Сам знаешь, поспешность хороша лишь при ловле блох. Мы знаем, что задумано дело великое, да более того ни о чём не ведаем. Перво-наперво нам неведомо, что за девица у тебя в дому проживает? Какого она рода? И как попала в твой дом?

Гости обменялись понимающими взглядами. Хорошо повёл дело князь. Он слыл молчальником, из него слова лишнего не вытянешь. Недаром царь взял его в дядьки наследнику престола. В его лице, в самой манере говорить были мягкость, пристойность, благожелательность и одновременно сила.

И — удивительное дело — всегда уклончивый Матвеев пошёл на открытый разговор. Начало делу было положено.

— Девица, о коей ты спрашиваешь, князь, моя родня. А свёл меня с ней случай. Дело было летом, ехал я по своим делам мимо деревни Киркино, вижу, бежит к моей карете девочка, плачет. Я велел остановить лошадей, справляюсь, что у неё за горе. Она стала рассказывать, что у них в доме девка удавилась. Спрашиваю: «Тебе её жалко?» Отвечает: «Как не жалко!» — «Тебя-то саму кто жалеет?» — «Что меня жалеть? Я и сама могу за себя постоять», — «Ты, значит, сильная?» — «Я-то сильная, да братиков и сестричек у меня много, трудно с ними управляться». Я посмотрел на девочку — она была в лаптях. Я посадил её в карету, чему она весьма обрадовалась, и мы поехали к ней домой...

Матвеев на минуту прервал свой рассказ, почувствовав недоверие гостей, затем продолжал с той убедительностью, какая была ему свойственна:

— Семья девочки занимала половину дома, и все ютились в одной комнате. В ней была больная матушка, но она не могла ничего толком объяснить, но всё же из расспросов можно было понять, что она приходилась мне дальней роднёй. Отец семейства Кирилл Полуехтович Нарышкин был стрелецким полуголовой. На его жалкое жалованье нельзя было пристойно содержать семью... Словом, я поддался настроению минуты, подумав, что сумею пристроить девочку к добрым людям, — добавил Матвеев, стараясь придать своему рассказу больше вескости, — но жена моя захотела оставить её у себя.

— Да ты не удочерил ли девку? — спросил дьяк Посольского приказа Субботин.

Он только недавно пришёл с какими-то бумагами к Матвееву и не успел разобраться в этой истории.

— Поначалу мы с женой так и надумали, да воспротивился отец её Кирилл Полуехтович.

— Стало быть, тебе и ответа за неё меньше держать. Ежели и сама девка не дворянского рода...

Гости усмехнулись. Дьяк, наверно, не знал о высоком предназначении «девки». Но Матвееву не понравились эти усмешки. Он с достоинством подчеркнул:

— Ты, дьяк, видно, не ведаешь, что я и сам незнатного рода.

— Однако ныне ты знатнее прочих. Так-то, — поправился незадачливый гость, а про себя подумал: «Тебе ныне сам чёрт не брат, ибо сам царь поднял тебя на такую высоту...»

Когда гость вышел, Симеон Полоцкий грустно заметил:

— В Москве несть числа людей, подобных этому дьяку. Им до всего есть дело, они все берутся решать. Он же первый и станет говорить, что девица Наталья незнатного рода. Таковы ли прежде бывали царицы!

— И что из того? Покойная царица Мария Ильинична Милославская тоже была незнатного рода, — возразил ему князь Голицын. — Скажи, князь Фёдор, ты у нас по этой части знаток...

— Отец покойной царицы Илья Данилович был древнего литовского рода. В Россию он приехал в свите дочери короля Витовта, будущей великой княгини Софьи Витовтовны. И всё ж несладко ему пришлось поначалу. В люди он выбился с помощью своего дядьки — влиятельного дьяка Грамотина, — отозвался князь Куракин.

Пока гости переговаривались между собой, неожиданно раздался басовитый голос долго молчавшего Богдана Хитрово:

— Не всё то правда, что наносит молва. Мне ведомо, что люди честные — Милославские дорожили своей честью! — сторонились дьяка Грамотина, хотя он и содействовал им в делах. Дьяк был бесстыдным дельцом. Да что поделаешь, у нас на Руси-матушке испокон веков крепятся дурные связи, а силу берут случайные люди.

Гости поняли эти слова как намёк на Матвеева и с чувством неловкости опустили глаза. Пристойно ли гостю так язвить хозяина? Не пора ли прийти к добру и согласию? Видели, как Матвеев при словах «случайные люди» взглянул на боярина с насмешливым любопытством, словно говоря: «Тебя-то самого кто выбросил на Верх, или не случай? И разве не люди, подобные дьяку Грамотину, подставляли тебе плечо в нужный момент?»

Но и Богдан был тоже недоволен собой. Не первый раз такое с ним, когда он не сумел промолчать где надо, а начав, не смог вовремя остановиться. Слова его были не столько справедливыми, сколько колючими.

И всё же, когда гости начали расходиться, Матвеев любезно простился с боярином Хитрово и поблагодарил за участие в беседе. Учись, Богдан, европейским манерам! А князь Долгорукий по-дружески сказал ему: «Когда я слушал тебя, Богдан, мне припомнились слова одного умного поляка: «Чаще всего мы бываем неправы именно тогда, когда нам кажется, что мы думаем и поступаем справедливо».

Хитрово было досадно, что именитые князья были сегодня так щепетильны в вопросах чести бесчестного человека. «Влиятелен при царе? Большую силу взял? Да будет ли эта сила опорой для них?» — думал боярин, наблюдая, как все они гуськом вышли в боковую дверь, ведущую в оранжерею. Радушный хозяин решил показать гостям диковинки, вывезенные им из чужих земель.

С него же, Богдана, на сей раз довольно «диковинок».

И кому поведать об этих огорчениях? Давно ли русские князья готовы были рисковать жизнью, лишь бы, не дай Бог, не унизить свой род! А ныне кланяются безродному счастливчику...

Богдану припомнилась не столь давняя история, рассказанная ему отцом.

Это было в царствование Михаила, отца Алексея. И случилась эта печальная история с братом знаменитого Василия Васильевича Голицына — князем Иваном Васильевичем. В своё время патриарх Гермоген назвал князя Василия «столпом государства», его прочили на царский трон. Но было время великой Смуты, поляки хотели видеть на престоле Владислава и, чтобы устранить такого опасного претендента, как князь Голицын, увезли его в Польшу, где он и умер. Поэтому при царе Михаиле брат несчастного Василия Голицына пользовался особым почётом, но это — почёт и гордость своим родом, погубившие его, как и старшего брата...

Князь Иван привык первенствовать за царским столом. Но на свадьбе царя Михаила, «по указу... всем быть без мест», получилось так, что первым был «написан» Трубецкой, да к тому же сидеть князю Ивану пришлось ниже Ивана Шуйского. И Голицын заявил, что ему «по той росписи меньше Шуйского и Трубецкого быть никак нельзя». Бояре и патриарх уговаривали его отказаться от претензий, но он стоял на своём. Закончилось это опалой и ссылкой, где Голицын и умер.

Что ж, времена изменились, переменились и люди. И несколько лет ещё назад кто бы мог предвидеть карьеру Матвеева? Да, видимо, сила не в нём самом, а в его воспитаннице. Это и учуяли князья, оттого и готовы благословить девицу Наталью на «великое дело». Они ранее других догадались, что выбор царя предрешён.

Только теперь Богдан понял, почему Матвеев так долго отмалчивался, всё крутил да вертел. Ясное дело: опасался преждевременной огласки. Никто не ведал, что сегодня он, такой скрытный, станет рассказывать чувствительную историю бедной девочки, сиротки при живых родителях. В лаптях-де ходила. Это чтобы слезу подпустить и жалость к Наталье вызвать.

И кто знает, может быть, жалостью подманили и царя Алексея. Отчего это он, который ещё оплакивал не так давно почившую Марию Ильиничну, вдруг затеял смотрины невест? Ему говорили, что эту старину надо бы отменить, как отменили местничество, но он упёрся. А почему упёрся — до поры до времени имел понятие один Матвеев. И лишь сегодняшний журфикс убедил Богдана, что Матвееву нужны эти смотрины, чтобы прикрыть свои цели да провести других.

Боярин Хитрово понимал, что теперь поздно думать о кознях Матвеева. К власти придут Нарышкины, жадные до власти и денег. А пока братья Натальи неспроста отираются возле Матвеева. Какова в самом деле девица Наталья, ныне мало кто знает. Да всё ж известно, что она не охоча до чтения книг, и сам Матвеев не учит её прилежанию, да и учителя в доме нет. И не оттого ли Матвеев теснит Софью, что она живой укор будущей царице?

И как скажешь об этом царю Алексею?

Видимо, вершится воля дьявола. Матвеев недаром слывёт волхвователем и чародеем. Алексей всё делает по его слову. Его не пугает даже плохая слава будущей невесты. А ведь он всегда страшился дурной молвы и заботился о том, чтобы в делах была благопристойность.

Господи, вразуми царя Алексея!