Наука и богословие. Введение

Редукционизм и холизм

Пользуясь описательными средствами наук, приведенных выше, богатую ткань человеческой жизни можно охарактеризовать разнообразным и многослойным образом. По этому поводу возникает очень важный вопрос, ответ на который вызывает много споров, а именно какова природа взаимоотношений между различными способами описания. Все ли они должны восприниматься как одинаково важные, и вместе формирующие общую картину путем их гармоничного и комплиментарного сочетания? Или только один из этих уровней представляет собой фундаментальное описание онтологии человека, а все остальные применяются лишь в качестве удобной манеры изложения тех фактов, которые — не более чем следствия процессов первого, основного, уровня?

Те, кто придерживается первой точки зрения, называются холистами. Для них человечество — богатая комплексная совокупность, которая должна рассматриваться во всей своей многоуровневой полноте. Противоположность холизма — один из видов редукционизма, но важно иметь в виду, что этот термин употребляется в двух широких и достаточно сильно отличающихся друг от друга смыслах. Только в одном из них редукционизм на самом деле противоположен холизму.

Этот вид редукционизма утверждает, что когда нечто целое разнимается на части, в остатке содержится ограниченное число компонентов этого целого. Например, сделанное ранее утверждение о том, что мир, по–видимому, состоит из кварков, глюонов и электронов, в этом смысле редукционистское. Соответственно, если человеческое существо разъять на составляющие, будет только то, что есть, и не останется больше никакого жизнеобразующего компонента, никакой elan vital или искры жизни, отличающей живую материю от неживой. Этот взгляд широко распространен, и в немалой степени потому, что он кажется не противоречащим истории вселенной в интерпретации науки, согласно которой тот кварковый суп, который представляла из себя вселенная 10'¹⁰ секунд отроду, непрерывно — эволюционно — связан с современной вселенной — домом жизни. Такая точка зрения выражает самую мягкую форму редукционизма, и он никоим образом не утверждает, что человек — не более чем кварки, глюоны и электроны, поскольку гипотетическое разъятие на составляющие привело бы к уничтожению любого человека, ему подвергнутого. Тех, кто придерживается взгляда, противоположного данному виду редукционизма, часто называют виталистами, поскольку они предполагают, что для превращения инертней материи в живое существо необходим еще некий особый витальный элемент.

Этот вариант редукционизма значительно более радикален. Он утверждает, что «языки» высших уровней (например, язык биологии или психологии) — лишь удобный способ описания сложных явлений, которые, однако, всецело порождены действием физических законов и процессов нижнего уровня. Эти «высшие языки» необходимы в силу своего практического удобства, но они не соответствуют никакой фундаментальной реальности. В принципе, если речь не идет о жизненной практике, полное описание человеческой природы могло бы быть сделано в терминах редукционизма (то есть путем сведения к фундаментальным физическим законам).

Можно привести здесь избитый, но полезный пример из физики. Он касается взаимоотношения термодинамики (высший уровень) и кинетической теории газов (низший уровень). В газах не происходит ничего, кроме столкновения молекул, подчиняющегося соответствующим физическим законам. Если в этом взаимодействии задействовано, скажем, 10²³ молекул, невозможно говорить о свойствах отдельных молекул. Такая, например, термодинамическая величина, как температура, которая имеет прямое отношение к средней молекулярной кинетической энергии газа, есть не что иное, как символическое обозначение, применяемое для описания существенного свойства совокупности молекул. Однако это все, что представляет собой температура: она есть не более чем средняя кинетическая энергия.

Сторонник такого вида редукционизма скажет примерно то же самое в любых других подобных случаях, например, если говорить о человеке, он будет утверждать, что психические переживания сводятся к прямой сумме молекулярных процессов человеческого мозга. Многие из тех, кто придерживается противоположной точки зрения, могут быть названы «контекстуалистами» поскольку они считают, что природа индивидуальных процессов зависит от общей ситуации, общего контекста, в котором происходят тот или иной процесс. Другой способ преодоления редукционизма — предположение того, что одновременно с «восходящим» влиянием составляющих частей на целое, существует и «нисходящее» воздействие целого на его части. Есть точка зрения, видимо, промежуточная между редукционизмом и крайним контекстуализмом. Она поддерживается многими авторами и может быть обозначена как «концептуальный эмержентизм». Возвращаясь к примеру с газом, можно сказать, что там действительно нет ничего, кроме простых молекулярных процессов, но, с другой стороны, невозможна сама идея температуры, если речь идет о недостаточно большом количестве молекул. В этом смысле понятие температуры не сводимо больше ни к чему, так как его нельзя выразить в терминах, описывающих отдельные молекулы. Привлекательность такого взгляда кроется в его видимой способности признать некоторые элементы холизма, подобно тому, как мы можем говорить о комплексных системах, не задаваясь вопросом о всеобщей применимости микроскопических законов физики. Однако есть подозрение, что под маской сложности на самом деле скрыт самый обычный редукционизм.

Перед холистами стоит проблема того, как разные уровни описания могут непротиворечиво сочетаться между собой, каким образом базовые «восходящие» взаимодействия уступают место действию дополнительных «нисходящих». Перед редукционистами стоит другая проблема: каким образом то, что наблюдается на высших уровнях, появляется в качестве внешних побочных продуктов фундаментальных процессов. Эти противоречия между холистами и редукционистами обсуждаются уже столетиями, и прогресс пока достигнут очень незначительный. Участники дискуссии выдвинули несколько путей возможного решения этих проблем.

Стратегия редукционистов трактует базовые составляющие мира как материю в том виде, как ее рассматривает физика, а психический опыт — как последствие комплексной организации материи, что–то вроде незначительной ряби на поверхности реальности, в основе своей материальной. Разумеется, в природе существуют случаи, подходящие под такое описание. Например, молекула Н₂0 сама по себе не обладает свойством влажности, это свойство принадлежит только большой совокупности таких молекул. Способ распределения энергии между этими молекулами изменяется благодаря их взаимодействию, что производит эффект, называемый физиками «поверхностным натяжением», а этот физический эффект, в свою очередь, соответствует нашему ощущению влажности. Такое возникновение нового свойства сложно просчитать, но в его характере нет ничего противоречивого: обмен энергией между составляющими частями порождает новое свойство, характерное для целого. Не ясно, однако, какое отношение этот пример может иметь к возникновению психических переживаний как нового свойства материи. Ведь это свойство кажется совершенно не похожим на любое другое взаимодействие между разрозненными кусочками целого.

Можно предположить, что специалисты по физике элементарных частиц, изучающие мельчайшие составляющие материи, находятся на передовых рубежах физикализма, ведь ясно, что их дисциплина — первичная основа для описания мира так, как его понимают физики. Они, без сомнения, относятся к сторонникам компонентного редукционизма. И все же, как мы видели (глава 2, «Квантовая теория», подраздел Другие составляющие квантовой теории), одно из поразительных следствий квантовой теории — то, что невозможно описать субатомный мир в терминах атомизма. Характерное для квантовой теории неизбежное единство–в–разделенности (отсутствие локализации) влияет на весь способ описания и заставляет повернуться в направлении холизма. Как ни парадоксально, современный физический редукционизм находит гораздо больше сторонников в других областях, чем в области фундаментальной физики.

В последнее время много редукционистских заявлений можно услышать от биологов, и в основном от тех, кто имеет дело с молекулами, а не с организмами.

Уровень, на котором эти заявления делаются, зависит от того, какой именно дисциплиной занимается заявляющий. Так, генетик Ричард Докинс, насколько он вообще видит смысл в физических процессах, говорит о «генах эгоизма», «воспроизводящих себя» из поколения в поколение растительной и животной жизни. В своей печально известной фразе он называет людей «генетическими машинами выживания».

Ситуация в современной биологии напоминает состояние физики середины XVIII века — постньютоновского поколения. В обоих случаях были достигнуты фундаментальные выдающиеся успехи (всемирное тяготение, модель Солнечной системы; спиральная структура ДНК, молекулярные основы генетики). В обоих случаях взгляды были механистическими (часы понять проще, чем облака, а начинают всегда с более доступного). В обоих случаях приверженцы новых направлений заявили, что их открытия обеспечивают основу для понимания практически всего (Де Ла Меттри с его книгой «Человек–машина», Крик и Докинс с молекулярным редукционизмом). Физики уже обнаружили, что мир более тонок, гибок и интересен, чем предполагали их коллеги XVIII века. Нетрудно поверить, что в свое время биологи сделают примерно такое же открытие.

Мы еще вернемся к утверждениям физикализма, когда в следующем разделе будем рассматривать проблему сознания.

Эта полярная противоположность физикализму напоминает нам, что весь наш действительный опыт реальности приобретен посредством разума. Наша вера в существование физического мира получена посредством интерпретации наших ощущений. Из этого делается заключение, что единственный фундаментальный уровень, на котором следует обсуждать реальность, — это ментальный уровень. Самым знаменитым сторонником этой точки зрения был епископ Джордж Беркли.

Идеализм никогда не имел большого успеха среди западных мыслителей. Конечно, шутник доктор Сэмюэль Джонсон не опроверг Беркли логически, кинув камень, но все же большинству людей трудно не согласиться с тем, что мы живем в мире материи, постоянно с нами сталкивающейся. Ментальный редукционизм несколько менее заманчив, чем редукционизм физический.

Доминирующей стратегией в западном мышлении нового времени — с XVII по начало XX века — был дуализм, идея того, что люди состоят из двух разных субстанций: материальной и ментальной. Интеллектуальным святым — покровителем этой точки зрения был Рене Декарт, утверждавший, что существуют как протяженная материя (локализованная в пространстве), так и мыслящий разум (не поддающийся такой локализации). Такой вариант привлекателен тем, что открыто признает различный характер материального и ментального, не умаляя при этом значения ни того, ни другого. Эта концепция наследует традицию, по крайней мере, настолько же древнюю, как и философия Платона. И все же, с ней также возникает немало проблем. Сейчас дуалисты остались в меньшинстве.

Всегда было непонятно, каким образом две отделенные друг от друга сферы — ментальное и материальное — могут соотноситься друг с другом для образования той степени единства, которую мы наблюдаем в человеке. Как мое ментальное побуждение поднять руку превращается в физическое действие по ее подниманию? Последователи Декарта были вынуждены прибегнуть к довольно тщетной попытке призвать прямое действие Бога для синхронизации событий в изолированных областях материального и реального. Сегодня, чем больше мы узнаем о влиянии наркотиков и повреждений мозга на мыслительные процессы, чем больше мы знаем о непрерывной истории, связывающей человечество с той первобытной эрой, когда вселенная была бессмысленным энергетическим кварковым супом, тем сложнее нам принять дуализм — идею «духа в машине», как остроумно выразился Гилберт Райл. Другая проблема с принятием дуализма состоит в том, что на практике это часто приводит к попытке возвысить ментальное за счет материального.

Если эти два аспекта реальности должны быть сбалансированы друг относительно друга, то отношения между ними, видимо, в какой–то степени более тонкие, чем простое соположение. Были сделаны некоторые попытки поразмыслить над этими проблемами.

Это направление предполагает, что есть только один вид «материала», одна субстанция, из которой состоит мир, но она встречается в различных формах организации, что и выражается в существовании ментального и материального полюсов нашего восприятия. Физик может провести аналогию между твердым, жидким и газообразным состояниями, в которых встречается один и тот же вид материи. Эти фазы обладают очень разными свойствами, но состоят из одного и того же вещества. (Такую аналогию, однако, нельзя широко применять, поскольку контрастирующие свойства разных фаз существования материи — лишь выражение их энергетического (агрегатного) состояния, так что их появление не вызывает особых вопросов. Для объяснения взаимодействия ментальной и материальной фаз должно быть придумано что–то гораздо более тонкое.) Двухаспектный монизм совместим с исторической концепцией возникновения ментального путем усложнения материального, не подчиняя при этом ментальное материальному, как если бы оно было лишь эпифеноменом по отношению к последнему. Напротив, такая точка зрения пытается утвердить равноправие этих двух аспектов реальности.

Такая теория могла бы быть очень привлекательной. Проблема в том, как можно ее адекватно выразить. Одним из путей могло бы быть обращение к грамотной аналогии. Возможно, самым многообещающим источником такой аналогии мог бы стать принцип дополнительности квантовой теории (глава 2, «Квантовая теория», подраздел Другие составляющие квантовой теории). В конце концов волна и частица кажутся такими же противоположными и несовместимыми, как разум и материя. Мы увидим, как можно использовать эту идею, когда будем ниже обсуждать сознание.

Существует другое направление, предполагающее, что ментальное было всегда, наряду с материальным, но в, так сказать, «разжиженной», «растворенной», форме. В ходе мировой истории, а особенно в процессе возникновения сложных организмов, ментальное «сконцентрировалось» и сделалось явным, но оно не «возникло», поскольку существовало с самого начала. Эта идея нашла дальнейшее выражение в философии процесса, основанной на передовых метафизических идеях философа А. Н. Уайтхеда. Он предположил, что базовые элементы реальности — не субстанции, а обособленные явления («актуальные события»). Каждое такое явления двуполярно. У него есть фаза «схватывания», во время которой оно подвержено воздействию всех предшествующих событий (а также «соблазну» божественного убеждения), и фаза «сращивания», во время которой фактически реализуется один из возможных вариантов развития. То, что мы считаем сущностями, на самом деле — конечные результаты цепочек из множества событий.

Ясно, что двуполярность «схватывания» и «сращивания» отражает, хотя и иносказательным образом, двуполярность ментального и материального. Конечно, это не предполагает совпадения явлений атомистических с явлениями ментальными, это будет так только в тех крайне сложных и комплексных явлениях, совокупность которых соответствует живому существу. Следовательно, защитники философии процесса отрицают обвинение ее в панпсихизме, предпочитая термин «панопытный». И все же они видят непрерывность опыта, связывающую протон с человеком, и отрицают существенную разницу между этими двумя полюсами бытия. Разница только в уровне.

Одна из сложностей этой теории — провозглашаемая ею дискретность реальности, понимаемая как совокупность действительных событий. Мир, описываемый наукой, не имеет таких свойств. В квантовой физике встречаются разрывы непрерывности, но они связаны с отдельными актами измерения, а в целом там отмечается достаточная степень непрерывности, выраженная, например, ровным характером действия уравнения Шредингера. Еще одну проблему представляет предлагаемая философией процесса латентная психичность, присутствующая, пусть даже в бесконечно малой степени, в атомах и других частицах. Такая концепция не кажется очень убедительной.

Возможно, желание человечества всецело понять самое себя — это попытка постичь то, что по сути своей от нас закрыто. Мы можем понять физический мир, поскольку мы превосходим его благодаря своему самосознанию и разумности. Но почему наша собственная природа не может оставаться для нас тайной? Возможно, мы не больше можем познать самих себя, чем оторвать себя от земли, потянув за собственные шнурки. Множество логических парадоксов, основанных на самосоотносимости («То, что я говорю тебе, — неправда»), могло бы послужить нам предостережением. Возможно, чтобы осознать человечество, нужно выйти за его пределы, а у нас нет для этого «архимедовой точки опоры».

Эту интеллектуально пессимистическую точку зрения нужно иметь в виду. Единственная возможность выяснить, верна она или нет, видимо, заключается в том, чтобы продолжать попытки, насколько это возможно, а затем оценить результат. Непознаваемость всегда остается в качестве последнего варианта решения, поэтому начинать с него не стоит. Одно из направлений, по которому можно постараться продвинуться в этом обсуждении, — рассмотреть, какие успехи уже достигнуты в понимании такого отличительного свойства человека, как самосознание.

Сознание

Самое замечательное из известных нам событий космической истории после Большого взрыва — это зарождение сознания. Таким образом, вселенная осознала самое себя посредством человечества. Как сказал Блез Паскаль, человек — это «мыслящий тростник», который величественнее звезд, — поскольку мы знаем их и себя, а они не знают ничего.

Все мы обладаем сознанием, но не имеем никакого фактического представления о его источнике. Достаточно сильный удар молотком по голове ясно покажет связь между сознанием и мозгом, но что это на самом деле за связь — предмет нескончаемого спора. В размышлениях над проблемой сознания существует определенная сложность, поскольку его наличие неотъемлемо от нашего опыта. Иначе говоря, не будь у нас сознания, у нас не было бы вообще никакого знания. Самоанализ просто выявляет настоящий предмет нашего размышления —то, чем сознание занято в данный момент, но сознание как таковое остается при этом настолько же неуловимым, и настолько же необходимым, как воздух, которым мы дышим.

В работах современных философов, касающихся природы разума, можно выделить два направления. Разница между ними возникает из–за различного подхода к высказываниям относительно опыта деятельности сознания, продиктованным простым здравым смыслом. Такие высказывания — о восприятии розового пятна, о некоем Джоне как надежном или ненадежном человеке, об ощущении зубной боли, об ощущении жажды или простом желании пить — соответствуют тому, что большинство людей считают основными составляющими разумной жизни. Согласно одному из направлений, эти высказывания заслуживают доверия, и, исходя из этого, именно им нужно найти объяснение как основополагающим явлениям. Согласно второму направлению, эти высказывания — привычные заблуждения, вроде фразы «Солнце восходит», хотя на самом деле Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот.

Те философы, которые, как Джон Серл, склонны признать мнения, продиктованные здравым смыслом, считают, что к обиходным фразам следует относиться серьезно, поскольку они были отобраны длительным опытом повседневной жизни, и если бы они были совершенно ошибочными, они бы уже давно подвергли существование человечества опасности. Те, кто придерживается противоположного мнения, как Дэниел Деннетт или Патрисия и Пол Черчлэнд, не принимают во внимание такого рода фразы, считая их проявлением так называемой народной психологии, иначе говоря, традиционными способами высказывания о явлениях, которые на самом деле обладают совершенно иным характером. Философы такого направления часто обращаются к весьма эксцентричным мыслительным упражнениям в поисках источника для понимания. Например, они могут спросить: а что, если на самом деле вы — один только мозг, который некий злодей–ученый содержит в чане с химикалиями и постоянно поддерживает у вас уверенность, что вы существуете в каком–то теле? Или задать вопрос: а что случится с человеком, если его мозг будет разъят на две половины неким жестоким хирургом, и каждое из полушарий будет трансплантировано в головы двух однояйцовых близнецов? Чтобы допустить возможность таких гротескных операций, необходимо уже иметь ответы на некоторые вопросы, касающиеся сознания и мозга. Многие посчитают, что спокойнее положиться на собственный действительный опыт восприятия и его совпадение с мнениями других людей.

Другая знаменитая философская (и богословская) проблема, имеющая длительную и спорную историю, касается предопределенности и свободы воли. Мы, конечно, считаем, что это мы решаем, что нам делать, несмотря на психологические исследования в области подсознательной мотивации, говорящие, что у нас на самом деле гораздо меньше пространства для маневра в этой области, чем мы обычно признаем. И, действительно, обладаем ли мы тем, что философы называют «свободой безразличия» (действительно свободным выбором между А и Б), или же то, что кажется нам свободным желанием и действием, имеет общее основание в каком–то более глубоко обусловленном механизме нашего мозга, и нам только кажется, что мы совершаем реальный выбор. Наука сама по себе мало чем может нам помочь в решении этой проблемы. Да, современная физика отвергла модель мира–часов, но тот вид случайности, что свойствен квантовым процессам, очень далек от произвольности действий человека. Вопрос о свободе воли — вопрос метафизический, поэтому и решение его должно быть метафизическим. Многие богословы предпочтут принять за основу присущее человеку ощущение свободы морального выбора и ответственности за него. В современной науке нет положений, которые могли бы это запретить.

По мнению многих мыслителей, человеческая свобода тесно связана с человеческой рациональностью. Если бы мы были полностью детерминированными существами, что могло бы дать нам гарантии, что наша речь представляет из себя нечто сознательное? Разве тогда звуки, издаваемые нами, и знаки, которые мы пишем на бумаге, не были бы просто следствием автоматических действий? Всем сторонникам детерминистических теорий, социально–экономических (Маркс), сексуальных (Фрейд) или генетических (Докинс и Е. О. Уилсон), можно было бы порекомендовать тайно отречься от них в своих же интересах, спасая собственные идеи от самоотрицания.

Настало время обсудить некоторые из этих вопросов в деталях, рассмотрев кое–какие конкретные предположения.

Одна из наиболее популярных стратегий редукционизма при рассмотрении взаимоотношений между разумом и мозгом — предположение, что эти взаимоотношения основаны на переработке информации, превращающей входящие данные — сигналы, полученные от среды, в выходные данные — различные виды двигательной активности (включая речь). Таким образом, дискуссия переходит в чисто функциональную плоскость.

Принимающие такую точку зрения часто пытаются выразить ее с помощью физикалистской модели мозга–компьютера. Их поощряет тот факт, что наше нейронное строение имеет некоторое сходство со строением компьютера, особенно такого, который основан на обработке параллельных матриц, хотя, конечно, мозг неизмеримо сложнее, а особенно в том, что обладает гораздо большей степенью связности компонентов, чем любой из современных компьютеров. Победные заявления поборников теории искусственного интеллекта о том, что «мыслящие машины» уже вот–вот будут созданы, подкрепляют эту «компьютерную теорию». Видные сторонники функционализма — Деннетт (считающий, что мыслительные процессы — результат беспорядочной конкурентной борьбы, в процессе которой множество параллельных нейронных компьютеров создает «множественные проекты», и из них побеждает один) и Фрэнсис Крик (чья работа в основном состоит в интересном описании того, что известно как нейрофизиология визуального восприятия). Несмотря на претенциозное заглавие книги Деннетта («Сознание объяснено»), ни один из авторов даже близко не подошел к убедительному объяснению фундаментального для человека ощущения самосознания. С функциональным подходом к сознанию существует еще немало серьезных проблем.

Если мозг — компьютер, возникает вопрос: а кто его запрограммировал? Обычный ответ на этот вопрос: эволюционная необходимость отточила нейронные процессы для того, чтобы они отвечали требованиям выживания. Разумеется, в этом ответе может содержаться истина. И все же сложно поверить, что он предлагает полное и точное объяснение всем мыслительных способностей человека.

Наши мыслительные способности серьезно превосходят то, что можно с уверенностью приписать требованиям естественного отбора. Например, какой ценностью для выживания обладает человеческая способность понимать субатомные процессы квантового мира или структуру космического пространства? Считать такой излишек умственных способностей только счастливым случаем, побочным продуктом какой–то более приземленной необходимости, кажется неубедительным. То же самое можно сказать и о других человеческих способностях.

Заявление социобиологии о том, что этические нормы соответствуют неким скрытым стратегиям, направленным на генетическую жизнеспособность вида, также неубедительно. Широко распространенный феномен альтруизма — способность на серьезные жертвы ради блага другого — нельзя полностью объяснить за счет «кровного альтруизма» («Я спасаю своих детей потому, что они обладают моими генами») или «взаимного альтруизма» («Я помогу тебе, потому что рассчитываю на твою помощь в другом случае»). Все это мало объясняет, даже косвенно, мотивацию того, кто спасает из горящего дома не имеющего с ним кровного родства незнакомого человека с большим риском для самого себя.

Даже учитывая то, что эффективная обработка информации действительно должна способствовать выживанию, непонятно, почему она должна также включать в себя самосознание. На самом деле фокусировка сознания на себе может даже помешать человеку распознать опасность, грозящую «снаружи». На этом факте основано использование безличных — без участия человека — систем контроля безопасности на опасных производствах.

Роджер Пенроуз возродил так называемый аргумент математической логики, который, по его мнению, показывает, что человеческая мысль превосходит все, что возможно достичь с помощью компьютера. Он апеллирует к работам логика Курта Геделя. Последний показал, что в любой достаточно сложной аксиоматической системе, которая содержит метематические величины (например, если в ней есть величины нескольких порядков 1, 2, 3…), всегда существуют теоремы, которые хотя и могут быть сформулированы в рамках этой системы, но они не доказуемы внутри нее. Такая система была бы аналогична программе, запущенной на мировом компьютере, — так называемой машине Тьюринга. Доказательство этого фундаментального и поразительного вывода зависит от формулировки высказывания (геделианского предложения), истинность которого математики признают, но которое не проверяется исходя из логики рассматриваемой системы. Пенроуз считает, что это доказывает превосходство математического мышления человека над компьютерным. Такое заявление вызвало горячие споры, но Пенроуз стойко защищает свою позицию.

Еще один аргумент в защиту утверждения об ограниченном характере компьютерной модели — философское иносказание Серла о китайской комнате. Вы сидите в запертом помещении. Через решетку люди подают вам кусочки бумаги с написанными на них иероглифами. Вы находите соответствующие иероглифы в большой книге, которую вам дали, и срисовываете соседние с ними иероглифы. То, что вы нарисовали, вы протягиваете сквозь другую решетку. Вы не имеете никакого представления о том, что происходит, но на самом деле, те иероглифы, которые вы получаете, — это вопросы на китайском, а то, что вы срисовываете, — осмысленные ответы на них. Таким образом, понимание того, что происходит, содержится не у вас в голове (в компьютерном процессоре) и не в большой книге (программе). Пониманием происходящего владеет только автор этой книги. Компьютер может оперировать синтаксисом, но не семантикой, он может следовать заложенным в него грамматическим правилам, но ему недоступен смысл. А ведь понимание фундаментально для человеческого мышления. Это утверждение также вызвало горячие споры, но и Серл удерживает свои позиции.

Одна из характеристик компьютерных программ — то, что они могут работать на любом пригодном носителе (силиконовые чипы, или искусная система трубопроводов и шлюзов, или еще что–нибудь). Если люди все–таки не «компьютеры из мяса», возможно, причина этого нечто специфическое в самом этом «мясе»?

Существует гораздо более туманное, но и гораздо более правдоподобное предположение, что сознание — свойство, созданное биологическими системами достаточной степени сложности. Это утверждение не обязательно предполагает позицию физикализма, хотя оно и совместимо с тем утонченным физикализмом, который проповедует Серл. Последний хоть и не отрицает важности концепции сознания, но считает, что идея о возникновении сознания в связи с образованием форм жизни все возрастающей сложности не более проблематична, чем идея возникновения ощущения влажности при скоплении достаточно большого количества молекул Н₂0. У нас уже был повод оспорить это утверждение (глава 3, «Редукционизм и холизм», подраздел Физикализм). Положение Серла, хотя и можно назвать материалистическим, но оно не столь радикально, поскольку мышление все–таки существует. Это положение, однако, не в состоянии преодолеть огромную пропасть между такими физическими явлениями, как работа нервной системы (какой бы изощренной она ни была), и простейшими психическими переживаниями, например, когда речь идет о простом визуальном восприятии красного цвета. Два эти языка кажутся совершенно несовместимыми в том случае, когда дело не в молекулах и влажности (в последнем случае общим фактором будет энергия). Поэтому мы возвращаемся к рассмотрению аналогии, которая может нам немного помочь.

Свойства волн и частиц тоже кажутся несовместимыми, однако не только квантовые объекты действительно обладают и теми, и другими, но (в противоположность тому, что часто утверждается в философской литературе) мы действительно понимаем, как решается этот кажущийся парадокс. Ключ к этому решению — открытие Дираком теории квантового поля. Поскольку поле обладает свойством распространения, оно обладает свойствами волны. Когда поле квантуется, оно приобретает дискретную счетность, характеристику квантовой механики. Предположим, что его энергия приходит импульсами, множеством квантов разного вида, имеющих свойства, в точности совпадающие со свойствами частиц. Детальное рассмотрение позволяет понять, как этот фокус получается. Благодаря принципу суперпозиции (см. глава 2, «Квантовая теория», подраздел Принцип наложения /совмещения (суперпозиции)) квантовое поле может находиться в состояниях, представляющих собой смесь состояний, соответствующих определенному количеству частиц. (С точки зрения классической физики, это, разумеется, невозможно. В ньютоновском мире должно быть обязательно какое–то конкретное количество частиц п, не больше и не меньше. Их всегда можно сосчитать.) Именно такие состояния с неопределенным количеством частиц и соответствуют состояниям с волновыми свойствами (технически — с определенными фазами). Другими словами, именно это квантовое свойство неопределенности позволяет совместить противоположности, выраженные дуализмом волна/частица.

Если бы удалось применить «мораль сей басни» шире, то, видимо, двухаспектный монизм, теория разума/материи, мог бы стать возможным, если бы он так же, как и квантовая теория, смог включить в себя некоторую степень внутренней неопределенности. Конечно, при нашем современном состоянии знания это лишь догадка по аналогии. Мы не можем в деталях проверить, как такое предположение работает, но при обсуждении сознания ни у кого нет других средств, кроме махания руками. Однако размышления в этом направлении уже дали кое–какие результаты.

Многие авторы, вооружившись различными стратегиями, уже предположили, что квантовая теория сама по себе может послужить источником искомой неопределенности. Одна сложность этой идеи в том, что квантовые эффекты обычно действуют на атомном уровне или ниже, тогда как мозг кажется исключительно сложной системой макроуровня. Следовательно, многие уже пытаются найти микроскопическую субсистему, которая, по их мнению, должна играть значительную роль в нервных процессах и которая была бы настолько мала, чтобы подходить для действия квантовых эффектов (что напоминает об опрометчивом предположении Декарта, что душа находится в шишковатой железе). Одним из примеров тому может послужить гипотеза Пенроуза о том, что мелкие внутриклеточные структуры, называемые «микротубулами», играют важнейшую роль в образовании сознания. (Кстати, нетрудно заметить, что современные дуалисты, такие как сэр Джон Экклз, делают сходные предположения по поводу того, что именно может служить связующим звеном [«контактным мозгом»], посредством которого разум согласует свои действия с материей мозга.) Альтернативой этой «микроскопической стратегии» служит гипотеза о том, что разум каким–то образом в целом связан с квантовые состоянием мозга. Сложность здесь в том, что, к примеру, кора головного мозга выглядит как вполне классический (а не квантовый) объект. Когда она подвергается длительному изучению в ходе трепанации черепа, она никак видимым образом не изменяет ментальной активности и не затрудняет ее.

Другим решением проблемы могло бы стать размышление о роли макроскопической неопределенности. Это потребовало бы онтологической интерпретации теории хаоса, какая нами уже обсуждалась в данной книге (глава 2, «Хаос и теория сложности»). Причинность, основанная на энергетических взаимодействиях между составляющими, с одной стороны, и причинность, определяемая нисходящим действием активной информации — с другой, чем–то напоминают взаимодополняющее взаимодействие материального и ментального. Здесь может быть намек на то, как связаны друг с другом мозг и сознание. И все же ясно, что сегодня мы еще очень далеки от разрешения наших затруднений по поводу происхождения и природы сознания, хотя оно и составляет основу всего нашего знания и опыта.

Личность и душа

Важнейшее для человека понятие — это понятие «непрерывной личности», связывающей золотоволосую юность с седой старостью. (По крайней мере это так для западной мысли. В восточной традиции отдельная личность чаще считается иллюзией, от которой необходимо освободиться. В данной книге мы будем придерживаться западной точки зрения.) Одна из привлекательных черт дуализма заключается в том, что он наделяет каждого человека духовной составляющей — душой, которая выступает в качестве носителя личности и которая обеспечивает каждому идентификацию в этой жизни и за ее пределами. Однако, смысл предшествующего аргумента был в том, чтобы, отвергнув дуализм, воспринимать человека как психосоматическое единство — «скорее одушевленное тело, чем воплощенную душу», согласно известной фразе. Именно так древние иудеи, видимо, представляли себе человечество, и такой психофизиологический способ описания — доминирующий, хотя и не единственный, в Библии. Согласно одному из тех немногих пунктов, касающихся человечества, по которым сейчас наблюдается значительное единство мнений, люди должны восприниматься как единства, а не как некие духовные существа, живущие в плотских телах.

Это не значит, что теперь следует воздерживаться от разговора о душе вообще — такой запрет представлял бы значительную сложность для богословия. Это скорее означает переопределение понятия «душа». По существу, оно должно означать «истинное Я». Разумеется, это «истинное Я» — не просто тот материал, который составляет мое тело в какой–то определенный момент моего существования. Атомы в каждом из нас постоянно заменяются путем еды и питья, а также благодаря износу, следовательно, они не могут быть источником нашего ощущения «непрерывной личности». Скорее, наоборот, можно предположить, что личность складывается из какого–то невероятно сложного структурного образования («узора»), согласно которому организована материя. Современные человеческие возможности не позволяют объяснить, чем в точности характеризуется этот «узор», что в нем изменяется (например, как появляются новые воспоминания), а что остается прежним (и определяет, что именно этот конкретный человек продолжает жить). Отказ от компьютерной модели мозга/разума объясняется тем, что аналогия души с некой суперпрограммой, выполняемой «железом» тела, считается совершенно неподходящей. Однако эта жалкая аналогия, по крайней мере, указывает в правильном направлении, предполагая, конечно же, перенос ее на совершенно иной уровень для соотнесения с глубочайшей сложностью человеческой природы.

Как и при обсуждении любого вопроса, касающегося человечества, в этой дискуссии рано или поздно наступает «фаза махания руками». И все же точка зрения, говорящая о необходимости одновременно признать как психофизическое единство, так и существование того компонента, который обеспечивает идентификацию личности, уже давно существует в истории философии. Аристотель говорил о душе как о «форме» тела, другими словами, он тоже представлял душу как структуру. Это направление мысли было воспринято Фомой Аквинским, который отверг платоновский дуализм, доминировавший в западном христианском мышлении со времен Августина. Такой взгляд считается наиболее распространенным и среди современных богословов.

Грехопадение

И, наконец, мы должны рассмотреть отличительное для христианства утверждение о том, что человечество — падшая раса. Начиная со Св. Павла и далее, история ослушания Адама и Евы и их изгнания из Рая (Быт 3) играла значительную роль в христианской мысли, по сравнению с поразительной очевидной незначительностью ее для иудейской традиции. Среди современных богословов существует согласие по вопросу о том, что третья глава Бытия — не буквальное описание какого–то одного катастрофического события, произошедшего в доисторические времена, а миф (то есть не обман, а правда, изложенная в иносказательной форме, поскольку только такая форма могла передать всю глубину смысла).

Миф о грехопадении может быть понят как вечно современный символ человеческого состояния. В человеческой природе существует некий перекос, который приводит к крушению надежд и извращению стремлений. Он превращает освободителя страны в ее следующего тирана, он находит привычное выражение в гнусных компромиссах и предательствах повседневной жизни. Райнхольд Нибур однажды сказал, что первородный грех (моральная испорченность человека) — единственная христианская доктрина, поддающаяся эмпирической проверке. Стоит только взглянуть на мир, или заглянуть себе в душу, чтобы найти ей подтверждение. Третья глава Книги Бытия рисует этот аспект жизни после Рая, на которую были осуждены Адам и Ева, и определяет его причину как избранное людьми отчуждение от Бога. Согласно христианскому пониманию, мы — не автономные существа, чье предназначение может быть выполнено в одиночку и «по–своему», мы — гетерономные существа, чья жизнь неполна, если мы не воссоединены с Создателем, составляющим основу нашего существования. Такая трактовка грехопадения, переведенная в термины современного опыта, кажется реалистичной и доступной для понимания.

Проблемы начинают возникать, когда, в продолжение этой дискуссии, возникает вопрос: а как это могло случиться? Каким образом предполагаемое благое Божье создание могло стать морально испорченным? Традиционный ответ на данный вопрос, авторитетно сформулированный Августином, приписывает это событие буквальному акту неповиновения наших прародителей, предполагая также, что это привело к пагубным последствиям для первоначально райского творения, принеся в мир смерть и несчастье (физическое зло болезней и стихийных бедствий).Такой взгляд сегодня совершенно неприемлем, если, конечно, считать эти события реально происходившими. Землетрясения, извержения вулканов, ураганы, смерть животных — все происходило на Земле за сотни миллионов лет до появления человека.

Уже давно в христианском богословии существует разделяемая меньшинством другая точка зрения. Она связана с именем Иринея Лионского. Согласно ей, первоначальная невинность сравнивается с невинностью младенчества, а вся история развития человечества — с периодом созревания до достижения зрелости. В таком случае грехопадение соответствует времени бурной юности. Конечно, объяснение Иринея гораздо лучше сочетается с эволюционным пониманием возникновения жизни на Земле, чем теория Августина о доисторической катастрофе.

Можно представить себе картину эволюции человека как постепенное зарождение самосознания и одновременно сознания существования Бога. В какой–то момент притягательность «самости» и притягательность Бога вступили в конфликт, и произошел поворот от полюса божественного Другого к полюсу человеческого «Я». Наши предки стали, по выражению Лютера, «замкнуты сами на себя». Мы — наследники этой ориентации, переданной нам посредством культуры. И нет необходимости предполагать, что это случилось благодаря одному–единственному решающему поступку. Скорее, это должно было случиться и впоследствии закрепиться посредством серии решений и действий. Тогда получается, что не смерть появилась в мире, а люди стали смертны — таким образом, был засвидетельствован печальный факт конечности их земной жизни.

Самосознание с его способностью предвидеть будущее позволило нашим предкам понять, что однажды они умрут. Однако их увеличивающееся отчуждение от Бога отрезало их от единственного настоящего источника надежды на продолжение жизни после смерти, сделав тем самым осознание мимолетности человеческой жизни еще более горьким. Таким образом, можно переосмыслить христианскую доктрину о грехопадении.