Наука умирать

ПОСЛЕДНИЙ МАЙ

В Лежанке оставили 1-ю бригаду, конников генерала Покровского и весь лазарет. Остальная часть армии двинулась дальше — к Егорлыцкой, к Дону. Кавалеристы Покровского создали завесу из конных разъездов и о появлении красных узнали задолго до их приближения к селу. Генерала Маркова вестовые нашли утром в «обозном» конце села. Он с Тимановским и ординарцами проверял размещение раненых. Разговаривал с Родичевым, расположившись на солнышке возле хаты с флагом красного креста над крыльцом. Тот говорил о трудностях с продуктами для раненых — интенданты по приказу Деникина заготавливают продовольствие только для боевых частей, а раненых должны кормить хозяева домов, где располагается лазарет.

— Так они, ...ые интенданты, и нам ничего не дают, Гаврилыч. Куда всё уходит? Неужели сами съедают?

— Столько им не съесть, Сергей Леонидович. На днях в Плоской в пустой хате мы нашли несколько бочонков, и сметана, и кувшины с молоком... Закрыто на замок, и никто так и не сказал, чьё это, для кого приготовлено. Тот капитан верхом — один из них.

Капитан в отличной гимнастёрке, в корниловской черно-красной фуражке с чёрно-серебряными погонами Генштаба, с маузером и кавказским кинжалом на поясе коротким галопом скакал по дороге, не замечая генерала.

— Ко мне его! — приказал Марков.

Капитан спешился, аккуратно набросил повод на столбик изгороди, подошёл к генералу, спокойно доложил, что он — командир особого интендантского боевого отряда Гилленшмидт.

— Родственник?

— Генерал Гилленшмидт — мой родной дядя.

— Ваш родной дядя, так его... бросил армию и бежал неизвестно куда, — повысил голос Марков. — А вы здесь, в обозе, прячетесь и морите голодом раненых!

— Ваше превосходительство, согласно приказу его превосходительства командующего...

— Отставить. Здесь я отдаю приказы! Найти все спрятанные продукты и передать подпоручику Родичеву для раненых. После этого явитесь в распоряжение командира Офицерского полка генерала Боровского для прохождения боевой службы.

— Ваше превосходительство, но я...

— Отставить! Выполняйте. Кругом! Шагом марш!

Посмотрел вслед удаляющемуся капитану. Родичев объяснил, что в обозе таких человек пятьдесят, — они не переносят выстрелов и могут находиться только в тылу.

— Всех разгоню, — пообещал Марков.

— Не удастся, Сергей Леонидович. У них покровители.

На противоположной стороне улицы стояла девушка в цветастом платье, в светлом платочке, прикрывавшем непослушные каштановые волосы. Наверное, интересно ей было рассматривать генерала.

— Шурочка уехала? — спросил Марков.

— Вместе со 2-й бригадой. Спешит, чтобы скорее оказаться поближе к Новочеркасску.

Оказывается, молодая казачка не ради любопытства стояла — подошла к военным, преодолевая стеснение, спросила:

— Господин генерал, не возьмёте ли меня сестрой в лазарет?

— А ты умеешь за ранеными ухаживать? Бинтовать, промывать раны?

— Так я училась на фершала в Новочеркасске. Не закончила, но...

— Возьмём, Сергей Леонидович? Сёстры нужны — раненых много.

— Как тебя зовут, красавица?

— Лиза.

— Понравилась ты нашему врачу. Он очень хороший врач — Гаврилыч. Но ухаживать будешь только за больными, а не за здоровыми. Согласна?

— Что ж поделаешь — согласна.

Промчали по дороге пустые тачанки, поднимая пыль. Наверное, добывать припасы к светлому празднику. А у командира бригады возникла мысль о новом тактическом приёме. Ещё не рассеялась пыль от тачанки, как подскакал хорунжий кубанец из разъезда и доложил о подходе красных и с юга, и с востока, и по большой дороге. Красные были уже вёрстах в пяти.

— Что у нас сегодня? Страстная пятница? Вот и устроим страсти, — сказал Марков. — Степаныч, оба полка — к бою и на ту окраину. И, главное, все тачанки туда же. И чтобы лошади и возницы были готовы к бою.

Степь украсилась лазоревыми, жёлтыми и алыми пятнышками цветов, чёрные пашни за селом засияли изумрудом озими. Красные ещё не подошли, и посверкивающие штыками полки, разворачивающиеся в цепи, блеск начищенных пушек, выезжающих на позиции, представлялись каким-то праздником. Десятка два тачанок вытянулись цепочкой на дороге. Марков с командирами подошёл к ним, оглядел лошадей и возниц.

— Господа командиры, — сказал он, — противник приближается, и то, что я сейчас прикажу, надо сделать немедленно. Лучшие пулемётные расчёты Офицерского и Кубанского полков посадить на тачанки. Укрепить пулемёты для ведения огня и на месте, и на ходу. Создаются две пулемётные батареи, которые рысью выезжают во фланг наступающим и открывают точный огонь на поражение. Дорога сухая и степь ровная — можно и по целине. Командиров батарей назначит генерал Боровский. Инициативных боевых командиров рот. Выполняйте — времени нет.

Вскоре боевым дымом затянуло цветущую степь — красные за версту до села на ходу открыли огонь и ружейно-пулемётный, и артиллерийский. Марковцы отвечали отдельными выстрелами из цепи — у них по 30 патронов на человека. Красных эти выстрелы не останавливали. Ещё шагов 800—1000 — и рукопашная. Но вот Марков взмахнул нагайкой, и с обоих флангов вылетели тачанки. Какие-то незаметные минуты — и жуткий фланговый пулемётный огонь с развернувшихся тачанок встретил красных. Они залегли, начали отползать, ища укрытий, а пулемёты заливались, вбивая в ползущих смертоносный свинец. Поднялась в атаку бригада, и красные побежали. Их гнали несколько вёрст.

Марковские роты закрепились вёрстах в трёх от села, где стояли сараи с веялками, сеялками и прочими машинами. Между сараями — высокие стога соломы. Сюда подъехал Марков с помощниками. Артиллерия красных с дальнего расстояния била шрапнелью. Пришлось от пуль прятаться в сараи. Один из них загорелся от случайного попадания, а там, как на грех, сёстры собрали раненых. Бросились выносить, горящие заживо жутко кричали. Подбежал связной и доложил, что ранен в голову генерал Боровский...

— Что делать, Степаныч? — спросил Марков. — Кого назначим? Не вижу никого.

— Командира батальона. Хотя бы временно.

Решили временно назначить командира батальона полковника Дорошевича, бывшего командира лейб-гвардии гренадерского полка.

— Победа, Сергей Леонидович. Как всегда, — сказал Тимановский.

— Тяжёлая победа, Степаныч. В Офицерском почти 50 человек, и Боровский.

— Ваше блестящее тактическое решение с тачанками обеспечило победу. Ни один командир до вас этого не применял.

— Вот увидишь, Степаныч, — все будут так воевать.

— Но начали-то вы.

— Об этом никто и не вспомнит.

Огонь красных начал утихать. Разрывы снарядов ушли куда-то в степь. Генерал с сопровождающими вышел из сарая. Стали с Тимановским у стога соломы.

— Осторожнее здесь с трубочкой, Степаныч, — предупредил Марков. — Один пожар уже был. А я смотрю на этот стог и, знаешь, о ком вспоминаю?

— Знаю. Он бы сейчас стоял здесь с биноклем.

— Да. А теперешний любит карту рассматривать.

Следующее утро началось с артиллерийского обстрела и атаки красной пехоты на широком фронте. Опять Марков спросил Тимановского, какой это день по календарю.

— Страстная суббота? Устроим опять страсти, — сказал Марков, услышав ответ.— Пулемётные батареи на тачанках к бою!..

Страсти продолжались целый день. Бригада Маркова потеряла до 80 человек, в Офицерском полку — 7 убитых. До вечера не могли отбить атаки красных. Уже на закате Марков собрал около 150 офицеров 1-й роты и инженеров и сам повёл их в свою атаку:

— Дистанция четыре шага! Винтовки у ноги! Ровным шагом марш!

И они пошли без выстрела вперёд, во весь рост, не сгибаясь под пулями. Падали убитые и раненые, оставшиеся смыкали строй. Красные бежали.

Наступала Святая ночь. Во всех ещё не разрушенных русских храмах звучало: «Христос воскресе из мёртвых, смертию смерть поправ!..» И в Лежанке шла служба, но офицеров было немного: утомились в боях. Мушкаев заставил себя придти в церковь: хоть что-то прекрасное, не пропитанное убийством и ненавистью увидишь и услышишь. После полуночи поздравлял оказавшихся рядом знакомых и незнакомых: «Христос воскрес... Воистину воскрес!..» Был здесь и Савёлов, спросил:

— Всё восхищаетесь Марковым? Только и разговоров о его тачанках. «Если бы не наш Марков...»

Мушкаев грустно пожал плечами. Нечего ему было сказать. Каким бы замечательным командиром ни был Марков, а он сам, поручик Мушкаев, убил брата своего во Христе Авдея. А ведь они оба христиане. И опять не стало покоя в душе и уверенного понимания происходящего. Может быть, он обязан вернуться в ту станицу, жениться на Анюте и воспитывать детей, оставшихся без отца? Но у него же есть своя жена.

«Возведи окрест очи твои, Сионе, и виждь...»

В день Пасхи 5 мая с утра ждали атаки красных, но не было ни выстрела. Великий праздник отмечали и красные, и белые.

В пасхальное утро Ольга Петровна принесла в палату матросу Руденко крашеные яички. Теперь он лежал один, как привилегированный боец, которому благоволит сам Автономов. И не столько лежал, сколько сидел и ходил: Руденко выздоравливал.

— Вы хоть и большевик, но ведь русский человек, товарищ Руденко, — сказала Ольга. — Вот и разговейтесь.

— Могу и похристосоваться, — сказал матрос, облапив её.

— До чего ж нахальный ваш брат, матрос, — притворно возмущалась Ольга, почти не сопротивляясь поцелуям. — Видать, пора тебя выписывать.

— Хоть сегодня бы выписался, да одно дело меня держит.

— Какое же такое дело?

— Ты, Олечка.

— Убери руки. Не лапай. Кто-нибудь зайдёт — я же здесь работаю.

— Так пойдём к тебе.

— Нельзя мне с вашим братом. Если только по двору погулять.

Погуляли по солнышку.

— Если только на минутку ко мне зайдём... — сказала Ольга со вздохом обречённости. Прощаясь, Руденко долго всматривался в Ольгу, затем сказал:

— Где-то я тебя раньше видел. Никак не припомню.

Только один день командовал Офицерским полком гвардии полковник Дорошевич — в бою 4 мая был ранен. Потом временным командиром назначили полковника Хованского, и, наконец, после долгих размышлений и разговоров Марков согласился отдать полк Степанычу — полковнику Тимановскому. Рядом теперь не было единственного верного помощника. Конечно, он подчинён генералу Маркову, но это другое. Впрочем, после смерти Корнилова у них со Степанычем возникли некоторые шероховатости в отношениях — полковник же старый соратник Деникина: всю Большую войну прошёл с ним рядом.

21 мая Тимановский собрал полк в Егорлыкской, в станичной школе. Пришли и некоторые офицеры Кубанского полка. Помещение небольшое — вся бригада не смогла бы поместиться. Марков предупредил Тимановского, чтобы тот не устраивал официальную встречу, и пришёл в школу, как учитель к учащимся. Быстро вошёл с папкой бумаг, поднялся на кафедру, поздоровался и закурил трубку. Сказал:

— Это ваш новый командир полка приучил меня трубку курить. Собрал я вас, господа, чтобы поделиться с вами собранными из всевозможных источников сведениями о России. Поход нашей армии, Корниловский поход — это самое значительное событие 1918 года в жизни России, страдающей под игом большевиков, предавших и продавших страну немцам. Наш поход — это сигнал для всех патриотов. Они теперь знают, что место сбора — Добровольческая армия. Наш поход — это начало освобождения Родины. Я пришёл к вам с бумагами. Во-первых, это газеты, зовущие к себе на службу офицеров, сулящие производство в чины, командное положение, большое содержание. Особенно усердствуют представители донских казаков. Как вам известно, на днях избрали нового донского атамана генерала Краснова. Он объявил Дон самостоятельным государством и формирует свою армию. Предложил нашему командующему включить нашу армию в состав Донской армии, то есть подчинить нас себе...

Офицеры возмущённо зашумели, некоторые посмеялись.

— Я разделяю ваше возмущение и насмешки, но всё делается серьёзно. Недавно с Румынского фронта в Новочеркасск пришёл сильный отряд офицеров под руководством полковника Дроздовского[50], и Краснов уговаривает его вступить в свою армию. Отряд сильный — почти три тысячи бойцов, 12 орудий, бронеавтомобиль. Газета «Донской край» описывает парад этого отряда в честь донского атамана Краснова. Этот Дроздовский даже заслал к нам вербовщика. Иван Павлович Романовский приказал его немедленно арестовать и едва не расстрелял. Как офицер Великой Русской армии, патриот я не представляю для себя возможным служить в какой-нибудь Крымской или Всевеликой республике, которые мало того что своими идеями стремятся к расчленению Великой России, но даже считают допустимым вступать в соглашение и находиться под покровительством страны, фактически принявшей участие в разрушении нашей Родины. Ведь Краснов считает немцев своими союзниками. Что дадут офицерам, пошедшим на службу в какие-то Татарские и иные армии, несуществующие государства? Хотите хватать чины? Пожалуйста: обгоните меня, но я как был произведён в генерал-лейтенанты законным русским монархом, так и останусь им до тех пор, пока снова не явится законный хозяин земли Русской. И что будут делать офицеры этих армий, когда те будут расформированы? Кроме газет, я принёс ещё письма и рапорты некоторых наших офицеров. В письмах — советы и рецепты по спасению России. Добровольческая армия, господа, стоит на правильном пути и имеет свои рецепты, достойные Родины и армии, и его превосходительство командующий генерал Деникин просил меня передать вам его просьбу не осложнять и не затруднять ему его тяжёлой работы. А вот здесь лежат несколько рапортов. Их подали некоторые из чинов моей бригады. Они устали... Желают отдохнуть, просят освободить их от дальнейшего участия в борьбе. Не знаю, может быть, к сорока годам рассудок мой не понимает некоторые тонкости, но я задаю себе вопрос: одни ли они устали? Одни ли они желают отдыхать? И где, в какой стране, они найдут этот отдых? А если, паче чаяния, они бы нашли желанный отдых, то... за чьей спиной они будут отдыхать? И какими глазами эти господа будут смотреть на своих сослуживцев, в тяжёлый момент не бросивших армию? А если после отдыха они пожелают снова вступить в армию, то я предупреждаю: в свою бригаду я их не приму. Пусть убираются на все четыре стороны к чёртовой матери. Вот эти рапорта. Прошу командиров частей взять их и рассмотреть после окончания нашей беседы. Отдохнуть после такого похода, который мы проделали, конечно, следует, и командующий разрешил короткие отпуска для чинов армии. До двух недель. Желающие воспользоваться отпуском должны подать рапорты. Последовательно, насколько позволит боевая обстановка, их просьбы будут удовлетворены. Бели у кого-нибудь есть вопросы ко мне, господа, прошу задавать.

Капитан Бахманов, поддержанный всеми присутствующими, спросил о тыле армии, об огромном обозе, затрудняющем боевые действия и ничем не помогающем армии, о многих боеспособных офицерах, прячущихся в обозе.

— Я понимаю ваше негодование, господа, — ответил Марков. — Когда в конце прошлого года генерал Алексеев создавал нашу армию, ростовские богачи дали ему... не поверите — 400 рублей! А когда пришли большевики, им пришлось раскошелиться на миллионы. Как это понять? В то время, когда льётся кровь, люди, находящиеся за спиной армии, должны чем-то платить, как-то поддерживать армию, помогать ей. Наша гуманность погубит нас. Война не терпит поблажек, тыл должен понимать это. Если не поймёт, придётся не просить, а требовать, тогда и результат войны будет другой. Поверьте мне, дайте время окрепнуть армии, немного больше территории, и я первый буду просить командующего взяться за тыл, оздоровить его.

Поднялся полковник Биркин, говорил много, всё выяснял, как так получается в армии, что младший по службе и в чине становится начальником старшего.

Марков ответил решительно и убеждённо:

— Мой принцип: достойное — достойным. Я выдвину на ответственный пост молодого, если он способнее старшего. Если больше нет вопросов, то давайте заканчивать. Наша работа — только начало обновления Родины. Кубанский поход — это первый маленький эпизод. Но верьте, Россия будет великой и сильной, будет как огромное, греющее и животворящее солнце. Нам надо хотеть Её, дерзать и бороться!

Выходил Марков из школы быстрыми шагами, не желая останавливаться, чтобы не попасть в окружение офицеров и не отвечать на множество их вопросов. Увидел одиноко стоящего Мушкаева, подозвал, спросил:

— Вы подали рапорт о выходе из армии. Почему? Куда хотите идти? Опять к красным?

— Красные меня расстреливали, ваше превосходительство, а рапорт я забрал. Вы правильно сказали: нам уходить некуда.

— Вы отлично сражались в последних боях, и вдруг такой упадок духа.

— Лучшие погибают, их места занимают худшие. Почему не вы командующий армией?

— Господин поручик, такие вопросы мы не должны обсуждать.

— Армия становится другой, ваше превосходительство. Сможет ли победить эта армия?

— Лучшие всегда погибают первыми, — сказал Марков, — и на их крови восходит победа.

От станицы Мечетинской, где расположился штаб армии, до Новочеркасска меньше ста вёрст. Совсем близко молодая жена, но командующий не имеет права бросить армию — большие бои временно прекратились, но возникли большие проблемы. Поздним вечером Деникин выбирался из штабной избы во двор, смотрел на звёздное небо, находил Ковш, яркую звезду Арктур, думал о Ксении. Может быть, и она глядит сейчас на звёзды и вспоминает о нём.

В это время обычно приходил Романовский, чтобы обсудить, отключившись от дневной суеты, серьёзные проблемы: о направлении движения армии, об отношениях с донским атаманом Красновым, о действиях красных войск, в большом количестве прибывших с севера, о возможной встрече с немецкими войсками, об уходе офицеров из армии.

23-го им не удалось поговорить о нерешённых вопросах. Романовский пришёл озабоченный: красные неожиданно начали наступление от станицы Великокняжеской.

— Я позвонил Маркову, чтобы готовился завтра с утра выступить навстречу, — сказал Романовский.

— Совершенно правильно, Иван Павлович,— одобрил Деникин. — 1-я бригада стоит как раз на этом направлении.

— Сергей Леонидович справится.

— Стоял бы там Богаевский, послали бы его, и он бы справился, — сказал Деникин. — А это какая звезда, Иван Павлович, над той яблонькой?

— По-моему, это Капелла. Она в это время поднимается на северо-востоке. Именно там» откуда сейчас наступают красные.

— Да. Марков должен справиться. Но я давно хочу конфиденциально посоветоваться с вами о некоторых фактах, связанных с Сергеем Леонидовичем. И вы, и я — его старые друзья, но, как говорится, дружба дружбой... Отпустил пленного матроса на переезде у Медведовской — это пустяк: он и раньше отпускал отдельных пленных, но в станице Павловской отпустил всех, взятых в плен, — человек 50. Разве мы так договаривались на военном совете? Кстати, и о том военном совете он отзывается отрицательно. Считает, что я о новом отношении к пленным говорил для того, чтобы снять с себя ответственность за расстрелы. Вспоминает покойного Лавра Георгиевича и заочно упрекает меня за то, что я не стою на скирде под пулями, как это делал Корнилов. И опять разговоры пошли: почему Марков не командующий. Я убеждён, что он к этим разговорам не причастен, но его поведение создаёт для них почву. Он ведёт себя не так, как другие командиры бригад. Считает возможным отменять мои приказы по интендантским вопросам. Заявил офицеру-интенданту, сославшемуся на мой приказ: «Здесь я командую». Вот и распускаются легенды, что всеми нашими успехами мы обязаны генералу Маркову. Особенно заговорили после боев у Лежанки.

— Да, он там создал пулемётные батареи на тачанках...

— Иван Павлович, и другие наши командиры принимают в боях новые неожиданные решения и побеждают. Я прошу вас в каком-нибудь штабном документе, например, в очередной сводке, очень осторожно так отозваться о 1-й бригаде, чтобы Сергей Леонидович вспомнил: он такой же командир бригады, как Богаевский и Эрдели. Такой же генерал, как и другие генералы нашей армии. Только очень осторожно.

— Я понял, Антон Иванович. Есть интересная новость из Кисловодска: на прошлой неделе там был Автономов и встречался с Рузским и Радко-Дмитриевым. У него план: создать объединённую армию из кубанцев и офицеров с одним из этих генералов во главе.

— Чего это у тебя ленточка теперь простая, без полосок? — спросила Ольга, когда уже после выздоровления к ней пришёл Руденко, вернувшийся на большевистскую военную службу.

— Царские военные награды красным бойцам носить запрещено, а эта лента — Георгиевская, — ответил Руденко, который был в новом бушлате, в клёшах невероятной широты, с маузером на поясе, рядом со сверкающей военно-морской бляхой. — Теперь я боец Красной армии, и у нас — новые порядки. Командиров теперь не выбирают, а назначают, в каждой части комиссар, дисциплина и всё, как положено. Чтобы скорее кадетов разбить. Но ты мне, Оленька, скажи, где меня с Георгиевской ленточкой видела? Раненого меня привезли без чепчика, отсюда уходил — какой-то колпак напялили. Где мы встречались? На каком причале? Я ведь тоже помню, что видел тебя где-то.

— Всё тебе скажу, Олеженька. Сердце тебе отдала — всё отдам. Был у меня муж, не буду врать — были мужики, но никого так не жалела, не любила, как тебя.

— Ответный сигнал тебе такой же, Оля, но рассказывай.

— Рассказывать-то нечего. Ты меня вроде бы и не заметил тогда — бронепоездом командовал. На Георгие-Афипскую ехал, а мне приказано было раненых пленных офицеров доставить в Афипскую и передать кадетам — какой-то договор у Автономова с ними был. На автомобиле меня с ними на вокзал отвезли, какой-то казак из автономовского штаба передал тебе приказ, к твоему бронепоезду прицепили пассажирский вагон...

— Точно. В Афипской тебя с Ярощуком высадил с твоими кадетами. Погиб Ярощук от марковской пули, а ты, сука, всю ночь там на Афипской с тем самым Марковым... Да я б тебя ща пристрелил, как ту собаку, но в Красной армии теперь дисциплина...

— Олеженька, набрехали тебе. Маркова-то я и видела две минуты. Он повёл своих куда-то в бой. Вот тебе крест.

Не веришь в Бога? Честное моё слово! Клянусь как на присяге! Тогда вечером пришёл со своим доктором, посмотрел раненых, сказал, что отправит их со своими... Олеженька! Не было ничего! Я бы сказала. И сейчас всю правду тебе скажу про всех и про Автономова. Только поверь мне.

— А что про Автономова? Он же большевистский командующий.

— Какой он большевик? Казак! Они все за кадетов. Поехал в Кисловодск к генералам. Хочет бунт здесь произвести — арестовать весь ваш ЦИК, собрать новую армию из казаков и офицеров, а командовать будут те генералы из Кисловодска. Сначала меня хотел послать к Деникину, но раздумал, и сам поехал к другим генералам.

— Он один такой?

— Много их у него. Я только знаю, что его начальник штаба Гумённый с ним. И в Кисловодск поехал.

— А Сорокин?

— Не знаю. Не было его с ним.

Сама не могла понять, почему пожалела Сорокина.

Вышли из Егорлыцкой 24-го утром. Пехота — на повозках, пулемёты — на тачанках, за черкесской кавалерийской сотней батарея Миончинского — четыре орудия. Лёгкой рысью двигались навстречу солнцу. Пыль ещё не пересохла на жаре и не задымила дорогу. Марков с помощниками стоял, пока не прошёл мимо него весь отряд. Уже сброшены папаха и привычная куртка — на генерале гимнастёрка с Георгием, сверкающие погоны, уже не генштабовские, а пехотные с синей выпушкой. Артиллеристы проехали с песней, посвящённой своему командиру:

Юношеская любовь не забывается — сам же артиллерист-константиновец. В офицерском полку — прекрасные бойцы, но в душе Марков лучшими считает этих весёлых юных прапорщиков, вчерашних юнкеров и их рослого стройного командира подполковника Миончинского. Во многих боях его точные выстрелы оказывались решающими. Лучшие. Неужели они должны погибнуть первыми?

Бой с красными, наступающими от Великокняжеской, состоялся 25-го. План генерала Маркова был прост и решителен: держащий оборону Донской отряд отступает перед красными, переправляющимися через широкий Маныч по мосту, и когда те, перейдя реку, втянутся в преследование донцов, ударить им в тыл, взорвать мост и уничтожить окружённых. Здесь главное — точно выбрать момент начала атаки. Отправить в разведку своих кавалеристов с хорошим офицером — он вовремя должен прислать связного.

Офицера назначил Тимановский. Донцы отошли от моста версты на три, когда прибыли связные с сообщением, что главные силы красных перешли Маныч и преследуют донцов. Марков приказал Офицерскому полку атаковать. Сам с холма наблюдал в бинокль за копошащимися в дрожащем степном мареве массами бойцов. Солнце било в глаза, и с трудом различались движения войск. Неприятно удивили четыре, одна за одной, вспышки трёхдюймовок, ровной цепочкой высветившихся на тёмной полосе, обозначающей берега Маныча. Батарея красных. И много пехоты. Это и есть главные их силы. Они у моста, куда начал наступать полк.

Командир бригады разразился грозной бранью. План срывался. Теперь и в бинокль была видна понятная без объяснений картина: цепи Офицерского полка залегли под огнём красных...

Бой продолжался до вечера. Красных окружить и уничтожить не удалось — крепко оборонялись, защищая мост, пока не ушли за Маныч все их войска. Оставили, правда, два орудия. Всё-таки трофеи. Правда, и наступление противника остановили, но потеряли много офицеров. Лучшие погибают первыми.

Утром следующего дня Штаб армии разослал по частям очередную сводку боевых действий. Марков только что позавтракал и отправил ординарца к Тимановскому с просьбой прийти для разбора вчерашнего боя. Вошёл связной штаба и передал пакет со сводкой. Оставшись один, генерал вскрыл пакет, быстро просмотрел машинописный текст, нашёл главное:

«... В течение дня части 1-й бригады в составе Офицерского полка, 1-й батареи, дивизиона Черкесского полка и конной сотни Егорлыцкого ополчения вели бой у переправы через р. Маныч у станицы Великокняжеской, имея задачей окружить и уничтожить противника. Отряд 1-й бригады не выполнил поставленную задачу вследствие ошибочного плана и нечёткого взаимодействия между частями. Вместо того чтобы атаковать тылы частей противника... Наши потери составили 12 убитыми и около 40 ранеными...»

Марков отбросил сводку, закурил трубку, поднялся из-за стола, походил по комнате, вновь сел за стол, взял чистый лист и написал несколько слов. Тимановский пришёл вовремя.

— Хочешь посмотреть, что я написал? — спросил Марков. — Смотри, Степаныч.

«Командующему Добровольческой армией

Его превосходительству

Генерал-лейтенанту Деникину

Рапорт

Прошу уволить меня от службы в Добровольческой армии.

Командир Первой бригады

Генерал-лейтенант Марков».

В этот же день его вызвали в Мечетинскую к Деникину.

Марков знал, что опять уговорят, как в той злополучной роще под Екатеринодаром. Они же взрослые серьёзные люди, не только сочиняющие приказы по армии, но и размышляющие о государственном устройстве России, издающие политические документы, который войдут в историю, а генерал Марков — мальчишка, которые увлечён сражениями, умеет их выигрывать, первым бросаясь в бой, не кланяется пулям, подгоняет нагайкой трусов и отстающих. Такие долго не живут, но, пока они живы, с ними приходится считаться — ведь их любят, за ними идут.

Конечно, уговорят. Куда он уйдёт из воюющей армии? В семейную спальню играть в солдатики с Леонидиком? Да и тот вырос и, наверное, уже мечтает о настоящих боях. Запереться в семье, когда Россия горит пожаром, — это не для генерала Маркова.

Начал разговор Романовский. Старый настоящий друг. Однако серьёзная служба заставляет действовать и говорить не так, как это делают друзья, а как положено начальнику штаба:

— Сергей Леонидович, я приношу глубокие искренние извинения за ошибку в сводке — в ту ночь пришлось читать и подписывать горы бумаг. Одна переписка с атаманом Красновым едва не свела с ума, и я не прочитал внимательно сводку — мои офицеры обычно так не ошибаются. И Антон Иванович, полностью доверяя мне, тоже не имел времени внимательно прочесть.

— Ошибка Ивана Павловича возмутила меня до глубины души, — сердито нахмурившись, сказал Деникин. — Ваш отряд на Маныче действовал блестяще и, несмотря на ложные разведданные, выполнил задачу. Я готов отстранить генерала Романовского от должности начальника штаба, если его ошибка, оскорбившая вас, вынуждает лучшего воина нашей армии, лучшего командира, покинуть армию. Без генерала Маркова я, да и не только я, а все добровольцы не представляют армии. Ведь вы теперь командир 1-й дивизии. Тем более сейчас, когда мы готовимся к новому походу, надо идейно сплотить армию — у нас большое пополнение. Один отряд Дроздовского — 1500 опытных бойцов, прошедших с боями от Румынского фронта до Ростова. У офицеров сейчас есть время думать, и возникают различные настроения. Одни готовы объединиться с Красновым, договориться с немцами и вместе бороться против большевиков.

— У них такой интересный лозунг, — напомнил Романовский, — приехать в Москву в немецком вагоне.

— Да, — продолжал Деникин, взглянув на начальника штаба с некоторым неудовольствием, — именно в немецком вагоне. Другим нужна монархия, и они никак не договорятся между собой, кого же поставить императором. Десятка два кандидатов. Вплоть до греческого принца. Кому-то хочется республики и Учредительного собрания. Только мы втроём можем правильно настроить армию. Как это сделать? Мы с Иваном Павловичем хотели бы собрать всех добровольцев, но нет такого большого помещения. Решили пригласить всех командиров, вплоть до командиров взводов. И от Дроздовского приглашаем. Сам он, по-видимому, не сможет бросить отряд в Новочеркасске. Сергей Леонидович, разве можно представить такое совещание без генерала Маркова? Без его мудрости, без его смелости в принятии решений? Там возможны всякие выступления. Вот Кутепов заявил мне, что будет сражаться только за Российскую империю во главе с живым и здравствующим государем Николаем Александровичем, а не за Учредилку или ещё какое-нибудь подобное учреждение. Решающим будет ваш голос, Сергей Леонидович.

— Цветочков-то уже нет, Антон Иванович, — сказал Марков, кивнув в сторону окна, где сверкали весенним лаком листья черешни. — Скоро будут ягодки. Пора собираться в поход, а я ещё в отпуске не был. Дайте мой рапорт. Рву на ваших глазах.

— Спасибо, Серёжа, — растроганно сказал Романовский. — Не держи на меня зла. Останемся друзьями.

— В отпуск — после совещания, — сказал Деникин уже по-деловому, не извиняясь, не уговаривая, а приказывая. — А сейчас надо обсудить, что сказать армии о целях нашей борьбы. Я предлагаю действовать на основе подготовленного мной Наказа. С ним согласен генерал Алексеев, ознакомлены генералы, командиры полков. Вы читали, Сергей Леонидович?

— Читал и согласен, — кивнул Марков, который внимательно прочитал этот документ, который гласил:

«I. Добровольческая армия борется за спасение России путём: 1) создания сильной дисциплинированной и патриотической армии: 2) беспощадной борьбы с большевизмом; 3) установления в стране единства государственного и правового порядка.

II. Стремясь к совместной работе со всеми русскими людьми, государственно мыслящими. Добровольческая армия не может принять партийной окраски.

III. Вопрос о формах государственного строя является последующим этапом и станет отражением воли русского народа после освобождения его от рабской неволи и стихийного помешательства.

IV. Никаких сношений ни с немцами, ни с большевиками. Единственно приемлемые положения: уход из пределов России первых и разоружение и сдача вторых.

V. Желательно привлечение вооружённых сил славян на основе их исторических чаяний, не нарушающих единства и целостности Русского государства, и на началах, указанных в 1914 году Верховным главнокомандующим».

— Мы должны убедить армию в правильности наших утверждений. Если сказать одним словом, то это — непредрешённость.

— Хорошее слово, Антон Иванович, — поддержал Романовский. — Точное и убедительное.

— Убедим ли мы наших бойцов? Как вы считаете, Сергей Леонидович?

— За нами пойдут, — уверенно, как о чём-то уже решённом, заявил Марков. — Только быстрее назначайте совещание — хочу до похода успеть использовать свои две недели.

— Вернётесь из отпуска — ив поход, — сказал Деникин. — Отсюда необходимость, не откладывая, обсудить с вами главный вопрос: куда пойдём.

Марков мог бы совершенно искренне сказать: куда прикажете, но они его бы не поняли. Поэтому он промолчал, поглядывая на Романовского, — начальник штаба обычно докладывает планы, но тот смотрел на Деникина, по-видимому, ожидая объяснений командующего. И Деникин объяснил:

— Сложный вопрос и не столько военный, сколько политический. Краснов предлагает нам идти на Царицын, убеждает, что там нас ждёт успех, а затем, вместе с казаками — на Москву. Алексеев написал мне, что на Кубани — гибель, на Кавказе мало привлекательного и делать нечего, то есть идти некуда. Краснова мы понимаем: в Царицыне сидят его враги — правительство Донской большевистской республики. И на Москву надо идти, но не с Красновым и не с немцами, его друзьями. Наша армия — Русская армия, и она должна выполнять главную свою задачу: защищать Россию от внешнего врага. Наш враг — немцы. Мы не подписывали предательский Брестский мир. Если сейчас мы не имеем возможности вступить в открытую борьбу с немецкими оккупантами, то не должны хотя бы помогать германской армии. Они захватили Ростов, наша разведка доносит, что готовятся немецкое наступление на Батайск и десант в Тамани. Им противостоят большевистские войска под командованием Сорокина. Только здесь, только вам говорю откровенно: я не хочу наносить серьёзный удар в тыл этих войск и тем самым помогать немцам захватить Кубань, а затем Кавказ. Иван Павлович согласен со мной.

— Я тоже согласен, — сказал Марков.

— Наверное, есть в армии и другие, думающие так же, но о нашем с вами решении не должен знать никто. Идти на Царицын, помогать Краснову — это означает сотрудничество с немцами. Мы пойдём на Кубань, но с ограниченной целью — взять Екатеринодар и создать базу для расширения армии, имея в виду поход на Москву.

Совещание состоялось в Егорлыцкой, в станичном правлении. Для офицеров, отдохнувших после похода, почистившихся, приодевшихся, такая массовая встреча создавала настроение праздника, и вряд ли стоило ожидать каких-то резких выпадов, споров и прочих эксцессов. Закончившийся поход не только сплотил армию, но и особым образом разделил: по форме одежды, по манерам, выражавшим некий особенный взгляд на жизнь.

Корниловцы после гибели патрона были обязаны разочароваться во всём и всё презирать. Цвета их формы — малиново-чёрные, на рукавах — «ударные» красно-чёрные углы. Замкнутые, молчаливые, неулыбчивые корниловцы грубо толкались — и пусть попробует кто-нибудь выразить недовольство.

Марковцы все в чёрном — траур по России, фуражки — черно-белые, и обязательно в мятых шинелях, а многоэтажная матерщина слышна как во время боя, так и здесь, на совещании.

Если офицеры в бело-голубых фуражках дружески перекликаются, обнимаются за плечи и даже иногда говорят о литературе, значит, это алексеевцы.

Цвет дроздовцев — алый. Фуражки — ало-белые. Отблеск боев и пожарищ похода от Ясс до Ростова. У их командира пенсне и ироническая улыбка, и дроздовцы тоже многие в пенсне и любят иронию. Перед совещанием иронизировали: «Земский собор, господа. Кого изберём на царствие?..»

Мушкаев был в чёрной помятой гимнастёрке, сидел рядом с корниловцем Дымниковым и, щедро уснащая речь матерщиной, комментировал происходящее и характеризовал собирающихся на совещание генералов:

— Все они, так их... без нашего Маркова ничего не стоят. Романовский — хитрая лиса. То вокруг Корнилова увивался, а теперь перед Деникиным расстилается. В штабной сводке своего же друга Маркова оплевал, а потом извинялся. А сам Деникин кто? Хоть в одном бою он был?

— Наш Кутепов — хороший командир, — возразил Дымников. — Не хуже Маркова.

— Солдафон и монархист.

— А Марков кто? Республиканец?

— Он... Он — современный Суворов. Кто был Суворов? Монархист? Республиканец? Нет. Он был великим русским полководцем. Вот и Марков.

...Деникин открыл совещание и предоставил слово генералу Алексееву.

Оглядев зал стариковскими усталыми глазами, тот начал говорить о тяжёлом положении России и Добровольческой армии, о немцах, которые стоят в Ростове и готовятся захватить Дон и Кубань...

— Немцы — наши жестокие и беспощадные враги, такие же враги, как и большевики...

Из рядов офицеров раздался уверенный сильный голос:

— Да, враги, но враги культурные.

— Господа, не будем перебивать Михаила Васильевича.

Но в зале зашумели — одни высказывались за немцев, другие — против.

Сосед Дымникова, тоже корниловец, горячо доказывал:

— Немцы — бывшие враги, а этот дряхлый старичок заснул в 1915 году, а сегодня проснулся и пришёл сюда. Наших много за союз с Красновым и немцами. Нельзя упускать такую возможность — немцы сейчас бьют французов и англичан и нам помогут взять Москву.

— Некоторые сами переходят к Краснову, — сказал Дымников. — Один текинец из конвоя бежал к казакам в Новочеркасск верхом и заодно прихватил лошадь Деникина...

Алексеев продолжал говорить о нечестной политике немцев, об их огромных потерях во Франции, об истощении духовных и материальных сил германской нации, о страшном будущем России, если она пойдёт на союз с Германией: «Политически мы будем рабами, экономически — нищими...»

После него выступил Деникин:

— Была сильная русская армия, которая умела умирать и побеждать. Но когда каждый солдат стал решать вопросы стратегии, войны или мира, политического устройства государства, тогда армия развалилась. Теперь всё, по-видимому, повторяется. Наша единственная задача — борьба с большевиками и освобождение от них России. Но этим положением многие не удовлетворены. Требуют немедленного поднятия монархического флага. Для чего? Чтобы тотчас разделиться на два лагеря и вступить в междоусобную борьбу? Чтобы те круги, которое теперь, если и не помогают армии, то ей и не мешают, начали бы активную борьбу против нас? Чтобы 30-тысячное ставропольское ополчение, с которым теперь идут переговоры и которое вовсе не желает монархии, усилило Красную армию перед нашим предстоящим походом? Да, наконец, какое право имеем мы, маленькая кучка людей, решать вопрос о судьбах страны без её ведома, без ведома русского народа? Хорошо — монархический флаг. Но за этим последует естественное требование имени. И теперь уже политические группы называют десяток имея, в том числе кощунственно в отношении великой страны и великого народа произносится даже имя чужеземца — греческого принца. Что же, и этот вопрос будем решать поротно или разделимся на партии и вступим в бой? Армия не должна вмешиваться в политику. Единственный выход — вера в своих руководителей. Кто верит нам — пойдёт с нами, кто не верит — оставит армию. Что касается лично меня, я бороться за форму правления не буду. Я веду борьбу только за Россию. И будьте покойны: в тот день, когда я почувствую ясно, что биение пульса армии расходится с моим, я немедля оставлю свой пост, чтобы продолжать борьбу другими путями, которые сочту прямыми и честными.

Едва Деникин закончил, слова попросил Марков. Он сказал коротко и просто:

— От имени 1-й дивизии заявляю, что все мы верим в своих вождей и пойдём за ними.

Расходились без особых разговоров — ещё не осознали, что значило это совещание и как от него зависит будущее армии, жизнь и смерть каждого добровольца.

Мушкаев спросил Дымникова:

— Чем всё это кончится?

— Дураки никогда не побеждают. Жаль, что вместе с ними погибают умные.

28 мая командир отряда охраны Руденко стоял у входа в Екатеринодарский театр, где открывался 3-й Чрезвычайный съезд Советов Кубани и Черноморья. Его подчинённые проверяли пропуска делегатов и строгими тёмными шеренгами ограждали тротуары. Винтовки со штыками у ноги, новые форменки, открывающие полосатые треугольники тельняшек, ленты бескозырок, сверкающие бляхи с якорями на поясах, клёши в пол-аршина. Делегаты одеты по-разному, но почти все по-военному: гимнастёрки, казачьи шаровары, френчи, сапоги, черкески... Начальство подъезжало на автомобилях — члены ЦИК, Чрезвычайного Совета обороны, народные комиссары республики... Подкатил трескучий, извергающий бензиновый дым закрытый большой автомобиль, и Руденко встрепенулся, как в бою, когда вдруг атакуют, откуда и не думал: из машины вышел Автономов. За ним Сорокин и Гумённый.

Рванулся к громыхающим входным дверям, расталкивая делегатов, коротко бросил матросу-контролёру: «Леха, командуй». Вошёл в вестибюль, где почему-то сразу все громко говорили, прошёл в кассу. Там у телефона сидел с газетой дежурный матрос.

— Звонит машина? — спросил его дежурный. — Давай в ЦИК. Полуяну.

Тот набрал номер, ему ответили, и он доложил:

— Нету Полуяна — уже к нам поехал. Чего сказать?

— Всё. Отбой.

Руденко сел, закурил папиросу, напряжённо задумался. Резко открылась дверь, ворвался матрос, громко объявил:

— Олег, давай на мостик — сам Полуян вызывает.

Сам председатель Совета народных комиссаров Кубанской республики. Он стоял в вестибюле и с начальнической поощрительной улыбкой приветствовал прибывающих делегатов. Рядом — два казака охраны. И Полуян — казак. Недоверчивый взгляд исподлобья, казачьи усы. Ещё и тридцати нет, а он — самая высшая власть на Кубани. Хотя почти все здешние начальники в таком возрасте: и Сорокин, и Ивницкий, и предатель Автономов.

«А если не предатель? Тогда хана тебе, Олег», — подумал Руденко, но привычно поправил маузер на поясе, подошёл, стараясь выглядеть спокойным. Полуян поздоровался за руку, с той же дежурной улыбкой. Выходит, всё в порядке? Но Автономов-то...

— В кассе располагаешься, командир? — спросил Полуян.

— Там телефон, Ян Васильевич. Хотел с вами разговаривать.

— Пошли в твой кабинет — поговорим. Время ещё есть.

Зашли в кассу, Полуян оставил своих казаков за дверью. Руденко отправил матроса на помощь контролёрам. Сели за столик. Полуян уже не улыбался, и из-под усов губы его виднелись тонкой полоской. Обычное выражение его лица: недоверчивый взгляд, брезгливая гримаса.

— Проверили мы делишки нашего командующего, товарищ Руденко. Продажной сволочью оказался. И Гумённый. Ездили в Кисловодск и переговоры вели с генералами и с кубанским бандюгой Шкурой. Чтобы нас всех арестовать, а потом — сам знаешь. Спасибо тебе, дорогой товарищ красный моряк, что открыл нам глаза.

— Но он же здесь! И Гумённый с ним. На съезд приехал.

— Всё тебе объясню. Если бы его сейчас взяли, могло быть волнение в полках. Он же вроде кадетов победил, город отстоял. Как же, отстоял. Уже эвакуацию начал. Ежели бы главного зверя, Корнилова, не прикончили наши артиллеристы, Автономов отдал бы кадетам город. Да. А брать его сейчас нельзя. На съезде должны объединение с черноморцами подписать, а тут заваруха начнётся. Потому советовались ночью с Царицыным. Там Орджоникидзе наш начальник. Решили: временно отстранить от командования за невыполнение распоряжений ЦИКа — были случаи. И Орджоникидзе сделал вызов Автономову в Москву к Троцкому. Утром мы собирались в ЦИКе, вызвали Автономова, и всё прошло спокойно. На съезд разрешили приехать — попрощаться с товарищами. Ну, здесь за ним глаз да глаз.

— Вопрос об объединении решён, Ян Васильевич?

— Нынче и проголосуем. Рубин — председатель ЦИК, я — СНК. Пора идти.

Полуян поднялся, вспомнил, что ещё не всё рассказал:

— Да. Гумённого мы здесь возьмём, но у них ещё помощница была. Баба из госпиталя. Куда-то пропала. Ищут её.

Проводив председателя, Руденко нервно метался то на улицу, проверять охрану, то к залу, где открывался съезд.

Там начали с гимна. Он слушал, стоя у двери в зал. Могучее многоголосье разлилось единым уверенным и успокаивающим дыханием: «Это есть наш последний и решительный бой!..»

Звонил Руденко в госпиталь, там сказали: «Саманкина куда-то уехала». Он знал, где она живёт, собрался было поехать, но раздумал, сидел в кассе у открытого окна на ветерке. Пришёл молодой матрос Андреев из здешних, успевший побывать дома в Тихорецкой. Спросил:

— Слыхал, командир, кто теперь будет здесь властью?

— Ну, Рубин. И что?

— Абрам Израилевич. А командующий армией — Калнин Карл Иваныч, а в Москве — Троцкий Лев Давидович... Всю Россию им отдали.

— Ты, трюмная вошь! — закричал Руденко на матроса, схватил его за ворот форменки и готов был задушить. — Ты слыхал, какой гимн пели? Помнишь, как он называется? Напомню!

Ударил в скулу, потом — в другую. Мог бы и сильнее.

— Да я так, в шутку, товарищ командир...

— Вспомнил, как гимн называется? Застрелю, контрик недоделанный!

— Интернационал, товарищ командир.

— Вот и помни, за что воюешь, за что кадетов бьёшь, за что они тебя, ежели поймают, страшной казнью порешат.