Наука умирать

КУДА ИДТИ УМИРАТЬ

Ещё у родственников в Ростове, вынырнув из жуткого моря солдатского кровожадного хамства, Марков окончательно убедился, что его страны, России его предков, России, которой он служил и за которую готов был умереть, этой страны больше нет. Возродится ли она, как надеются Корнилов, Деникин и их соратники? Это знает только Бог. Его же, генерала Маркова, не оставляет предчувствие, что больше никогда не будет он читать лекции офицерам-слушателям Академии Генерального штаба. Значит, если возродится Россия, то без него, а его судьба — умереть за Россию.

Нервная напряжённость, позволявшая ему в дороге от Быхова изображать солдата-денщика, лущить семечки и материться, сменилась тяжёлым ожиданием неизвестной опасности. Ночь он провёл у родственников, но отдохнуть не удалось — они почти не спали, прислушиваясь к неожиданным выстрелам за окнами, ожидая, что к ним Вот-вот ворвутся и будут грабить, а то и уведут на расстрел. Считается, что город находится под властью донского атамана Каледина, но Совет действует почти открыто, разлагая казаков, и в любой момент может вывести на улицы озлобленных рабочих с красными флагами и провозгласить советскую власть. Мучили мысли о жене, застрявшей в Сумах, и... об Ольге из Быхова: как он мог?

Дон, атаман, казаки... Сюда стремились, как в заповедник старой России, но оказалось, что генеральский мундир и здесь недопустим. Нашёл для себя тёплую зелёную куртку военного покроя и белую высокую кавказскую папаху. Придёт время — нашьёт погоны. Может быть, даже это случится в Новочеркасске. Однако уже в утреннем поезде, забравшись в тёмный угол и притворяясь спящим, он терял остатки оптимизма, прислушиваясь к разговорам казаков:

— Нас, было, Каледин собрал и пошёл своё: защитим родной Дон, большевики наши враги, все, как один, станем стеной!.. Столько уж мы энтого слышали ещё на фронте. А теперь опять, значит, иди воюй. За что? Красные не против нас, а против генералов...

— Слышь? В Таганрог будто миноносец пришёл, и все на ём большевики.

— Ты дале слушай. Как пошёл Каледин, как пошёл, а один наш казак закричал: «Чего нам слушать? Знаем! Надоели! Расходись, ребяты!» И мы все потихоньку и разошлись...

С другой стороны беседу вели степенные, бородатые:

— Не-ет. Энта весна будет наша. Сеять сами будем, а кому охота воевать — пущай стараются.

И чуть ли не через весь вагон пролетел тонкий злобный голос:

— А зачем генералы со всей России к нам едут? Самые главные! Чтобы обратно на войну нас гнать?..

Наверное, были и другие мнения, но высказывать их боялись.

На перроне в Новочеркасске появились некоторые проблески — офицеры и юнкера в форме. Втроём подошли к нему — поручик и двое юнкеров-константиновцев.

— Кого-нибудь ищете, господин? — спросил офицер.

Марков покосился на юнкерские погоны с вензелем К, подмигнул и потихоньку пропел:

— «Все математики старались, и корень вдруг изобрели...» А как дальше — забыл.

Юнкера рассмеялись и продолжили:

— «Артиллеристы догадались. И корень в пушку запрягли...»

Прониклись уважением, узнав, что перед ними выпускник Константиновского училища 1898 года, генерал Марков.

— Простите, что не в форме, — решил оправдаться. — Не знал, что вы будете меня встречать.

— Правильно, что переоделись, — сказал офицер, — всё ещё неясно. Наших мало. Большевиков и в Ростове, и здесь полно. Того и гляди организуют восстание. Казаки воевать не хотят. Молодёжь за красных. Власть Каледина — не дальше Атаманского дворца. Сам Алексеев прячется, и вообще его сейчас здесь нет — уехал в Екатеринодар на совещание с Кубанским правительством. Пойдёмте, мы проводим вас в офицерское общежитие. Это на горке — Барочная, дом 2. Но наших прибавляется. Каждый день приезжают московским поездом...

Настоящий русский зимний день с красноватым солнцем, невысоким и нежарким; сверкающий купол собора; памятник Ермаку; Триумфальная арка в честь победы в Отечественной войне; казачий патруль на улицах; юнкера, строем шагающие в баню; воспетые Пушкиным голубые сугробы под синим небом — родная Россия... Нет. Не родная: трое русских генералов — оглядывающиеся, переодетые кто во что — с опаской приближались к Атаманскому дворцу. Деникин в добротной помещичьей шубе, Марков — в странной зелёной куртке и белой огромной папахе, Романовский — в шинели с погонами прапорщика.

— Хоть одного казака завербуем в свою армию — Каледина, — сказал Марков.

— Да, это было бы смешно, когда бы не было так реально, — ответил Романовский.

— А как он прекрасно воевал, — напомнил Деникин. — Помните, Сергей Леонидович? Карпаты, зима 1915 года...

12-й корпус Каледина наступал на Ужгород, чтобы отбить контрнаступление противника, пытавшегося разблокировать осаждённый Перемышль. Не только пулемёты, но и метель в лицо, сугробы, обычная русская неразбериха — артиллерия бьёт по своим, а свои — это 4-я Железная бригада, где командир — Деникин, а начальник штаба — Марков.

— Сергей Леонидович, — кричит Деникин в телефон, — прикажите прекратить огонь всей нашей артиллерии и выезжайте ко мне.

Приказ пошёл по телефонным проводам во все батареи, а та злополучная продолжала постреливать и... все по своим. Когда Марков через сугробы добрался до командного пункта Деникина, тот уже разобрался: ведёт огонь калединская батарея, назначенная в помощь бригаде Деникина. Взяли лошадей, поехали к нему на КП, километра за три. Ветер, метель, пули — все с одной стороны, с запада, — и не поймёшь, что громче свистит. Почему-то на позициях Каледина мороз сильнее, сам генерал был не в избе, не в окопе, а притулился с биноклем у глаз на склоне утёса: в атаку шёл его последний резерв. Пули то и дело с визгом врезались в камень, рассыпая в стороны мелкие осколки гранита.

— Простите, ошиблись наши, — сказал Каледин. — Не сердитесь на нас за то, что приказами надоели. Я же вас не знал. Теперь действуйте сами. Мои тоже хорошо идут.

Перед ними лежало жуткое поле смерти. Сугробы по грудь, и убитые и раненые оставались в этом снегу, обозначая своими тёмными, неподвижно причудливыми фигурами тропы, проложенные солдатами. Переступая через них, прячась за ними, утопая в снегу, шли навстречу смерти калединцы.

— Такое не забудешь, — сказал Марков. — Там по сугробам наступала не пехота, а спешенные кавалеристы.

— Карпатская операция? — уточнил Романовский. — Ужгородское направление? Знаете, какие там общие потери нашей армии? Около миллиона убитых и раненых! Зато заставили капитулировать Перемышль.

Теперь, как и всегда, он говорил отвлечённо серьёзно, как боевой генерал о своей работе. Романовский слишком много знал, но в его рассуждениях о войне, потерях и прочем, если вслушаться, постоянно проскальзывало нечто критическое, даже ироническое. Подумаешь, мол, миллион солдат, зато город взяли.

— Каледин истинный патриот, настоящий боевой генерал, — сказал Деникин. — Он командовал 8-й армией во время знаменитого Луцкого прорыва. Собственно, он его и осуществил. Его армия заняла Луцк. Брусилов, как командующий фронтом, должен был бы восхищаться своим командармом, а он его невзлюбил. Потому что Каледин командовал 8-й, бывшей его армией. И командовал лучше.

Оранжево-красное пламя пылало в окнах Атаманского дворца — праздник ни для кого. Тихо и пусто вокруг, и даже караульные у входа стоят неподвижными истуканами. Дежурный только спросил звания и фамилии и молча пропустил. В коридорах — просторная пустота. Огромный кабинет атамана Войска Донского кажется пустым, потому что рассчитан человек на полтораста, а здесь за большим столом один Каледин.

— Всё понял, — ответил он кому-то по телефону, делая знак вошедшим занять места у стола, — берите дежурную сотню и наводите порядок. Вплоть до применения оружия. Всё. На мою ответственность.

Каледин положил трубку, безнадёжно махнул рукой.

— Отдаю распоряжения, — с печальной улыбкой сказал он, — и знаю, что почти ничего исполнено не будет.

Большая карта Российской империи, висящая на стене, испорчена новыми разноцветными линиями, проведёнными краской: на западе — чёрная кривая линия фронта; Украина вместе с Крымом обведена жёлто-голубой; область Войска Донского — синей, такой же линией указаны границы области Войска Кубанского.

Об этих границах и заговорили. Каледин рассказал, что Екатеринодаре заседает правительство «Юго-Восточного союза» — эфемерного объединения Дона, Кубани, Терека и ещё каких-то территорий. О нём Каледин говорил с грустной иронией — туда уехал Алексеев.

— Я бы поехал сам, — сказал Каледин, — если бы действительно был Донским атаманом. А мне ведь подчиняется только мой конвой. Прикажи я выступить против большевиков — ни одной сотни казаков не наберёшь. А те наседают. С севера по железной дороге Антонов-Овсеенко. С запада — Сиверс[16]. Черноморский флот прислал вше ультиматум: «признать власть Советов». К Таганрогу подошёл миноносец с отрядом большевиков-матросов. В Ростове Военно-революционный комитет действует открыто я не сегодня-завтра поднимет восстание.

— А мы-то ехали... — вздохнул Деникин.

— Мы ехали командовать объединёнными офицерско-казачьими войсками и вести их на большевиков, на Москву... — продолжил Романовский с иронической усмешкой.

— Корнилов надеется создать фронт не только против большевиков, но и против немцев, — сказал Марков. — Что он скажет, когда доберётся сюда? Мы уверены, что он доберётся.

Каледин позвонил, и дежурный казак внёс на подносе графин, бокалы, яблоки, пирожки...

— Прошу, чем Бог послал, — пригласил хозяин кабинета.

Ещё тогда, в Карпатах, Марков почувствовал неординарность этого казачьего генерала. Удивлял печально внимательный взгляд — словно Каледин думает совсем не о том, что творится вокруг, а о чём-то высоком, главном, скрывающемся за суетой действительности. Теперь Марков отчётливее видел неизбывную тоску атамана, измученного неразрешимыми вопросами. Он, русский патриот, стал вдруг во главе казачьего государства, не подчиняющегося центральному правительству, а это правительство подняло народ и гонит на Дон обозлённых, уставших от войны, отравленных большевистской пропагандой. И казаки не хотят защищаться. Многие из них тоже отравлены агитацией. Что же делать ему, атаману?

— Что ж нам делать? — спросил Деникин. — Скажите откровенно, Алексей Максимович, можем ли мы оставаться здесь? Или наше пребывание создаст вам новые политические осложнения с войсковым правительством и революционными учреждениями?

— На Дону приют вам обеспечен, — ответил атаман. — Но, по правде сказать, лучше было бы вам, пока не разъяснится обстановка, переждать где-нибудь на Кавказе или в кубанских станицах.

— И Лавру Георгиевичу, когда он появится?

— Корнилову тем более.

— «Обстановка разъяснится », — мудро улыбаясь, объяснил Романовский, — когда большевики захватят Область Войска Донского и казаки почувствуют, что такое советская власть. Тогда они сами позовут своего атамана и скажут: «Веди нас на Москву!»

— Если атаман доживёт, — серьёзно сказал Каледин.

Марков и Деникин решили ехать на Кубань — Каледин дал им надёжный адрес и в станице Славянской, и в самом Екатеринодаре. Уезжали из Новочеркасска вечером 26 ноября с екатеринодарским поездом, во втором классе. Ещё на подъезде к Ростову услышали рассыпчатый треск винтовочных выстрелов и уверенно неумолимый рокот пулемётов. Испуганный проводник побежал куда-то вперёд, к головным вагонам. Пассажиры — казаки, интеллигентно одетые гражданские и молчаливые странники в одеждах с чужого плеча — заволновались: «Большевистское восстание в Ростове!»

— В самый раз едем, Антон Иванович, — усмехнулся Марков, — с поезда — на бал.

— Опять смерть рядом, дорогой профессор. В Бердичеве нас Бог спас и молитвы наших женщин, и сейчас они молятся за нас. Моя милая невестушка, когда же я тебя увижу? И вы с Марианной Павловной вновь в разлуке...

Вернулся озабоченный проводник и объявил:

— В связи с событиями в Ростове стоянка — одна минута. Кто желает — торопитесь. При проезде через город свет в вагонах будет погашен.

Город, охваченный ночным боем, проскочили удачно. Наблюдая в окно вспышки выстрелов, Марков пошутил:

— Похоже на московскую масленицу. Весёлые огоньки.

— Отойдите от окна, Сергей Леонидович, — попросил Деникин, — пуля — дура.

Деникин, по-видимому, думал, что он бравирует. Нет. Маркову давно всё равно было: жить или умереть. Ещё с Японской войны. В прошлом проблески — жизнь с детьми, с Марианной, но... это уже не повторится. Лучше умереть, чем прятаться в своей стране как преступник, едва ли не физически ощущая кровожадную ненависть одурманенной черни.

Утром, в Тихорецкой, стояли долго. Первый путь занял санитарный поезд, и Марков, побежавший по привычке за кипятком, был вынужден лезть через площадку санитарного вагона — хорошо хоть, что не под вагоном. На маслянисто-чёрном перроне толпились солдаты, казаки, бабы; шёл торг семечками, солёными арбузами, Взять бы арбузик, да чайник мешал. Дотерпеть до станицы — там угостят. Откуда-то на перроне, распугивая баб, появились пьяные солдаты в распахнутых шинелях. Один, с гармошкой, увидев красные кресты на вагонах санитарного поезда, заорал непристойные частушки, растягивая меха чуть не до земли:

Гармонист почему-то смотрел на Маркова, будто хотел сказать ему: «Никуда от нас не уедешь — вся Россия наша».

Возвращаясь с наполненным кипятком чайником и вновь пробираясь через площадку санитарного поезда, Марков столкнулся с женщиной, выходящей из вагона. Рыжие волосы повязаны белой косынкой с красным крестом, на плечи кокетливо накинута телогрейка, на лице улыбка, приглашающая к поцелуям, к ласкам, взгляд зелёных глаз, растапливающий лёд мужской твёрдости.

— Сергей Леонидыч! Какими судьбами? Белая папаха вам к лицу.

И похохатывание, зовущее к обыкновенной радостной встрече мужчины и женщины. А для чего же ещё жить на свете?

— Здравствуйте, Ольга Петровна. Я, знаете, вот... с чайничком. Ждут меня там, вагоне.

— Я так рада, — не говорит, а поёт. — А то мы и не попрощались по-хорошему.

И опять посмеивается, чтобы он понял, как это «по-хорошему».

— Такие события, вы же знаете... Еду вот в Екатеринодар и дальше.

— В моём вагоне и поедете. У меня отдельное купе под замком. Ценные продукты и медикаменты. Медицинский спирт, — и подмигнула. — Брат у меня фершал в екатеринодарском госпитале — устроил на поезд. Второй рейс катаюсь. По правде, так у нас не раненые, а всякие. Больше дезертиры. Ну, больные... Переходите ко мне. Наш поезд раньше вашего пойдёт.

— Нет, Ольга Петровна, — не глядя в глаза женщине, сказал генерал. — Лучшее, что мы можем сделать, — это попрощаться по-хорошему и забыть о Быхове.

— Что это так уж и забыть? Что ж я, не человек, что ли?

— Прощайте, Ольга Петровна.

Он осторожно, стараясь не толкнуть женщину, лучше б даже не прикасаться, обошёл её, быстро спустился из вагона на грязный снег и, не оглядываясь, побежал к своему вагону.

Женщина со злой обидой смотрела вслед, бормоча и едва не плача:

— Генералишка несчастный! Мной гребает!.. А сам и мужик-то так себе...

Посылала вслед непристойную брань. Думала: только крикнуть тем ребятам с гармошкой, кто такой в белой папахе, — в момент шлепнут, но решила, что не стоит грех на душу брать.

В вагоне его встретил оживлённый, даже радостный Деникин, а ведь только что лежал молчаливый и угрюмый и глаза не хотел открывать.

— Сергей Леонидович, я вас поздравляю. Проводник принёс телеграмму из Ростова: большевистское восстание подавлено. И знаете, кто навёл порядок?

— Калединские казаки?

— Как бы не так. Ещё вчера вернулся Алексеев, и Каледин сам просил его, чтобы наши офицеры и юнкера отвеяли Ростов. Алексеев поднял наших, и они разгромили большевиков. Так будет и во всей России.

— Может быть, вернёмся, Антон Иванович?

— Мы получили приказ — ждать вызова. А вернуться, Сергей Леонидович, я хочу не меньше, чем вы. Даже, наверное, больше: боюсь, что Ксения уже в Новочеркасске, просил Каледина и Романовского помочь ей, но в этой обстановке всё может быть.

Марианна с детьми тоже оказалась в Новочеркасске, помогли родственные связи: её сестра была замужем за бывшим ростовским губернатором Потоцким, который знал всё и всех. Для Марковых нашли хорошую квартиру на Ермаковском проспекте, и Сергей Леонидович приехал. Прочти как домой. Светлые комнаты с играющими детьми, Марианна в домашнем платье, не знающая, чем только ещё угодить мужу. А он...

Нет. Он не чувствовал вины перед ней. Если и был виноват, то лишь перед собой самим. Он не имел права совершать поступки, противоречащие собственным убеждениям.

Вышел на одинокую прогулку. Город изменился. На стенах расклеены объявления, приглашающие сражаться за Россию в рядах «Армии Алексеева», партизанского отряда есаула Чернецова, «Отряда Стеньки Разина» и даже в «Отряде Белого дьявола».

По Крещенскому спуску маршировали с песней юнкера — михайловцы и константиновцы. Почти как когда-то в Питере: ровный шаг, винтовки «по-юнкерски» высоко, шпоры «савельевский звон», но... Шинели разные, иные старые, не подогнанные. И песня новая, на мотив «Прощания славянки».

В центре полно офицеров — и в форме, и переодетых. На корпус хватит. А то и на армию. Наслаждаются жизнью в кафе и ресторанах, гуляют с дамами и столичного вида, и общедоступными.

Солдаты обязательно в распахнутых шинелях, офицеры не замечают. Казаки не замечают никого, только своих.

Маркова привлекло своим названием некое шумное заведение — «Казачий привал». Казаков там почти не было — в основном офицеры. Бросился в глаза столик посреди зала, за ним всего один человек, подпоручик. Знакомый подпоручик — на фронте был каким-то врачом. Ещё не дошёл до него, как тот вскочил чуть ли не по стойке «смирно» — тоже узнал. Странно: и «императорские» усы сбрил, и испанскую бородку, и одет в не соответственную для него одежду, какую-то зелёную курточку и папаху, а подпоручик всё равно узнал.

— Отставить, — полушёпотом скомандовал генерал. — Здравствуйте, Гавриил... Не помню по батюшке.

— Гавриил Дмитриевич Родичев. Рад видеть вас живым и здоровым, Сергей Леонидович.

— Слава богу, не дался вам, докторам, тогда — вот и жив остался.

Оба посмеялись.

Это произошло в ту же страшную зиму 1915 в Карпатах, когда «железную» бригаду Деникина направили на помощь корпусу Каледина. Деникин сказал своему начальнику штаба полковнику Маркову: «Приказываю лежать и подчиняться врачам». Сам же повёл бригаду в бой. Страшная резь в животе не позволяла подняться, а врачей пока не было, и Марков остался с денщиком в крестьянском доме у какого-то гуцула. Этот гуцул и привёл к больному военного врача с помощником. Последним как раз и был младший врач Родичев.

— Вы ранены?

— Какое там! — со стоном ответил Марков. — Не так обидно было бы, если бы ранили, а то выбит из строя подлейшим аппендицитом. Как колода, лежи тут, а там — страшный бой. Вечером полк потерял половину состава. Не могу я так лежать! Завтра уеду.

Говорил полковник, а сам корчился от боли.

Опытный доктор посмотрел живот, крепко нажал пальцем на правой стороне и быстро отнял палец. Марков охнул от боли.

— Надо лежать, — сказал доктор. — Боль должна несколько утихнуть, и тогда отвезём вас в лазарет.

Марков промолчал, а на следующий день Родичев встретил его в Ржешуве, в штабе армии. Полковник опирался на костыль.

— Ну и вид у вас тогда был, — вспоминал Родичев. — Как говорится, краше в гроб кладут. Я отыскал генерал-квартирмейстера и сказал, что вас нельзя посылать в бой. Необходимо срочно оперировать, иначе смерть. Генерал сказал, что ничего не может с вами сделать, назвал вас драгоценным человеком, героем.

— Я уже несколько раз умирал, — сказал Марков, снимая куртку. — И сюда для этого приехал.

Родичев покосился на поношенный пиджак и старые брюки, украшенные снизу бахромой.

— Я встречал здесь некоторых генералов в форме,— сказал он.

— За ними не охотятся. А я хочу умереть в бою, а не на улице или в большевистском застенке.

— Почему обязательно умереть? Мы должны победить. Каждый день в армию поступают новые люди. За тем столиком в углу сидят офицеры. Они приехали с мыслью о походе на Москву. Записались в армию. Я разговаривал с прапорщиком. Совсем молодой — лет двадцать. Его расстроило соперничество между Алексеевым и Корниловым. Когда он записывался в армию, его спросили, кто его может рекомендовать. Он сослался на Завойко[17] — адъютанта Корнилова, И его не хотели записывать. Сказали, что они алексеевцы и Добровольческая армия — это алексеевская организация. Записали, конечно. Я его успокаивал, объяснял, что у нас один противник, а разногласия в штабах — естественное явление. Кстати, Завойко сам запутался в каких-то интригах, будто бы организовал заговор против Каледина, и Корнилов приказал ему в 24 часа покинуть Новочеркасск.

— А каковы ваши планы, Гавриил Дмитриевич?

— Я мучаюсь в ожидании выхода в бой. Врачебное дело бросил, записался рядовым, как многие офицеры. Алексеев ли, Корнилов — лишь бы скорее повели нас на Москву. В такой России я жить не хочу.

Он кивнул в сторону окна, где толпились солдаты и что-то кричали.

— В армию пока записались две тысячи с небольшим, а наехали сюда тридцать, а то и пятьдесят тысяч офицеров. Они бежали от большевиков, чтобы выжить.

— Они хотят здесь жить, а мы с вами хотим сражаться, — сказал Марков. — Русский солдат, идя в бой, готовится к смерти, надевает на себя чистое. И я готов к смерти. А пока мы с вами живы, я предлагаю вам быть моим адъютантом. Меня, наверное, назначат каким-нибудь командиром — роту или батальон дадут, — и мне нужен хороший помощник, разделяющий мои взгляды.

— С радостью, Сергей Леонидович. Я же видел вас на фронте, Вы были настоящим героем. С такими, как вы, мы победим. Для меня великое счастье — служить под вашим командованием и помогать вам.

— Я доложу Алексееву, чтобы вас оформили, и пока нет регулярных занятий, будем встречаться по утрам в офицерском общежитии. А теперь мне пора.

С Деникиным встретились на площади Никольской церкви, где в одном из домов находился штаб генерала Алексеева. Молодые люди — по-видимому, переодетые в штатское юнкера — не удивились посетителям. Деникин в хорошем пальто с меховым воротником, а Марков — в курточке и папахе. Однако, когда разделись, Деникин оказался в полевой генеральской форме с двумя Георгиями, а Марков — в тех же брючках с бахромой и пиджаке, изношенном до блеска.

Алексеев в штатском костюме сидел в жарко натопленном кабинете. Он сердечно поздоровался, привстав из-за Стола, и заметил, что Марков одет правильнее. Деникин оправдался тем, что обещал сегодня же посетить 1-й офицерский батальон.

Марков видел перед собой усталого седого старичка с типичным для стариков виноватым выражением лица. Наверное, Алексеев и чувствовал себя виноватым перед Тысячами офицеров, собравшимися в Новочеркасске, перед императором, которого уговорил отречься от престола, перед всей взбаламученной Россией. И всё же главная его Нина — перед этими и другими генералами и офицерами, готовыми сражаться: он сам созвал их сюда и теперь не может дать им ни оружия, ни денег на жизнь.

— Знаете, господа, сколько за прошлый месяц поступило добровольных пожертвований на нашу армию? Всего 400 рублей. А у нас уже почти две тысячи человек, которые должны как-то жить и добывать оружие. К счастью, У меня есть ещё личный фонд, и из Москвы приехали люди с деньгам: Струве, Милюков, князь Трубецкой... Да. Я посмотрел по документам: вы, Сергей Леонидович, получали 4536 рублей, вы, Антон Иванович, — 5920 рублей. За ноябрь вы получили в Быхове, я выдаю вам за декабрь, зная, какие вы переживаете трудности. Получите и распишитесь. Вынужден брать расписку, потому что Лавр Георгиевич требует единоличной власти и все финансы хочет забрать в свои руки. Его бывший адъютант Завойко уже пытался действовать в этом направлении.

— Некоторых офицеров удручает, что вы и Корнилов начали со споров о власти, — прямо сказал Марков.

— Видит Бог, я думаю не о власти, а только о благе России.

— Не надо сейчас об этом, Сергей Леонидович, — остановил Маркова Деникин. — Завтра будет совещание, где всё решим. Именно для блага России.

Офицерское общежитие по мере возможностей превратили в нечто среднее между казармой и гостиницей. Когда Деникин и Марков появились у входа, раздались команды:

«Первый батальон, строиться!.. В две шеренги становись!» Строились в широком коридоре. Деникин снял чёрное пальто с каракулевым воротником и предстал перед строем в форме и с орденами. Марков в своём обтрёпанном костюме свободно шёл за ним. Командир батальона полковник Борисов подал команду «Смирно! Равнение направо!» и доложил Деникину по форме. После команды «Вольно!» пошли вдоль строя, каждому пожимая руку. Затем Деникин приказал разойтись по комнатам и попросил, чтобы при обходе к нему обращались с различными вопросами.

В первой же комнате первыми вопросами были «когда?» и «куда?».

— Вы удачно сражались за Ростов, — ответил Деникин. — Так же удачно должны мы будем действовать на любом направлении, а вы знаете, что мы окружены со всех сторон.

— Кто нас поведёт? Алексеев?

— Алексеев и другие генералы. Скажу вам конфиденциально: Корнилов здесь, и об этом говорить не надо.

Марков почти у каждого спрашивал об училище, которое окончил офицер, об участии в войне, и офицеры удивлялись его неприглядной одежде и свободному поведению. Вскоре Деникин прошёл в другую комнату, а Марков продолжал интересоваться офицерским бытом, подошёл к кроватям, поднимал одеяла. Вдруг сказал:

— А вот у меня и подушки нет. Налегке приехал.

Подошёл к поручику Никольникову:

— На каком фронте воевали?

— Я не был на фронте. Простите! А ваш чин?

— А как вы думаете? — как бы играя, спросил Марков.

— Поручик?

— Давненько им был. Уже и забыл...

— Капитан?

— Бывали капитаном, — и Марков засмеялся.

— Полковник?

— Был и полковником.

— Генерал?

Вокруг собрались любопытствующие офицеры. Родичев стоял поодаль, посмеиваясь.

— А разве вы не помните, кто был в Быхове с генералом Корниловым?

— Генерал Марков? — догадался наконец Никольников.

— Я и есть. Вот почему вы, поручик, на фронте не были?

— Мой фронт был короткий, но тяжёлый, ваше превосходительство. Я служил в Александровском училище сражался в октябре против большевиков. Едва скрылся от расстрела. А юнкера почти все расстреляны. Большевики гнусно обманули их: подписали перемирие с обещанием отпустить всех юнкеров, и... отпустили. Но в ту же ночь прошли по всем адресам, всех арестовали и расстреляли. Уцелели лишь те, кто не вернулся домой. Поэтому я здесь. Должен мстить за смерть своих бывших учеников-подчинённых. Такие были славные юноши...

— Мстить не надо, — сказал Марков. — Надо сражаться, не жалея себя.

Вошёл Деникин и спросил:

— Вы закончили, Сергей Леонидович?

— Закончил. Давай одевайся, буржуй.

Офицеры смеялись, наблюдая, как натягивает на себя свою кургузую курточку Марков, а Деникин надевает добротное пальто. Маркову показалось, что он похож не только на помещика, но и на преуспевающего священника, знающего себе цену.

На совещание 18 декабря шли вместе с Деникиным, похожим теперь на оборотистого купца, обдумывающего сложную сделку. Только что говорил о невесте, о том, что надо бы венчаться, но можно ли в такое время, и сразу перешёл к предстоящему совещанию генералов с представителями деловых кругов и интеллигенции.

— Конечно, Корнилов — популярный генерал, — говорил он с едва заметной насмешкой. — Особенно среди юнкеров и необыкновенного полковника Симановского[18]. А за Алексеевым — хозяева России: промышленники, купцы, высшая интеллигенция, Петроград и Москва. Приехали сам Милюков, Струве, князь Трубецкой, Львов, Белоусов, Фёдоров — бывший товарищ министра торговли. У них деньги, влияние. Они представляют Торгово-промышленный союз и Национальный центр. Нам с вами надо быть очень осмотрительными и не поддаваться чувствам.

— Эх, какие частушки я слышал на станции, — с натужным весельем вспомнил Марков. — Мою милку ранили на войне с Германией...

Он не хотел рассчитывать, под чьим командованием ему лучше идти на смерть. Мир, в котором было можно что-то предвидеть и о чём-то серьёзно раздумывать, рухнул. Для Сергея Маркова этот удобный и понятный мир начал разрушаться лет 15 назад, когда появилась женщина, показавшаяся ему предназначенной для того, чтобы стать его женой. Ах, Ольга!.. После постыдного разрыва с ней, когда он решил покончить с собой... Об этом вспоминать нельзя. Как и о другой Ольге, разрушившей последние остатки сломанного мира, где он мог жить по законам, установленным Богом и властью.

Великая война, впрочем, отчасти уже и Русско-японская, лишила его веры в военную науку. Всё было не так, как в книгах Клаузевица, Жомини, Драгомирова, не так, как в наставлениях Петра Великого и Суворова. В Маньчжурии не искали победы в решающем сражении, а в полном порядке отступали, избегая сражения. Не сосредоточивали силы на главном направлении, а разгоняли корпуса и дивизии куда придётся при одном лишь намёке на появление японцев. Не маскировали направление главного удара наступлением на второстепенном участке, а, как под Сандепу, открыто начинали действовать в месте предполагаемого прорыва.

После той войны он, однако, ещё читал лекции в Академии по военной географии, по истории войн Петра; учил, что необходимо выигрывать войну победой в решительном сражении и т.п. В 1914 ехал на фронт с намерением проводить в жизнь требования военной науки, а там... В сугробах по пояс наступали спешенные кавалеристы, убитые и раненые оставались в снегу, а по их следам шли другие, ещё живые. Генерал Каледин, не обращая внимания на пули, свистящие вокруг, смотрел в бинокль и посылал в бой, вернее, на смерть, всё новых и новых солдат.

В октябре 1915 их 4-я «железная» дивизия прорвала фронт, образовав в обороне противника прореху протяжённостью в вёрст и глубиной 20 вёрст. Однако у Брусилова, вопреки требованиям военной науки, не было резервов, а снять войска с других участков он не решился, опять же вопреки требованиям науки о сосредоточении сил на главном направлении...

Ни в одном учебнике не читал Марков о том, что произошло с ним весной 1915 под Перемышлем, когда он выводил из боя остатки батальона. Рядом с ним шёл командир 14-го волка, и ему осколком снесло голову. Кровь погибшего хлынула на Маркова. Он едва не потерял сознание. Впрочем, потерял: упал, что-то кричал, даже плакал...

Осенью 1916 его вызвали во вновь открытую Академию, куда собрали офицеров-фронтовиков, награждённых Георгиевским крестом или Георгиевской шашкой. Опять он оказался в большой аудитории с надписью: «Зал Михаила Ивановича Драгомирова»[19], с бюстами полководцев вдоль стен.

— Господа! Мне впервые приходится читать лекцию в столь блестящей по заслугам и боевому опыту аудитории. Но, господа офицеры, не забудем, что, быть может, наиболее достойнейшие остались на поле боя, на проволоке! Я участвовал в сражениях на фронте в Карпатах, затем на Кавказском фронте. Будем вместе беседовать о тактике. Поменьше зубрёжки. Дело военное — это дело практическое: никаких трафаретов, никаких шаблонов... Знания, которые вы получите здесь, вам необходимы. Вы вернётесь в штабы, вы должны всегда думать и знать, что знания всем необходимы для того, чтобы быть не штабными работниками, а работниками-руководителями в реальном деле — в бою. Забудьте все теории, все расчёты. Помните одно: нужно бить противника и, выбрав место для удара, сосредоточивайте там наибольшее количество ваших сил. Демонстрации? Да! Но не в ущерб силам для удара. И вообще — демонстративные удары оставьте, как достояние книг. Весь ваш дух должен быть мобилизован на месте удара. Мои высказывания вызваны не тем, что я в последнее время воевал на кавказском фронте. Там война — поэтическая, а мы не поэты. Офицеры должны уметь воевать в любой обстановке, обстановка же на фронте большой войны даёт большие возможности для проявления своего духа. Активность — всегда и всюду основа успеха...

Чувствовал ли предчувствовал, что говорит не о той войне, которая предстоит офицерам. А последнюю лекцию закончил так:

— Всё это, господа, вздор, только сухая теория! На фронте, в окопах — вот где настоящая школа. Я ухожу на фронт, куда приглашаю и вас!

Года не прошло, как оказалось, что и фронтовой опыт не очень пригодится в Новочеркасске, в конце 1917.

Совещание происходило на конспиративной квартире Алексеева. Все генералы были в штатском, но их легко было отличить от приезжих и по качеству костюмов, и по умению их носить. Все присутствующие знали и о конфликте между Корниловым и Алексеевым, и о том, что московская делегация настроена поддержать именно Алексеева. Многие знали, что Фёдоров так определил задачу делегации: служить связью Добровольческой организации с Москвой и остальной общественной Россией. Всемерно помогать генералу Алексееву в его благородном и национальном подвиге своими знанием, опытом, связями. Предоставить себя и тех лиц, которые могли быть для этого вызваны, в распоряжение генерала Алексеева для создания рабочего аппарата гражданского управления при армии в тех пределах, какие вызываются потребностями армии и всей обстановкой её деятельности. И, что немаловажно, отвезти те первые средства, которые были собраны. Знали, что Корнилова такое объяснение не удовлетворяло. Предстояла сложная дискуссия.

— По вашему совету, — шепнул Марков Деникину, — я буду спокойно молчать.

Вёл совещание Алексеев. Без всякого вводного слова он предоставил трибуну, то есть место у своего стола, генералу Корнилову для сообщения о сложившейся обстановке.

Маленький щуплый человек в поношенном чёрном костюме в полоску, брюки заправлены в сапоги, на лице усталость от недавней опасной дороги, от бессонных ночей, от мыслей и планов, которые ему не дают осуществить. Сложившуюся обстановку Корнилов объяснял без карты — у него не было войск, местоположение которых обычно обозначают на картах. Напомнил, что приказом Ленина создан Южный, так называемый революционный, фронт под командованием Антонова-Овсеенко, имеющего военное образование. Тот когда-то окончил юнкерское училище. Названный фронт действует против Украины и Области Войска Донского. Но Центральная Рада своим 3-м универсалом объявила Украину республикой в составе России. Это означает, что войска, действовавшие против украинских Сепаратистов, теперь также будут направлены на нас. По-видимому, отряды прапорщика Сиверса будут наступать по направлению Таганрог—Ростов. С юга, из района Тихорецкой в направлении Батайск—Ростов, продвигаются отряды Автономова[20], хорунжего из кубанских казаков.

Общее количество войск, готовых в ближайшее время наступать на Новочеркасск, Таганрог и Ростов, по оценке Корнилова, составило около 50 тысяч штыков, не считая матросов Черноморского флота.

— Нельзя недооценивать, но не надо и переоценивать силы противника. Это в основном случайно сложившиеся отряды со случайными командирами, плохо организованные, не связанные воинской дисциплиной. К сожалению, сегодня нам нечего противопоставить этим неорганизованным войскам. Донские казаки поддались большевистской агитации и не хотят защищать свои станицы. В Новочеркасске и Ростове достаточно офицеров, юнкеров и патриотически настроенных солдат, чтоб из них быстро сформировать боеспособную армию, сумеющую отразить большевистское нашествие, а затем начать и наступательные операции, а в будущем — восстановить фронт против немцев.

— Это самое главное, — вдруг сказал генерал Лукомский.

Марков сидел близко от него и видел, как его крупная высоколобая голова одобрительно кивает почти каждому слову Корнилова.

— Тем более что у нас есть ядро армии, созданное самоотверженным трудом уважаемого Михаила Васильевича.

Оба обменялись любезными поклонами, но Корнилов продолжил:

— Главное условие боеспособности армии, главное условие успеха нашего дела — во главе его должен стоять один человек.

Лукомский вновь одобрительно кивал, даже хотел что-то сказать, но раньше его высказался Фёдоров, решительный, уверенный в собственной правоте:

— Русскую патриотическую армию, конечно, возглавят генерал Корнилов как главнокомандующий и генерал Алексеев как её создатель и идейный вдохновитель.

— Я заканчиваю, господа, — сказал Корнилов, словно не услышав Фёдорова. — В заключение ещё раз повторяю: во главе армии должен стоять один человек.

Корнилову официально поаплодировали, Алексеев поблагодарил его за содержательное сообщение и сказал:

— Разумеется, вы правы, Лавр Георгиевич, но ведь мы можем распределить роли. Я в своих руках оставлю финансовые вопросы и политику, внешнюю и внутреннюю, а вы всецело займётесь формированием армии и её управлением.

Корнилов был твёрд:

— Параллельная деятельность будет вызывать постоянные трения и, прежде всего, в финансовых вопросах, так как каждую копейку на организацию и нужды армии придётся испрашивать у генерала Алексеева. И политику тоже нельзя отделить от руководства армией. С развитием дела командующему придётся вплотную подойти к внутренней политике, если она будет в ведении другого лица, это опять-таки будет порождать недоразумения и трения. Да и внешняя политика: отношения с Центральной Радой обязательно будут зависеть от хода и направления военных действий.

В спор вмешался импозантный, знающий себе цену Милюков.

— Я не буду ломиться в открытую дверь, доказывая присутствующим здесь, насколько глубоко мы уважаем В Михаила Васильевича, и Лавра Георгиевича, и других генералов — патриотов России. Однако все мы — и Национальный центр, и Торгово-промышленный союз — хотели бы, чтоб начинающееся великое дело не погибло из-за разногласий между самыми уважаемыми участниками. Мне поручили заявить, что руководители аитибольшевистского движения могут рассчитывать на моральную и материальную помощь лишь при условии, что все они, а именно генералы Алексеев, Корнилов и Каледин, будут работать на Юге России совместно, распределив между собой роли и подписав соглашение, составленное между собой. Прошу вас не обвинять нас в бюрократизме. Письменное соглашение требуется не нам — мы верим русским генералам. Дело в том, что после того, как это соглашение подпишется, оно будет передано представителям Англии и Франции, от которых, как от союзников, мы можем рассчитывать на получение денежной помощи.

— И это главное! — воскликнул Лукомский. — То есть, конечно, не деньги, а то, что мы остаёмся союзниками.

— Мы можем свободно действовать в рамках этого соглашения, — сказал Алексеев. — Вы, Лавр Георгиевич, поезжайте в Екатеринодар и там совершенно самостоятельно приступайте к формированию частей Добровольческой армии, я буду формировать их на Дону.

Корнилов удивлённо развёл руками, сказал не столько с юмором, сколько с обидой:

— Если бы я на это согласился, то, находясь на таком близком расстоянии один от другого, мы, Михаил Васильевич, уподобились бы с вами двум содержателям балаганов, называющих к себе публику на одной и той же ярмарке.

Деникин полностью поддержал Корнилова, добавив при этом, что именно сотрудничество таких выдающихся русских патриотов привлечёт сердца тех, кто готов сражаться за Россию. Другие тоже высказывались в этом духе.

Марков устал следить за бесплодной дискуссией — все прекрасно знают, что, кроме Корнилова, командовать армией некому. Остальные разговоры впустую. Он ясно представил обстановку, о которой так убедительно говорил Корнилов, и уже думал о возможностях армии и о том, как они будут сражаться. Нет. Он никогда не отвергал настоящей военной науки. Чтобы принять решение, командующий и его штаб должны будут именно в соответствии с теорией рассчитать силы, расстояния, учесть наличие железных дорог и составов и множество других данных. Можно сосредоточить армию, сжать её в кулак и по очереди разбить все три группировки противника. Можно разгромить только главную группу, действующую на направлении Миллерово—Харьков. Остальные силы противника будут деморализованы, и армия продолжит движение к Москве.

Маркову пришлось прервать свои раздумья на самом интересном — на плане движения к Москве: опять выступил Корнилов.

— Мне представляется, что правильнее всего будет разделить наши с Михаилом Васильевичем функции следующим образом: я еду на Волгу, а оттуда — в Сибирь. Я знаю край, и меня там знают. Я бы мог создать в Сибири большое дело. А Михаил Васильевич оставался бы работать на Юге. Так будет лучше — никто друг другу мешать не будет.

Почти все приезжие посчитали своим долгом возразить: «Соглашение... Союзники... Материальная помощь... Корнилов, Алексеев, Каледин...» — эти слова звучали в каждом выступлении, в каждой реплике. Корнилов и Алексеев тоже вступали в дискуссию, но чувствовалось, что совещание идёт к концу. Марков, несмотря на свои отвлечённые раздумья, точно заметил, что Лукомский одобрительно кивал или выступал, поддерживая все предложения Корнилова. Антон Иванович Деникин при всей своей генеральско-купеческой солидности тоже не оставался безучастным: и кивал, и реплики подавал, но в основном в тех случаях, когда с предложениями были согласны и Корнилов, и Алексеев.

Составление соглашения о распределении функций решили поручить трём главным руководителям — Алексееву, Корнилову, Каледину. Последний молчал на совещании и молча согласился с поручением. По его лицу было видно, что мысли генерала очень далеко от споров о том, кто кем ждёт командовать. Корнилов попросил в помощь Александра Сергеевича Лукомского, и ему, конечно, не отказали.

Расходились небольшими группами. Деникин, Романовский и Марков шли мимо городского базара.

— Как вы думаете, господа, кто больше всех выиграл рогатом совещании?

— Разумеется, Лукомский, — мгновенно ответил Романовский.

— Деникин восхитился.

— Сергей Леонидович, вы идёте рядом с умнейшим генералом Генштаба.

— Для меня это не новость. И вообще мне надо заглянуть на базар за семечками и ещё кое за чем, благо, Алексеев содержание выплатил. А вы, Антон Иванович, в магазин за тортом для Ксении? День свадьбы назначили? После Рождества?

— Нет-нет, подождите, Сергей Леонидович. Точно определив победителя, Иван Павлович не высказал нашего отношения к факту победы.

— Вот этого я вам не скажу, — с хитрой усмешкой ответил Романовский.

— Так я вам скажу, — прорычал Деникин, сбросив свою помещичье-дипломатическую маску. — Мы попали я глубокую ...! Лукомский — масон! Всё это знают, и все молчат. Через месяц у нас будет не русская армия, а масонская. И мы должны этому помешать.

— Да, — задумчиво произнёс Романовский. — Конечено, он его сделает начальником штаба.

— Нет! — резко возразил Деникин. — Начальником штаба будете вы. Это я вам обещаю.

Марков бродил по базару, мысленно посмеиваясь над собой: вот она, оказывается, в чём военная наука, а вовсе не в выборе направления главного удара.

Горилку он пробовал на спичку: если горит и керосином не пахнет — можно пить. Но главная покупка — это карты для пасьянса. Свои, семейные, он забыл в Быхове, а без пасьянса вечерами тяжело.

Пробираясь по базару, непроизвольно оглянулся, почувствовав чей-то пристальный взгляд. В толпе среди серых шинелей, надвинутых на брови платков каких-то баб с мешками, казачьих тёмных папах и редких офицерских фуражек мелькнуло что-то знакомое. Кажется, неприятно знакомое. Марков отвернулся к рядам, нашёл что нужно: пожилая дама с неизжитой печалью на тонком петербургском лице продавала ёлочные игрушки, свечи, хлопушки, украшения, когда-то сверкавшие в рождественские праздники в её доме. Поверх старой шляпки платок — морозец.

— Сами не будете ёлку ставить? — спросил Марков.

— Некому, милый. Некому, — ответила дама и заплакала. — Внучков моих любимых бандиты-большевики побили насмерть в октябре. Юнкерами они были. Хотели Россию защищать. Хозяин умер — сердце не выдержало. И на родные могилки не могу сходить. Прибежала вот сюда к знакомым. Приютили. Продаю кое-что.

— Не плачьте, вернём мы вас в Питер к родным могилам, к родным местам. И ёлку поставите, а я к вам в гости приду.

— Дай вам Бог удачи, а я уж не доживу.

— Надо нам с вами дожить, хотя это и трудно. А нет ли у вас карт для пасьянса?

— Как же нет? Вот они. Две колоды. Совсем новые. Хозяин любил вечерами сидеть. Ой, что вы так много — 10 рублей? Я сдачи дам.

— В Питере рассчитаемся.

Не за карты он заплатил, а в счёт своей вины перед этой женщиной и ещё многими, чьи жизни, как он считал, разбились и по его вине тоже.

Покинув базар, оказавшись на улице, вновь оглянулся. Ранние сумерки уже расползались между рядов, смазывали лица в толпе, и он увидел и узнал только одного человека — поручика Линькова. Тот спешил за ним.

— Я узнал вас, Сергей Леонидович, хотя грим у вас хороший.

— А я вас теперь не знаю. Говорить нам не о чем.

— Вам незачем от меня бежать. Здесь я под другой фамилией, на нелегальном положении, конечно, если вы...

— Я русский дворянин и не могу предать человека, спасавшего мне жизнь, однако дальнейшие отношения между нами невозможны. Мы — по разные стороны фронта. Поэтому давайте разойдёмся и постараемся больше не встречаться. Разве что в бою.

— Я здесь по другим делам и вас встретил случайно. Я всё знаю о замыслах Корнилова и Алексеева, знаю, что все они обречены на провал, и сожалею, что вы хотите погибнуть вместе с ними. Это почти по Грибоедову: тысяча юнкеров пытаются победить стомиллионный народ.

— Пошёл ты, твою мать... Твой народ завтра тебя на расстрел потащит и всех твоих этих самых...

Сергей Леонидович попытался применить приобретённый запас денщиковой матерщины.

В снятой двухкомнатной квартирке было мрачно, но тепло. За стеной хозяева-казаки принимали гостей и протяжно пели:

Ужин с семьёй, горилкой и солёным арбузом, да ещё со Старинными казачьими песнями за стеной дал некоторое упокоение. Однако будущее терялось за многими препятствиями. Марианна отправилась укладывать детей, и он сказал ей:

— Хочу разложить пасьянс. Карты иногда мне что-то подсказывают, о чём-то предупреждают. Купил сейчас угодной питерской дамы-горемыки.

Первый несложный пасьянс, в котором он обычно, не задумываясь, легко раскладывал карты по мастям и по убывающим, на это раз вдруг упрямо не сошёлся: три короля остались без места. Невиданно. Сначала Марков подумал, что плохо перетасовал колоду, затем положил карты и задумался. Три короля? Деникин, Романовский, Марков? Им нет места в армии? Или в жизни?

Вышла Марианна. Сказала, что хочет утеплить его зелёную куртку.

— Ты же всё время в ней будешь? Или всё-таки наденешь шинель?

— Пусть в бою меня узнают по этой куртке.

— О боже! Неужели не обойдётся?

— Конечно, большевики хотят захватить и Дон, и Кубань, и вообще всю Россию. Сейчас у меня пасьянс выйдет — и мы победим.

Однако все попытки оказались напрасными: как он ни мудрил, неприкаянные карты оставались. Пасьянс этот в их кругу назывался «Красное и чёрное». Последний раз при раскладке — хоть смейся — остался один бубновый король. Это он — генерал Марков — бубновый король. Это ему нет места на земле. Он давно это чувствует.

Последующие дни были так же перепутаны, как карты в пасьянсе. Чуть ли не на другой день после совещания пришёл расстроенный Деникин и рассказал, что Корнилов отказывается от командования и вообще от соглашения, потому что ему передают не войска, а фактически безоружных юнкеров и офицеров и при этом не дают ни копейки на их содержание и вооружение.

— Сколько у нас орудий? — спросил Марков.

Деникин учащённо задышал, и глаза его гневно расширились.

— Сколько у нас орудий? Ни одного! — он едва не кричал. — Я бросился к москвичам и местным финансистам. Грозил, что Корнилов уезжает в Сибирь и уже написал письмо Пепеляеву[21]. Те обещали срочно помочь, даже сразу дали какие-то деньги. А тут ещё объявился Савинков и требует места в армии для «русской патриотической демократии». Я и Романовский ходили к Корнилову и Лукомскому, уговорили не уезжать. Я составил «Записку об управлении» для нашего «триумвирата». Каледину всё равно, а нашим понравилось. Уговорил его прибить Савинкова — меньше вреда будет, когда он на глазах. Лукомский заревел своим басом, что не позволит, не допустит, у них с Савинковым дуэль — масонские штучки. Но всё кончилось в нашу пользу: я — помощник командующего, Иван Павлович — начальник строевого отдела штаба. Лукомского скоро удалим. Вы думаете, пороку он из Быхова уезжал один и через Москву? Чтобы со своими масонскими властями встретиться. Вы, Сергей Леонидович, будете командовать первым офицерским полком.

— Так-таки ни одного орудия нет, Антон Иванович?

— Ни одного. Может быть, союзники...

— Наполеон бы с такой армией не пошёл.

— Или как-то у казаков?

— Или как-то ещё.

Михайловско-Константиновская сводная артиллерийская рота помещалась на Ермаковском проспекте в бывшей Платовской гимназии. У входа стоял часовой — картинный юнкер, образец выправки и ношения военной формы. Винтовка с примкнутым штыком у ноги. Снежок запорошил плечи и не различить: «К» или «М».

Марков попросил вызвать дежурного, и за дверями по коридорам раскатилось: «...у-урный... вы-ыход...». Вместе с дежурным портупей-юнкером вышел капитан с очень серьёзным лицом, словно выискивал какой-то беспорядок. Представился:

— Командир сводной артиллерийской роты капитан Шаколи. С кем имею честь?

— Генерал Марков. Хочу посмотреть роту. Артиллерийский парк, орудия.

— К сожалению, в роте нет орудий и, соответственно, Парка.

Марков разыграл бурное недоумение:

— Как же так? Какие же вы артиллеристы?

— Ваше превосходительство, если позволите, я сейчас Направляюсь в лазарет, где лежат мои раненые юнкера. Если бы вы согласились пройти со мной, я объяснил бы вам по дороге сложившееся положение.

— Пойдёмте. Я тоже хочу поговорить с ранеными юнкерами. А положение понятно: нет орудий — нет никакой артиллерийской роты.

В «Больнице Общества Донских врачей» лучшие палаты на втором этаже были отданы раненым юнкерам. В зеленоватом белом свете коридора бесшумно проходили медсёстры. Одна стояла у окна и беззвучно рыдала — лишь судорожные движения плеч выдавали её состояние. Капитан шепнул Маркову: «Вера Михайловна Алексеева, младшая дочь генерала. Умирает юнкер Малькевич, тяжело раненный под Ростовом. Она его выхаживала...».

Подошли к ней.

— Что, Верочка, плохо? — спросил капитан.

— Кончается, — всхлипывая, ответила Вера. — Перевели в отдельную палату. Вы Марков? Папа хорошо о вас говорил.

— Берегите слёзы, Верочка. Скоро начнутся большие бои.

В палате встретили старшую дочь Алексеева — Клавдию. Она учила ходить с костылём симпатичного раненого юнкера; на лице его — лёгкое презрение к ранению и готовность к любой опасности. Таких генерал Марков любил.

У юнкера, расположившегося у окна, в руках потрёпанная подшивка журналов. Увидев генерала, положил журналы на подоконник и, прислонившись к стене, изобразил нечто вроде положения «смирно». Доложил по-строевому:

— Ваше превосходительство! Юнкер Константиновского училища...

— Отставить! Устав нарушаете. В лазарете доклады отменяются. Что читаете? Садитесь, рассказывайте.

— Нашёл вот старую «Ниву». Роман.

— Про любовь?

— Конечно, про любовь. Но занятно. Вообще люблю Тургенева.

Марков взял громоздкую, уже лохматящуюся подшивку, прочитал:

— «Разрыв-трава»... Да... «Бегите от неё, иначе она испепелит вашу душу...» Нравится?

— Занятно. Но это я так, по случаю ранения. Тургенева не нашёл.

— Но лучше читать хорошее. И в жизни своё дело делайте только хорошо. Ведь вы артиллерист? Так же, как и я?

— Так точно. Ларионов Виктор.

— Скажите, Виктор, а как вы собираетесь сражаться, если во всей армии нет ни одной пушки? — спросил Марков.

— Отобьём от большевиков и будем бить по ним из их же орудий.

— Это слова настоящего русского воина, — сказал Марков.

— И ещё, если разрешите, только... Ваше превосходительство, мне надо учиться ходить с костылями, разминать ногу — не могли бы мы выйти в коридор.

Вышли, и Ларионов негромко сказал, оглядываясь на дверь палаты:

— Не надо, чтобы они нас слышали. Я знаю, где можно взять трёхдюймовку — у казаков на путях. Они ждут покупателя.

— Прекрасно, юнкер, — сказал Марков, — но первое орудие будет моё.

Мимо прошла статная медсестра с монгольскими глазами и со всеми приветливо поздоровалась, назвав Маркова «ваше превосходительство». Ему объяснили, что это Наталья Лавровна Корнилова.

— Почему же ваше первое? — спросил Виктор.

— Скорее выздоравливайте, юнкер. И мы с вами вместе поставим трёхдюймовку в ваш артиллерийский парк. Она нас ждёт!

— А командир роты ничего не знает, — удивился Виктор.

— Ещё никто ничего не знает, — сказал Марков. — Кроме генерала Каледина. В Донском музее стоит нормальная трёхдюймовая пушка. Её используют для погребального салюта на похоронах генералов. Атаман отдаёт её. Я смотрел пушку. Недавно из неё стреляли, потом пыжевали, как положено, смазали ствол.

— Ваше превосходительство, — хитро улыбнулся Ларионов. — А ведь там две пушки.

— Вторую возьмём в придачу, — мгновенно решил Марков.

В сочельник на радость детям он поставил у окна в большой комнате небольшую ёлку. Сам же без всякой жалости к себе подумал: «Для меня последняя». Не пасьянс побуждал к пессимизму, хоть и не сходился.

Главный «пасьянс» был на улицах, в степях, на станциях, где толпы офицеров так и не складывались в 10-тысячную армию, которую требовал Корнилов для начала решительных действий. Всего тысячи две, с небольшим, юнкеров и офицеров собирались сражаться за Россию, а остальные сидели в кафе Новочеркасска и Ростова.

Деникин, Романовский, Марков через объявление в газете организовали собрание офицеров в театре. Пришли... около двухсот человек. Одеты «под пролетариев» и с такими же замашками. Ни один не записался в армию. Кричали: «Мы, русские офицеры, призваны защищать границы государства, а не честь отдельных генералов!»

— Так чего же не защищаете? — спросил их Марков. — Мы не против.

— Вы своими объявлениями призываете нас к бегству неизвестно куда! — выкрикнул какой-то горластый в рваной солдатской шинели.

— Мы никого не заставляем силой, — ответил Марков. — Вольному воля. Но те, кто не с нами, будут вынуждены стать нашими противниками.

Они надеялись, что этого не произойдёт.

Вечером зашёл Деникин с пакетиком сладостей: «Ксеничка прислала с праздником поздравить».

Сергей Леонидович по обыкновению сидел за пасьянсом, карты не сходились, короли постоянно не находили себе места. Он чертыхался, а шёпотом матерился. Дети окружили дядю Антона, одаривавшего их конфетами, затем Марианна увела их спать, и Деникин с непривычно виноватым видом начал объясняться по поводу предстоящей свадьбы.

— Решили 7 января, — сказал он, — после Рождества и Нового года. Только, знаете, Сергей Леонидович, такое время, что нельзя делать праздник.

— Какой праздник! По стакану горилки, чтобы стало горько, — и всё.

— Понимаете, Сергей Леонидович, придётся вообще без всяких угощений и застолий. Иначе нас не поймут. Мы посоветовались с Николаем Степановичем Тимановским[22] и решили — только скромное венчание в маленькой церкви. Кроме жениха и невесты, будут присутствовать лишь вы и он с адъютантами.

— Правильно решили. Горилку в рукаве принесём.

— Объясните Марианне Павловне, чтобы она поняла обстановку.

— Она всё понимает больше моего. Даже пасьянсы у неё сходятся. Вот с мужем сестры что-то не так.

— На этот случай у меня газетка, — сказал Деникин, доставая большевистские «Известия». — Сначала юмор: «Положение крайне тревожное. Каледин и Корнилов идут на Харьков и Воронеж. Комиссар Склянский доложил Совету Народных Комиссаров, что Дон мобилизован поголовно, вокруг Ростова собрано 50 тысяч войска».

— Прекрасно, — сказал Марков. — Нам бы так неплохо повоевать.

— А вот это неприятно: «Генерал Д. Потоцкий арестован военно-революционным комитетом деревни Позднеевки и отправлен в Петропавловскую крепость». Он же ваш свояк. Не надо говорить Марианне?

— Она мужественная женщина. Да и если сразу не убили, то, может быть, обойдётся.

Венчание генерала Деникина и Ксении Васильевны Чиж состоялось 7 января в мрачный холодный вечер, в маленькой городской церкви, где священник даже остерёгся зажечь паникадило. Горели восковые свечи, присутствовали лишь священник, новобрачные и два генерала с адъютантами.

Вышли из церкви. Молодые... Да. В общем, молодые сели на извозчика, генералы и адъютанты взяли другого.

— Не спеша на Ермаковский, — скомандовал Марков и вынул из-под куртки бутылку. Родичев достал стакан.

Пили за молодых, закусывали хлебом и салом. Где-то вдалеке изредка стреляли.

— Вот и салют, — сказал Тимановский.

— У нас такая артиллерия, что можно и батареей салют давать, — напомнил Марков. — 6 орудий.

— Если бы вы знали, как мне последние два орудия достались, — вспомнил Тимановский. — Казаки мне их пропивали. Почти сутки пили. 5 тысяч рублей обошлись пушечки. Но, правда, в порядке. Казаки любят хорошее оружие.

Из-за угла вдруг выскочили несколько человек с винтовками. Один выстрелил куда-то наугад, выбросив в ночь пламя и напугав лошадей.

— А ну, стой! Предъявляй документы.

— Пьяные солдаты-грабители, — сказал Тимановский, слезая с брички.

Извозчик в страхе крестился.

— Вот мои документы, — сказал Тимановский, распахивая шинель и показывая георгиевские кресты. — А вот ещё один.

И достал револьвер.

— Да мы чего? Мы проверяем, — забормотали солдаты.

— А который стрелял? — спросил Тимановский.

— Да вот этот с испугу.

— Кру-гом! — скомандовал полковник. — Бегом марш!

И солдаты побежали.

— В бою они все будут бежать от нас, — сказал Марков. — Только их много, и бежать далеко. Много времени потребуется и много крови.

Новый, 1918 год в Артиллерийской роте встречали торжественно и в присутствии высокого гостя. Генерал Марков пришёл, когда ещё не накрыли стол и спорили, как правильно готовить глинтвейн. Юнкерам было неудобно, но Марков их успокоил: «Я могу быть полезным и при надрывании стола».

Состоялось торжественное примирение юнкеров двух училищ: «михайлонов» и «констапупов». Константиновец Марков утвердил прекращение традиционной вражды. За глинтвейном он произнёс речь, запомнившуюся участникам на всю жизнь. Для многих жизнь оказалась короткой.

— Легко быть честным и храбрым, — сказал генерал, — когда осознал, что лучше смерть, чем рабство в униженной и оскорблённой России. Сегодня для многих последняя застольная беседа. Не надо тешить себя иллюзиями. Многих из собравшихся здесь не будет между нами к следующей встрече. Поэтому не будем ничего желать себе — нам ничего не надо, кроме одного: «Да здравствует Россия».

На станции Лозовая холодный ветер гнал позёмку по перрону, трепал клёши матросов, что-то грузивших в бронепоезд, в стороне у вокзала солдат играл на гармошке к выкрикивал нелепые частушки:

— А ну, полундра! — кричали матросы, расталкивая солдат, поворачивая трёхдюймовку к платформе и вкатывая её по подложенным для подъёма доскам.

Поручик Линьков бесцельно слонялся по перрону, искал знакомого — Руденко, но на перроне его не было.

— Вот до чего дожили, господин поручик, — прилепился к нему какой-то мужик с мешком. — Старые люди говорят: пришло последнее время, конец света. Оттого и с поездами так. Ни свистка, ни звонка, ни билетика...

— Трудное время, — согласился Линьков и отстал от мужика.

Все последние дни он думал о разгоне Учредительного собрания. Зачем Ленин сделал это? Первые честные свободные выборы в России. Первый настоящий выборный народный орган. А Ленину и Троцкому нужна диктатура. Во имя чего? Учредительное не допустило бы гражданской войны. Каждый получил бы своё. А теперь только ненависть. За что теперь сражаться Линькову? За диктатуру небольшой группы политиков? Разве смогут они наладить жизнь народа, эти журналисты, прожившие полжизни в эмиграции?

Перебраться на ту сторону? Говорят, Корнилов — за республику. И сражаться против этих ребят, сваливших самодержавие и надеющихся на лучшую жизнь?

Олега Руденко всё не было. Он в это время сидел в кабинете только что расстрелянного начальника станции, и с ним вели беседу руководители железнодорожной Чека. Начальник, черноволосый, тощий, со сверкающими угольками глаз, убеждал:

— Ты пойми, моряк, мы тебе доверяем.

— Доверяете, а начальником бронепоезда сажаете какого-то неизвестного в штатском.

— Он знает паровоз, железную дорогу, сам старый большевик...

— Вся команда — моряки.

— Ты будешь комиссаром.

— И не только комиссаром, товарищ Спивак, — напомнил второй чекист, — нам нужны сведения о настроениях команды.

— Во первых строках замечу: у меня не команда, а экипаж. И настроение одно — бить контру. Калединскую, корниловскую и всякую.

— Среди ваших моряков много эсеров, — сказал Спивак. — А они сейчас начинают поднимать голоса. И за Учредилку.

— Такую контру я давлю вот этой вот, — сказал Руденко и показал чекистам крепко сжатый кулак. — Как Духонина давил.

— Не будем нажимать на товарища Руденко, — сказал Спивак своему помощнику. — Он верный коммунист, и у него на бронепоезде будет порядок. Но за эсерами посматривайте.

— И за серыми, и за белыми пригляжу, — сказал Руденко, поднимаясь. — Но в следующий рейс — меня командиром!

Выйдя из здания вокзала, Руденко разминулся с Линьковым, но столкнулся с высокой молодой женщиной в полушубке и платке.

— Катюха! — обрадованно воскликнул Олег. — Давай с нами на бронепоезд.

— Больно вас много. Я боюсь, — засмеялась женщина.

— За мной, как за броней, Катенька. Иди к Спиваку записывайся. Поварихой и медсестрой.

— А кем ещё?

— Это я тебе по секрету скажу.

Снова совещались у Алексеева, и Марков с горечью вспоминал свои планы на первом совещании: разбить противника по очереди, наступать на Москву...

Теперь Лукомский уныло докладывал басом:

— Созданный в станице Каменская военно-революционный комитет казаков создал отряд под управлением Голубова и начал наступление по линии Миллерово—Новочеркасск. Единственная боеспособная часть на этом направлении — отряд Чернецова. Отряды Антонова-Овсеенко и Сиверса начали наступление на Матвеев Курган и Таганрог. К Батайску с Кавказского фронта приближается 39-я дивизия, полностью сагитированная большевиками.

— Какое положение под Таганрогом? — спросил кто-то.

— Руководит обороной Кутепов, но против него действуют во много раз превосходящие силы противника.

— Кутепову я послал подкрепление, — сказал Корнилов таким тоном, что можно было понять, будто Кутепов не сумел воспользоваться помощью. — В связи со сложившейся обстановкой и договорённостью с генералом Калединым я решил перенести штаб и войска в Ростов.

Хорошо, что у Марианны здесь родня, — словно она знала, что на Юге будет гражданская война и не обойтись без родственников в Ростове, которые помогут с квартирой удобной и безопасной. Никто не должен знать, что хозяин квартиры — генерал Марков, отправившийся бить большевиков. Не знала их ростовского адреса и Ксения Деникина, а сама Марианна Павловна ею и не интересовалась. Ей казалось, что молодая генеральша слишком возомнила о себе.

Дни шли переменчивые: то мороз, то оттепель, то солнышко, постоянными были лишь дурные вести. 20 января Чернецов и его отряд попали в плен и были зверски зарублены. Будто некая северная крепость рухнула, и ворвались сквозь развалины красные обольшевиченные казаки. Армия так и не выросла больше. Сергей Леонидович, назначенный командиром сводного офицерского полка, вечерами тщетно пытался сложить пасьянс, бросал непослушные карты, искал успокоения в вечернем чаепитии с Марианной. Обсуждали, что она будет делать, если придётся уйти в поход куда-то далеко.

— Растить детей и ждать тебя.

— А если?..

— Растить детей, чтобы были такими же, как ты.

Утром он шёл к дворцу Парамонова, где помещался штаб. Здесь его встретил адъютант Родичев и сообщил, что генерала вызывает Деникин.

— А мы вас потом ждём в наш штаб, — заговорщически шутливо продолжил Родичев.

— Что ещё за штаб?

— Второй этаж, комната 25.

Марков сердито покачал головой и направился и Деникину. Тот, как и все генералы, пока ещё носил штатский костюм, добротный. Марков снял куртку, бросил на стул.

— Тяжёлое положение сложилось под Батайском, Сергей Леонидович, — сказал Деникин. — По правде, так везде тяжёлое: и у Кутепова под Таганрогом, и под Матвеевым Курганом, и из Миллерова казаки-большевики подходят... Но под Батайском 39-й полк окружил юнкеров. Меня вызывают в Новочеркасск на совещание с представителями большевиков. Они требуют от Каледина передачи им власти.

— Еду в Батайск, — коротко сказал Марков, напяливая куртку и папаху. — Возьму две оставшиеся пушки. Отобьёмся.

Уже подойдя к двери, остановился и сказал:

— Что будем делать?

— Будет хорошо. Лукомского Корнилов снимет и назначит Романовского. Так обещал.

— А войска? — спросил Марков, скрывая неприязненное чувство к служебно-чиновничьим интригам.

— И с войсками будет хорошо. Если армии придётся Куда-то отступать, за нами пойдут все офицеры, которые Сейчас пьянствуют в кафе. И мы построим их по ранжиру.

Марков нашёл квартиру 25. У двери его встретил улыбающийся Родичев. В светлой чистой комнате из-за столов с аккуратно приколотыми топографическими картами поднялись офицеры. Родичев их представил: начальник штаба Биркин, его помощник поручик Данчиков, начальник разведки поручик Сергеев.

— Так, — угрюмо промычал Марков. — А это чья?

На стене висела обычная кожаная артиллерийская нанайка. Совсем новая.

— От старого хозяина осталась, ваше превосходительство.

— Моя будет, — сказал Марков, зловеще понижая голос. Но не для лошадей, а для штабистов!

И сильно ударил по чистеньким столам, рассыпая цветные карандаши, ластики, линеечки и прочие принадлежности, предназначенные для работы над картами.

— Красиво рисуете, господа! — кричал генерал. — Красненькие — это большевики? А мы — синенькие? На этих картах вы сразу красных побьёте. А как Чернецова и его отряд на куски рубили вы здесь не нарисовали? А где у вас юнкера, поехавшие за пушками и обманом захваченные большевиками? А что в Батайске происходит? Вы знаете, что там юнкера окружены? Вы где служите? В штабе генерала Мольтке[23]? Там ваши рисуночки, наверное, пригодились бы. А у нас гражданская война с врагами России! Никаких штабов! Наши карты — это поля сражений. Наши направления главных ударов — не стрелки на картах, а атаки на противника. Всё! Штаб закрывается! Все в строй. Полковник Биркин, собирайте всех в Батайск. Ищите транспорт. Паровоз, поезд — всё, что найдёте. Мы с Родичевым в артпарк, выводим батарею и скачем туда же.

Офицеры молча собирались.

— Ваше превосходительство, а как же карты с обстановкой? — позволил себе спросить Биркин, несмотря на знаки, которые ему делал Родичев.

— У каждого боевого командира должна быть карта с нанесённой обстановкой. Но штабы для этого не нужны!

Не назовёшь счастьем чувство, которое испытывал Марков, когда гнал два орудия в Батайск спасать окружённых юнкеров. Лошадь попалась не под рост — вообще для его длинных ног трудно было подобрать лошадь. Впереди тяжёлый бой и будущее армии на волоске, но давно он не ощущал этого опьяняющего чувства от сознания, что ты совершаешь нужное мужественное дело. Почти всю дорогу батарея шла на рысях. Вперёд отправили троих конных разведчиков во главе с Родичевым. Закатное солнце не столько слепило, сколько согревало обветренное лицо, и генерал знал, что его орудия решат исход боя. Въехали в предместье — здесь уже свистели пули. Подскакали разведчики с докладом, собрались обратиться по уставу.

— Отставить болтовню, твою мать! — вскричал генерал. — Огневые отметили?

— Так точно, ваше превосходительство, — доложил Родичев.

— Под вашу ответственность поставить орудия на огневые и немедленно открыть огонь прямой наводкой!

Через несколько дней Маркова вызвали к телефону из Ростова, из штаба Корнилова, и к своим офицерам он вернулся озабоченный и больше обычного употребляя русский мат. В доме, где Марков разместился со своими помощниками, было жарко натоплено, но он лишь расстегнул свою куртку.

— Полная конфузия, как говаривал Суворов, — объявил он. — Создали армию, так их и разэтак, обосновались на Дону...

— Что случилось, Сергей Леонидович? — осторожно спросил Родичев.

— Каледин попросил у Корнилова помощь против большевиков. Корнилов ответил, что у него всего 147 штыков для обороны Новочеркасска. Каледин застрелился. Кутепов отступает к Ростову. Корнилов разжаловал его в рядовые. Пойдём отсюда к той матери. Полный отбой. КС походу. Ночь идём через Дон к станице Ольгинской. Из Ростова тоже все уходят. Так. Толпой. Рабочие в Темернике восстали — будут в спину стрелять.

В ночь с 21 на 22 февраля[24] началось отступление из Ростова и Новочеркасска тех, кто считал себя принадлежащим к Добровольческой армии. Небо, полное звёзд, открылось над Ростовом — почти все уличные фонари были погашены. Генералы в форме, в основном старой, изношенной ещё на германском фронте, собрались в Парамоновском доне, в штабе, с винтовками и карабинами. Здесь же и старшие офицеры. Корнилов — впалые щёки, воспалённо горящие глаза — сказал:

— Мы уходим в степи. Войска ждут нас в казармах с генералом Боровским[25]. Будет милость божья — вернёмся. Мы обязаны зажечь светоч, чтобы хоть одна точка в охваченной тьмой России светилась надеждой. В колонну по два за мной, шагом марш!

Тем временем генерал Боровский в ростовских казармах на глазах у юнкеров допивал бутылку самогона. Предлагал полковнику Симановскому, но тот отказывался. Нервничающие в ожидании юнкера притащили с улицы какого-то перепуганного мужика.

— Кричал: «Смерть буржуям!», ваше превосходительство, — доложили генералу.

— Ведите его к коменданту, — приказал генерал, — но так, чтобы не убежал. Понимаете?

И подмигнул.

— Так точно, ваше превосходительство.

И повели мужика в ночь.

— Напрасно, полковник, — продолжал Боровский уговаривать Симановского.

— Я в таких делах не пью.

Неподалёку прогремели два выстрела — конец мужику.

— Во-от, — одобрительно протянул генерал. — А я, наоборот, в таких делах и люблю быть в полсвиста.

Вбежал юнкер и доложил, что прибыл генерал Корнилов и приказал выступать.

Во дворе казармы курили генералы и офицеры, строились юнкера. В эти напряжённые тревожные звуки сборов в поход вдруг врезался истерический женский вопль:

— Где о-он? Куда вы дели мужика маво-о? Родненькие, скажите мне правду. Неужто маво здесь убили-и? За что? Он же никакой не большевик, а просто пьяненький. За что вы его, миленькие?..

Корнилов возмутился.

— Господа, неужели некому навести порядок? Генерал Боровский, разберитесь. Если кто-то виноват — накажите.

Женщину куда-то оттащили, но ещё долго вслед выступившей колонны доносились её истерические крики: «Миленькие, за что-о?..»

Следующей ночью через Ростов проходил офицерский батальон Маркова. На углу Таганрогского проспекта и Садовой остановились: сюда подошли грузовики и на них устанавливали пулемёты. Здесь же остановился бронеавтомобиль. Подошёл Марков с привычной нагайкой в руке, с сожалением посмотрел на автомобиль и приказал:

— Когда колонна тронется, взорвать! А зачем пулемёты на грузовики?

— Не бросать же их, ваше превосходительство.

— С ума сошли? Где в степи бензин возьмёте? Перегрузить на лошадей!

— Ваше превосходительство, так... Где же их взять, лошадей-то?

— Чушь!

Огляделся, зашагал к столбу с пожарным сигналом. Рукояткой нагайки разбил стекло, крикнул:

— Полковник Борисов! Разошлите людей по домам и соберите все повозки в округе.

Генерал рассчитал правильно: война войной, а пожарная команда не дремлет. Вскоре со звоном и грохотом подкатили пожарные повозки. Брандмайор подошёл к Маркову.

— Распрячь лошадей! — приказал генерал, поигрывая «гайкой.

Пожарный начальник недолго колебался — попробуй не подчинись такому и его офицерам. Подоспели и повозки, и в строй пулемётной команды стали великолепные пожарные кони.

С утра 23-го Марков стоял у переправы через Дон, помогал полковнику — командиру технической роты поддерживать порядок. Пока шли обозы, приходилось иной раз и нагайку в ход пускать. Когда началась переправа главных сил, первым Дон перешёл генерал Алексеев, опираясь палку. За ним адъютант и охрана несли тёмный кожаный чемодан, в котором хранилась вся казна армии — шесть миллионов рублей.

Корнилов и его новый начальник штаба Романовский проехали переправу верхами. За ними — семеро текинцев, корниловский конвой: чёрные высокие папахи, малиновые шаровары с серебряным галуном, полосатый жёлто-малиновый халат.

К Маркову подошёл Родичев.

— Куда пойдём, Сергей Леонидович?

— Зачем пойдём — знаю, а куда — сегодня будем решать.

— А зачем?

— Умирать, Гаврюша.

25 февраля с утра пасмурная оттепель размазала снег, Превратив его в грязно-зелёную жижу. Войска, переправившиеся через Дон, собрались в Ольгинской и в 8 часов утра по приказу высыпали на центральную площадь станицы. Не так много, как ожидалось, — не оправдались надежды на офицерскую солидарность: завсегдатаи кафе остались в Ростове, а отступили только ранее записавшиеся В армию.

Началось формирование подразделений. Кто шеренгами, кто небольшими колоннами, кто просто толпами разбирались по создаваемым батальонам и ротам, перебегали из одного строя в другой, делились, соединялись, кричали, призывая друзей. Меньше всего движения было на правом фланге, где строился 1-й сводно-офицерский полк. Здесь руководили построением трое: командир полка — бодрый помолодевший Марков с генеральскими погонами на куртке, в синих с лампасами галифе, в сапогах, уже забрызганных грязью, с неизменной нагайкой; рядом с ним — полковник Тимановский с огромной бородой, в папахе и романовском полушубке; чуть сзади — Родичев. Как ни перестраивали, как ни считали, вышло всего 810 человек — 4 роты.

Остановившись перед серединой строя, Марков произнёс небольшую речь:

— Не много же вас здесь! По правде говоря, из трёхсоттысячного офицерского корпуса России я ожидал увидеть больше. Но не огорчайтесь! Я глубоко убеждён, что даже с такими малыми силами мы совершим великие дела. Не спрашивайте меня, куда и зачем мы идём, — я всё равно скажу, что идём мы к чёрту на рога, за синей птицей. Теперь скажу только, что приказом Верховного главнокомандующего, имя которого хорошо известно всей России, я назначен командиром Офицерского полка, который сводится из ваших трёх батальонов, роты моряков и Кавказского дивизиона. Командиры батальонов переходят на положение ротных командиров, ротные командиры — на положение взводных. Но и тут вы, господа, не огорчайтесь: здесь и я с должности начальника штаба фронта фактически перешёл на батальон!

Генерала перебил полковник Борисов:

— Я считаю для себя невозможным с должности командира полка возвращаться в роту!

Марков ответил резко:

— Полковник! Вы мне не нужны! Полковник Плохинский, Назар Борисович, примите роту!

В строю некоторые офицеры шептались: «Попали мы к начальничку, чтоб его...» Полковник Биркин поделился с соседом опасениями: «Заведёт он нас за синей птицей к Богу в рай. Хочет обойтись без штаба!»

Словно услышав его, Марков продолжал:

— Штаб мой будет состоять из меня, моего помощника полковника Тимановского, который ещё гимназистом 6 класса пошёл на Русско-японскую войну и стал храбрейшим офицером русской армии, служил командиром Георгиевского батальона при Ставке, и поручика Родичева, который и доктор, и казначей, и мой адъютант. А если кто пожелает организовать большой полковой штаб и устроиться туда, так пусть обратится ко мне, а я уж с ним побеседую.

И помахал нагайкой.

— Чёрт знает что, — пробормотал Биркин.

— Я делаю вид, что близорукий, — продолжал Марков. — Вот, у Степаныча очки — он видит, — генерал кивнул на Тимановского. — Он видит, что у многих офицеров нет погон. Разве вас разжаловали, господа? Погоны найти и нашить немедля! Не знаете где? Из бабьих юбок вырезайте. Наша форма такая: шинели чёрные в знак траура по Императорской России. Погоны чёрные. Фуражка чёрная с белым околышем...

Часов до 11 продолжалось построение полка, и вдруг площадь замерла. Издали услышалась пронзительная команда: «Для встречи слева...!» Появилась группа всадников, но сначала все увидели большое трёхцветное знамя. Его высоко поднимал знаменосец, ехавший следом за Корниловым. Далее — другие генералы. Людям свойственна вера в Вождя, но для этого надо уметь быть Вождём. Корнилов умел. Его небольшая фигурка, истощённое лицо, горящие чёрным пламенем восточные глаза привлекали сердца. Почему-то верилось, что за этим человеком надо идти и сражаться.

Корнилов объехал все части и поздоровался. Затем остановился перед серединой строя и спешился. Спешилась и свита. Подошли генералы — командиры полков, полковники — командиры батальонов и рот. Корнилов поздоровался с ними и особенно тепло, с улыбкой — с полковником Кутеповым, которого совсем недавно разжаловал в рядовые, а теперь назначил командиром офицерской роты. Речь Корнилова была короткой:

— Завтра выступаем в поход. Направление движения вам укажут ваши командиры. Добровольческая армия создана и начинает свою боевую жизнь. В боях вам придётся быть беспощадными. Мы не можем брать пленных, и я даю вам приказ, очень жестокий: пленных не брать! Ответственность за этот приказ перед Богом и русским народом я беру на себя. Если нам не удастся победить, мы покажем, как должна умирать русская армия!

Это Марков понимал хорошо: 3000 штыков, 400 сабель и 8 орудий против... Против всего остального, что есть в России. Но куда идти умирать?

Вождь думал и об этом. Но ему мешал другой вождь — Алексеев. Когда была подана команда войскам разойтись и готовиться к походу, расходились и генералы по своим квартирам. Марков услышал, как Алексеев говорил своим приближённым:

— Наша задача прежде всего должна заключаться в том, чтобы выбраться из кольца, которое образуют большевики. А там дальше будет видно: или будем продолжать борьбу, или распустим офицеров, дав им денег и предложив самостоятельно пробираться через Кавказские горы, кто куда пожелает.

Марков догнал Деникина, шагавшего рядом с Романовским, и спросил:

— Антон Иванович, вы слышали план Алексеева?

— Это не план, а предположения. План будет обсуждаться сегодня или завтра у Лавра Георгиевича с вашим участием. Кстати, нам надо ознакомиться с документами. Алексеев сегодня передал письмо Лавру Георгиевичу — потому командующий и был так мрачен. Это письмо Корнилов передал мне как своему помощнику, а я знакомлю с ним вас как командира нашего главного полка и как профессора Академии Генштаба.

Письмо оказалось длинным и спорным.

«В настоящее время с потерей главной базы армии — города Ростова, в связи с последними решениями Донского войскового Круга и неопределённым положением на Кубани встал вопрос о возможности выполнения тех общегосударственных задач, которые себе ставила наша организация.

События в Новочеркасске развиваются с чрезвычайной быстротой. Сегодня к 12 часам положение рисуется в таком виде: атаман слагает свои полномочия, вся власть переходит к военно-революционному комитету. Круг вызвал в Новочеркасск революционные казачьи части, которым и вверяет охрану порядка в городе. Круг начал переговоры о перемирии; станица Константиновская и весь север области в руках военно-революционного комитета; все войсковые части (главным образом партизаны), не пожелавшие подчиниться решению Круга, во главе с походным атаманом и штабом сегодня выступают в Старочеркасскую для присоединения к Добровольческой армии.

Создавшаяся обстановка требует немедленных решений не только чисто военных, но в тесной связи с решением вопросов общего характера.

Из разговоров с генералом Эльснером и Романовским я понял, что принят план ухода отряда в зимовники, к северо-западу от станицы Великокняжеской. Считаю, что при таком решении невозможно не только продолжение нашей работы, но даже при надобности и относительно безболезненная ликвидация нашего дела и спасение доверивших нам свою судьбу людей. В зимниках отряд будет очень скоро сжат с одной стороны распустившейся рекой Доном, а с другой — железной дорогой Царицын—Торговая—Тихорецкая—Батайск, причём все железнодорожные узлы и выходы грунтовых дорог будут заняты большевиками, что лишит нас совершенно возможности получать пополнения людьми и предметами снабжения, не говоря уже о том, что пребывание в степи поставит нас в стороне от общего хода событий в России.

Так как подобное решение выходит из плоскости чисто военной, а также потому, что предварительно начала какой-либо военной операции необходимо теперь же разрешить вопрос о дальнейшем существовании нашей организации и направлении её деятельности, — прошу вас сего, дня же созвать совещание из лиц, стоящих во главе организации, с их ближайшими помощниками».

Деникин пригласил на обед Маркова и Романовского. Ординарцы и денщики суетились, подавая водку, солёные арбузы, борщ и прочее. Деникин рассказывал о том, как едва отговорил Ксению от участия в походе, она смогла уговорить даже Корнилова, который поддерживал её, мол, медсёстры же идут с армией.

— Но я был непреклонен, — говорил Деникин. — Нашёл у одного богатого армянина хорошую комнату и поселил Ксению под девичьей фамилией. Она в Ростове никого не знает, и о ней никто не знает.

Конечно, говорили и о письме Алексеева.

— Бели два руководителя армии переписываются вместо того, чтобы собраться и обговорить все вопросы, значит, в руководстве нет единства по главным вопросам,— сказал Романовский.

Марков из письма понял, что Алексеев как руководитель изжил себя: он думает о роспуске армии, о прекращении дела... Его возраст не должен влиять на действия войск. Если суждено погибнуть, то в бою, а не при попытке разбежаться поодиночке по горам и степям. Можно обсуждать, спорить и выбрать более правильное направление движения армии, но в какую бы сторону ни повёл Корнилов войско, они будут сражаться, побеждать или погибать с честью. Это Маркову подсказывают и опыт многих кровавых сражений, и так называемая теория военного искусства. Однако это был его личный опыт, у других, по-видимому, мог быть другой, и не собирался никого убеждать в собственной правоте, а с друзьями разговаривать так, чтобы не поссориться. И он сказал о письме:

— Алексеев — старый волк, а Корнилов — молодой. Нам оба нужны.

— Главное — нейтрализовать Лукомского, — сказал Деникин. — Нам не нужны масонские интриги. Я убеждён, что письмо Алексеева — дело его рук.

Поневоле думалось, что он один понимает глубинную сущность военных действий. Все эти военные советы, совещания, штабные документы, гениальные планы, нанесённые на карты, не имели никакого смысла — всё происходило так, как должно было произойти, исходя из воли и решительности военачальника. Лишь прочитав письмо Алексеева, Сергей Леонидович нисколько не сомневался том, что армия пойдёт туда, куда прикажет Корнилов. Но чтобы это произошло, потребовались три военных совета и ещё дополнительные совещания во время похода.

Первый совет состоялся вечером 25-го. Деникин, усаживаясь рядом с Марковым, облегчённо вздохнул, отмечая, что Лукомский отсутствует — собирает остатки войск за Доном.

— Господа, мнения разделились, — сказал Корнилов, — Одни настаивают на движении к Екатеринодару, другие предлагают идти в зимовники. Выслушав обе стороны, я пришёл к выводу, что Степной район, пригодный для мелких партизанских отрядов, грозит большими затруднениями для жизни Добровольческой армии с её пятью тысячами ртов. Зимовники, значительно удалённые друг от друга, не обладают ни достаточным количеством жилых помещений, ни топливом. Располагаться в них можно лишь мелкими частями, разбросанно, что очень затруднит управление. Степной район, кроме немолотого зерна, сена и скота, не даст ничего для удовлетворения потребностей армии. Да и большевики не оставят нас в покое. На Кубани, наоборот, мы встретим не только богато обеспеченный край, но и сочувственно настроенное население. А уцелевший от захвата большевиками Екатеринодар даст возможность начать новую общую большую организационную работу.

Военный совет принял решение: идти на Кубань.

К вечеру подморозило, звёзды высыпали над станицей. Участники долгого совещания с удовольствием не спеша бродили по станице. Марков приказал вывести роты на вечернюю прогулку, и в чистом, остром, словно сдобренным лимоном воздухе зазвучала старая песня с новым припевом:

Следующий военный совет состоялся на другой день в 12 часов. Приехал Лукомский, и Деникин ожидал подвоха. Сначала обсуждали вести из Новочеркасска, привезённые генералом Поповым. Тот сообщил, что большевики вошли в город накануне днём, и уже ночью начались расстрелы. Корнилов предложил Попову присоединиться к Добровольческой армии со своим отрядом, в котором насчитывалось около двух тысяч казаков. По тот мялся, не зная, куда всё-таки пойдёт армия.

— Я должен определённо заявить, — говорил Попов, — что Донской отряд не может покинуть территорию Дона. Нам бы лучше, прикрываясь с севера рекой, переждать события в районе зимовников. Тем более что Дон скоро станет труднопроходимым.

— По соглашению с генералом Алексеевым я предполагаю двинуться к Екатеринодару, — сказал Корнилов. — Однако вследствие заявления генерала Попова предлагаю ещё раз обсудить этот вопрос и прошу желающих высказаться.

Алексеев слегка покраснел от волнения и горячо заявил:

— Вряд ли есть необходимость вновь дебатировать этот вопрос. Впрочем, если генерал Корнилов находит нужным ещё раз поставить его на обсуждение, то я считаю обязательным повторить то, что уже говорил в Ростове: единственно правильным является направление на Екатеринодар. В этом направлении легче всего прорвать большевистское кольцо, есть надежда на соединение с другими отрядами и на присоединение к нам Кубанского войска. Наконец, мы займём богатый во всех отношениях район и сможем пополниться, привести себя в порядок, отдохнуть и с новыми силами продолжать борьбу. Если же полного успеха мы не добьёмся, то Добровольческая армия будет в силах дойти до Кавказских гор, и там, если обстановка потребует, можно будет её распустить.

— Прошу дать мне слово, — прозвучал бас Лукомского.

— Сейчас опять начнёт пугать Корнилова, — прошептал Деникин Маркову.

— Не возражая по существу против высказываний генерала Алексеева, — начал Лукомский, — я должен обратить внимание только на то, что уже теперь при нашей армии или, правильней сказать, при нашем небольшом отряде более двухсот раненых и чрезмерно большой обоз с боевыми припасами и винтовками, который бросить нельзя. Обозные лошади, набранные главным образом в Ростове, уже теперь имеют жалкий вид и еле тянут свои повозки и сани. Не надо забывать, что при наступлении на Екатеринодар нам нужно будет два раза переходить железную дорогу, и большевики будут преграждать нам путь и подвезут к местам боя бронепоезда. Будет трудно спасать раненых, которых, конечно, будет много. Наконец, мы совершенно не осведомлены о положении на Кубани: возможно, наш расчёт на восстание кубанских казаков ошибочен, и вас там встретят как врагов. Вследствие всего этого я сомневаюсь в правильности решения идти теперь прямо на Екатеринодар. Лучше прислушаться к совету атамана Войска Донского и перейти пока в район зимовников, а там, прикрываясь Доном и находясь в удалении от железной дороги, переформировать армию, исправить и пополнить обоз. Большевики месяца два вам будут не страшны: они не посмеют оторваться от железной дороги. Если же рискнут на какую-нибудь операцию против нас, то будут разбиты. Месяца же через два с новыми силами мы, в зависимости от обстановки, примем то или иное решение.

Алексеев, не скрывая волнения, задыхаясь, повторил:

— Идти прямо на Екатеринодар — единственно правильное решение.

Умный и хитрый Романовский высказался неопределённо:

— Я согласен с замечаниями Александра Сергеевича и, признавая правильным решение идти на Екатеринодар, считаю необходимым проделать все те работы, о которых он говорил, выбрав для этого подходящий район.

Корнилов, по-видимому, колебался — прислушивался к Лукомскому. Недаром Деникин так ненавидел бывшего начальника штаба. Командующий взглянул на Маркова, но тот смотрел на него с таким одобрительно спокойным выражением, словно хотел сказать: «Куда ты поведёшь нас, Вождь, туда мы и пойдём сражаться и умирать».

— Я не могу не согласиться с правильностью замечаний генерала Лукомского, — сказал Корнилов. — Однако вряд ли правильно идти в те зимовники у Дона. Я решил идти с армией в район к западу от станицы Великокняжеской, который также богат лошадьми, скотом и хлебом. Там я приведу армию в порядок, и затем, вероятно, пойдём на Екатеринодар. И, наконец, последнее, но, может быть, самое главное. Сегодня я подписал приказ о производстве всех юнкеров-артиллеристов, числящихся в Добровольческой армии, в офицеры. Теперь они все прапорщики. Соответственно, и форма.

На этом совещание и закончилось.

И вновь такое огромное количество звёзд высыпало в тёмно-синем донском небе, что не хотелось расходиться по квартирам.

— Где-то теперь наш император? — вдруг вспомнил Алексеев. — Говорят, в Тобольске.

— Он больше не император, — холодно ответил Корнилов. — Я республиканец. Если в России будет монархия, то мне в России места не будет.

Коротко попрощавшись, он зашагал к себе.

Расходились и другие. Марков и Родичев остались вдвоём.

— Верите в Корнилова? — спросил Марков.

— Разумеется, Сергей Леонидович. Другого вождя у нас нет.

— Для меня загадка: на чём основывается вера каждого из нас в генерала Корнилова? И как он чувствует эту веру? По-моему, тот, кому не пришлось видеть в своей жизни природного вождя, никогда не поймёт наши чувства, нашу веру.

Прошли к станичному правлению. Там галдели казаки. Марков с Родичевым встали в сторонке, послушали.

— Генерал Корнилов, конечно, здорово нас срамил. Я бы, конечно, пошёл бы.

— Чего ж не идёшь?

— Что ж, я пошёл бы с кадетами, да сегодня вы уйдёте, а завтра в станицу придут большевики. А у меня хозяйство, жена...

— А потом энти вернутся и всё тебе припомнят.

— Пошли на квартиру, Гаврилыч, — предложил Марков. — Тут нового не услышишь. Наше дело одинокое. Так одни и пойдём умирать со своим генералом. У него жизнь тоже на волоске.

— Очухаются казаки, Сергей Леонидович.

— Может, и очухаются, да поздно будет.

Добровольческая армия начала поход. Офицеры, юнкера, студенты, казаки, солдаты — этих меньше всех. Около четырёх тысяч бойцов. Добровольцы. Каждый подписал Контракт с командованием всего на четыре месяца. С февраля 1918 года назначено денежное содержание: мобилизованные солдаты — 30 рублей, офицеры — от 270 до 1000. И всем общий паек.

Напротив ростовского дома, где на втором этаже квартировала под чужими документами Марианна Павловна Маркова, стоял такой же двухэтажный дом. Она раньше на него не обращала внимания, но с тех пор как пришли красные, по ночам стали ездить грузовики, скакать конные отряды, месить снег пешие патрули, то и дело где-нибудь стреляли. Марианна закутывала детей в одеяла, закрывала дверь в их комнату, а сама в халате стояла у окна, прячась за штору.

Настала ночь, когда грузовик остановился у дома напротив. Из кузова выпрыгнули несколько матросов с винтовками. Из кабины вышел вполне интеллигентный человек в очках, шинели без погон. Марианна вспомнила, что в том доме много мальчиков. Наверное, есть и юнкера.

Вскоре все окна в доме осветились, и вдруг одно из них на втором этаже с треском распахнулось, из него выпрыгнул юноша. Удачно попал на кучу снега и кинулся в темноту. Стреляли, светили фарами вслед, но беглец исчез. Марианна опустилась на пол перед иконой и молилась за его спасение.

Двух других молодых людей вывели с предосторожностями — связали, держали за плечи. Одного из них Марианна узнала — играл как-то с дочкой. Та была очень довольна. Юношей грубо затолкали в кузов, и грузовик, побуксовав, направился дальше.

По дороге арестовали ещё несколько бывших юнкеров. Ввели в здание Чека на второй этаж. Командир особого взвода Линьков приказал вводить к нему по одному. Допрос каждого был короток и однообразен:

— Фамилия?

— Балков.

— В какой юнкерской роте служили? Не молчите — мы всё знаем.

— В роте штабс-капитана Парфенова.

— Увести.

Со следующим:

— Фамилия?

— Заревский.

— В какой юнкерской роте служили?

— Я всего два дня, товарищ...

— Отставить. Кто командир роты?

— Штабс-капитан Некрашевич.

— Увести...

Закончил на рассвете. Вошёл комиссар Олег Руденко.

— Загрузили, — сказал он. — Можно концы отдавать.

— Без меня бы.

— Может, без тебя и бабы рожают? Приказ Дзержинского знаешь? Подписавший приговор участвует в исполнении. Может, сбежавшего пойдёшь искать? Корнилов своим приказал пленных не брать. Вот и мы не берём.

— Уговорил. Поехали.

— Оружие проверь. Чтоб патронов хватило.

Дорога к пустырям, где производились расстрелы, была хорошо наезжена. Машину лишь слегка покачивало в колее. Связанные юнкера пытались что-то петь.

— Пошли вы со своей песней, — взвизгнул Заревский, тот самый, что всего два дня был в юнкерской роте. — За что меня расстреливать? Я не виноват. Пошёл в роту — форма понравилась. Не знал, зачем и за кого...

— О-о! — проявил любопытство Руденко. — Юнкерок за формой пошёл, а мы его к Богу в рай. Не дело, ребята. В форме воевать хотел, а на расстрел в какой-то кацавейке везём. У тебя, Конов, в кабине чего-то навалено. Достань и одень парня. Шинель там, штаны, может, фуражку. Всё равно твоё будет.

— Так я же не виноват. За что меня? — плакал юнкер.

— А ты гордись, что тебе уважение делают. В форме на смерть посылают.

Навстречу ехали полупустые грузовики с конвоем. Пьяные матросы пели: «По морям, по волнам, нынче здесь — завтра там...»

На краю пустыря в нескольких местах посверкивали лопаты. Кое-где хлопали неровные залпы — расстреливали офицеров. Рвал на груди гимнастёрку и рубаху и падал, захлёбываясь кровью, тот, что кричал Маркову: «Мы призваны защищать границы государства, а не честь отдельных генералов! Вы призываете нас к бегству неизвестно куда!..»

Линьков приказал остановить машину и вышел из кабины. Матросы стаскивали юнкеров. На Заревского натянули шинель, затянули поясной ремень, надели фуражку.

— За что? — кричал юнкер. — Я не виноват... Я два дня...

— Молчи, гнида, — пробормотал матрос Плоскин, любивший колоть приговорённых штыком.

— Ты смотри, мне шинель не попорти...

— А ну, вкалывать! — кричал Руденко. — Шевелить лопатами, а то сперва зубы подёргаем!..

Едва дохнуло чуть заметным серым отсветом с востока, ветерок шевельнул матросские ленточки, и пришла смерть.

— Прощайте, друзья! — обнимались, целовались, обливаясь слезами приговорённые.

— В одну шеренгу становись! — скомандовал Руденко. — Поддерживаете, кто не может стоять. Приготовились! Огонь!

Линьков честно целил в одного из юнкеров, стоявшего с закрытыми заплаканными глазами. Здесь обманывать нельзя — самого поставят. Стонали, дёргались, Полоскин добивал штыком. Конов беспокоился о целости шинели.

— Вот он, чья мечта исполнилась, — сказал Руденко Линькову, глядя, как закапывают уже без шинели труп Заревского. — Мечтал умереть в форме — вот и умер. Я тоже когда-то мечтал о тельняшке, о ленточках. Только не умирать мечтал.

— В Красной армии будет другая форма, — ответил Линьков, чтобы что-нибудь сказать.

В Чека вернулись засветло. Начальник вызвал к себе Линькова.

— Задачу выполнили, — сказал начальник. — Бегуна поймаем. Его фамилия Брянцев. Служил в артиллерийской роте. А нам ещё, понимаешь, письма пишут. Вот послушай: «Бессильные иными путями предотвратить продолжающиеся убийства ни в чём не повинных юношей, мы заявляем о нашей полной готовности быть расстрелянными в любой момент и в очереди, какую будет угодно установить военно-революционному комитету, взамен детей, предназначенных к расстрелу...» Во как. И подписи: Васильев, Петренко, Мельситов, Смирнов... Может, их всех в расход? Ну, это мы разберёмся. А тебя, брат, в штаб Сиверса берут. Бывший поручик, воевал — понадобился вот. Наших-то людей мало.

Линькову так и не дали выспаться. Выпил со своими матросами полстакана спирта — ив штаб. Здесь уже солнышко карты освещает: красные — наши, синие — не наши.

Главным здесь был большеголовый угрюмый человек в гимнастёрке с нашивками на рукавах. Форму, что ли, уже вводят в армии? Мужик, видно, из унтеров: как приказывать — знает, что приказывать — не знает. С ним рядом другой «пострадавший» — напарник Линькова, бывший капитан Мушкаев.

— Командование поручает вам почётную и ответственную задачу, — сказал бывший унтер Лисюков. — Вы знаете, что корниловцы пошли через Кагальницкую, Месхетинскую и далее по дороге. Вот смотрите на карте. С юга qt Тихорецкой и Белой Глины движутся Дербентский полк и вводный Екатеринодарский отряд. Полк — большевистский. Все командиры выбраны солдатами. У Корнилова всего 3 тысячи и 8 орудий. Дербентцы встретят их где-то здесь у Лежанки или Егорлыцкой и разгромят контру. У дербентцев, может, с разведкой слабо. Вот вы, под видом беженцев, идёте. Мол, в Тихорецкую, двигаетесь в отряд. Документы зашейте. Денег вам дадим.

— Вопросы есть?

— У меня вопрос, — сказал Линьков. — Сегодня не спал — всю ночь в Чека.

— Заходите ко мне вечером за деньгами и документами. А пока отдыхайте.

У Мушкаева была квартира, Линьков подался к общежитию, но возле магазина, забитого со всех сторон, он встретил знакомую женщину. Не очень знакомую — даже забыл, как звать, — встречал с матросами.

— Не помню, как вас.

— Катя. Катюша.

Линьков удивлялся её приветливой улыбке: бессонная ночь с убийствами, глаза, одуревшие от спирта, а на него так смотрит пригожая женщина.

— А я, знаете, не спал вот всю ночь. Дежурил...

— Так я вас уложу. Миша вас зовут? Я помню. Магазин-то весь мой. Я его под обмывочный пункт сообразила...

Помыла, переодела в чистое, уложила, приласкала. Говорила:

— Давно вас приметила. Вы культурный. А матросы все охальники. Я понимаю, конечно, война долгая. Мужчине тяжело. Но надо культурно, с подходом, с лаской.