Не бойтесь кобры

Экспедиция Баскакова

В райцентре задерживаться не стали. Сразу же после пленума отправились в путь. Баскакова посадил с собой в потрепанный уазик директор Кокдарьинского совхоза Майлиев, грузный и угрюмый с виду человек. «Да и где ему быть веселым?» — поймал себя на мысли Виктор Михайлович, когда впервые увидел этого человека. У него тысяча забот. Совхоз дает зерно, табак, каракульские смушки, мясо, шерсть, молоко, фрукты, овощи и многое другое. Если весной побольше забьют ягнят на каракульскую смушку, то на приплод меньше останется. На приплод больше оставишь, план по каракулю не выполнишь. Вот и крутится директор между этими заданиями. Иногда находит золотую середину, а иногда — нет.

Вообще, по мнению Баскакова, в сельском хозяйстве много странностей. Или он чего-то недопонимает? Не специалист. Но ведь есть такой инструмент, как логика, а она не всегда здесь в почете. Вот сейчас, к примеру, в районе идет косовица хлебов. В долине они созрели. И хозяйства сдают зерно. А в Кокдарье, на горных массивах, хлеба стоят недозрелые, зерно только наливается, но директора совхоза в районе, да и в области, буквально за душу берут. Почему не сдаешь зерно? Почему из графика выбиваешься? Вон другие уже заканчивают… Виктор Михайлович помнит, как однажды на совещании на подобный вопрос Майлиев ответил: «А вам что нужно — зерно или график?»

Вместе с Баскаковым и директором совхоза в тряском уазике подпрыгивал, как колобок, Хусаинов, тот самый агроном совхоза, который выступал сегодня на пленуме. Еще когда он был председателем рабочкома совхоза, его на конференции избрали членом пленума райкома партии. С председателей рабочкома его сняли прошлой осенью, а вот в членах райкома он пока еще остался. Баскаков слышал, что Хусаинов не удержался в профсоюзных лидерах по той причине, что содрал с учителя Достоева десять тысяч рублей калыма за свою младшую дочку Кизбиби…

В долине стояло знойное лето. Хлопковые поля становились тучно-зелеными, а это значит, наливается курак — хлопковая коробочка, виноград набирает сахар. Но здесь, в предгорье, все было словно в заторможенном состоянии — еще цвел гранат и вишня была зеленой.

Виктор Михайлович то и дело выглядывал из машины — водитель снял одну дверцу — и любовался пейзажем.

Места неповторимые. Остроконечные вершины отрогов гор, по холмам и долинам разбросаны густые заросли барбариса и боярышника.

То тут, то там, как стражи-исполины, высятся огромные вековые орешины.

Крепко цепляясь за жизнь, по скалам вьется лоза виноградника. Кругом разнотравье. И все это бросовые земли, ибо зелень здесь держится только месяц-два, пока есть влага, а затем все зачахнет, и уже в конце июля — начале августа от этих ярких красок останутся только две: пепельно-желтая и грязно-зеленая. Плоды дикушек опадут с невызревшими семенами. Таков закон безводья.

А земли здесь хорошие, плодородные, недаром по ним болит душа у первого секретаря райкома партии. Как-то, проезжая здесь с Баскаковым, Абдуллаев показывал:

— Вон, площадку видишь в пятьдесят гектаров? Здесь посадим помидоры, а правее, там можно высеять картофель, а если на склоны холмов подать насосами воду, то можно будет посадить террасированные сады и виноградники. Прибавка к районному да и к областному столу ощутимая. Вот только бы привести сюда воду, а земли здесь — вон ее сколько. На протяжении всей гряды гор и по долине Кокдарьи на целых тридцать километров.

— А людей-то где столько возьмешь, ведь предгорное земледелие — дело трудоемкое.

— Людей в окрестных кишлаках много. И умельцы они будь здоров какие. Маленькие клочки земли, что поближе к родниковой воде, еще дедовским способом — омачом[2] — обрабатывают. А если дать сюда воду да земли засеять люцерной и другими многолетними травами, не только неприхотливую овцу в этих местах содержать можно будет, но и крупный рогатый скот.

И, немного помолчав, добавил:

— Ты не пробовал здешнего коровьего молока?

— Нет, не проходилось, — ответил Баскаков.

— Ну, так знай, что оно по вкусовым качествам не уступает знаменитому вологодскому и австралийскому молоку. Я тебя при случае угощу. Есть здесь одна коровенка. Ее держит пенсионер и ветеран революции Шариф-бобо.

И действительно, через два дня, когда объехали всю трассу предполагаемого водохранилища, Абдуллаев привез Виктора Михайловича к одинокому домику, что притулился у скалы, невдалеке от старой разрушенной мечети.

Залаяли псы. Навстречу машине выскочили два огромных чабанских волкодава. Затем появился маленький, худенький старичок с суковатой палкой в руке. Бороденка его была льняного цвета и жиденькая, а глаза — живые, смеющиеся.

— Салом алейкум, Шариф-бобо, — обнял его Абдуллаев.

— Да будет мир с вами, дети. Спасибо, что навестили старого Шарифа, — удивительно молодым голосом сказал старик, а сам из-под ладони посмотрел на Баскакова.

— Это я вам, бобо, в гости привез своего друга. Мы вместе учились в институте, — представил Абдуллаев товарища.

— Ну, хорошо, заходите, желанными гостями будете.

— А ваша коровенка «Черное ухо» как себя чувствует? Дает молоко?

— Куда же ей деться. В прошлом году отдохнула, а в этом телочку принесла. И удой хороший. Видишь, сколько чакки[3] наделал. Скоро внучка приедет. Заходите, заходите, гостями будете.

Молоко, что подал Шариф-бобо гостям в гончарной касушке[4], действительно, оказалось настолько вкусным, что Баскаков выпил все до дна. А в посудине, как видно, не менее литра.

И молоко, и старик, да и место под скалой так понравились Баскакову, что он при выборе стоянки для своей экспедиции и места лучшего не желал. Так и сделал. Разбил свой лагерь неподалеку от жилища Шарифа-бобо. Старика взял сторожем — получилось вроде платы за постой.

Машину подбросило, а затем повело вбок и книзу. Это проезжали оползень. Баскаков задержал свой взгляд на пепельно-серой, ровной, словно зацементированной, площадке, что лежала ниже дороги.

Он уже был наслышан об этом месте. И знал, что проблему оползня будет решить нелегко. Ведь именно здесь должна пройти трасса отводного левобережного канала.

— А ты что, Майлиев, думаешь по поводу этого места? — спросил Виктор Михайлович, показав директору совхоза в сторону оползня.

— Э-э-э! Наука — сильная вещь. Пройдете, — нехотя отмахнулся тот. И, немного подумав, добавил: — Это у эмира Бухары Абдуллахана, что триста лет тому назад здесь строил канал, не вышло. А у нас выйдет.

— Гляди, какой храбрый строитель нашелся, — обернулся к нему Хусаинов. — Это же тропа кобры, разве ты не знаешь? А она — дитя нечистого. Вот и проваливается здесь все, что ни задумают построить.

— Не слушай его, Виктор Михайлович, он дивана́[5] у нас, — как-то нараспев сказал Майлиев, а сам отвернулся и стал смотреть в сторону гор. Так и ехал с тех пор молча.

Баскаков и раньше слышал, что в этом месте несколько раз пытались прорыть канал, так как это было единственное равнинное место в горах. Но каждый раз, как только люди пускали воду, именно на этом самом дьявольском месте, как его прозвали местные жители, канал на протяжении ста — ста двадцати метров смывало, а грунт сносило далеко в низину.

Ссылались на гнездовье кобры, что водится в этих местах, на нечистый дух. Но это были суеверия. И все-таки загадка оставалась. Причину оползня предстояло уяснить. Баскаков решил — откладывать не стоит, как только вернется из Ташкента Халил Кахрамонов, пусть этим делом и займется.

Вспомнив этого живого симпатичного паренька, Баскаков улыбнулся. Третий год Халил с ним в экспедиции. А как будто целую вечность рядом. Всей душой и сердцем привязался к нему Баскаков.

Машина остановилась на центральной усадьбе совхоза. Директор и Хусаинов сошли здесь, а начальник экспедиции поехал дальше, хотя его и приглашали остаться на чашку чая. Баскаков торопился, ему хотелось скорее попасть в свой вагончик, чтобы пересмотреть всю документацию, подготовить самое главное к приезду Арипова. Ведь приезд первого секретаря обкома партии к месту будущего водохранилища Баскаков рассматривал, как событие, для себя очень важное.

А тем временем уазик ходко катил по каменистой улице главного кишлака совхоза. Водитель — молодой узбек в новенькой ферганской тюбетейке — попросил разрешения забежать в магазин. Виктор Михайлович противиться не стал. Он тоже вышел из машины, чтобы размяться. Увидев за магазином на пригорке какой-то архитектурный памятник, не спеша пошел посмотреть его. Это оказалась старинная мечеть. Насколько позволяли Баскакову его познания, он определил время постройки, примерно XV–XVI век. Резные колонны айвана[6] высотой 7–8 метров сохранились хорошо. Небольшой дворик, традиционный хауз — водоем, который был обязательной принадлежностью мечети… И прекрасно сохранившийся минарет — стройный, высокий, чем-то напоминавший горских старцев, до конца жизни сохранявших стать и силу.

«Были же мастера, — промелькнула мысль. — И без институтов строили!»

В мечеть вели три двери, и все двустворчатые, резные, да какой тонкой работы! Глаз не сразу оторвешь. В их узоре целая эпоха: тут и изящество линий, и философия орнамента, и национальная традиция. И какое же варварство: на двух боковых дверях, прямо на тончайшей резьбе, огромными дюймовыми гвоздями крест-накрест были прибиты горбыли. Это значило, что двери были непроходными, а на центральной, парадной, висел на пробоях огромных размеров ржавый амбарный замок.

Послышалось бряцанье ключей. Это к мечети трусцой бежал в грязном халате молодой парнишка, как видно, продавец магазина. За ним, ведя на поводу осла, прихрамывал старик, а заключала процессию пышная, вся в красном, молодуха с алюминиевым бидоном на голове.

Створки заскрипели, и вместе со всеми в помещение вошел и Баскаков. Старую мечеть приспособили под склад магазина. Здесь хранили соль, бочки с керосином, в углу громоздились в беспорядке старые ящики и грудой были сложены порожние, из-под сахара, мешки. А внутренняя отделка мечети оказалась на редкость интересной. Михраб — центральная ниша зала, та, что в любой мечети непременно указывает направление в сторону Мекки, — была отделана не терракотой, как обычно, а тонкой работы майоликой. Золотисто-зеленые, синие, оранжевые плитки создавали строгий и в то же время какой-то замысловатый узор. Куфическая надпись под карнизом потолка, прославлявшая всевышнего, была сделана твердой и безукоризненно точной рукой мастера. На потолке местами хорошо сохранились орнамент и позолота.

— Да-а, — удивленно произнес Баскаков, задрав голову, — вот это памятник!

Парнишка-продавец, наполнив до краев цветистый хурджун[7] старика солью, налил при помощи ведра и воронки в бидон молодухи керосина. Все трое с удивлением смотрели на незнакомца.

Шофер подавал сигналы: можно ехать дальше. Виктор Михайлович пошел вслед за молодухой из мечети. На ее косах серебряными голосами переговаривались монеты — николаевские и эмирской чеканки.

Вот бы посадить в эту старую мечеть и молодуху с этими монетами в косах, и старика, что в каушах[8] на босу ногу, да еще вручить ему камчу старинной работы, и любоваться на них да дивиться старинным искусством. Не только здесь, в Азии, а и на Руси тоже стоят в деревнях заброшенные, словно провинившиеся перед богом и людьми, белокаменные храмы да островерхие колокольни, смотрят на мир пустыми глазницами. А за что провинились, и сами не знают. Немного привести их в порядок — и можно будет организовать в них музеи прикладного искусства или просто видеть в них памятники старины… Сколько красоты пропадает! Обидно…

Эти невеселые мысли одолевали Баскакова на протяжении всего пути до лагеря экспедиции.

За поворотом, у огромных размеров валуна, где росла старая кряжистая орешина, они повстречали Шарифа-бобо. Он был принаряженный, да и ослик его тоже выглядел как-то парадно: седло новое, стремена не ременные, как обычно, а отливают бронзой.

— Салом алейкум, аксакал. В далекий ли путь собрались? — выглядывая из машины, обратился по-узбекски к старику начальник экспедиции.

— Еду на встречу с пионерами. Буду им о революции рассказывать, — с добродушной улыбкой ответил старик. И тут же спросил, но уже как-то совсем по-иному: — А что вы там порешили на своем пленуме? Будете ли горы тревожить, сынок?

Баскаков хотел что-то ответить, но не успел. Со стороны дома, откуда только что выехал Шариф-бобо, бежала стройная и легкая, как ветерок, девушка. Она была в непривычном для этих мест коротком ситцевом платье, в босоножках, а за ее спиной метались тяжелые косы.

— Дедушка, дедушка, подождите! Вы забыли свою медаль.

«Это же внучка Шарифа-бобо, что учится в городе», — догадался Баскаков. Девушка, заметив, как ее пристально разглядывают, взглянула на незнакомца строго.

К машине подошел улыбающийся Халил. Джинсы плотно обтягивали его крепкие бедра. Он был в красной майке с олимпийской эмблемой. Смуглое скуластое лицо дышало радостью. «Молодость, молодость, все в ней прекрасно», — подумал Баскаков и спросил удивленно:

— Что так быстро из Ташкента? Или напортачил в проекте что-нибудь?

— Виктор Михайлович, все сделано как надо, — ответил Халил с неотразимой улыбкой.

— А как же проект? — не успокаивался Баскаков.

— Его через неделю привезет сам директор института Хамраев.

— Да ну? — не на шутку удивился Баскаков. Такого еще не бывало, чтобы директор института приезжал на место разработок.

— А мы вот вместе с Раббией одной оказией добрались сюда, — немного смущенно произнес Халил.

— Вижу, вижу, что одной оказией, — хитровато улыбнулся Баскаков.

В бородку сдержанно хихикнул и Шариф-бобо, но в глазах его была настороженность. Приезд экспедиции внес в его жизнь какую-то сумятицу. Старик стал неспокойным, постоянно озирался по сторонам, как будто ожидал беду. Но в присутствии приезжих он всегда старался держаться с достоинством, как и полагалось аксакалу.

Осел дернулся, старик чуть было не слетел с седла.

— Иш-ш! — осадил он животное. — Стой, пока не дал команду.

— А может быть останетесь, дедушка. Вот, видите, гости приехали, — умоляюще посмотрев на него, сказала Раббия.

— Нет, — резко ответил Шариф-бобо. — Пионеры ждут.