Не вышел из боя

Пожары над страной всё выше, жарче, веселей…

Пожары над страной всё выше, жарче, веселей.

Их отблески плясали в два притопа, три прихлопа,

Но вот Судьба и Время пересели на коней,

А там в галоп, под пули в лоб,

И мир ударило в озноб

От этого галопа.

Шальные пули злы, слепы и бестолковы,

А мы летели вскачь, они за нами — влёт.

Расковывались кони и горячие подковы

Роняли в пыль на счастье тем, кто их потом найдёт.

Увёртливы поводья, словно угри,

И спутаны и волосы и мысли на бегу,

А ветер дул и расплетал нам кудри

И распрямлял извилины в мозгу.

Ни бегство от огня, ни страх погони — ни при чём,

А Время подскакало, и Фортуна улыбалась,

И сабли седоков скрестились с солнечным лучом,

Седок — поэт, а конь — Пегас.

Пожар померк, потом погас,

А скачка разгоралась.

Ещё не видел свет подобного аллюра —

Копыта били дробь, трезвонила капель,

Помешанная на крови слепая пуля-дура

Прозрела, поумнела вдруг и чаще била в цель.

И кто кого — азартней перепляса,

И кто скорее — в этой скачке опоздавших нет.

А ветер дул, с костей сдувая мясо

И радуя прохладою скелет.

Удача впереди и исцеление больным,

Впервые скачет Время напрямую — не по кругу.

Обещанное «Завтра» — будет горьким и хмельным.

Светло скакать — врага видать И друга тоже — благодать!

Судьба летит по лугу!

Доверчивую Смерть вкруг пальца обернули,

Замешкалась она, забыв махнуть косой.

Уже не догоняли нас и отставали пули,

Удастся ли умыться нам не кровью, а росой?

Пел ветер всё печальнее и глуше,

Навылет Время ранено, досталось и Судьбе.

Ветра и кони — и тела, и души

Убитых выносили на себе.

1978–1979

ПЕСНЯ О КОНЦЕ ВОЙНЫ

Сбивают из досок столы во дворе,

Пока не накрыли — стучат в домино.

Дни в мае длиннее ночей в декабре,

И тянется время, но всё решено.

Уже довоенные лампы горят вполнакала,

Из окон на пленных глазела Москва свысока,

А где-то солдатиков в сердце осколком толкало,

А где-то разведчикам надо добыть «языка».

Вот уже обновляют знамёна и строят в колонны.

И булыжник на площади чист, как паркет на полу.

А все же на Запад идут, и идут, и идут батальоны,

И над похоронкой заходятся бабы в тылу.

Не выпито всласть родниковой воды,

Не куплено впрок обручальных колец, —

Всё смыто потоком великой беды,

Которой приходит конец наконец.

Со стёкол содрали кресты из полосок бумаги,

И шторы — долой! Затемненье уже ни к чему.

А где-нибудь спирт раздают перед боем из фляги,

Он всё выгоняет: и холод, и страх, и чуму.

Вот уже очищают от копоти свечек иконы,

И душа и уста — и молитвы творят, и стихи.

Но с красным крестом всё идут, и идут,

и идут эшелоны,

А вроде по сводкам — потери не так велики.

Уже зацветают повсюду сады.

И землю прогрело, и воду во рвах.

И скоро награда за ратны труды —

Подушка из свежей травы в головах.

Уже не маячат над городом аэростаты.

Замолкли сирены, готовясь победу трубить.

Но ротные всё-таки выйти успеют в комбаты,

Которого всё еще запросто могут убить.

Вот уже зазвучали трофейные аккордеоны,

Вот и клятвы слышны — жить в согласье,

любви, без долгов…

А всё же на Запад идут, и идут, и идут эшелоны,

А нам показалось — почти не осталось врагов.

1978–1979

БЕЛЫЙ ВАЛЬС

Если петь без души — вытекает из уст белый звук,

Если строки ритмичны без рифмы, тогда говорят–

белый стих,

Если все цвета радуги снова сложить —

будет свет, белый свет, Если все в мире вальсы сольются в один —

будет вальс, белый вальс.

Какой был бал — накал движенья, звука, нервов!

Сердца стучали на три счёта вместо двух.

К тому же дамы приглашали кавалеров

На белый вальс традиционный — и захватывало дух.

Ты сам — хотя танцуешь с горем пополам —

Давно решился пригласить её одну,

Но вечно надо отлучаться по делам:

Спешить на помощь, собираться на войну.

И вот, всё ближе, всё реальней становясь,

Она, к которой подойти намеревался,

Идёт сама, чтоб пригласить тебя на вальс, —

И кровь в виски твои стучится в ритме вальса.

Ты внешне спокоен средь шумного бала,

Но тень за тобою тебя выдавала —

Металась, ломалась, дрожала она

В зыбком свете свечей.

И бережно держа, и бешено кружа,

Ты мог бы провести её по лезвию ножа.

Не стой же ты — руки сложа —

Сам не свой, и ничей.

Был белый вальс — конец сомнений маловеров

И завершенье юных снов, забав, утех.

Сегодня дамы приглашали кавалеров

Не потому, не потому, что мало храбрости у тех.

Возведены на время бала в званье дам,

И кружит головы нам вальс, как в старину.

Партнёрам скоро отлучаться по делам:

Спешить на помощь, собираться на войну.

Белее снега белый вальс, — кружись, кружись,

Чтоб снегопад подольше не прервался!

Она пришла, чтоб пригласить тебя на жизнь,

И ты был бел — бледнее стен, белее вальса.

Ты внешне спокоен средь шумного бала,

Но тень за тобою тебя выдавала —

Металась, ломалась, дрожала она

В зыбком свете свечей.

И бережно держа, и бешено кружа,

Ты мог бы провести её по лезвию ножа.

Не стой же ты — руки сложа —

Сам не свой, и ничей.

Где б ни был бал — в Лицее, в Доме офицеров,

В дворцовой зале, в школе — как тебе везло! —

В России дамы приглашали кавалеров

Во все века на белый вальс — и было всё белым-бело.

Потупя взоры, не смотря по сторонам,

Через отчаянье, молчанье, тишину,

Спешили женщины прийти на помощь к нам —

Их бальный зал — величиной во всю страну.

Куда б ни бросило тебя, где б ни исчез, —

Припомни бал, как был ты бел, — и улыбнёшься.

Век будут ждать тебя — не моря и с небес,

И пригласят на белый вальс, когда вернёшься.

Ты внешне спокоен средь шумного бала,

Но тень за тобою тебя выдавала —

Металась, ломалась, дрожала она

В зыбком свете свечей.

И бережно держа, и бешено кружа,

Ты мог бы провести её по лезвию ножа.

Не стой же ты — руки сложа —

Сам не свой, и ничей.

Ах! Откуда у меня грубые замашки…

Ах! Откуда у меня грубые замашки?

Походи с мое, поди, даже не пешком.

Меня мама родила в сахарной рубашке,

Подпоясала меня красным кушаком.

Дак откуда у меня хмурое надбровье?

От каких таких причин белые вихры?

Мне папаша подарил бычее здоровье

И в головушку вложил не хухры-мухры.

Начинал мытьё моё с Сандуновских бань я —

Вместе с потом выгонял злое недобро.

Годен в смысле чистоты и образовапья,

Тут и голос должен быть — чисто серебро.

Пел бы ясно я тогда про луга и дали,

Пел бы про красивое, приятное для всех.

Все б со мной здоровкались, все бы мне прощали…

Но не дал Бог голоса — нету, как на грех!

Но запеть-то хочется — лишь бы не мешали —

Хоть бы раз про главное, хоть бы раз — и то!

И кричал со всхрипом я, люди — не дышали,

И никто не морщился, право же, никто.

Дак зачем же вы тогда: всё — «враньё» да «хаянье»?

Я всегда имел в виду мужиков — не дам.

Вы же слушали меня, затаив дыханье,

И теперь ханыжите, — только я не дам.

Был раб божий, нёс свой крест. Были у раба вши.

Отрубили голову — испугались вшей.

Да, поплакав, — разошлись, солоно хлебавши,

И детишек не забыв вытолкать взашей,

Я спокоен — Он всё мне поведал…

Я спокоен — Он всё мне поведал.

Не таясь, поделюсь, расскажу —

Всех, кто гнал меня, бил или предал,

Покарает Тот, кому служу.

Не знаю как — ножом ли под ребро,

Или сгорит их дом и всё добро,

Или сместят, сомнут, лишат свободы,

Когда — опять не знаю, — через годы

Или теперь, а может быть, — уже.

Судьбу не обойти на вираже.

И на кривой на вашей не объехать,

Напропалую тоже не протечь.

А я? Я — что! Спокоен я — по мне хоть

Побей вас камни, град или картечь.

Меня опять ударило в озноб…

Меня опять ударило в озноб.

Грохочет сердце, словно в бочке камень.

Во мне живёт мохнатый злобный жлоб

С мозолистыми цепкими руками.

Когда, мою заметив маету,

Друзья бормочут: — Снова загуляет… —

Мне тесно с ним, мне с ним невмоготу!

Он кислород вместо меня хватает.

Он не двойник и не второе «Я», —

Все объясненья выглядят дурацки, —

Он плоть и кровь — дурная кровь моя.

Такое не приснится и Стругацким.

Он ждёт, когда закончу свой виток,

Моей рукою выведет он строчку,

И стану я расчётлив и жесток

И всех продам — гуртом и в одиночку.

Я оправданья вовсе не ищу, —

Пусть жизнь уходит, ускользает, тает.

Но я себе мгновенья не прощу,

Когда меня он вдруг одолевает.

И я собрал ещё остаток сил.

Теперь его не вывезет кривая.

Я в глотку, в вены яд себе вгоняю.

Пусть жрёт, пусть сдохнет — я перехитрил.

ЛЕКЦИЯ О МЕЖДУНАРОДНОМ ПОЛОЖЕНИИ

Я вам, ребята, на мозги не капаю,

Но вот он, перегиб и парадокс, —

Кого-то выбирают римским папою,

Кого-то запирают в тесный бокс.

Там все места блатные расхватали и

Пришипились, надеясь на авось,

Тем временем во всей честной Италии

На папу кандидата не нашлось.

Жаль, на меня не вовремя накинули аркан,

Я б засосал стакан — и в Ватикан!

Церковники хлебальники разинули,

Замешкался маленько Ватикан,

И тут им папу римского подкинули

Из наших, из поляков, из славян.

Сижу на нарах я, в Наро-Фоминске я.

Когда б ты знала, жизнь мою губя,

Что я бы мог бы выйти в папы римские,

А в мамы взять, естественно, тебя.

Жаль, на меня не вовремя накинули аркан,

Я б засосал стакан — и в Ватикан!

При власти, при деньгах ли, при короне ли —

Судьба людей швыряет, как котят.

Ну, как мы место шаха проворонили?!

Нам этого потомки не простят.

Шах расписался в полном неумении,

Вот тут его возьми и замени!

Где взять? — у нас любой второй в Туркмении

Аятолла и даже Хомейни.

Всю жизнь свою в ворота бью рогами, как баран,

А мне бы взять Коран — и в Тегеран!

В Америке ли, в Азии, в Европе ли —

Тот нездоров, а этот вдруг помрёт.

Вот место Голды Меир мы прохлопали,

А там на четверть — бывший наш народ.

Моше Даян без глаза был и ранее,

Второй бы выбить, ночью подловив!

И если ни к чему сейчас в Иране я,

То я бы мог поехать в Тель-Авив.

Напрасно кто-то где-то там куражится —

Его надежды тщетны и пусты —

К концу десятилетия окажутся

У нас в руках командные посты.

У нас деньжищи! Что же тратим тыщи те

На воспитанье дурней и дурёх.

Вы среди нас таких ребят отыщете —

Замену целой «банды четырёх»!

Плывут у нас по Волге ли, по Каме ли

Таланты — все при шпаге, при плаще.

Руслан Халилов — мой сосед по камере, —

Там Мао — делать нечего вообще.

Успехи паши трудно вчетвером нести,

Но каждый — коренаст и голенаст.

Ведь воспитали мы, без ложной скромности,

Наследника Онассиса у нас!

Следите за больными и умершими!

Уйдёт вдова Онассиса — Жаки, —

Я буду мил и смел с миллиардершами —

Лишь дайте только волю, мужики!

Мы бдительны — мы тайн не разболтаем…

Мы бдительны — мы тайн не разболтаем,

Они в надёжных жилистых руках.

К тому же этих тайн мы знать не знаем,

Мы умникам секреты доверяем,

А мы, даст бог, походим в дураках.

Успехи взвесить — нету разновесов,

Успехи есть, а разновесов нет.

Они весомы и крутых замесов,

А мы стоим на страже интересов

Границ, успехов, мира и планет.

Вчера отметив запуск агрегата,

Сегодня мы героев похмелим,

Ещё возьмём по полкило на брата.

Свой интерес мы побоку, ребята!

На кой нам свой и что нам делать с ним?

Мы телевизоров понакупали,

В шесть — по второй — глядели про хоккей,

А в семь — по всем — Нью-Йорк передавали.

Я не видал, ребёнка мы купали,

Но там у них, наверное, о’кей!

Хотя волнуюсь, в голове вопросы:

Как негры там? Убрали ль урожай?

Как там в Ливане? Что там у Сомосы?

Ясир здоров ли? Каковы прогнозы?

Как с Картером? На месте ли Китай?!

Какие ордена ещё бывают? —

Послал письмо в программу «Время» я.

— Ещё полно?! Так что ж их не вручают?!

Мои детишки просто обожают,

Когда вручают — плачет вся семья.

1979

Мой чёрный человек в костюме сером…

Мой чёрный человек в костюме сером!..

Он был министром, домуправом, офицером.

Как злобный клоун, он менял личины

И бил под дых внезапно, без причины.

И, улыбаясь, мне ломали крылья,

Мой хрип порой похожим был на вой,

И я немел от боли и бессилья

И лишь шептал: — Спасибо, что живой,

Я суеверен был, искал приметы,

Что, мол, пройдёт, терпи, всё ерунда…

Я даже прорывался в кабинеты

И зарекался: — Больше — никогда!

Вокруг меня кликуши голосили:

— В Париж мотает, словно мы в Тюмень,

Пора такого выгнать из России!

Давно пора, видать, начальству лень.

Судачили про дачу и зарплату:

Мол, денег прорва, по ночам кую.

Я всё отдам, берите без доплаты

Трёхкомнатную камеру мою.

И мне давали добрые советы,

Чуть свысока, похлопав по плечу,

Мои друзья — известные поэты:

— Не стоит рифмовать «кричу — торчу».

И лопнула во мне терпенья жила,

И я со смертью перешёл на «ты», —

Она давно возле меня кружила,

Побаивалась только хрипоты.

Я от суда скрываться не намерен:

Коль призовут — отвечу на вопрос.

Я до секунд всю жизнь свою измерил

И худо-бедно, но тащил свой воз.

Но знаю я, что лживо, а что свято, —

Я понял это, всё-таки, давно.

Мой путь один, всего один, ребята.

Мне выбора, по счастью, не дано.