Ненависть

ГЛАВА 1

Прошлой ночью мне приснилось, что я изрубила Эндрю на тысячу крошечных кусочков, как шеф-повар в японском ресторане «Бенихана», а потом съела их все до одного. По вкусу он напоминал курицу. После этого я почувствовала себя сытой, но несколько разочарованной. Мне очень хотелось стейк.

Я собираюсь забыть этот сон. Я заблокирую в памяти рецепт приготовления блюда под названием «Эндрю му-шу»[1]. Как и непреодолимое желание проглотить его в сухом виде. Он будет стерт полностью, без всяких затяжных отголосков или надоедливых дежавю, несмотря на то что, возможно, именно с него все и началось, именно он неумолимо вел меня к этой тупиковой ситуации.

А от нее — в отличие от моего сна — уже никуда не денешься. Я обречена сохранить ее в своей памяти.

Сегодня я расстаюсь с Эндрю — в ресторане с размалеванными столами и скорлупками арахиса на полу. Молодая подвыпившая женщина, пригласившая подружек на прощальную вечеринку перед замужеством, пытается организовать лайн-данс; на ней практически ничего нет, кроме ковбойской шляпы с кисточками. Теперь я понимаю, что следовало подобрать более подходящие декорации. Может показаться, будто я думаю, что наши отношения не внесли в нашу жизнь ничего, кроме пары кружек пива и нескольких порций вполне пристойных, но очень острых куриных крылышек «баффало». Это не тот эффект, на который я рассчитывала.

Я воображала, что наше расставание будет открытым и цивилизованным, даже немного романтичным. Я представляла его в виде пантомимы: никаких объяснений, только печальные улыбки, последний поцелуй в щечку, прощальный взмах руки, брошенный через плечо взгляд… Острая боль ностальгии в сочетании с восторгом свободы — смесь, возможно, и взрывоопасная, но мы оба сумеем почувствовать и оценить ее вкус.

Вместо этого Эндрю как-то странно на меня смотрит, как будто я иностранка, а он меня только что встретил и никак не может определить мой акцент. Я прячу от него свои глаза. Я подавляю переполняющее меня желание выскочить из ресторана на грязную Третью авеню и утонуть в потоках людей, что выливаются из баров на улицу. Конечно, это было бы лучше, чем ощущать замешательство Эндрю, исходящее от него, словно дурной запах. Я вцепилась ногами в основание высокого табурета у барной стойки и уставилась на его верхнюю губу, испачканную соусом барбекю. Это помогает мне справиться с чувством вины. Как я могу серьезно относиться к мужчине, который шатается где попало с остатками пищи на лице? Хотя, честно говоря, нигде Эндрю не шатается. Сидит здесь, возле стойки, ошеломленный.

К тому же я и сама испачкала свою белую майку на бретельках. Кетчуп похож на кровь, сочащуюся из моего сердца.

— Мы ведь не собирались быть счастливы вместе до гробовой доски. Ты и сам это знал, — говорю я, однако, судя по его молчанию сейчас и по его поведению в последние несколько дней, ничего он не знал. Интересно, не возникло ли у него желания ударить меня. Я даже почти хочу этого.

Сейчас уже кажется странным, что я не чувствовала приближения этого момента, что до вчерашнего дня я ни разу не репетировала его мысленно. Обычно я хороша при расставаниях, — можно сказать, даже горжусь собой за это, — и считаю, что люди лукавят, когда заявляют, что их разрыв возник из ничего, пришел ниоткуда. Из ничего может возникнуть только ничего, за исключением, возможно, всяких нелепых случайностей. Или неизлечимой болезни — рака. Но даже к таким вещам следует всегда быть готовым.

Думаю, что я могла бы позволить этим выходным идти своим чередом, согласно заранее намеченному плану, обычно выполняемому с военной пунктуальностью; могла бы проснуться в своей постели рядом с Эндрю, почувствовать его руку, закинутую мне на плечо. Позже, на работе, возле бутыли с питьевой водой, у которой собирается весь офис, я рассказала бы какой-нибудь забавный анекдот про День труда — уик-энд всегда лучше вспоминается, если описать его другим в розовых красках. И хотя я твердо убеждена, что ни одно дерево в лесу не падает так, чтобы потом нельзя было рассказать об этом занимательную историю, сейчас-то я понимаю, что в данном случае и не было бы никаких пикантных подробностей, которыми на следующий день можно было бы с кем-то поделиться.

Вместо этого сегодня, на исходе уик-энда накануне Дня труда, я сижу напротив Эндрю, мужчины, с которым я провела два последних года, и пытаюсь объяснить в первую очередь себе, почему нам необходимо прекратить видеть друг друга нагишом. Я хочу сказать ему, что во всем виноват наш возраст: мне — двадцать девять, а Эндрю — тридцать один. Мы действуем в соответствии с коллективным культурным стереотипом поведения, который требует, чтобы мы вступали в случайные связи, едва преодолев четверть жизненного пути, и пристегивали себя наручниками к первому, кто оказался рядом с нами в критический момент, как в известной игре «музыкальные стулья»[2]. Только этим я и могу объяснить поведение Эндрю, который вчера вышел за все рамки со своими намеками об обручальном кольце, о благословении родственников и о том предложении, которое он собирается мне сделать. Но я, разумеется, ничего этого вслух не говорю. Слова кажутся слишком туманными, слишком похожими на извинения и, возможно, на правду.

Мы никогда не были одной из тех склонных к фантазиям пар, что заранее планируют счастливую развязку своего романа или на первом свидании обсуждают имя своего еще не родившегося ребенка. Собственно говоря, наше с ним первое свидание состоялось в ресторане, поразительно похожем на этот, и вместо того чтобы разговаривать о будущем или даже о нас самих, мы увлеченно состязались, кто больше съест горячих куриных крылышек. Мы вышли из ресторана с такими опухшими губами, что, когда он поцеловал меня на прощание, я этого почти не почувствовала. Через четыре месяца он прервал наше свидание, потому что у него от крылышек началась диарея. Еще через два месяца я призналась, что частенько играла с ним в поддавки. Он отнесся к этому не слишком хорошо.

Тем не менее, говоря о будущем, мы всегда вставляли в свою речь всякие удобные «если», которые преуменьшали значение того, что за ними следовало.

— Если мы когда-нибудь заведем детей, я надеюсь, что глаза у них будут твои, а ступни — мои, — говорила я, рисуя кончиками пальцев круги на животе у Эндрю.

— Если мы когда-нибудь заведем детей, я надеюсь, что желудок у них будет твой. Тогда мы сможем выставлять их на соревнования по поеданию чего-нибудь, а, отойдя отдел, на выигранные деньги уехать в Мексику, — отвечал он, стягивая мои волосы в конский хвост, а затем позволяя им выскользнуть из своих рук, как будто они были предоставлены ему только на время.

Возможно, урок всей истории заключается в том, что мне необходимо усилить бдительность. (События всегда несут в себе какой-то урок, разве не так? По крайней мере, должны, потому что если нет, то тогда зачем они происходят?) На этот раз он, наверное, состоит в том, что мне следует стать более внимательной, поостеречься. Потому что вчера в какой-то момент линия раскола между нами сдвинулась, а я этого даже не заметила, не ощутила.

Мы планировали отправиться с нашими друзьями Дэниелом и Кейт в Центральный парк, чтобы отпраздновать столь нечастое у нас свободное время путем веселого его прожигания. Завесу влажного тумана над Манхэттеном унес свистящий бриз, и после душного августа мы с облегчением балансировали на границе времен года. Поскольку все остальные жители города проводили предпраздничный уик-энд в местах получше этого, мы пользовались тем, что на тротуаре не было никого, кроме нас. Мы с Эндрю раскачивались из стороны в сторону, толкали друг друга локтями под ребра, ставили подножки, шлепали друг друга по бокам, как в игре «пятнашки». Я испытывала чистую радость, рафинированное ощущение счастья. Никаких сигналов беспокойства или каких-то неприятных ощущений в желудке, никаких предзнаменований того, что случилось позже.

Дэниел и Кейт шли впереди нас. Ее обручальное кольцо, хоть и небольшое, но очень заметное, поймало луч солнца, и на тротуаре появился театр теней. Наши ближайшие друзья — вчера еще можно было так сказать — «наши», тогда мы все еще были «мы» — и даже, наверное, больше, чем ближайшие друзья, они также были символами того, как славно для иных людей может быть устроен мир, какими естественными могут казаться обязательства. Дэниел и Кейт были словно взрослые, которые, хотя и вялым шагом, вели всю нашу команду, потому что необходимо было в полной мере насладиться этим кусочком лета перед тем, как деревья сбросят свою листву, освобождая место для снега.

После того как я коварным движением «запятнала» Эндрю своим безотказным обманным маневром, он закончил игру, взяв меня за руку и сплетя наши пальцы. Так мы шли некоторое время, рука в руке, пока я не почувствовала, что он начал теребить мой безымянный палец, на котором не было кольца, обхватывая его всей своей ладонью, как это делают маленькие дети. И хотя он продолжал молчать, мне почти показалось, будто он произнес эти слова вслух. Он собирался предложить мне выйти за него замуж.

Я уверена, что его намерения были совершенно конкретны — конструктивные предложения «как», а не туманные «если» или «почему». Выбрать свободный день и съездить на поезде в Коннектикут, чтобы получить благословение моего отца, или в Ривердейл, к дедушке Джеку. Обратиться в мой любимый ресторан, а также к семейному ювелиру. Никаких размышлений по поводу того, достаточно ли хорошо он меня знает, чтобы связать со мной свое будущее, никаких волнений из-за того, что он не может расшифровать бесконечные мысли, переполняющие мой непостижимый мозг. Но, в конечном счете, таков Эндрю; человек, не слишком озабоченный всякими «если бы» и «почему».

Прежде чем я успела подумать, не вызвана ли моя паника всего лишь иллюзиями, он обхватил меня сзади рукой и потянул к витрине ювелирного магазина. Я представила себе, как кольца подмигивают мне, хихикая над моей неловкостью.

— Тебе здесь что-нибудь нравится? — спросил он.

— Вот этот браслет очень красивый, — сказала я. — О, и эти сережки тоже выглядят очень эффектно. Здорово, что они висячие. Я никогда не носила таких. К тому же, посмотри, при их возврате гарантируется стопроцентное возмещение стоимости. Всегда приятно, что можно получить свои деньги назад.

— А как тебе вот эти кольца?

— Слишком блестящие. Лучше висячие сережки.

— Да ладно, скажи, какую огранку камней ты предпочитаешь? «Принцесса», «овал», «маркиз»?.. — Этот парень хорошо подготовил свое домашнее задание. Я поняла, что он думает об этом далеко не впервые.

Блин.

— Я не знаю, в чем между ними разница. Такие вещи не по мне, — сказала я и не солгала. Я думала, что Маркиз — это остров в Карибском море. А потом, не имея ни малейшего представления, что делать дальше, я показала рукой в сторону.

— Посмотри-ка! — воскликнула я, словно ребенок, выучивший новое слово. — Щенок.

События вечера развивались, как в хорошо написанной комедии положений: мы вчетвером играли в дурацкую игру «Обезьяна-посреди-парка», в шутку состязаясь друг с другом и без надобности вступая в горячие споры. Я, наверное, вела себя глупее всех, пытаясь компенсировать тот ужас, который испытывала, и почему-то веря, что глупость может предотвратить неизбежное.

Но на самом деле бежать было некуда. Я обещала не работать в этот уик-энд и даже «случайно» забыла в офисе свой «блэкбери»[3], чего я ни разу не делала за все пять лет работы в отделе судебных тяжб адвокатской конторы «Альтман, Прайор и Тиш, Партнерство с ограниченной ответственностью». Я сняла свой поводок, и это казалось хорошей идеей накануне выходных, когда я думала, что мне нужно отвлечься от обязанностей, за которые клиенту выставляется счет, и повернуться лицом к своей личной жизни. Я не предполагала, что могу снова захотеть нырнуть в кипу бумаг на своем письменном столе, сбежать туда, где нет места словам вроде «наше» и «мы».

Но дела стали бы только отсрочкой. Я пришла к своему решению, глядя на витрину ювелирного магазина. Я должна была порвать с Эндрю до того, как он встанет на колени и задаст свой невозможный вопрос. Я разобью наш наивный и уютный мир, как подросток, играющий с ружьем в блаженное время между окончанием школы и поступлением на работу.

Впрочем, самоанализ — вещь ненадежная и скользкая, если вы не в ладу с тем, что от вас в жизни «ожидается». Я понимаю, от меня ожидается, чтобы я хотела выйти замуж за Эндрю. Некоторые женщины всю жизнь ждут, когда кто-то встанет перед ними на колени, или же мечтают о блестящем драгоценном камне, безмолвно объявляющем на весь мир: «Смотрите, меня любят. Меня выбрали». Такие женщины грезят о том, как изящно они закружатся в первом вальсе со своим новоиспеченным мужем, прежде чем вся толпа гостей энергично ринется в общий танец.

Или еще лучше: почти все мы хотим, чтобы рядом с нами был человек, который стал бы надежным партнером в любом деле, даже в преступлении, который встречал бы нас в аэропорту и вез домой, радовался бы нашим успехам и придерживал наши волосы, когда нас тошнит. И если быть с вами честной до конца, я тоже хочу этого, в той или иной форме.

Но выйти замуж? За Эндрю? Пока смерть не разлучит нас? Этого я сделать не могу. Мне бы при этом пришлось жульничать, строить из себя взрослого человека, прикидываться, разыгрывая роль невесты. Мне бы лично не хотелось провести с собой остаток жизни. А что тогда говорить об Эндрю? И как объяснить человеку, которого я люблю, что не могу отдать ему себя, потому что, сделав это, я сама не буду точно знать, кого именно ему вверила? Что я даже сама не уверена, стоят ли мои слова хоть чего-нибудь? Я не в состоянии признаться в этом никому особенно человеку, которого люблю. И не признаюсь.

Вместо этого я поступаю правильно. Я лгу.

— Ну, тогда все понятно, — заявляет Эндрю теперь; голос его едва слышен из-за шума музыкального автомата. В нем лишь твердость и смирение, без какого бы то ни было намека на мольбу. Он справляется с этим как профессионал. Клиническое восприятие, как и положено врачу.

— Прости.

Эндрю только кивает, словно его неожиданно потянуло в сон и его голова стала для него слишком тяжелым бременем.

— Я хочу, чтобы ты знал, как много ты для меня значишь, — говорю я, будто читая текст из учебника по расставанию. У меня даже хватает самообладания добавить: — Ты здесь ни при чем. Все дело во мне.

Эндрю издает сдавленный смешок. Я все-таки спровоцировала его. Он сначала перешел от смущения к грусти, а затем к тому состоянию, которое меня устраивает больше всего, — к злости.

— Здесь ты, блин, чертовски права. Это все ты, Эм. Можешь не беспокоиться, я в курсе, что тут все дело в тебе. — Он хватает свой пиджак и собирается уйти. Я хочу остановить его, продлить жуткое завершающее мгновение. Но говорить уже больше не о чем, ничего не осталось.

— Прости, — шепчу я, в то время как он бросает на стол деньги. — Это и вправду все я. — Мои слова немного снимают напряженность момента, и плечи его чуть расслабляются.

— Я знаю, — говорит он и сверлит меня взглядом. К моему удивлению, в глазах его уже нет злости, грусти или любви, в них угадывается нечто, чертовски напоминающее жалость. Эндрю откашливается, целует меня в щеку и невозмутимо выходит из ресторана.

Через несколько секунд его поглощает оживленная Третья авеню. А я остаюсь сидеть здесь одна, глядя на двери и обгладывая косточки оставленных им горячих куриных крылышек.

Я иду двадцать кварталов до своей квартиры пешком, что помогает мне привести мысли в порядок Воздух щекочет мне нос, и это еще один намек на то, что скоро осень сменит лето. Я выхожу на Мэдисон-авеню и смотрю на толпы людей, которые наслаждаются последними мгновениями долгих выходных и уходящего лета, сидя с бокалами ярких коктейлей на временных террасах, установленных вровень с тротуаром. Я завидую их последнему глотку свободы накануне новой рабочей недели. На секунду я задумываюсь, не зайти ли в шикарный бар и не выпить ли коктейль «Космополитен»[4]: возможно, я смогу стать одной из них, спрятаться и не чувствовать ничего в ближайший час или два.

Но вместо этого я продолжаю идти дальше. По пути я фокусирую внимание на номерах домов, и их подсчет замедляет пульсацию моих мыслей. Четырнадцать, ты сделала то, что должна была сделать. Тринадцать, мы никогда не собирались быть вместе до гробовой доски. Двенадцать, это я во всем виновата. Одиннадцать, я сделала это. Я нахожу успокоение в ритме шагов и в том, что я единственная, кто несет ответственность за то, как все обернулось. Я понимаю, что позволила нашим отношениям зайти слишком далеко. Следовало попрощаться с ним еще несколько месяцев назад, когда это было бы не так больно для нас обоих, задолго до того, как я получила подсказку перед витриной ювелирного магазина. По крайней мере, рассуждаю я, по самой крайней мере, я все-таки вернула себе контроль над ситуацией. Десять, все под контролем снова. Девять, с тобой все будет хорошо. Восемь, он бы все равно ушел, рано или поздно. Он бы так или иначе тебя бросил.

Я добираюсь до своего дома, и Роберт, наш консьерж, впускает меня. Ему уже за шестьдесят, у него забавная густая шапка седых волос и такая же седая борода. Он похож на благодушного Бога или Санта-Клауса и имеет ту же привычку совать свой нос в чужие дела. Постоянное присутствие Роберта в подъезде и даже его бесконечные вопросы действуют успокаивающе на обитателей дома, состоящего в основном из небольших квартир для одиночек. Мы все знаем, что он будет на месте, когда бы мы ни вернулись, спросит, как прошел день, и обязательно заметит, если мы не придем домой вообще.

— А где сегодня ваша вторая половинка? — спрашивает он.

— Осталась у себя. — Он улыбается и делает шаг в сторону, освобождая мне дорогу к пустому лифту. — Доброй вам ночи.

— Доброй ночи, Эмили.

С этого момента мой день будет заканчиваться прямо здесь. Перед парадным входом. Почти каждый вечер голос Роберта окажется последним голосом, который я буду слышать. Лицо его — последним лицом, которое я буду видеть.