Ненависть

ГЛАВА 7

У меня болит все. Если я попытаюсь пересечь комнату, то могу умереть по пути от головокружения. Я бросаю взгляд на часы, но поворачиваю голову слишком быстро, и это вызывает новый приступ тошноты. Я собиралась встретиться со своим дедушкой в Ривердейле в десять. Для этого мне нужно попасть на поезд, отправляющийся с вокзала Грэнд-сентрал в 9:15, а сейчас уже 8:55. Это означает, что я должна была выйти из дома примерно десять минут назад. Блин. Начинаю думать, как отменить поездку, но я просто не могу поступить так с дедушкой Джеком. С кем-то другим — возможно, но только не с дедушкой Джеком. Он всегда видел меня насквозь.

Я с трудом поднимаюсь с пола, чищу зубы и наливаю в стакан немного жидкости для полоскания рта. В доме престарелых лучше не показываться, если от тебя несет текилой. Поскольку времени принять душ уже нет, я протираю под мышками влажной салфеткой для лица. Пахнет она после этого ужасно. Я выхватываю из горы грязной одежды футболку и пару жутких джинсов, набрасываю на плечо сумку, выбегаю из двери, скатываюсь по шести пролетам лестницы, — времени ждать лифт тоже нет, — и оказываюсь на улице. Сегодня я не выиграю у дедушки дискуссию о пользе гигиены. О кофе тоже можно уже не мечтать. Я спешу к метро быстрым, но неровным шагом, пытаясь понять, не пьяна ли я до сих пор. Вагон трогается в тот момент, когда я добираюсь до платформы. Проклятье.

Следующая электричка появляется по меньшей мере через шесть минут. «Я не могу пропустить поезд на Ривердейл», — бубню я себе, и похоже, что вслух. Даже точно вслух. Я до сих пор пьяна. Вот блин. Другие люди в вагоне отодвигаются от меня подальше, как будто мой вид психического расстройства заразен. Я хочу сказать им, чтобы они не беспокоились, я просто выпила, но понимаю, что делу это, скорее всего, не поможет, особенно если учесть, что сейчас только девять утра. Вместо этого я обхватываю голову руками и начинаю тихонько стонать про себя. Вагон раскачивается из стороны в сторону, провоцируя болезненные симптомы похмелья.

— Эмили? — звучит откуда-то сверху бесплотный голос. Я вижу перед собой свеженачищенные черные туфли, но голову не поднимаю. «Это не может со мной происходить. Это, должно быть, мне просто мерещится. Господи, сделай так, чтобы этого не было». Мне кажется, если я буду сидеть с опущенной головой и притворюсь, что не слышала Эндрю, он уйдет. Я плотно зажмуриваю глаза в надежде, что он исчезнет. Не помогает. Когда я их открываю, он по-прежнему здесь. Те же свеженачищенные черные туфли.

Мне не померещилось.

— Привет, — говорю я. Он смотрит на меня с любопытством, и по его ссутуленным плечам я могу определить, что он еле сдерживает смех. Я смотрю вниз и вижу, что на мне его старая футболка команды по плаванию МТИ[12], которую он когда-то пообещал выбросить. На моей груди огромными черными буквами написаны слова «МОКРЫЕ БРИТЫЕ БОБРЫ». Когда я слышала историю этой футболки в первый раз, она показалась мне даже смешной, — талисманом факультета был бобер, а команда брила ноги, чтобы плыть быстрее, вот и получилась такая надпись, — но в данный момент я не вижу в ней ничего забавного. Единственное преимущество моего состояния заключается в том, что я не в полной мере осознаю всю глубину своего унижения.

— Тебе нужна моя помощь? — Я знаю, что он получает сейчас удовольствие, и не виню его за это.

— Вот блин, — говорю я, опять вслух, хотя хотела только подумать. — Вот блин, — повторяю я громко, на этот раз из-за того, что сказанное чуть раньше собиралась произнести лишь мысленно. «Возьми себя в руки, Эмили». — Прости. Я все еще пьяная после вчерашнего.

— Да, я вижу.

— Текила. Еду к дедушке Джеку. Опаздываю. — Я не поднимаю головы, чтобы избежать головокружения.

— Вы с Джесс погуляли? — Джесс печально известна тем, что выводит меня в свет, после чего я на некоторое время выпадаю из жизни. Похоже, она считает очень полезным время от времени полностью терять контроль над функциями своего тела. Для нее хорошая вечеринка обязательно должна заканчиваться рвотой.

— Да. В точку. А футболка, потому что я опаздывала. — Губы по-прежнему меня не слушаются. В голове складываются четкие фразы, но они не хотят переводить их в слова. Эндрю садится рядом со мной и выглядит уже озабоченно.

— Ты уверена, что все в порядке?

— Конечно, я просто опаздываю. И подташнивает немного. — Электрический голос объявляет остановку «Вокзал Грэнд-сентрал».

— Мне пора выходить, — говорю я, гордясь, что у меня получилось связное предложение, и испытывая облегчение от того, что появилась возможность сбежать. Впрочем, к моему удивлению, Эндрю явно намеревается проводить меня до поезда. Он поднимается вместе со мной на два пролета лестницы, поддерживая под локоть, когда меня покачивает. Мы входим в главный зал вокзала, который из-за своих размеров сейчас выглядит странно пустым и почти уютным; кажется, что созвездия на потолке висят ниже, чем обычно. Здесь так тихо, что даже слышно тиканье больших часов, которое, я уверена, должно что-то символизировать, хотя в моем нынешнем состоянии не могу сказать, что именно.

Близость Эндрю рождает во мне тепло и дрожь. «Прекрати. Сейчас не время», — говорю я себе. Меня вдруг начинает трясти, как в раскачивающемся поезде, и я уже боюсь, что меня сейчас вырвет прямо на его туфли. Я дышу в ритме часов — вдох на «тик», выдох на «так», — и, слава богу, тошнота проходит.

— Ты не в том состоянии, чтобы куда-то ехать, — говорит он. И хотя мне так и хочется сказать что-нибудь задорное и остроумное, вроде «ты мне не начальник» или «кто это завещал тебе место командира», я сдерживаюсь. Эндрю абсолютно прав. Я позволяю ему отвести себя в кафе «Старбакс» и сажусь за столик. Он просит мой сотовый, и я протягиваю ему телефон. Он по-прежнему выключен с прошлого вечера. Эндрю открывает меню и ищет номер моего дедушки.

— Дедушка Джек, — говорит он. — Это Эндрю. — Я не слышу, что мой дедушка отвечает ему на другом конце линии, но наверняка это забавно, так как Эндрю широко улыбается.

— К сожалению, Эмили немного опаздывает к вам. — Он бросает на меня быстрый взгляд и хмурится. — Нет, ничего серьезного. Просто была проблема с метро, и она пропустила поезд. Теперь она, видимо, уедет в 10:15.

— Обязательно, дедушка Джек. Я надеюсь тоже заглянуть к вам в ближайшее время. Передавайте от меня привет Рут. — Эндрю выключает телефон и протягивает его мне. Он смотрит на меня, и взгляд его говорит: «Не могу поверить, что мне сейчас пришлось врать дедушке Джеку». Он идет к стойке и возвращается оттуда с двумя чашками кофе и двумя шоколадными круассанами.

— Спасибо, — говорю я.

Эндрю молчит. Он садится напротив, и его плечи начинают подрагивать, а затем и трястись. Сперва мне кажется, что он рыдает, и сердце мое сжимается от чувства вины. Но оказывается, Эндрю и не думал плакать; его просто разрывает от хохота. Сначала он только тихо хихикает, но уже через несколько секунд заходится смехом, который буквально сгибает его пополам. Я тоже начинаю смеяться, — его смех всегда был очень заразительным, — и по моим щекам текут крупные слезы.

Мы берем себя в руки, и кажется, что этот припадок закончился. Но затем я икаю, и все начинается сначала. Эндрю хлопает себя по коленям, я хватаюсь за живот. Мы так смеемся, что даже больно становится, — слишком большая нагрузка для наших крошечных ртов.

Я поднимаю глаза, взгляды наши встречаются, мы перестаем хохотать, и веселье сменяется неловким молчанием. Мне хочется, чтобы мы больше не вспоминали о том, что когда-то были вдвоем.

— Ну, как ты поживаешь? — спрашиваю я, чтобы снять напряжение.

— Хорошо, — отвечает он. — Собственно, даже здорово. Правда, здорово.

— Я рада.

— А как ты? — осведомляется он, словно мы просто соседи, как будто всего каких-то пару недель назад не занимались сексом прямо на полу моей кухни. И в ванной. И в примерочной универмага «Сакс».

— Все о’кей. Много работы. Очень много. — Я обхватываю свою чашку ладонями, чтобы согреть пальцы. Я отхлебываю кофе. Он обжигает.

— Интересное дело? — Он откусывает круассан. Губы у него всегда были липкие, к ним пристает крошка, и мне хочется ее слизнуть. Я часто так делала.

— Мошенничество с бухгалтерией, — вру я. — Совершенно очаровательное. А ты? Случалось что-нибудь занятное на твоей «скорой помощи»?

— Вчера я принимал роды. Это было круто, — рассказывает он. — Чудо жизни, и вообще.

— Ух ты, — отвечаю я. — Здорово.

— Вот так. Ну ладно. — Эндрю поднимается, показывая, что наш разговор на данный момент закончен, и бросает оба недоеденных круассана в корзину для мусора. Я еще не готова уходить, я даже не закончила свой завтрак, но все равно следую за ним обратно в главный зал вокзала, пока он не останавливается перед большими часами.

— Береги себя, — говорит он, и я поворачиваюсь к нему, надеясь, что он поцелует меня на прощание. Я знаю, что не заслуживаю этого, но мне хочется почувствовать его губы, почувствовать трепет Эндрю еще раз. Я была бы рада, даже если бы он просто чмокнул меня в щечку, как брат или дальний родственник. Это бы меня поддержало.

— Ты тоже. Спасибо за помощь, — отвечаю я, но он меня уже не слышит. Когда я поднимаю глаза, — со склоненной головой, вся в ожидании, — передо мной никого нет.

Эндрю уже на другом конце вокзала, бежит себе на всех парах к выходу.

Ривердейлский дом престарелых похож на отель в Лас-Вегасе. Шикарный вестибюль — потолки с золотой отделкой, диваны с резными ручками, даже стол консьержа. На первом этаже кинотеатр, столовая и кафе, расположенные вокруг гост иной в центре, так что найти выход здесь — почти невыполнимая задача. Телевизионные экраны в лифтах атакуют мозг, объявляя о событиях, требующих вашего внимания и времени: «“Терминатор”: боевик сегодня вечером!», «Политическая ситуация на Ближнем Востоке: есть ли надежда на мирное решение?», «Инвестиции 101: как сделать так, чтобы ваши сбережения росли». Не могу сказать, какое из этих двух мест хуже, дом престарелых или Вегас, но и там, и здесь используют одинаковый крючок оптимизма, ловя на него измученных клиентов. Люди отправляются сюда, чтобы умирать медленной смертью.

Впрочем, дом престарелых для этого как раз самое подходящее место. У моего дедушки двухкомнатные апартаменты на этаже «активных» стариков, «пентхаус» с окнами от пола до потолка. Внутренняя отделка аккуратная и рациональная, все многофункционально — именно так, как ему нравится. В кофейном столике имеется скрытый выдвижной ящик для настольных игр, на тостере также можно приготовить курицу гриль, крышка сиденья унитаза поет песни. Когда мой дедушка переехал сюда несколько лет назад после небольшого удара, это казалось достойным компромиссом. Независимость была сохранена, по крайней мере, внешне. Пусть он питается, как первокурсник колледжа, пусть он носит медицинские бирки, но, в конце концов, у него есть своя входная дверь; и он был непреклонен в этом требовании.

Главная проблема дома престарелых, — если забыть о том, что обратной дороги отсюда обычно не бывает, — заключается в неизбежности контакта со старостью и дряхлостью. Апартаменты дедушки Джека обслуживает тот же лифт, что и «крыло постоянного ухода», и каждый подъем наверх служит напоминанием о том, что его ждет. Никому не хочется видеть вездесущие стойки, с которых свисают пластиковые пакеты, напоминающие искусственные фрукты, и больших нянечек, ухаживающих за маленькими людьми. Никому не хочется слушать стоны, так жутко напоминающие последнее прощание.

Я приветственно машу рукой дедушке Джеку и Рут, его соседке и приятельнице, заметив их в другом конце вестибюля. Я иду к ним по мраморному полу и вижу, как Рут наклоняется и смахивает пух с клетчатой рубашки моего дедушки.

— Ты что, выпивала, дорогая? — спрашивает дедушка, после того как я целую его в щеку. У этого человека нос, как у нарколога.

— Да, вчера вечером было слишком много текилы. Прости, дедуля.

— Я так и знал. Поэтому ты и опоздала, верно? Не могла оторвать голову от унитаза?

— Что-то вроде этого.

— Спасибо. Ты только что заработала для меня тридцать баксов. Рут? — Он протягивает ладонь в ее сторону.

— О чем ты говоришь?

— Я поспорил с Рут, что никаких проблем с метро не было, а она утверждала, что ты не стала бы меня обманывать. Я, понятное дело, знаю тебя немного лучше. — Мой дедушка по-военному отдает мне честь, прикасаясь к козырьку своей матерчатой кепки — реликвии дней его юности. Я все пытаюсь стащить ее, как проделала это с его элегантным габардиновым плащом «Берберри». Я знаю, что он не против, он говорит, что рад, когда его вещи начинают гулять по Манхэттену по второму кругу.

— Простите, — говорю я Рут и обнимаю ее. — Я учусь у лучших.

И я вовсе не преувеличиваю. Действительно, всему, что я знаю о жизни, я научилась у дедушки Джека. Завязывать шнурки, повсюду таскать с собой книги, говорить «пожалуйста» и «спасибо», посылать открытки, грезить наяву, давать большие чаевые, интересоваться существованием Бога, улыбаться сквозь боль. Выдумывать.

В детстве он был для меня вторым человеком в мире после мамы. Реальным супергероем, который внезапно появлялся в нужном месте в нужное время. Когда я не сдала экзамен на водительские права, когда мне вырезали аппендицит, когда Тоби Майерс сказал, что у меня растут усы, заставив разреветься перед всем моим шестым классом, именно дедушка был тем человеком, который немного смягчил мою боль. Во многом и сейчас все обстоит по-прежнему.

Мама говорила, что дедушка очень изменился после моего рождения; как раз когда ему перевалило за пятьдесят, он превратился из мужчины в отца. Я точно не знаю, насколько хорошим родителем был он сам, — возможно, таким же далеким и занятым, как мой отец сейчас, — но сколько я его помню, особенно после смерти мамы, он всегда был Дедушкой Джеком, который делал мое существование в детстве сносным и помогал чувствовать себя не такой одинокой.

Мы втроем выходим из дома престарелых, чтобы прогуляться на свежем воздухе: дедушка — посредине, а мы с Рут держим его за руки. Мы двигаемся медленно, и время от времени они, поняв друг друга без слов, останавливаются и делают передышку. Я уверена, что дыхание нужно восстанавливать моему дедушке, а не Рут, но вопросов не задаю. К счастью, идти нам недалеко, до закусочной на углу. Мне не нужно напоминать о пределах его выносливости. Я и так думаю об этом каждый день.

Мы с дедушкой Джеком оба знаем о статистической невозможности. Я изучала математические таблицы страхования по старости, — еще одно умение, которое я почерпнула у него, когда он работал статистиком в страховой компании, — и цифры в них привели меня в смятение. Бесстрастная математика утверждает, что он не протянет до своего очередного юбилея; лично я не могу в это поверить.

Я не в состоянии представить свою жизнь без дедушки Джека.

В закусочной мы занимаем кабинку, обитую красным винилом, и заказываем всякой всячины и кофе. Мы часто ходим сюда, потому что здесь кажется, что ты находишься где угодно в Америке или даже в мире; благодаря своеобразной обстановке мы можем вообразить, будто отсюда до Ривердейла много миль. Дедушка выглядит исхудавшим, поэтому я заставляю его взять себе молочный коктейль с земляникой. Ему приходится наклониться вперед, чтобы дотянуться до верхушки высокого стакана, и когда он отрывается от него, над его верхней губой красуются розовые усы. Впрочем, я ему об этом не говорю, считая, что он выглядит очаровательно, как маленький ребенок. И не так бросается в глаза, что он заметно постарел. Кожа на щеках обвисла, словно совсем отделившись от скул. Из-за этого ниже образовались глубокие впадины, которые к лицу только супермоделям. Когда им за 80.

— Итак, Эм, где же Эндрю? — спрашивает дедушка. Эндрю часто приезжал в Ривердейл вместе со мной, и мы вчетвером целый день играли в покер. В девяти случаях из десяти Рут оставляла нас без штанов.

— Мы расстались.

— Что? Почему? — Дедушка Джек выпрямляется и внимательно смотрит на меня.

— Знаешь, такие вещи иногда случаются. А как обстоят дела у вас, ребята?

— Да ладно, Эмили. Кому интересно слушать о том, как мы с Рут вчера учились вязать. Расскажи нам. Ты в порядке?

— Рассказывать нечего. Я в порядке. Отношения порой просто подходят к концу.

— Что случилось? — спрашивает он.

— Ничего, — отвечаю я.

— Разрыв — это больше, чем ничего, — говорит он.

— Оставь ее в покое, Джек, — просит Рут и делает глоточек своего молочного коктейля.

В отличие от дедушки, Рут еще вполне в форме, выглядит почти элегантно. Не молодая, конечно, потому что ей тоже за восемьдесят, но молодящаяся. На ней костюм из букле от Шанель, волосы на голове уложены в платиновый шар. Хотя я догадываюсь, что много лет назад она выглядела как королева выпускного бала, я не могу себе представить ее более красивой, чем теперь. Несмотря на морщины, пятна, дряхлую кожу, у Рут такая красота, от которой нельзя отвести глаза, которая заставляет рассматривать каждую складку ее тела. Хочется, например, указать на шрам на ее шее, как это мог бы сделать новый любовник, и попросить: «Расскажи мне его историю».

И хотя я не в курсе, каковы отношения между Рут и дедушкой Джеком, — выходят ли они за рамки обычной дружбы, — но тут мой дедушка, в любом случае, добился успеха. Рут Вассерштайн — это живая легенда. Она более сорока лет была судьей во Втором округе, и одно время ходили слухи, что ее кандидатуру выставят на выборах в Верховный суд. (Как она сама об этом рассказывает: «Другой еврей по имени Рут пробрался туда первым».) Дедушка, поддразнивая ее, говорит, что не верит, будто она та самая знаменитая Рут Вассерштайн, потому что для судьи она слишком много дурачится. Впрочем, в ее защиту можно сказать, что она очень часто употребляет слово «возражение».

— Да брось, я ее вовсе не напрягаю. Но это важно. Я хочу знать, что произошло. Он бросил тебя? Запаниковал? Если это так, я ему ноги повыдергиваю. Или еще лучше: найму кого-нибудь, чтобы его пристрелили. Связи у меня есть, ты же знаешь, — говорит он.

— Дедушка, не нужно никого пристреливать. Это я ушла от него.

— Серьезно? — в унисон спрашивают дедушка Джек и Рут.

— Да. Серьезно.

— Но он казался таким славным молодым человеком, — удивляется Рут.

— И еще он всегда покупал мне лучшее пиво месяца. Как ты думаешь, он теперь перестанет это делать? — спрашивает дедушка.

— Джек, — укоризненно произносит Рут.

— Расслабься, я шучу. Хотя тот абрикосовый эль был просто замечательным, верно, Рут?

— Верно. Эмили, а могу я все-таки спросить, почему? Я имею в виду, что он казался, — как бы это поточнее сказать, — идеальной парой для тебя, — говорит она.

— Нет, не совсем так. Знаете, мы ведь никогда не собирались пожениться. Просто наступил подходящий момент, чтобы закончить все это, — отвечаю я.

— Но он намеревался сделать тебе предложение, — заявляет дедушка.

— Что? А тебе это откуда известно, черт побери?

— От него самого. Ну, он, собственно, спрашивал моего согласия. И я посоветовал ему действовать решительно.

— Ты посоветовал — что? Дедушка, почему я об этом ничего не знаю? Почему ты не предупредил меня? Я просто поверить не могу!

— Я подумал, что это будет для тебя приятным сюрпризом. Или я что, должен был сказать ему «нет»? Как я вообще мог отказать парню? Прости меня, Эмили, но он — классный. В наши дни большинство мальчиков так и не дорастают до мужчин, но его родители над ним очень прилично потрудились.

— Он тебе нравится потому, что он доктор, — настаиваю я.

— Это неправда. Эндрю действительно хороший парень. Он, например, не поленился приехать сюда, чтобы поинтересоваться моим мнением лично.

— Он приезжал сюда? В Ривердейл? Когда?

— Точно не помню. Возможно, на прошлой неделе.

— Значит, он купил тебя тем, что попросил твоего благословения? — Я говорю это не всерьез, потому что не могу же я и в самом деле упрекать дедушку за то, что все обернулось таким образом. Это моя вина. И мое решение.

— Ну да. И не забывай про пиво. Пиво тоже очень помогло.

— И что же он сказал?

— Врать я тебе не буду. Выглядел он не блестяще. Нервничал, буквально выдавливал из себя по слову. Но при этом был вежлив и серьезен, и тебе следует отдать ему должное за то, что он пытался все сделать правильно.

— Мы сидели как на иголках и все ожидали от тебя звонка с сообщением о вашей помолвке, — говорит Рут. — Мы были так взволнованны.

Они оба смотрят на меня, и в их глазах еще теплится искра надежды. Как будто все это всего лишь розыгрыш и в любую минуту в дверях может показаться Эндрю. Я ощущаю внутри тяжесть из-за чувства вины; в последнее время я разочаровала уже немалое количество людей.

— Мне очень жаль. Но я не могла поступить иначе. Я не хотела расстраивать вас.

— Ты нас вовсе не расстроила. Мне просто правился этот парень, дорогая. Последние пару лет, когда ты была с ним, я меньше о тебе беспокоился. Мне казалось, что он хорошо заботился о тебе, — объясняет дедушка Джек. — Вот и все.

— Я и сама могу о себе позаботиться. Я взрослая женщина. — Я оправдываюсь, как шестнадцатилетний подросток, который, скуля, настаивает на своем праве водить автомобиль. — О Господи, ты не знаешь, обращался ли он к моему отцу?

— Не думаю. Я говорил с Кирком пару дней назад, и он мне ничего об этом не сказал, а я ему тоже, — уверяет дедушка Джек.

— Это хорошо. Пожалуйста, не говори и дальше. Я пока еще не готова рассказать отцу обо всем этом, понимаешь?

— Нет проблем. Эмили?

— Что?

— Я только хочу, чтобы ты была счастлива.

— Я знаю, дедуля.

— Я беспокоюсь, что ты не справишься сама со всем, что происходит в твоей жизни, — говорит он.

— Со мной все хорошо, честно. Я счастлива. Правда, — утверждаю я. — Действительно счастлива.

— Врешь ты все, — заявляет дедушка Джек, но без злости.

— Что поделаешь. Я ведь училась у лучших. — В ответ дедушка только кивает и неожиданно мрачнеет.

— Значит ли это, что нам больше нельзя приглашать его на покер? — спрашивает он.

— Вероятно, нет, — отвечаю я.

— Жаль, черт побери, — сокрушается Рут. — Его было так легко обыгрывать.

— Я знаю, — говорит дедушка. — Это было даже неинтересно.

Через пару часов я провожаю Рут и дедушку до дверей их апартаментов, РН1 и РН2.

— До встречи, Эмили, — прощается дедушка, целуя меня напоследок. — Передавай привет… — Здесь он запинается посреди фразы, и слова его повисают в воздухе.

— Дедушка?

— Передавай привет, ну, ты знаешь, как же его?..

— Кирку, — быстро говорит Рут. — Передавай от него привет Кирку.

— Конечно, дедушка, — отвечаю я. — Обязательно передам.

Дедушка Джек идет в свой номер, чтобы прилечь, а Рут приглашает меня к себе попить чаю. Она говорит, что это согреет меня перед обратной дорогой на поезде. Я рада возможности побыть в ее квартире, которую я люблю хотя бы только потому, что она представляет собой полную противоположность жилища моего дедушки. Здесь все сверх меры. На стенах тут не один-два любимых снимка, фотографии не оставляют ни кусочка свободной поверхности. На диване с цветочным орнаментом лежат два покрывала, однотонное и узорчатое, поскольку она никак не может решить, какое из них ей нравится больше. Часов у нее четыре штуки, они все старинные и бурно празднуют пришествие каждого часа.

Когда я захожу к Рут, я веду себя в ее двухкомнатных апартаментах как в музее. Я начинаю осмотр со встроенной книжной полки, переполненной сокровищами: подписанные первые издания, книги авторов, которых я забыла, но всегда хотела почитать, монографии самой Рут. Затем я перехожу к серии фотографий: трое ее детей, сначала в детском возрасте, а потом уже сами в качестве родителей. Мои самые любимые снимки, где Рут запечатлена одна — молодая женщина в черной судейской мантии. На одном из них кожа ее особенно гладкая, волосы чуть длиннее обычного и собраны в тяжелый низкий узел. Хотя усмешка все та же: два передних зуба слегка наклонены друг к другу, нижняя губа кажется тоньше из-за того, что она улыбается очень широко.

— Здесь мне чуть больше тридцати, — говорит Рут, опуская поднос с сотней сортов чая. — Я уже не знаю, во что мне труднее поверить: что я когда-то была такая молодая или что я сейчас настолько старая.

— Вы до сих пор выглядите потрясающе.

— Спасибо, дорогая. Послушай, ты извини за все эти вопросы про Эндрю. Я не хотела сделать тебе еще хуже.

— Вы и не сделали. Абсолютно.

— Если тебе когда-нибудь нужно будет с кем-то поговорить, я в твоем распоряжении. Я знаю, что ты обсуждаешь подобные вещи с дедушкой, но если тебя станет интересовать женское мнение…

— Спасибо, я благодарна вам за это. — Я смотрю на следующий снимок, который я раньше не замечала: здесь Рут двадцать с небольшим, на руках она держит младенца — портрет матери. — Действительно благодарна.

— Это моя Сара. Она была очень красивым ребенком, — говорит она, и становится ясно, что это фотография ее дочери.

— Прелестное дитя.

— Она сейчас тоже юрист, в округе Колумбия. Хотя уже готовится уйти на пенсию. Она завершает свою карьеру, тогда как твоя только начинается. — Она еще раз смотрит на фото, качает головой и снова ставит его на каминную доску. — Послушай, я бы хотела поговорить с тобой о Джеке, если ты не возражаешь. Ты не находишь, что в последнее время он выглядит немного по-другому?

— Да нет. Я хочу сказать, он, может быть, кажется несколько уставшим, наверное, ему нужно почаще выходить гулять. Эта идея по поводу вашего с дедушкой совместного вязания производит гнетущее впечатление. А что? Что происходит?

— Я не знаю. Просто теперь он чаще становится рассеянным. Забывает обо всем, теряет вещи…

— Я думаю, это у нас, Праттов, семейное. У меня все совершенно так же. Бывало, я заходила в ванную и обнаруживала, что надела белье шиворот-навыворот. Пратты все немного того. Я уверена, что дело именно в этом.

— Возможно, конечно, но…

— Если бы с ним было что-то не так, он бы мне сообщил. Когда мы в последний раз ходили с ним к врачам, они сказали, что у него может немного ухудшиться память. Это возраст, и такие вещи вполне естественны.

— Но, Эмили…

— Он бы обратился ко мне, Рут, если бы с ним было неладно. Нет, серьезно, с дедушкой все в порядке. — Я уверена, она понимает, что я в действительности хочу этим сказать. «Он должен быть в порядке. Просто должен быть».

— О’кей, — говорит она и делает неопределенный жест рукой, который я истолковываю как «не обращай на меня внимания».

И я именно так и поступаю. Мы завершаем наше изысканное, с оттопыренными мизинчиками, чаепитие светской беседой о том, как нелегко приходилось Рут, когда она была одной из всего лишь четырех девушек на всем юридическом факультете. Мы непринужденно болтаем, сплетничаем, смеемся, и ни одна из нас больше не произносит ни слова о дедушке Джеке.