Ненависть

ГЛАВА 39

Вот где все и кончается. Прямо здесь, в «крыле постоянного ухода» дома престарелых в Ривердейле. Мы готовы. Или точнее, мы готовились к этому, но кому под силу полностью смириться со смертью? Можно услышать, как доктор отчетливо скажет «пора, пришло время», как будто эти слова имеют хоть какое-то значение. Можно нервничать, напрягаться, рисовать картины в своем воображении. Но готовым к этому быть нельзя. Если мне покажется, что я смирилась, это будет лишь самообман. Потому что много позже, сидя в кинотеатре, я вдруг подумаю: «Дедушке Джеку этот фильм понравился бы». И, когда у меня появится проблема, с которой мне будет трудно справиться самой, обязательно мелькнет мысль: «Уж дедушка Джек знал бы, что делать». И даже стоя перед алтарем и вручая свою жизнь другому человеку, я буду сожалеть, что дедушки Джека нет сейчас с нами. И ужасная боль останется со мной надолго, возможно навсегда.

А когда все будет кончено, некий доктор покопается в моих внутренностях, и я вновь буду вынуждена восстанавливать утраченное. И потому что дедушка уже очень стар, потому что он готов, потому что это естественный ход вещей, я смиряюсь с его смертью.

Дедушка Джек лежит посредине кровати. Мы с моим папой расположились по обе стороны от него на наших обычных местах. После Рождества мы навещали его почти каждый день и выработали своего рода ритуал: я сажусь справа, отец — слева. По возможности сюда заезжает Эндрю, прыгает на поезд в перерывах между дежурствами и объясняет нам действия врачей. Что течет из капельницы в дедушкины вены, почему доктора продолжают брать у него кровь, когда ее, кажется, уже вообще не осталось, кто все эти специалисты в белых халатах с блокнотами на планшетах. Когда мы чувствуем, что могли бы найти утешение в холодных, суровых фактах, мы обращаемся к Эндрю, и он тщательно растолковывает их для нас.

Дедушка Джек занимает все меньшее и меньшее пространство между мной и отцом, и мне уже кажется, что так и будет продолжаться дальше. Может быть, он распадется на атомы прямо на наших глазах, превратившись в маленькую бесформенную кучку на грязных больничных простынях. Или взорвется и будет унесен спиралью невидимого вихря. А возможно, его просто сдует, как клочья бумаги ветром.

Последние несколько часов, с того момента как Эндрю уехал на работу, дедушка Джек спал, иногда приходя в сознание и снова теряя его. Он говорил очень мало. А когда все-таки говорил, было похоже, что это причиняет ему боль.

— Я принесла тебе подарок, дедушка Джек, — сообщаю я, когда сиделки перестают заглядывать к нему, чтобы проверить его состояние, как будто он уже умер, еще до того как это произошло в действительности. Я лезу в сумку и достаю оттуда свою диадему. Дедушка улыбается и жестом просит надеть ее ему на голову. Я пристраиваю диадему на хохолке его белых волос, и он превращается в принца-инфанта. Истощенного, величественного и бесстрашного.

— Спасибо. Детка. Очень. Понравилось. — Каждое слово — как отдельная победа.

Не спрашивая разрешения, я беру его холщовую кепку, которая лежит на подоконнике, и надеваю ее. Теперь она моя. Мне не требуется что-то материальное, вроде его кепки, чтобы помнить о дедушке Джеке, но я все равно позволяю себе это дополнительное утешение. Я надвигаю козырек низко на лоб.

Мой папа смотрит на своего отца, лежащего на кровати в диадеме и больничном халате, и издает странный звук, что-то среднее между смехом и рыданиями. Этот звук похож на щелчок фотоаппарата, и я воображаю, что мы с ним оба мысленно делаем снимки дедушки Джека с максимальной возможной скоростью. «Мы запомним тебя. В диадеме и халате, может быть, но мы тебя запомним».

Теперь наступил наш черед ждать дедушку Джека. Мы разговариваем с ним, когда он не спит, рассказываем ему разные байки из нашего небольшого запаса семейных историй, которые время от времени извлекаются на свет. Мы пытаемся включать в повествование моих бабушку и маму, чтобы дедушка Джек думал о том, что идет к ним, и забыл, что при этом уходит от нас. Я по-прежнему не верю в загробную жизнь, но в подобные моменты, на самом деле, не имеет особого значения, во что ты веришь.

Мы гладим руку дедушки Джека, она очень похожа на наши, только пронизана насквозь синими венами и усеяна коричневыми пятнами. Время от времени мы сжимаем ее, напоминая, что мы здесь. Что он не один.

— Дедушка, помнишь, как я в пятом классе сломала руку и ты возил меня в больницу? Помнишь? — спрашиваю я, хотя мой вопрос явно звучит риторически. Сейчас не важно, помнит он это или нет. Я просто хочу, чтобы он слышал мой голос.

Мой отец согласно кивает, как будто он тоже помнит это, хотя его там и не было. Из глаз его текут слезы, одна за другой сбегают по щекам, и он вытирает их рукавом.

— Я должен был больше слушаться тебя, папа. Я должен был чаще приезжать сюда. — Мой отец касается лбом руки дедушки Джека.

Его тело согнуто в позе покаяния.

Мы с отцом сейчас болтаем, как маленькие дети, следуя параллельными курсами и бессистемно уводя диалог каждый в свою сторону.

— А помнишь, как ты приехал ко мне в Рим, когда я проводила там заграничный семестр? Ты тогда сказал, что мой голос по телефону звучал так одиноко, что ты не мог меня не проведать…

— Можешь не беспокоиться, я нашел завещание, которое ты велел мне поискать. Оно лежало там, где ты и говорил. Под умывальником в кухне, слева…

— Мы отправились в тот ресторан, где, по слухам, подают самые лучшие итальянские макароны в мире. И мы съели их столько, что нам потом даже было плохо. Помнишь?..

— И все распоряжения будут выполнены в точности, как ты просил. Обещаю тебе…

— Помнишь, как ты сопровождал нашу школьную экскурсию в Музей естествознания, а учительница с ума сходила от того, что ты выражался при детях «неподобающим образом»? Мы потом так смеялись, что чуть не уписались, представляя себе, как ты сто раз подряд пишешь на доске фразу «Я никогда не буду говорить при детях «Черт побери». И это даже стало нашей семейной шуткой. «Я никогда не буду говорить при детях «Черт побери»…»

— Я знаю, что мы с тобой не часто сходились во мнениях, папа, но…

— Ты прошептал это мне как раз перед похоронами мамы. «Я никогда не буду говорить при детях “Черт побери”». Я всегда получала от тебя именно то, в чем более всего нуждалась в данный момент. О Господи, меня до сих пор тянет хихикать при одном воспоминании об этом. Даже сейчас, сидя с тобой здесь…

— Прости меня. Ты представить себе не можешь, как я сейчас сожалею…

Время от времени я шепчу дедушке Джеку на ухо, чтобы только он мог услышать то, что я не решалась сказать ему раньше.

— Спасибо, что ты попросил Эндрю подождать меня, дедушка, — говорю я и поправляю диадему на его голове, чтобы она сидела прямо.

— Спасибо, что не ушел раньше, чем я могла бы принять это. Теперь со мной все будет в порядке, — с этими словами я укутываю его плотнее одеялом, чтобы ему было тепло. Чтобы удержать его молекулы вместе.

— Если ты готов, то и я готова, — заявляю я бодро, словно нам предстоит веселое приключение, например прыжок с трамплина в воду.

Я уношу поднос с нетронутой едой в коридор.

— Я уже по тебе скучаю, — шепчу я, когда дедушка Джек больше не отвечает и его глаза уже не фокусируются.

— Я люблю тебя, — говорю я и повторяю это снова и снова.

Чуть позже, когда дедушка снова соскальзывает в сон, мы почему-то уже знаем, что это в последний раз. Воздух становится другим. Более плотным, и в нем висит ожидание. Мы прислушиваемся и про себя отсчитываем такт его дыхания. Раз-два. Раз-два. Раз-два. Я готова к тому, чтобы оно остановилось? Раз-два. Раз-два. Я готова.

Когда дедушка Джек прекращает дышать и после раз уже не наступает два, комната замирает. Время и звуки приостанавливаются, как будто Вселенная берет паузу, чтобы свыкнуться с потерей еще одной живой души. Снова звучит финал очередной симфонии.

Несмотря на то что нам с отцом хочется делать что угодно, только бы не оставаться больше здесь, — выбежать из комнаты, кричать, вопить, может быть, даже хлопать в ладоши, — мы оба принуждаем себя сидеть и впитывать эту тишину.