Глава 1 В темноте

На этот раз пришёл в себя оттого, что меня кто-то толкал в плечо и шептал:

— Забабашкин. Забабашкин! Да очнись же! Ты жив?

— Вроде бы жив, — произнёс я, кашлянув и тряся головой, тем самым стараясь прогнать морок от ужасного сна, который привиделся: взрывы, крики, стоны.

— Да тише ты! Чего орёшь, как медведь, — тут же зашипели мне на ухо, и чья-то ладонь зажала мне рот: — Тише. Наверху немцы.

«О, кстати, и немцы ещё в том идиотском сне были», — согласился с шипящим я, а потом, ощутив, что лежу не на кровати, а на сыром, холодном, явно бетонном полу, отодвинув чужую руку, прохрипел: — Где я?

— В подвале больницы. Мы с тобой в подвал провалились, — прошептал немного знакомый голос.

— Э-э, — только и смог на это ответить я и аккуратно пошевелил конечностями.

На первый взгляд, все органы работали, как им и полагается. Во всяком случае, руки и ноги гнулись — и то хлеб.

Облокотился на локти и сел. Спина немного побаливала, как, впрочем, и голова. Потрогал повязку и, поняв, что она в пыли и грязи, вспомнив про проведённую на глазах операцию и осознав, что при таком уходе до возможного нагноения и осложнения рукой подать, обеспокоенно поинтересовался: — Товарищ, а не подскажете, где мне найти медсестру и врача?

Собеседник хмыкнул и, сев рядом, прошептал:

— Сейчас нигде. Думаю, они успели эвакуироваться в Новск. А если нет, то либо убиты, либо в плену у немцев.

И тут я, в который уже раз, взорвался.

Однако ввиду того, что горло пересохло, голос мой был не громкий и сиплый:

— Да Вы опять за своё, что ль?! От паники все тут голову потеряли?! Какие, к чёртовой бабушке, немцы?! О каких немцах мне всё время твердят с самого утра?! Что за немцы такие на больницы нападают?! Прошу высказывать свои мысли яснее!

— Да куда уж яснее, Забабашкин? Ты же не с Луны свалился. Сам же утверждал, давая показания, что с июля воюешь, — произнёс собеседник и в его голосе я, наконец, узнал того самого военного, что меня сопровождал по лестнице на выход.

— Товарищ лейтенант, это Вы?

— Я, Забабашкин, я, — ответил тот.

Обрадовавшись, что рядом есть тот, кто хоть немного знаком, и кто может хоть что-то знать, решил ковать железо, пока горячо.

— Товарищ лейтенант, где мы?

— Я же тебе пояснил: мы в подвале больницы.

— И как мы сюда попали?

— Снаряд разорвался под лестничным пролётом первого этажа. Перекрытия рухнули вниз. Упали мы с тобой, потеряв сознания. Я очнулся первым, огляделся, лежим мы под завалом кирпича, камня и балками, что с крыши упали. Повезло нам, очень повезло — нас не раздавило в лепёшку. Мне только ногу куском кладки прижало. Ну, кое-как освободился, ты без сознания, вокруг с десяток убитых. Хотел было позвать кого-нибудь на помощь, но вовремя опомнился, гусеницы услышал, лязгают. Окошко тут есть, через него глянул — ну и увидел, что в посёлок входят гитлеровцы. Что-либо предпринимать было опасно, поэтому решил до темноты укрыться в дальней части подвала, а уж ночью найти возможность и постараться выбраться из города. Пульс у тебя пощупал, живой. Взял тебя с собой, пролез в это техническое помещение, перетащил сюда тебя и завалил лаз кусками битого кирпича и хламом. И вот мы здесь.

— Зачем завалил? — ошарашенно произнёс я, уже прекрасно понимая, что происходит. — Ведь надо, наоборот, наружу выбираться.

«Очевидно, этого лейтенанта контузило или он сошёл с ума, уже не ведает, что творит. Одним словом, сбрендил».

Решил направить его на путь истинный, и аккуратно, чтобы не разозлить потерявшего разум военного, предложил:

— Товарищ, у меня есть интересное и очень разумное предложение. А давайте выберемся наружу, найдём телефон и вызовем сюда спецслужбы, в том числе и МЧС. Уверен, они всех немцев поймают и обезоружат.

— Вряд ли, Забабашкин, мы до телефона с тобой доберёмся. Я же тебе уже сказал: вокруг очень много гитлеровцев. Точно не знаю, сколько, но, думаю, не меньше пехотной роты. Да ещё и танки. Точного числа я тебе не назову, но я три штуки насчитал, когда они мимо нашего подвала проезжали. И ещё пару бронетранспортёров.

— Э-э, танки? Бронетранспортёры? — всё ещё не мог поверить в услышанное я, и предположил: — Может быть, Вы ошиблись и это трактора были? Ну, спецтехника, которая предназначена для разбора завалов?

— Нет. Ты что, думаешь, я танки от трактора не отличу? Я вообще-то командир, если ты забыл! Не первый день воюю, и танки видел не раз. И наши, и немецкие. Так что танки это были — не сомневайся.

— Но что за танки?

— Да не рассмотрел я их особо. Но, по-моему, два Т-1 и один Т-2. И ещё французский, вроде бы — трофейный, наверное, — ответил явно находящийся не в себе собеседник, а потом крякнул: — Хотя вряд ли тебе это что-то скажет. Ты повоевать-то толком и не успел. В первом же налёте ранение получил. Впрочем, — он тяжело вздохнул, — я тоже.

Голова у меня закружилась. Я понимал, к чему клонит свихнувшийся собеседник, но осознать разумом то, что я нахожусь не в своём относительно спокойном времени, а на самой настоящей Великой Отечественной Войне, о которой столько слышал, читал и смотрел фильмов, я принять не мог.

И хотя этот непонятный лейтенант явно сошёл с ума, не в моём положении было приводить его в ярость.

А потому, не став больше затрагивать тему немцев и танков, стараясь соблюдать спокойствие, нейтральным и даже безразличным голосом, спросил:

— Так, что мы будем делать дальше?

Спросил и обомлел, внезапно осознав, что говорю я не своим голосом. Не своим! А каким-то детским, что ли.

— Пока не знаю, — вздохнув, ответил лейтенант. И, вероятно, увидев, что я трогаю себя руками за горло, вложил мне в руку фляжку. — На. Сделай глоток. Только учти, воды больше нет. Я эту фляжку у нашего часового, что охранял госпиталь, взял. Она ему, — вновь тяжело вздохнул, — в общем, она ему больше не понадобится, а нам пригодится.

Голос его звучал так горько, что я даже спрашивать не стал, ибо такой тон подразумевал, что боец погиб.

Да и некогда мне было сейчас думать о других, я буквально пытался найти себя. А именно — ощупывал своё тело и с каждой секундой, с каждым мгновением понимал, что данное тело со стопроцентной вероятностью, абсолютно, совершенно точно не моё.

Да, я в нём был. Оно, по сути, сейчас являлось моим и мной. Но это сейчас, а совсем недавно я ведь жил в другом теле и именно то тело я считал своим.

«С ума сойти!»

В голове мелькал миллион мыслей и вопросов, главными из которых были всего два: где я — в смысле, где моё тело? И почему сейчас я нахожусь в теле чужом?! Причём в теле довольно молодого человека — если и не совсем ребёнка, то юноши.

Об этом говорило множество фактов: и отсутствие давно уже оформившегося животика, и морщин не было, и более мягкая кожа, и пушок вместо привычной щетины, и размер конечностей.

«Это я в безусого юнца, что ль, вселился?! — ошалело подумал я и неожиданно испугался: — А вдруг в девицу?».

Последняя мысль повергла в самый настоящий шок.

Быстрыми и незаметными движениями ощупал себя, чуть согнувшись, будто бы хотел откашляться, и, отметив, что я мужик, облегчённо откинулся спиной на холодную кирпичную стену.

«Чёрт возьми, как бы я хотел сейчас иметь возможность видеть, чтобы хоть точно понять, в кого именно меня занесло».

Мысли бушевали в голове, но сейчас исполнить своё желание я не мог. И дело тут было не только в том, что я сидел в подвале, и рядом вряд ли могло найтись зеркало, а в том, что мне было нельзя снимать повязку ещё шесть дней.

Врачи предупредили, что дневной свет крайне негативно будет влиять на сетчатку глаз, так что мне необходимо было весь положенный срок не смотреть и всегда ходить с замотанными глазами. Да и после того, как снимут эту самую повязку, мне надлежало не менее года носить очки с затемнёнными стёклами. Так что в этом отношении разобраться как со своим новым телом, так и вообще в ситуации, именно сейчас, я, к сожалению, не мог. Зато я мог другое.

— Товарищ лейтенант, извините, у меня к Вам вопрос: не подскажете, какой сейчас год?

— Забабашкин, если ты обращаешься по званию, то должен задавать вопрос, как полагается по уставу. Помнишь форму обращения? — ехидно прошептал тот.

— Разрешите обратиться? — понял я его.

Было совершенно ясно, что лейтенанту совершенно не нужно, чтобы я обращался к нему, в этой обстановке, именно согласно уставу. Очевидно, он тоже очень нервничал, не зная, как нам выйти из этой непростой ситуации. Нервничал и старался за разговором скоротать время, вероятно, обдумывая варианты, которые мы сможем предпринять, чтобы вырваться из западни.

— Разрешаю, — хмыкнул тот и продолжил: — Что касается твоего вопроса, то я вижу, Алексей, что ты получил контузию. Вероятно, при падении ушибся головой. Голова болит? Кровь из ушей и носа не идёт? А то тут в темноте плохо видно — не вижу, есть кровь или нет.

С этими словами он стал ощупывать мою голову.

— Крови нет. А голова немного кружится, — отодвинул я его руку.

— Вот ещё беда, — буркнул коллега по несчастью и на пару секунд замолчал. А потом, будто бы вспомнив, о чём сейчас я его спрашивал, произнёс: — Сейчас 10 августа 1941 года. Где находимся, помнишь?

— Э-э, не совсем, — прошептал я, стараясь осознать и принять полученную информацию, которая была просто шокирующей.

— Посёлок городского типа Троекуровск. Сюда мы с тобой попали позавчера. Наша полуторка попала под бомбёжку, водитель погиб. Ну а мы с тобой получили ранения, меня в бок зацепило, хорошо, что по касательной, а тебе в глаза земля от взрыва бомбы попала. Врачи сказали, что тебе очень повезло. Осколков не обнаружили. Глаза не пострадали. Промыли и почистили тебе их. Сказали, через неделю будешь как новенький.

Я молчал, пытаясь переварить информацию. Получалось, что я переместился в человека, который тоже занимался лечением своего зрения. Почему именно в него мне удалось переместиться я, разумеется, не знал. Возможно, что это просто случайность. Да и не особо важно, как именно и почему я переместился в другое время и в другое тело. Важно, что переместился и теперь я живу, мне приходится жить именно здесь. А раз так, то необходимо принять тот факт, что теперь я нахожусь не в своём 2024 году, а в 1941. Да ещё и на войне!

Ситуация была крайне серьёзная, сам факт перемещения был удивителен, но мерк перед тем, что буквально за стеной находится ужасный враг, который за четыре года уничтожит более двадцати семи миллионов советских граждан. И враг этот находится рядом, в форме, с оружием, боекомплектом, с танками и самолётами. А я слепой и безоружный. Просто жесть! Судьба раздала карты, совершенно не считаясь с честностью, но иного варианта, как принять свою новую судьбу, у меня попросту нет.

Мысли мне показались горестными. Хотя кривить душой не буду, не показались, а такими и были, но терять самообладание, поддаваться панике, пессимизму и пускать всё на самотёк я не собирался.

«Как бы ни были розданы карты, а я жив. А, значит, я творец своей новой судьбы. Покорно умирать я не хочу, и раз я здесь, в столь сложное для страны время, то, возможно, у меня есть шанс хоть немного помочь нашему народу в столь тяжёлой войне», — подумал я, и решил узнать больше информации о юноше, в чьё тело я переместился.

— Товарищ лейтенант, а Вы не скажете, откуда меня знаете? А заодно кто я?

— Неужели совсем ничего не помнишь? — удивился тот.

Я помотал головой, всем видом показывая, что у меня полная амнезия и стал ждать реакции. Но, к моему удивлению, её не было.

Прошли долгие полминуты, и я решил напомнить о себе.

— Товарищ лейтенант…

— Я думал, ты заснул, — прошептал тот. — Замолчал на полуслове. Слышал, что я тебя спросил?

— Да.

— Тогда чего молчал?

— Я не молчал, я Вам головой помотал. Думал, Вы это увидите.

— Да как я это увижу-то? — вспылил тот.

И в этот момент мне пришла в голову мысль, от которой я содрогнулся.

— У Вас тоже глаза… Как у меня? Ну, ранило вас туда?..

«Вот попал, так попал! Мало того, что занесло в самое настоящее пекло. Мало того, что я слепой, как крот. Мало того, что меня чуть не убило бомбами. Так ещё и в поводыри мне достался такой же, как и я, слепец! Это не просто полная жесть, это всем жестям жесть!!»

Однако ещё больше запаниковать я не успел. Собеседник крякнул и обрадовал меня.

— Причём тут ранение? Просто поздний вечер на дворе. А мы ещё и под завалами в подвале. Тут не видно ни зги. Так что, если я тебя чего спрашиваю, ты не головой крути, а отвечай. Понял?

— Понял, — облегчённо кивнул я и, решив ответить на его вопрос, прошептал: — О себе помню мало. Помню, что я Алексей Забабашкин. А то, что мы на фронте, и то, что вокруг немцы, только сейчас вспомнил, когда Вы сказали. Как мы тут оказались, и что до этого было, вообще из головы всё вылетело.

— Контузило тебя, значит, сильно. Первый раз такое вижу.

— Наверное. Расскажите, пожалуйста, обо мне.

— Хорошо, слушай, — вздохнул тот. — Раз ты не помнишь, то я напомню. Ты, вчерашний школьник, Забабашкин Алексей Михайлович. Только в мае окончивший десятый класс и подавший документы в институт. После начала войны захотел на фронт. Пришёл в военкомат, но тебя из-за возраста не взяли, отправив домой. Ты не успокоился. Подделал свидетельство о рождении, изменил цифры и убежал из дома. Добирался до фронта две недели. В конце концов, попав на прифронтовую территорию, с этим документом записался в добровольцы. Сказал, что остальные документы у тебя украли в поезде. Тебе поверили и направили в часть, где я служу. Вот там мы с тобой и познакомились. Меня зовут, если ты забыл, Воронцов Григорий Афанасьевич. Я лейтенант государственной безопасности. Впервые увидев тебя и внимательно изучив твои документы, я насторожился, уж больно молодо ты выглядишь. Сделал запрос в Москву, чуйка не подвела, и, когда получил по телефону ответ, то сразу же тебя задержал. На допросе ты признался в подделке метрик. Просил, чтобы я не давал ход этому делу. Но я этого уже сделать не мог, об этом деле уже знало моё начальство и начальство в Москве. Да и не хотел бы я этого делать. Даже если ты не помнишь то, что я это тебе уже говорил — повторю ещё раз: молод ты ещё, чтобы воевать. По итогу поехали в город, откуда тебя должны были в сопровождении милиции отправить обратно домой. Но, увы, — он вновь вздохнул, — началось наступление немцев на Новгород и отступление наших частей. При подъезде к Троекуровску нашу машину обстрелял немецкий самолёт. Как я уже говорил, мой водитель погиб, а мы с тобой с ранениями оказались в госпитале. Теперь вспомнил?

— Ничего себе, — в который уже раз за сегодня обалдел я.

А немного придя в себя, восхитился собой. Точнее сказать, не собой, а тем отчаянным парнем, который не побоялся опасностей и, преодолев большое расстояние, таки сумел попасть на фронт.

— Ты опять не ответил на вопрос! — вывел меня из раздумий лейтенант. — Ты вспомнил, о чём я тебе рассказал?

— Нет, — ответил я, стараясь напрячься и, быть может, суметь вспомнить хоть что-то из жизни того парня, чьё тело я занял.

Но, увы, никаких воспоминаний о прошлой жизни юноши мне вытащить из глубин сознания не удалось.

— Значит, опять не сможешь сказать, с какой целью ты подделал документы? — спросил Воронцов.

В голосе звякнула сталь — всё-таки сотрудник всемогущей госбезопасности.

— А разве это не очевидно? Хоть я и не помню, но цель назвать могу легко: я сюда приехал, чтобы воевать плечом к плечу с нашими бойцами и как можно скорее освободить нашу Родину от фашизма.

— Да это и так было понятно, — уже мягче хмыкнул тот и, вздохнув, прошептал: — Рано тебе ещё воевать. Неправильно это.

На это я отвечать ничего не стал, а задумался над одним очень важным вопросом.

«Если город оккупирован, вокруг солдаты врага, то мы с этим лейтенантом находимся в окружении. Если нас поймают, то судьба наша будет незавидна. Лейтенанта, скорее всего, ждут пытки, а затем расстрел. А меня просто расстреляют или в концлагерь сошлют. И ещё неизвестно, что хуже. Видел я фотографии наших военнопленных в фашистских лагерях — зрелище ужасное, как, в общем-то, и всё, что захватчики творили на нашей земле. Поэтому попадать в плен, и уж тем более сдаваться на милость гитлеровцам, я не собираюсь. А потому нужно начинать выбираться из этой неприятной ситуации».

Но вначале необходимо было выяснить обстановку более детально. И я попросил лейтенанта вспомнить, сколько часов назад немцы заняли город, и есть ли у того часы, чтобы сказать, сколько сейчас времени.

— Без четверти девять. Вечер. В город немцы вошли где-то в двенадцать дня. Сюда я тебя перенёс часа три назад. До этого я, как и ты, тоже без сознания находился.

Я, собственно, что-то такое предполагал, а потому задал самый актуальный на этот момент вопрос:

— И что, Вы считаете, в данной ситуации нам необходимо предпринять?

Воронцов помолчал, а затем, поднявшись, сказал:

— Пойду в соседнее помещение. Там щель в стене есть. Через неё видно, что на улице делается. Может, удастся ещё что-то выяснить. А потом думать будем.

Я услышал, как он поднялся, положил одну руку на стену и, используя её как ориентир, аккуратно ступая, пошёл искать дверь.

Не было его довольно долго. За это время я успел обдумать своё незавидное положение с множества сторон и пришёл к выводу, что задерживаться в этом подвале не стоит.

«Чем быстрее мы отсюда выберемся, тем больше шансов у нас на то, чтобы встретиться с нашими воинскими частями и соединениями. Ночью немцы, скорее всего, наступать не будут, а это значит, что мы фактически находимся на линии соприкосновения — передовой, то бишь. И если мы рванём отсюда прямо сейчас, то пробраться к своим будет гораздо легче… Но есть огромная проблема — у меня на глазах бинты. Я просто не смогу нормально идти, а, значит, наше бегство будет обречено на провал. Вариант ждать тут шесть дней, как прописывали врачи, даже рассматривать не имеет смысла. Мало того, что у нас нет еды и воды, необходимых для существования в столь длинный период времени в подвале, так ещё и фронт за эти дни укатится километров на сто. А по немецким тылам разгуливать лично у меня никакого желания нет. Если и воевать, то в регулярных частях, где есть вооружение и довольствие, а не партизанить в одиночку по лесам, стараясь не угодить под нашу или немецкую пулю».

Обдумывая это, я уже давно принял для себя решение и стал действовать, так как это было необходимо. Развязывая повязку на глазах, я очень надеялся, что из-за того, что не смог выполнить рекомендации медиков, я полностью не ослепну.

«Но другого варианта у меня не было. Незрячим я попросту не смогу действовать в данной обстановке. А значит, у нас будет очень мало шансов выбраться отсюда живыми», — сказал я, себе полностью освободив голову от бинтов.

Очень хотелось потереть веки, потому что они стали немного чесаться. Но я, помня, что нахожусь в крайне нестерильных условиях и руки у меня, скорее всего, грязные, не стал этого делать, а сосредоточился и медленно открыл глаза. В голове отчего-то всплыл сюжет романа «Вий», и, разумеется, именно тот хрестоматийный момент, где этот самый Вий просит поднять ему веки. Мне просить было некого, поэтому, к своему величайшему счастью, я поднял их сам. А когда осознал, что мои глаза открыты, оторопел от увиденного.

Помещение, в котором я находился, площадью было около пятнадцати квадратных метров. Какие-то тюки, шкафы у стен, стоящий в углу топчан. Всё говорило о том, что это помещение использовалось как склад. Окон в нём не было, но была дверь, ведущая в соседнее помещение. Вероятно, именно туда и ушёл мой коллега по несчастью.

Предположение оказалось верным. Не прошло и секунды, как эта массивная дверь с негромким скрипом открылась, и оттуда, всё так же держась за стену, вышел Воронцов.

Он обогнул шкаф, затем топчан и, приблизившись, прошептал:

— Забабашкин, ты где? Как бы мне на тебя не наступить…

— Я здесь, — ответил я.

Встал и, подойдя к лейтенанту, взяв его под локоть, решил отвести того в наш угол. Но когда до него дотронулся, тот, вероятно от неожиданности негромко вскрикнул и сердито зашипел:

— Ты зачем встал?! У тебя контузия! Тебе надо меньше двигаться. Да и не видишь ты ничего. Упадёшь, разобьёшься ещё, чего доброго. Возись потом с тобой. А ну, садись на место!

— Хорошо, — не стал я ему перечить.

Мы прошли к стене и опустились на пол.

Воронцов поправил гимнастёрку, нервными движениями расчесал ладонью свои волосы и доложил о результатах разведки:

— Не видно ни хрена! Но была слышна немецкая речь. А в здание напротив, приехала машина.

— А какой марки машина? — автоматом поинтересовался я, в последний момент сообразив, что в этом времени многие люди не то, что иностранные марки знать не знают, но и вообще могли автомобили видеть лишь пару раз в своей жизни.

И моё предположение лейтенант сам подтвердил:

— Да откуда мне знать? Грузовая. Фарами осветила и заехала за угол. А потом вроде бы мотор заглушили и водитель ушёл. Да и что нам до неё? Нам всё равно идти в другую сторону. Впрочем, — он посмотрел на меня и покачал головой, — пока идти никуда не будем. Не сможешь ты идти. Пропадём.

О том, что я ещё сижу у него на шее и являюсь самой настоящей обузой, лейтенант тактично промолчал. Сейчас стало очевидным, что бросать меня и выбираться в одиночку, он не собирается. За это я ему был благодарен.

Но то, что было актуально минуту назад, перестало таковым быть. Теперь, я уже не был раненым солдатом, который был практически слеп и бесполезен в бою. Сейчас я стал боевой единицей. Бойцом, который готов идти в бой. Который готов рвать врага. Который не опозорит звания советского человека. И который, по какой-то удивительной случайности, стал прекрасно видеть в темноте.

Загрузка...