Неправильный солдат Забабашкин

Глава 7 Выяснение

— Фамилия, имя, отчество, — в который уже раз за последние пару часов задал мне вопрос следователь особого отдела младший лейтенант НКВД Горшков.

Он всё время пытался найти расхождения в моих показаниях. И это несмотря на то, что я ему уже не раз заявлял, что после полученной контузии почти ничего не помню. Тот, не веря, недовольно морщился от моих слов, и всячески пробовал вывести меня на чистую воду.

И опять всё завертелось по кругу.

— Забабашкин Алексей. Отчество, вроде бы, Михайлович, — устало ответил я, вытирая вновь выступившие слёзы.

И слёзы эти были не от боли или горя, и даже не от обиды за несправедливое заточение в страшных застенках НКВД (которые тут были представлены в виде чулана со столом и парой стульев), а потому, что после рассвета глаза сразу же, что называется, потекли. Слёзы лились буквально ручьём, и я ничего не мог с этим поделать. Очевидно, дневной свет и свет вообще раздражал роговицу. Да так, что из-за обилия сопутствующего этому процессу слезоотделения я почти ничего вокруг себя не видел. Вот и сейчас, хотя в комнате для допросов был не очень яркий свет, из глаз моих лилось ручьём просто по факту наличия этого самого света.

А между тем, услышав, как неуверенно я произнёс отчество, НКВДшник решил меня подловить.

— Ага, значит, отчество ты вспомнил?

— Мне про отчество рассказал Воронцов, когда я очнулся в подвале больницы Троекуровска. Пока он мне об этом не рассказал, я помнил только своё имя и фамилию.

— До момента попадания в больницу ты знал Воронцова? Был с ним знаком?

— Я этого не помню. Хотя он рассказывал, что мы с ним общались в части, в которую я попал, когда пришёл добровольцем.

— Хорошо, а теперь расскажи, зачем тебе была нужна кожаная куртка? Хотел под Красного комиссара сойти? Но не вышло?

— О чём вы? Как могло такое в голову прийти? Чтобы в грязной пижаме, да в кожанке и ещё косить под комиссара. Кто бы мне поверил?

— Вот именно, что наши красноармейцы тебе не поверили! А твои хозяева думали что поверят! Но ошиблись!

— Глупости. Я кожанку нашёл уже после того как с Воронцовым был. И что, по-вашему, должно было произойти? Я бы кожанку надел, и лейтенант госбезопасности сразу же проникся ко мне и поверил, что я послереволюционный политработник? Вам не кажется, что это какая-то чертовщина.

— Ты мне тут не ругайся! Не в трамвае! — осадил меня следователь. — Ещё раз: куртка тебе, зачем была нужна?

— Вам правду сказать? — решил я играть в открытую. И когда младший лейтенант в предчувствии откровений одобрительно крякнул, открыл истину: — Чтобы согреться.

Глаза следователя мгновенно налились злостью.

— Шутить вздумал?!

— Да какие уж тут шутки? Поймите, я в пижаме был. Весь мокрый и грязный. Мне холодно было. Я же человек. А людям в дождь, если они промокнут, как следует, свойственно мёрзнуть на ветру.

— Допустим, это твоё алиби ещё кое-как устроить органы может. Пусть куртка тебе была не для маскировки. Ясно, что для маскировки ты приготовил другое. Но об этом чуть позже. А пока, раз у нас с тобой начался нормальный мужской разговор, то скажи мне как на духу, как и когда ты перешёл на сторону противника?! — опять завёл свою шарманку следователь.

— Никак и никогда никуда не переходил. Когда немцы обстреляли госпиталь, при взрыве я получил контузию. И когда очнулся вместе с лейтенантом Воронцовым, мы стали пробиваться к нашим.

— И пробивался так, что захватил гитлеровского офицера, уничтожил десяток гитлеровцев и бронетранспортёр, а потом ещё и того диверсанта? Так? — ехидно ощерился следователь.

— Так.

— Ох, — вздохнул он, — то есть ты хочешь меня убедить в том, что ты, в больничной пижаме и тапках на босу ногу, положил отделение фашистов? В одиночку?!

— Не один я был, а с Воронцовым. Один, вполне возможно, не справился бы, — произнёс я, напомнив себе, что и впредь необходимо ко всем моим приключениям приплетать Воронцова.

Хотя тот был командиром среднего звена, но его должность и войска, в которых он служит, по моему разумению, должны были хоть как-то прикрыть мою слабую версию о потере памяти и моё потенциальное алиби.

— Нескромный ты, Забабашкин. Если бы врал чуть меньше, то, глядишь и органы бы тебе поверили, — ехидно улыбнулся Горшков. — А так твоя ложь насквозь видна. Не умеешь ты врать, Забабашкин, или как там тебя зовут по-настоящему?!

— Я не вру, товарищ следователь. Всё было так, как я уже не раз рассказывал. Мы вырвались из больницы, захватили грузовик и…

Но следователь, подняв руку, прервал меня, не дав мне договорить.

— Ладно, о твоих военных подвигах мы после ещё раз более обстоятельно поговорим. А сейчас мне важно выяснить, зачем ты немца нам приволок? Хочешь запустить дезинформацию? Хочешь, чтобы мы поверили тем картам, что лежали в портфеле?

— Офицер случайно по дороге попался. Мы его захватывать и не планировали вообще, — пояснил я, вытерев ладонью слёзы и закрыв глаза. — Но, когда уж захомутали, решили взять с собой, надеясь, что он знает какую-то полезную для нас информацию.

— Знает даже больше, чем следовало бы. Соловьём поёт. Да так, что прямо не верится. Такого напел, что аж заслушаешься.

— Это хорошо.

— Ничего хорошего я не вижу. Если его информация верна, то у нас большие проблемы. А если неверна и является той самой дезинформацией, то непонятно, зачем противник её решил нам скормить. И, главное, почему они так топорно сработали — привлекли совсем юного и явно неопытного предателя, — он показал пальцем на меня и добавил: — Правильно понимаешь, я о тебе.

— Да не предатель я! Сколько раз уже говорить-то можно. Не предатель — и всё тут! Не верите, спросите у лейтенанта Воронцова. Он подтвердит мои слова.

— Не подтвердит. Он пока в сознание не пришёл. Как придёт, мы с ним обязательно побеседуем. А сейчас надо выяснить, с каким заданием ты, со своими подельниками, хотел проникнуть в расположение наших войск. Кстати, кто, кроме Якименкова, ещё в твоей группе? Зорькин? Садовский? Это ваши люди? Где их завербовали? В лагере для военнопленных? Говори!

Младший лейтенант НКВД вновь стал подводить меня к мысли, что на самом деле я не боец красной армии, а точно такой же предатель Родины, как и ликвидированный мной Якименков.

Этим неверным и очень опасным для меня мыслям визави нужно было как можно скорее начинать противодействовать.

«И как можно жёстче! А то этот ретивый следак в своих размышлениях докатится вообще чёрт знает до чего!» — решил я и произнёс:

— Товарищ младший лейтенант, ну сами подумайте, если я вражеский шпион, зачем бы мне было нужно убивать Якименкова, который воткнул штык в спину лейтенанту Воронцову?

— Так вот какая у тебя припрятана защита? — вздохнул Горшков и закурил очередную папиросу. — Значит, ты так решил себя обелить. Значит, такой план у тебя. Ну, так я тебе скажу, что я все ходы твои знаю наперёд. Я на таких, как ты, собаку съел и слоном закусил. Так что знаю я ответ на твою легенду. Хочешь услышать? Тогда слушай. Я сегодня добрый, расскажу. Своего подельника ты убрал в тот момент, когда понял, что вокруг много живых свидетелей, которые запомнят твой поступок и впоследствии подтвердят, что ты целиком и полностью за Советскую власть. Мол, вот какой отважный красноармеец — убил врага. Мол, постарался спасти командира красной армии. Герой — не иначе. Но, тут ты, брат, ошибся. Органы не проведёшь! Мы тебя сразу раскусили и прекрасно знаем, что на самом деле действовал ты хотя и по ситуации, но такой способ внедрения был твоими хозяевами придуман уже давно. И является он запасным вариантом.

— Какой способ? Каким вариантом?

— Через кровь, — ухмыльнулся следователь. — Уничтожив своего дружка, ты подумал, что мы сразу же исключим тебя из списка подозреваемых в предательстве и работе на противника. И такое предположение тебе казалось вполне логичным. Ведь никто никогда не подумает о человеке плохо, коль он совершил такой хороший поступок — убил фашистского захватчика. И мы бы так и подумали. Но ты просчитался! Если бы не одно «но». Рассказывая нам свою якобы правдоподобную легенду, ты допустил ошибку в самом начале повествования. И знаешь, в чём она состоит? Всё очень просто! Никакого Забабашкина в военном госпитале города Троекуровск в те дни на лечении не было! На твою погибель, больничные карты пациентов, что там находились, были эвакуированы вместе с медперсоналом. Так что, Забабашкин, или как там тебя зовут на самом деле, твоя карта бита. И лучше бы тебе признаться во всём самому и раскаяться. Советская правоохранительная система гуманна, и если ты чистосердечно признаешься и всё, что знаешь о планах врага, подробно изложишь, то правосудие это оценит и пойдёт тебе навстречу — отделаешься тюрьмой, а не стенкой. Или дисциплинарным батальоном. Наверняка в этой кутерьме все дисбаты поголовно на передовую отправят или уже отправили. Чтобы кровью искупили! Вот и ты искупишь кровью. А там, глядишь, и в обычную часть переведут, так что давай, прекращай мне заливать. Называй свою настоящую фамилию, где и когда был завербован, кем, кто состоит в группе, ну и так далее, по порядку. Что я тебя учу? Ты ведь и сам всё прекрасно знаешь.

Насчёт столь радужной перспективы при признании остаться в живых лично я сомневался, и мои сомнения были вполне обоснованы. Времена сейчас суровые — Красная армия, неся большие потери, с боями отступает на восток. Немец прёт со страшной силой. Захвачены огромные территории страны. Потеряно колоссальное количество материальной части и сельскохозяйственных угодий. Вермахт взял в плен неимоверное число бойцов Красной армии, а миллионы мирных советских граждан оказались на оккупированных территориях, откуда их регулярными эшелонами отправляют в Рейх, где им суждено стать рабами. Всё это говорило о том, что сражающийся народ сейчас весьма зол и вряд ли будет гуманен по отношению к предателям. А в связи с тем, что как ни крути, а работники НКВД СССР тоже являются частью народа, на снисхождение этого самого народа врагам сейчас рассчитывать было бы слишком наивно.

Но дело в том, что я не был ни предателем, ни врагом. Поэтому вёл себя уверенно, абсолютно не чувствуя за собой никакой вины.

«О том, что в теле Забабашкина живёт другой человек, я, понятное дело, сообщать не собираюсь. В остальном же никаких других претензий ко мне со стороны НКВД не должно было быть. Как бы в дальнейшем ни сложилась моя судьба, оговаривать себя и признаваться в том, что я враг и шпион не буду. Пусть разбираются. А когда разберутся, то увидят, что я не вражина, а свой. Если, конечно, разберутся и, в горячке, как врага народа, не расстреляют. А ведь могут. Могут. Тут уж ничего не попишешь. Попадётся следователь-дурак, который властью упивается и дела шьёт, и подведёт под расстрел. Всё может быть, но, надеюсь, что Горшков не такой», — вздохнул я и, решив стоять на своём до последнего, твёрдо произнёс:

— Я уже сказал, что красноармеец Забабашкин. Никаким врагом я не являюсь. Всё это домыслы следствия, не имеющие под собой никаких реальных доказательств. И именно это является правдой!

— Ты, по своей фальшивой легенде, из Москвы на фронт сбежал?

— Так точно, — подтвердил я и сразу же опомнился. — Только не по легенде, а по правде. Из Москвы.

— Это неважно. Важно, что с Москвой вы у себя в разведшколе, когда легенду составляли, не прогадали. Язык у тебя подвешен, и словечки разные ты горазд вставлять: «домыслы», «реальные доказательства». Если бы в провинциалы бы тебя записали, сразу бы прокололся. У нас так не говорят, — усмехнулся тот, а затем повысил голос: — Но всё равно вы прокололись! Нет никаких Забабашкиных тут! А есть враг, пытающийся повести следствие по ложному следу! — прикрикнул хозяин кабинета. — Где доказательства того, что ты Забабашкин? Документы у тебя где? Нету? — он хмыкнул. — Нету! Кто может это подтвердить, кто ты такой? Никто? — и опять хмыкнул. — Никто!

— Лейтенант Воронцов может подтвердить, — напомнил я, цепляясь за соломинку.

— Он сейчас без сознания. Твой друг, которого ты ликвидировал, почти убил его. Так что неизвестно, выживет товарищ Воронцов или нет, поэтому на его слова не рассчитывай. Кто ещё может подтвердить, что ты находился в больнице на лечении?

— Не знаю, — пожал я плечами, лихорадочно пытаясь вспомнить ещё хоть что-нибудь из прошлой жизни парнишки. Но толком ничего вспомнить не удавалось, поэтому я, прищурившись чтобы свет не так ярко бил по глазам, предположил: — Наверное, меня может опознать командир той части, в которую меня зачислили добровольцем.

— Какой части? Номер? Где она располагалась? Куда отступила?

— Я не знаю. Воронцов знает. Он меня оттуда забрал. Поэтому должен знать.

— Удивительная история, как там тебя… гм, буду называть тебя пока Забабашкиным, — потушил визави папиросу. — Очень удивительная. Говоришь, что служил в Красной армии, но где именно — не помнишь. Кто командир — тоже не помнишь. Куда часть передислоцировалась — не знаешь. Тебе самому-то не смешно?

— Нет. Не смешно. Я не помню, потому что контузило меня, и я память потерял. Об этом Воронцов знает.

— Да прекрати ты уже товарища лейтенанта привязывать к своим показаниям! Воронцов то, Воронцов сё… Ты сам-то чего, вообще по легенде ничего не помнишь? Ни имени, ни фамилии?

— Имя… — задумался я. Рукавом белой рубахи, которую мне вместе с кальсонами выдали на смену грязной пижамы, вытер глаза, в задумчивости почесал лоб и, к моему удивлению и счастью, это неожиданно помогло. — Вы знаете, а ведь я, кажется, вспомнил, кто меня сможет опознать.

— Слушаю, — судя по звукам, младший лейтенант пододвинул к себе лист бумаги и чернильницу.