Несчастные

VIІ.

Запали мне в голову эти их слова, -- что не я, а они виноваты во всем, и стал я крепко задумываться, раскидывать умом, ломать себе голову над ними. И надумал я скоро, что не я, и не они виноваты, а кто-то третий стал между нами на погибель мою и Любови Ивановны. "Кто же этот третий? -- думал я: -- У кого узнать? Как его разыскать, чем его искоренить между нас, чтобы не губил он нашу жизнь семейную?.."

Стал я мамашу ихнюю исподволь выспрашивать, конечно, прямо не говорил, а так, обиняком-с, -- отчего, дескать, Любовь Ивановна гулять не ходят, и в гости ни к кому не жалуют, а все как будто печалятся о чем? Может, у них болезнь есть какая? Или горе неизбытое?..

Но ничего я не добился. Варвара Ивановна сердились, да на меня еще напускались, говорили, что если жена скучает да печалится -- так в этом муж виноват и никто больше, а что Любинька всегда была веселой и здоровой и никаких печалей и болезней у нее никогда не бывало. Ну, и все такое.

Но я замечал по их лицу, что они душой кривили; видать было, что они что-то знали, да от меня скрывали, боялись говорить. И папаша знали и тоже не говорили. Когда начинался такой разговор -- Иван Лазаревич отворачивались и только крякали от смущения. А раз, провожая меня, погладили по плечу, видно, жалеючи и тихонько сказали:

-- Люба чиста перед тобой и Богом. Не сомневайся, Кирюша, и будь спокоен...

Легко им было говорить, каково мне было слушать!.. Сам я знаю, что Любовь Ивановна чисты передо мной, да что мне из того, когда они на меня и глядеть не хотят?..

Да и потом -- чистота чистоте рознь. Телесно, так сказать, они, может быть, и чисты передо мной, а вот душевно -- об этом надо подумать. А чистота душевная, может, и поважнее будет телесной, потому что тело в прах обратится, а душа Богу должна отчет отдавать...

Почуял я в душе Любови Ивановны нечистоту и сказал себе: "Любят они другого -- видно по всему!" И совсем я лишился покоя. Как посмотрю на них -- и в сердце и в голове недоброе ворочается. Так вот и лезут в голову разные проклятые мысли. Сижу и представляю себе, как это Любовь Ивановна мечтают о своем возлюбленном; небось, если бы он пришел -- и обняли бы его, и приласкали бы разными нежными словами и поцелуями стали ублажать. А для мужа, законного супруга, и доброго словца у них не находится!..

И все вот такое, злое, обидное приходит на ум, так что голова начинает трещать, в сердце кровь от досады закипает. Стукнул бы кулаком по столу (мой папаша покойник постоянно кулаком стучали на мою маменьку) и сказал бы во весь голос: "Жена ты мне, али не жена? А ежели жена -- по какому праву при живом муже о другом думаешь-гадаешь?.." Да не смел-с, язык не поворачивался во рту.

Да и то сказать, каждый может иметь в душе свое, и никому до этого не должно быть дела. Угадывать, знать -- можешь, а залезать в чужую душу не смей.

Это я понимал хорошо, но, ведь, мне с Любовью Ивановной никакого утешения не было, ни малейшего, можно сказать, снисхождения с их стороны, -- как же было терпеть?.. Ведь, живой я человек, тоже хочется ласки, радости. А какая уж тут радость!..

Если бы они были мне, как полагается, настоящей супругой, -- я и подумать не смел бы о том, что у них там в душе. А так как они меня отвергли, пренебрегли -- тут уж и стараешься докопаться, почему, да отчего, да из-за кого. И ревностью мучаешься до потери разума...

С того времени стал я помаленьку попивать. Отыскались друзья-приятели, собутыльники лихие. По вечерам частенько, вместо того, чтобы домой идти из лабаза, а я прямо в трактир, и сижу там до поздней ночи, чтобы Любовь Ивановна спать ложились без меня и чтобы я, вернувшись, их не видел. Так-то, казалось, легче сердцу моему было переносить обиду.

Но это только казалось, а на самом деле еще горше становилось, когда придешь ночью и -- как был один, так один и спать ложишься. Знаешь, что есть человек -- дорогой, любимый, ах, какой любимый! -- и подступиться не можешь. А уж так хотелось бы войти в их горенку, приласкаться, приголубиться, склонить на грудь их белую свою голову сиротливую...

Вместо этого -- постоишь только у закрытой двери, пошепчешь про себя:

-- Ясочка моя ненаглядная, солнышко мое красное, пожалей же меня, горемыку несчастного!..

И пойдешь в свою конуру, неутешенный, необласканный, до слез разобиженный...