Несчастные

VIII.

Случилось раз, что я уж очень сильно хватил от своей тоски-печали и в ту ночь в квартиру свою не попал, а свалился н заснул у крыльца папашиного дома. Там утром меня папаша и нашли. Разбудили, повели в дом, приступили ко мне с Варварой Ивановной: что, да как, да почему?..

Я сначала молчал, не хотел говорить. А мамаша напустились на меня:

-- Да он просто напился -- оттого и домой не попал!..

Почуяли папаша винный дух и даже отступили от меня, противно стало. Покачали головой.

-- Ты что же это, Кирилла, говорит, как же тебе не стыдно?..

А мамашенька так и вовсе расстроились, пальчики заломили, во весь голос заголосили:

-- Ах, ужас какой! Ах, несчастье!.. Выдали мы нашу дочь за пьяницу, за человека пропащего!..

Закипело у меня в сердце, невмоготу стало молчать. За что, думаю, обиду такую терпеть еще от мамаши и папаши? Пусть они узнают всю правду истинную и тогда уже судят меня.

-- Вы, -- говорю, -- папаша и мамаша, облагодетельствовали меня, человеком сделали, и я вам много за это благодарен. А пропащим я никогда не был, и сроду хмельного в рот не брал. Только теперь стал зашибать, и это, как вы изволили, мамаша, совершенно справедливо сказать -- ужас и несчастье. Только не моя в этом вина...

Удивились они таким моим речам, насторожились.

-- А чья же? -- спрашивают.

Тут я и выложил им все...

Когда я говорил -- внутри у меня страшный голос раздавался: "Что ты делаешь? Молчи, не говори, подлец ты этакий! Не продавай Любовь Ивановну. Иуда Искариот окаянный!.."

Но уже не мог я совладать с собой, со своим изболевшим сердцем... "Все равно пропадать, -- думал я, -- пусть хоть узнают!.."

-- И не жена мне Любовь Ивановна, -- закончил я свой рассказ: -- по сю пору. Только название одно. А так как люблю я их без рассудка, без памяти -- то и выходит, что мне пропадать.

Варвара Ивановна, выслушав меня, даже ручками всплеснули.

-- Да ты не врешь? -- спрашивают: -- Да ты не пьян ли еще до сих пор?..

-- Нет, -- говорю, -- не вру и не пьян. А не верите -- так мне все равно. Однако, могу перекреститься...

И перекрестился...

А папаша нахмурились, глядят на меня строго, с укором.

-- Зря ты болтаешь об этом, Кирилла! -- сказали они. -- Это ваше дело семейное и никого мешать сюда не следует...

Мамаша на них набросились:

-- Почему зря? Что за семейное дело? Как нам, родителям, не мешаться в такое дело родной дочери?.. Молчи, пожалуйста, если ничего не понимаешь!.. А я сейчас пойду к Любке. Я у нее дурь из головы выколочу, чтобы она меня не срамила. Уж я с ней поговорю по-своему!..

Метнулись они было к дивану за шалью, да папаша вдруг как ударят по столу кулаком, да как крикнуть на них во весь голос, красные, с налитыми кровью глазами:

-- Не смей!.. Не позволю!..

Так Варвара Ивановна и сели на диван...

И стыдно тогда вдруг стало мне перед папашей за мою слабость: понял я, что совершил мерзость против Любови Ивановны. Ведь, мамаша теперь их замучают, совсем изведут, а мне от этого легче не станет. Только Любовь Ивановна презирать меня начнут, и мне тогда и на глаза им уж нельзя будет показываться. Что это я наделал, Господи Боже мой...

Бросился я с ноги мамаше, возопил не своим голосом:

-- Богом прошу вас, мамаша, не говорите Любови Ивановне ничего! Папашенька правду сказали -- это дело наше семейное. Уж мы сами как-нибудь сладимся. А нет -- так пусть я один пропаду!