Несчастные

IX.

Из разговора с папашей и мамашей, как и следовало ожидать, ровно ничего не вышло. Получилась только скверная история для Любови Ивановны, потому что мамаша стали их каждодневно урезонивать, кричали на них, ругались; а мне так уж и совсем стадо плохо. Любовь Ивановна, конечно, догадывались, откуда это пошло, но ничего мне не говорили, ни разу не попрекнули меня, только глазки у них стали совсем как у раненой голубки, и когда они смотрели на меня -- я не знал, куда девать себя от стыда и жалости к ним.

В конце концов, я не выдержал и покаялся им. Любовь Ивановна слушали меня, опустив глазки, тихие, бледные, и по щечкам у них бежали слезы. И они, ангел кротости, мне же, подлецу, ласково улыбнулись и тихо промолвили:

-- Это ничего. Не огорчайтесь так, Кирилла Иваныч. Я больше виновата перед вами и за свою вину еще мало терплю. Я вас не виню, знаю, как вам тяжело и больно...

И простили они меня, низкого, подлого, и отлегло немного от сердца у меня. Стало как будто легче дышать. Радовался я тому, что Любовь Ивановна оправдали меня, не подвергнули презрению...

Да недолго это продолжалось. Скоро я опять принялся за старое. Снова схватило меня за сердце мучение, любовь моя безответная, ревность проклятая, как когтями железными, -- и не видел я больше для себя никакого спасения. А тут еще мамаша подлили масла в огонь... Как простили мне Любовь Ивановна мой низкий поступок против них захотелось мне им отблагодарить, избавить их от мамашиных криков и брани. Пошел я к Варваре Ивановне и сказал им, что мы, дескать, с Любовью Ивановной уже поладили и что не нужно больше урезонивать и наставлять их. А чтобы они поверили моим словам -- я еще поблагодарил их за помощь. Мамаша обрадовались, обняли и поцеловали меня и потом сказали:

-- Ну и слава Богу!.. А я думала, что у ней все эта дурь в голове сидит!..

Меня точно обухом ударило по голове.

-- Какая дурь? -- спрашиваю, и весь затрясся, а сам делаю вид, что совсем спокоен.

Но мамаша заметили, что я взволновался и спохватились.

-- Да нет, говорят, это я так... Не стоит об этом говорить.

А у меня в сердце уж так и сосет, так и сосет. Однако, я сдержался и как будто равнодушно спросил:

-- Отчего же, например, не стоит?..

-- Глупости, детские шалости! -- отвечают мамаша, и вижу я. что у них от раздражения уж кончик носа покраснел.

"Нет, думаю, это не глупости!.." И не унимаюсь, опять спрашиваю, с самым невинным видом:

-- Какие же это шалости, мамаша?..

Тут уж они вскипели и прикрикнули на меня:

-- Не приставай! Чего придрался к слову?.. Тоже допросчик выискался!.. Ступай лучше к своей жене -- небось, соскучилась! А у меня и без тебя дела много!..

Так и не добился я у них объяснений. Ушел я, только не к себе домой, а прямехонько в трактир. Тоска ваяла меня за сердце такая, какой я еще отродясь не испытывал. Так вот разорвал бы себе грудь! Да вырвал оттуда сердце, чтобы от тоски этой избавиться!..

Так, ведь, оно и выходило, как я думал: у Любови Ивановны была зазноба!.. Да кто ж он есть такой, который стал у меня поперек дороги?..

Сидел я в трактире, пил, разговаривает с приятелями, а как вспомню -- так кулаки сами и сжимаются и зверем смотрю.

-- Чего ты? -- спрашивают меня.

-- Не ваше дело, -- говорю,

И опять пью и разговариваю, как ни в чем не бывало...

Был среди нас один насмешник, зубоскал, молодой паренек, приказчик со Старого базара. Поглядев на меня, засмеялся он и говорит, скаля зубы:

-- Не иначе, как у жены Кириллы любовничек завелся!..

Потемнело у меня в глазах, невзвидел я свету Божьего.

-- Не смей, -- кричу, -- о моей жене такие слова говорить!..

Да как дам ему кулаком по лицу, так он и покатился из-за стола, обливаясь кровью.

А сам я выскочил на улицу и, как был, -- без шапки -- домой побежал...

Было уже за полночь, Любовь Ивановна давно спали. Не посмел я зайти к ним в спаленку, а постучал в дверь, разбудил их.

-- Кто там? -- спрашивают они сонным голоском.

-- Я, -- говорю, -- выйдите ко мне, Любовь Ивановна, поговорить нужно...

-- О чем, Кирилла Иваныч? -- спрашивают они, и голосок задрожал у них от беспокойства.

А у меня в сердце обида так и бурлит. Не мог я сдержать себя, да и пьян еще был вдобавок. Говорю грубо:

-- Невозможно через дверь разговаривать. Выходите, тогда скажу!..

-- Ну, хорошо, -- говорят Любовь Ивановна, и голосок у них уже роется от страха: -- Подождите только немного, я оденусь...

-- Можно и не одеваться! -- говорю я злобно: -- Кажется, не чужой вам, свой!.. Ну, да все равно, только поскорее!..

Скорешенько, кое-как, оделись они, вышли ко мне бледные, как стена, дрожащими пальчиками торопливо застегивают блузку на груди. А я без проволочек прямо и отрубил им:

-- Вот, Любовь Ивановна, говорят, что у вас любовничек есть!.. А мне-то раньше и невдомек это было!.. То-то я вам так не мил и в супруги не гож!..

Задрожали они, как листочек древесный, ручки на груди молитвенно сложили, глазками жалкими испуганно уставились на меня.

-- Что вы, -- говорят, -- Кирилла Иваныч? Христос с вами... Богом клянусь вам, никогда не было и нет...

-- А не любовничек, так зазноба! -- говорю: -- Уж не отпирайтесь, Любовь Ивановна! Знаю!..

Покачали они тихо головкой.

-- Нет, -- говорят, -- Кирилла Иваныч, ошибаетесь вы. Скажу вам правду, как перед Богом -- есть у меня один человек, о котором я всегда думаю, только это не зазноба, потому что мне нельзя его любить и даже видеться с ним. Женатый он, семейный...

-- Кто? -- спрашиваю, и за ручку даже схватил их.

А они опять головкой покачали, да так грустно-грустно:

-- Зачем это вам, Кирилла Иваныч? Лучше не спрашивайте...

-- А я хочу знать! -- говорю: -- Кто?..

И ручку их сжал посильней, чтобы больно им сделать, потому что сильно озлобился на них.

У Любови Ивановны даже губки побелели, а все стоят на своем:

-- Не скажу. Не надо, Кирилла Иваныч. Хуже будет, если будете знать...

И слезы у них из глазок брызнули...

А мной словно бес какой овладел; и уж и жалости к ним не чувствую, а одну злобу, тяжелую, ненасытную. Сжимаю их ручку и все спрашиваю:

-- Кто?.. Скажите, кто?..

Заплакали они и взмолились:

-- Мне больно... Пустите...

-- Не скажете?..

Качнули они головкой -- и тихонько плачут. И ничего больше не говорят. Видно, решили терпеть...

Постояли мы так, постояли, -- и понемногу отошел я; выпустил их ручку, ушел в свою комнату. Лег и заплакал...

И отчего бы, думаете, плакал я?.. Не от ревности, не от тоски и обиды, а от жалости к их маленькой ручке, которой я сделал больно!..