Несчастные

III.

Свадьбу назначили скоро. Мамаша почему-то торопились, -- то ли они боялись, что Любовь Ивановна запротестуют и прогонят меня, то ли, что я потеряю терпение и откажусь от этого брака.

Всего две недели был я женихом -- и не дай Бог никому такого жениховства... Да об этом уж и довольно говорить. Никто меня не тянул, сам шел-с, значить -- по делу и мука...

То, что у меня была все-таки надежда -- мне и самому удивительно. На что я надеялся? На что может надеться человек, у которого на горле затягивается петля?.. Так вот подите-ж!..

Я думал: "Повенчаемся мы в святой церкви, и стану я перед Богом и людьми мужем Любови Ивановны, и смягчится их сердце ко мне, и все будет по-милому, по-хорошему...".

И с великим трепетом стал я ждать дня нашего бракосочетания, а чтобы не раздражат Любовь Ивановну -- старался им вовсе не показываться на глаза. Сам я хорошо знаю -- каков я собой; прелести мужской мало во мне -- так уж лучше было до венца не лезть, не мозолить их глазки ясные. Только ходил по вечерам около их дома и в окна заглядывал, чтобы хоть одним глазком увидеть Любовь Ивановну...

Однажды, -- случилось это как раз накануне свадьбы нашей, -- подошел я к окошечку их горнички, а Любовь Ивановна и стоят передо мной, локотки поставили на подоконничек, личико ладошками подперли. И смотрят прямо на меня. Только сначала они были в задумчивости и не видели меня, а потом вдруг очнулись, разглядели -- и отпрянули от окошечка в таком великом страхе, точно перед ними стояло Бог весть какое ужасное чудовище. Подняли они ручки, закрыли ими свои глазки и ринулись прочь от окна. Только я им и видел...

Каково же мне было видеть это? С каким чувством должен я был войти к ним?..

Однако, я не ушел, а тихонько, через двор, как вор, пробрался в дом -- и прямо в горничку Любови Ивановны. Они стояли в уголку, прижавшись к стенке и смотрели на меня большими глазами, точно знали и ждали, что я войду к ним.

Кипела у меня в сердце горькая, тяжелая обида. И сказал я им твердо и решительно:

-- Знаете ли вы, Любовь Ивановна, что завтра еще до захода солнца станете вы моей женой?..

И они тихонько кивнули головой -- мол, знаю.

-- И вы согласны перед Богом и людьми назвать меня своим мужем?..

Любовь Ивановна снова в ответ кивнули головкой и при этом пальчиками хрустнули.

-- И перед своим сердцем? -- спросил я еще и тронул рукой их маленькую холодную ручку...

И вот тут-то уже получился совсем иной ответ. С испугом отдернули они назад свою ручку и так жалобно вскрикнули:

-- Ах, нет, нет!..

И губки у них скривились от мучения...

И еще сильнее заворочалась в моей груди обида против них.

-- Так-с! -- сказал я. -- Выходит, значит, что вы не иначе, как любите другого, а мамаша с папашей запрещают?..

Опять Любовь Ивановна тихо хрустнули пальчиками и заплакали и, облившись слезами, сказали:

-- Не мучьте меня...

Только и всего...

Что было делать?.. Пропала вся моя твердость и решительность. Не мог я без жалости смотреть на их слезы. К горлу поднялось что-то горячее и сдавило его так, что мочи не было никакой. И я сам заплакал и рыдающе сказал им:

-- Любовь Ивановна! Вот как перед Богом -- жизнь готов отдать за вас! Только не невольте себя. Если я нам не мил и противен -- пните меня ножкой, как пса поганого -- пошел вон, мол, от меня, ты, мразь неумытая! И я уйду, и не увидят меня больше ваши глазки ясные. Удавлюсь я в своей конуре, и вам нечего жалеть меня: собаке и смерть собачья!..

А Любовь Ивановна еще пуще заплакали и уже сами схватили меня за руку обеими своими ручками и опять вскричали:

-- Ах, нет, нет!..

А потом вдруг перемогли себя, затихли и так ласково промолвили:

-- Вы суть не причем, Кирилла Иваныч. Вы -- хороший, добрый... Не спрашивайте меня ни о чем. Идите домой. Если вы не отказываетесь от меня -- то мы завтра повенчаемся...

Пошел я домой. Страшно сказать -- какая это была у меня ночь! Думал жизни себя решить -- и не решил. Уже привязывал веревку на крюк, петлю наладил и на стол стал под ней, а как начал продевать голову в петлю -- встало перед глазами лицо Любови Ивановны, лицо мученицы безответной, и заглянуло мне оно в душу своими страдальческими глазками и пронзило сердце мое жалостью невыносимой. И ужас охватил меня к тому, что я хотел сделать. Как закричу я диким голосом, как отброшу от себя петлю проклятую, как брошусь со стола вниз -- и головой об пол, головой об пол!..

И жить было невмоготу, а умереть -- еще пуще того...

А может, лучше было бы и для меня и для Любови Ивановны, если бы я тогда удавился...