Несчастные

XI.

Пока я бежал по двору к своему флигелю -- в голове, как молотом, стучало: "Это кончить надо!". А что кончить и как -- одному Богу было известно...

Точно бешеный, ворвался я к себе в дом -- и прямо к спальне Любови Ивановны. Хочу дверь открыть -- дверь заперта, на замок и на задвижку. Забыл я в ту минуту, что сам же наказывал им запираться от меня, чтобы греха какого не вышло -- и злоба во мне пуще прежнего разгорелась. "Презирают меня! -- думаю: -- Запираются, как от злодея какого! Точно и вправду -- не жена они мне и я им не муж!.. Хорошо-с! Сейчас увидим, кто я им такой!.."

Дернул я дверь раз, другой. Слышу, Любовь Ивановна спрашивают:

-- Это вы, Кирилла Иваныч?..

-- Кому же еще быть! -- отвечаю: -- Отворяйте, что ли!..

-- Зачем вы так, Кирилла Иваныч? Что вам, нужно?..

-- А вот узнаете!..

Примолкли они там, а потом тихонько, жалобно так говорят, должно быть, очень уж испугались:

-- Опомнитесь, Кирилла Иваныч. Я вас боюсь...

Засмеялся я.

-- А вы не бойтесь, Любовь Ивановна. Не убью вас и не съем-с! Небось, кого другого пустили бы к себе в спаленку без страху, а супруга законного боитесь?.. Открывайте, говорю вам!..

Опять у них там стало тихо-тихо. Слышу -- тихонько плачут.

-- Не открою, -- говорят и всхлипывают, как малое дитя.

-- А, -- говорю, -- если так, то уж не взыщите!..

Человек я слабый, хилый, как посмотреть на меня, а тут -- откуда и сила взялась. Нажал я на дверь раз и другой -- и затрещала дверь, вот-вот с петель соскочит. Вскрикнули Любовь Ивановна, заметались по комнате, подбежали к двери.

-- Что вы делаете, Кирилла Иваныч, -- говорят с рыданием: -- Побойтесь Бога, если Он есть у вас в сердце!..

-- Был-с, да весь вышел! -- говорю: -- Кому, кому, а уж не вам Бога-то поминать!..

И опять на дверь напираю.

Слышно было, как они босыми ножками отбежали от двери и платьем зашелестели. А как дверь снова затрещала -- они слезно стали просить:

-- Подождите, сейчас открою. Только оденусь...

Да я не стал ждать, а собрался со всею силою, что только было во мне, и навалился на дверь, Замок лопнул, задвижка с гвоздями выскочила -- и дверь распахнулась...

Понимал я тогда только одно -- что надо мне с Любовью Ивановной что-то кончить, раз навсегда разрубить узел какой-то, а как и что сделать -- об этом у меня никакого понятия не было. И зачем я ломился к ним в спальню, что я хотел им сказать -- ничего этого я не знал, и все решилось тогда, когда я их увидел...

У них в спаленке горел на круглом столике у постели маленький ночничок с темно-зеленым стеклом, и в слабом свете его сначала я ничего не мог рассмотреть. Вижу только, что постель пуста, и Любови Ивановны как будто в компасе и нет. Только вглядевшись в полумрак, увидел их недалеко от себя. Они стояли, прижавшись к углу, в одной рубашечке, закрыли ручками грудь и смотрели на меня с таким ужасом, как будто я, "этакой сморчок" -- как сказали обо мне Варвара Ивановна, в самом деле мог им, быть страшен...

Взял я со стола ночничок, поднял над головой, осветил их -- и сам задрожал с головы до ног. Увидел я их плечики, ручки, ножки маленькие, точно детские, умилительно трогательные и вместе с тем -- дурманящие голову, зажигающие кровь. И получилась отвратительная, подлая, гнусная история...

Подошел я к ним, крадучись, как кошка к мышке, взял их за ручку, -- а они заплакали и все дрожали, как листок осиновый. А я уж себя не помнил. Опустился к их ножкам, целовал, ласкал их, как двух маленьких, нежных птичек, плакал и говорил:

-- Полюбите меня, Любовь Ивановна. Пожелайте -- утром удавлюсь, только не гоните меня от себя сейчас. Погибаю я по вас, как есть весь измучен. Псу смердящему -- и то с господского стола попадают кусочки жирные, -- неужто же мне от другого с вас ничего не достанется?..

Любовь Ивановна все дрожали и плакали. И ручками все отталкивали меня от себя, повторяя:

-- Уйдите, Кирилла Иваныч... Оставьте меня, ради Бога...

-- Не уйду! -- сказал я решительно, сразу обозлившись: -- Довольно с меня этого мучения!..

И встал с полу и взял их за плечики белые и поцеловал в уста сахарные. А у Любови Ивановны вдруг глазки закрылись, головка склонилась к плечику, и успели они только прошептать:

-- Не губите...

И упали без чувств мне на руки...

Подхватил я их и понес, -- куда, зачем -- и сам не понимал. Как почувствовал в своих руках их тело нежное -- так и рассудка совсем лишился... И уж дальше ничего не помню. Все точно мраком покрылось...

После этого Любовь Ивановна уже не вставали с постели. У них давно уже развивалась чахотка, оттого и были они такие бледные и слабенькие, а после той ночи пошла у них горлом кровь и смертельная болезнь сразу определилась.

Три дня они лежали лицом к стене, завернувшись в шаль -- и ни слова, ни слезы -- ничего. Не ели, не пили, точно умерли...И никто не знал, что с ними приключилось, только мне одному было известно. А я никому не мог сказать об этом. Это было дело наше, промежду мной и Любовью Ивановной -- и никто не может нас судить. Только одному хотел я все это рассказать, тому, кто стоял между мной и моей женой. Да не знаю я, кто он. Так до сего дня и не знаю...

А Любовь Ивановна помирают...

----------------------------------------------------

Впервые: журнал "Пробуждение", No 14-15, 1915 г.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.