Несмотря ни на что

Глава XI

После усилия наступает реакция. Любая поза, если она является средством самозащиты, становится мучительным бременем.

Джон работал, танцевал на балах, смеялся; кажется, не было человека веселее и беззаботнее его. Но никогда не заживающей раной в его памяти остался тот день, когда Кэро должна была стать его женой, и день, когда ему пришлось пойти в дом на Одли-стрит.

Он сдал внаймы весь дом, с египетскими фризами, золотыми и алыми украшениями, со всем, что в нем находилось, какой-то француженке-актрисе. Но до того, как она въедет, надо было обойти еще раз дом вместе с Люси. Джон уже снял комнаты в Сент-Джемсе и рассчитывал оставить у себя Люси и лакея. Он сообщил об этом Люси, когда они ходили по пустому, сверкающему пышностью дому.

Услышав это, Люси повеселела. Она любила Джона, и его унижение, его страдания глубоко отозвались в ее сердце. Она даже простила ему несправедливость к матери. Путешествуя из комнаты в комнату, она меланхолически делала критические замечания относительно деталей обстановки.

— Той даме, что переедет сюда, это, может быть, и придется по вкусу, мастер Джон, потому что она — француженка. Такие плоские ванны, верно, не в диковинку там.

«Там» означало все страны за пределами Англии; обитатели этих стран, по глубокому убеждению Люси, жили в условиях полуварварских, настоящее же благополучие царило лишь на благословенном острове британцев.

Джон задержался на минутку в комнате, о которой Кэро говорила: «Это будет только наша комната, Джон, здесь ты будешь отдыхать или мы будем вместе работать — и никому из посторонних сюда не будет доступа». О, жалкая пустота человеческих слов!

Джон был рад, когда очутился, наконец, на улице и повез Люси смотреть новую квартиру.

С устройством ее пришлось повозиться; работы у Маркса было много. Но Маркс неожиданно заболел, и Джон оказался предоставленным самому себе.

Мучительное страдание первых дней ожило в нем, когда он случайно столкнулся с Кэролайн и Рендльшэмом, которые оказались проездом в Лондоне: они направлялись в Ливерпуль, чтобы сесть на пароход. Злополучный случай привел Джона в маленький мало посещаемый ресторан, — и тут в ярко-синей шелковой шляпке, веселая, хорошенькая, сидела Кэролайн и, смеясь, разговаривала с Рендльшэмом. Они выглядели счастливой парой.

Джон торопливо вышел из ресторана, то сжимая, то разжимая руки, тяжело переводя дух.

Чип был далеко, в Лейстершире. Маркс болен. Не к кому было пойти.

Джон пошел домой; но ему показалось нестерпимым сидеть в четырех стенах. Он снова вышел.

Много говорят об облагораживающем влиянии страданий. Может быть, оно так и есть, но непосредственным следствием пережитой бури является чаще всего упадок духа, пренебрежительное равнодушие ко всему в жизни.

Маркс, выздоровев и вернувшись к работе, нашел нового Джона. Такого же усердного секретаря, но совершенно индифферентного ко всему человека. Он не удивился: ожидал этой перемены и ничем не показал, что замечает ее. Ни о чем не расспрашивал Джона, только раз как-то осведомился о Чипе и Туанете. Оказалось, что Джон и сам очень мало знал о них и давно с ними не виделся.

Неожиданно, с первым веянием весны, насыщенным запахом цветущего миндаля, появилась в Лондоне миссис Вэнрайль.

В один прекрасный вечер она пришла на квартиру к Джону и, так как его не было, уселась дожидаться. Руки, поднявшиеся, чтобы развязать вуаль, заметно дрожали.

Люси сказала торопливо и немного растерянно:

— Вы стали снова такой, как были когда-то, мисс Рэн! Ну, совсем как барышня!

— Мне и кажется иной раз, будто я снова прежняя, Люси. Во всяком случае, я стараюсь… Ах, Люси, скажите мне: что, он очень переменился, очень убит?

— Переменился-то переменился, мисс Рэн, — сказала как-то неохотно Люси. — А убит ли? Право, не могу сказать. Он не дает себе потачки.

Вошел Джон, не подозревая о присутствии матери, и увидел ее: Ирэн сидела у окна, и голова ее четко вырисовывалась на фоне абрикосового заката.

— Ах, мама! Здравствуй! — вымолвил он с усилием.

— Мы… я… я была в Париже, милый. И подумала, отчего бы мне не съездить сюда повидаться с тобой.

— Очень, очень мило с твоей стороны. — Голос Джона звучал все так же холодно. — А где ты остановилась?

Она назвала отель. Совсем близко отсюда.

— Мы пообедаем где-нибудь вместе, а вечером в театр, хорошо? — предложил Джон.

— Мы бы могли обедать здесь… и побыть только вдвоем, — сказала мать с робкой улыбкой.

Джон вынужден был согласиться.

Во время обеда он трещал без умолку, почти не слушал ее ответов. Во взглядах, которые он украдкой бросать на мать, в его обращении с нею была какая-то смесь застенчивости и наглости.

— Я хотела бы, чтобы ты приехал в Париж, — сказала мать. — И отец, и я — оба очень тебя об этом просим. Он сейчас там.

То, что вырвалось сейчас у Джона, он никогда не способен был бы произнести до истории с Кэролайн.

— Будь я проклят, если поеду! — сказал он недоброжелательно.

Они были одни за кофе. Джон курил.

При последних его словах Ирэн поднялась. И старая, и новая боль проснулись в сердце Джона и подхлестывали его:

— Мне нет до него никакого дела! — продолжал он грубо. — Да и откуда взяться нежным чувствам? Ты перевернула мою жизнь, а теперь приходишь, рассчитывая, что все будет по-прежнему. Если бы не случилось того… что было летом, я бы…

Мать подошла к нему совсем близко.

— Джон, так ты меня осуждаешь? Отвечай же!

— Ах, осуждаю, не осуждаю — не все ли равно сейчас? Я только и делаю, что расхлебываю все время, а ты можешь стоять в стороне и считать, что ты тут ни при чем. Кэро, без сомнения, тоже утверждает, что она ни в чем не виновата: я не подходил ей, и она меня бросила, ради моего же блага, во имя истинной любви, которой не было между нами, и так далее, и так далее. О, знаю я все эти доводы, я на тысячу ладов переворачивал их в уме! До тебя, видно, дошли слухи об этой истории, вот ты и примчалась спасать меня! Милая мама, я не собираюсь падать духом, а, наоборот, еще более полон надежд, чем был, значит, и беспокоиться обо мне нечего!

— Да, очевидно. И жалеть тебя — тоже.

— Это уж как тебе угодно.

Он подал ей мех, перчатки, вуаль.

Но, дойдя уже до двери и открыв ее, Ирэн вдруг обернулась и крепко-крепко обвила руками сына.

— Когда-нибудь, — услышал Джон ее шепот, — когда-нибудь, когда ты сам будешь нуждаться в прощении — ты научишься прощать.

Через минуту она исчезла на лестнице.

На следующее утро Джон пришел к ней, чтобы сказать (с нарочитой небрежностью), что он, пожалуй, поедет в Париж, если ей этого хочется. «Что же, новое ощущение, любопытно!» — думал он про себя с ядовитым цинизмом.

Вэнрайль встретил их на пристани в Калэ.

Обменялся рукопожатием с Джоном и как будто сразу забыл о нем, сосредоточив все внимание на жене.

— Ваша мать, видно, очень устала, — сказал он Джону почти с сердцем. Джон, рисовавший себе несколько иначе эту первую встречу обидчика с обиженным, почувствовал, что теряет почву под ногами.

Отец был ниже ростом, чем Джон, но имел видную внешность и полные достоинства манеры. Он был так внимателен к жене, ничуть не подчеркивая этого, что в большой его любви к ней нельзя было усомниться.

Когда они с Джоном стояли одни на перроне и курили, Венрайль сказал:

— Лучше бы ваша мать не приезжала из-за океана, чтобы повидать вас. Боюсь, что это путешествие подорвало ее силы.

В Париже у них были сняты комнаты в «Бристоле». Джону отвели номер на другом этаже. Пока он принимал ванну и переодевался к обеду, его неотступно мучила мысль о нелепости ситуации.

Отец первый заговорил об этом, когда они прохаживались вдвоем по бульвару. (Миссис Вэнрайль ушла к себе тотчас после обеда.)

— Я полагаю, вы находите свое положение довольно любопытным? — сказал он со своей обычной манерой — бесстрастно и лаконично.

— Почему же? — спросил осторожно Джон.

Его отец коротко рассмеялся:

— Во всяком случае, оно ново!

И затем снова неожиданно спросил:

— А собственно, для чего вы приехали? Я догадываюсь, хотя ваша мать не говорила мне ни слова, что ее визит доставил и ей, и вам мало радости.

— Приехал я только из любопытства и от скуки, — в тон ему отвечал Джон.

— Надеюсь, первое удовлетворено, — сказал благодушно Вэнрайль.

Негодуя на Джона, он в то же время ловил себя на желании расположить его к себе. Голос крови давал все же знать себя.

— Послушайте, Джон, я ценю вашу откровенность, если не то чувство, которое вызвало ее. Мне кажется, что вы приехали сюда, чтобы уйти от самого себя. В этом вы очень нуждаетесь, как я вижу. Теперь, если вы ничего не имеете против, я бы хотел услышать что-нибудь об этой девушке, Кэролайн Кэрлью, и о том, как вам рисуется ваше будущее.

Никто до сих пор не заговаривал с Джоном о Кэро. Кровь бросилась ему в лицо.

— Обе эти темы не располагают к красноречию, — сказал он холодно. — Ни то ни другое меня в данный момент не занимает. С одним покончено, другое еще весьма туманно.

Судья Вэнрайль усмехнулся.

— Значит, два пункта долой, не так ли, Джон? — сказал он. — Извини, намерения у меня были самые лучшие. Я думаю, от вас, молодежи, не укрывается та нервность и неуверенность, с какой мы, старшие, порою подходим к вам. Твое отношение к нашему родству меня ни капельки не трогает, но я бы желал, если это возможно, сойтись с тобой на другой почве.

Во время дальнейшей прогулки он говорил о политических делах Америки, о своих друзьях в Англии, о других вещах, интересовавших одинаково обоих. Джон слушал, отвечал, был явно увлечен разговором.

Он лег в два часа ночи, утомленный, растерянный, но спал крепко, чего давно уже не случалось.

Вэнрайль, читая в душе Джона, усмехался про себя.

— Постарайся забыть о своей обиде, Джон, и давай будем друзьями, — сказал он однажды вечером.

Джон невесело засмеялся.

— А разве мы уже не друзья, сэр?

— Нет, еще не совсем.

Вэнрайль наклонился вперед. Обычно бесстрастное выражение его лица вдруг стало удивительно мягким.

— Джон, что нас, собственно, разъединяет?

— Ах, да все вместе! — разразился вдруг Джон. — Вопросы этики, моя старая обида, то, что вы и мама так спокойно принимаете все дело, — коротко говоря, тот факт, что некоторые люди расплачиваются до последнего цента, а другие — ничуть об этом не беспокоятся.

— Другими словами, твоя мать и я согрешили против морали и все же сейчас берем от жизни то, что в ней есть лучшего, — так где же справедливое наказание? Так, что ли?

— Вот именно, где же оно? — подхватил уничтожающе Джон.

— О, отчасти мы понесли уже его, отчасти — несем еще теперь. Твое поведение доставляет нам мало радости. Как видишь, искупление может принимать самые различные формы, оно даже может носить маску счастья, и благополучия, и любви. Если мое спокойствие возмущает твое «чувство справедливости», то рекомендую утешаться следующим фактом: твоя мать до сих пор не может простить мне того, что я являюсь причиной вашего разрыва.

— Какой абсурд! — пробормотал Джон вспыхнув.

— Тем не менее, это так. Никто никогда не остается безнаказанным, мой милый мальчик. И напрасно ты так сильно беспокоишься, как бы мы с Ирэн не увильнули от расплаты!

Джон поднялся и машинально стал смотреть в окно.

— Тут такая дьявольская путаница, — сказал он не оборачиваясь. — Жизнь ваша и ее в разлуке, потом вместе… моя жизнь за последние полгода…

— А все дело в том, что тебя не приучили платить свои долги. В этом твоя беда.

Джон медленно обернулся. Они скрестили взгляды.

— Я так и думал, что рано или поздно увижу это молчаливое признание, — сказал мягко Вэнрайль. — Жаль, что так поздно, потому что мы давно могли быть добрыми друзьями.

Джон вернулся в Лондон более уравновешенным, почти примиренным.

На подзеркальнике в передней лежала целая груда приглашений.

Отвратительное чувство «отрезанности» от людей исчезло. Он стал менее замкнут, менее эгоцентричен.

Старый Лондон словно помолодел. На улицах и в парках смеялась весна. Деревья были усыпаны светло-зелеными почками, трава тянулась вверх не по дням, а по часам.

Джону вспомнился первый вечер в Лондоне, почти год назад, в доме Чипа. Его потянуло к Чипу. Быстро взбежал он по лестнице. Чип вышел навстречу здороваясь.

Они обедали вместе в первый раз за много недель. Чип не был из числа тех, кто с некоторого времени составлял общество Джона. Но казалось, что снова возможна между ними прежняя близость. Джон рассказал о Вэнрайле, о матери.

— Это тип настоящего мужчины: энергичный, дельный, — сказал он, описывая Вэнрайля. — Я почти гордился им. Господи, какая у нас всех мешанина внутри, Чип, не правда ли? Я, например, не стал бы ни за что носить его имя сейчас, я бы отказался от этого, — а между тем не могу ему простить, что он предоставил мне оставаться его незаконным сыном. Он проявил черт знает какое любопытство ко всем моим делам, но очень хорошо это у него выходило. И, во всяком случае, маму он просто обожает.

— Невелика заслуга! — вставил Чип. — Если это его главное достоинство, то он уж не такой герой, каким ты его изображаешь.

Он встал, чтобы зажечь папиросу, и сказал, держа наготове спичку:

— Я собираюсь к миссис Сэвернейк. Пойдешь со мной?

— Так она уже здесь? А я и не знал. Буду очень рад опять увидеть ее.

Чип стоял к нему спиной — и все же Джона что-то как будто осенило.

— Чип…

Чип обернулся.

— Что?

Джон мысленно обругал себя дураком.

— Ничего. Я хотел спросить, давно ли миссис Сэвернейк в Лондоне?

— Три недели с лишним.

— Ты часто встречался с нею?

— Так часто, как только мог.

— Вот уж до чего дошло? — засмеялся Джон.

У Чипа лицо стало темно-кирпичного цвета.

— Да, вот до чего дошло, — повторил он серьезно.

Джон сказал себе: «О Боже!» Это было так забавно, просто ошеломительно. Мэйнс, а теперь и Чип…

Чип — влюблен! Чип — в роли женатого человека! Он задумчиво рассматривал приятеля.

Он почувствовал, что ему ужасно хочется всмотреться в миссис Сэвернейк тоже, увидеть ее в этом новом освещении.

Чип вдруг подвинулся к нему.

— Разумеется, она обо мне и не думает, я на это не претендую. В нее влюблено множество мужчин, и мне это известно. Мэйнс, Леопольд Маркс, другие, которых я встречаю у нее. Но она так приветлива. Выказывает мне дружеские чувства. Я не думал ничего тебе говорить, да и говорить-то нечего, но ты как-то сразу догадался… Она ведь и тебе тоже нравилась, не правда ли, вы были приятелями?

Эти слова напомнили Джону один дождливый вечер, комнату, освещенную лишь пламенем в камине, беседу с миссис Сэвернейк.

— Надеюсь, что она ко мне расположена, — сказал он рассеянно, погруженный в воспоминания.

— Она постоянно расспрашивает меня о тебе очень участливо, — заметил Чип.

Они вышли вместе. Улицы казались таинственно красивыми в мягком освещении весеннего вечера. Из окон какого-то дома вырывались звуки музыки, шаги бродивших при лунном свете парочек четко звучали на недавно политых тротуарах. Вдали мерцали огни в парке.

— Ничего нет лучше ночи, — промолвил вдруг Чип. — Я, верно, кажусь тебе дураком после того, как изрек то, что всем известно и что считает своим долгом сказать каждый поэт. Но иногда как-то особенно чувствуешь правду этих слов… Знаешь… по-моему, к ночи очень подходит слово «целительная». Вот такая ночь, как сегодня, с луной, и с бегущими мимо облаками, и ветерком… И сознание, что сотни, тысячи людей чувствуют эту красоту так же, как и ты — вот это все вместе и есть нечто «целительное». Оно исцеляет от всяких раздражающих мелочей дня, и, когда душа отдохнет от них, начинаешь понимать, что есть вещи поважнее.

Джон слушал и изумлялся.

Чип, необщительный Чип, с суконным языком изливался вдруг, забыв обычную сдержанность. Видно, уж очень сильно его разобрало.

Но Чип вдруг резко переменил тему.

— Я получил, благодаря миссис Сэвернейк, приглашение в сельскохозяйственную комиссию, которая организуется при губернском совещании. Я, конечно, принял его. Придется часто разъезжать, и это будет отнимать много времени. Но я все-таки очень доволен. А ты что думаешь об этой затее?

— Отличная идея. И им будут нужны такие люди, как ты, которым не нужно платить и которые могут посвятить делу все свое время. Поздравляю, старина!

— Это все устроила миссис Сэвернейк. Она мне подала мысль предложить свои услуги и затем, без моего ведома, переговорила с сэром Джорджем Вимсом. Он очень мило отнесся ко мне.

— Итак, ты становишься общественным деятелем! — сказал посмеиваясь Джон.

Но он заинтересовался этим больше, чем желал показать, и по ассоциации снова задумался о миссис Сэвернейк.

Две минуты спустя они с Чипом подымались по лестнице ее дома.

Она встретила их в первой гостиной, где было уже порядочно народу. Джон с одного взгляда заметил, что среди гостей много людей с именами. Впервые видел он миссис Сэвернейк в роли хозяйки многолюдного салона и немного оробел, хотя она встретила его с милой сердечностью.

Он стоял неподалеку от нее, разговаривая с теми, кого знал, но не покидая своего удобного наблюдательного пункта.

А наблюдал он все время за миссис Сэвернейк. Он видел в ней то женщину, любимую Чипом, то женщину, пользующуюся большим влиянием в обществе, то, наконец, просто очаровательную знакомую даму.

Ему нравился ее туалет, строго обдуманный, вся она — от темных волнистых волос до прелестно обутых ножек. Глядя на ее профиль, он решил, что у нее наполовину восточный, пожалуй, египетский тип, наполовину же — тип «прекрасной маркизы». Изящно вырезанные ноздри, короткая верхняя губа, округленный подбородок принадлежали француженке. А прямые строгие черные брови и тяжелые веки напоминали восточных женщин.

Миссис Сэвернейк вдруг повернулась к нему и улыбнулась — и Джон проникся глубоким убеждением, что самое прелестное в ней — улыбка.

Он ступил шаг вперед и остановился рядом с ней.

— Я чуточку устала, — сказала она ему. — Не уведете ли вы меня куда-нибудь в тихое местечко и не прикажете ли подать туда кофе?

Ее рука на секунду чуть-чуть коснулась плеча Джона, указывая ему на маленькую комнату за гостиной, отделенную только портьерой.

Там было пусто, прохладно и тихо. Звуки оркестра доносились совсем слабо, журчащей мелодией. Окна были широко открыты в посеребренный лунный мрак.

— Если вы намерены позвонить, то звонок направо, — сказала спутница Джона. Вошел лакей, и она попросила кофе.

— Можете курить, — это относилось к Джону, — а потом расскажете, что вы делали все это время. Я кое-что слышала от мистера Чипа, но очень немногое.

— Да, пожалуй, больше и нечего рассказывать. Ничего примечательного не делал. Кстати, я понял из слов Чипа, что он, благодаря вашему влиянию, скоро будет творить великие дела.

— О, он будет вполне на месте! Можно поздравить комиссию с таким деятелем!

— Да, он будет работать, как вол, — подтвердил с теплым чувством Джон. — Будет все делать за других, а они пожинать плоды.

— Но зато он приобретет всеобщую любовь, — заметила миссис Сэвернейк.

Джон посмотрел на нее — и посмотрел испытующе.

— Если вы будете довольны им, то для Чипа это будет высшей наградой, — сказал он напрямик.

Миссис Сэвернейк не приняла вызова и заговорила о том, что их обоих интересовало:

— Я слышала из верного источника, что Инграм, по-видимому, получит назначение — и тогда…

— Господи, да неужели? — встрепенулся Джон. — Но он не попадет уже в эту сессию, не так ли?

— Вероятно, нет. Но октябрь не за горами.

— Оппозиция будет изо всех сил бороться за Фельвуд, — размышлял вслух Джон. — Это один из тех маленьких пунктов, которые важны, благодаря своей близости к более значительному. В данном случае интересует их, конечно, Венкастер. А мы уже закрепили за собой северный район. Если завоюем и Фельвуд, то наше дело в шляпе.

— Да, я знаю.

— Это был бы хороший случай для меня, — заметил, не поднимая глаз, Джон.

— Я уже говорила об этом Райвингтону Мэннерсу.

— Неужели! Весьма благодарен!

— Не за что. Я ничего не сделала. Только сказала свое мнение: что вы будете на месте, если попадете в Палату.

— Не думаю, чтобы вы сделали больше для Чипа, а между тем он получил место, которого, насколько мне известно, усердно домогаются многие.

— Вы не хотите потанцевать? — спросила вдруг миссис Сэвернейк.

— С вами? Разумеется, если позволите.

— Я не хотела сказать, что именно со мной, но…

— Нет, хотели! — убежденно сказал Джон. Ему вдруг страшно захотелось танцевать с ней, и ее слабое сопротивление только разжигало желание. — Они играют этот прелестный французский вальс.

Он осторожно обнял ее за талию и увлек в зал.

Темные волосы почти касались его щеки, он слышал их аромат. Глядя вниз, он видел ее немного отвернутый профиль. Миссис Сэвернейк танцевала прекрасно, и Джон сказал ей об этом.

— О, угодить требовательной современной молодежи — это действительно подвиг. Очень лестно слышать! — засмеялась она своим милым воркующим смехом.

Вальс кончался. Но бессознательно Джон закружил ее еще быстрее, прижал еще крепче. И только когда музыка умолкла, был вынужден отпустить свою даму.

В состоянии странного смятения он отправился разыскивать Чипа. Аромат духов, музыка… Глухое ощущение разочарования, какой-то беспомощности шевелилось в нем.

Он понимал, что он для миссис Сэвернейк — один из многих. И неожиданно для него это сознание было мучительно неприятно.

Оглянулся. Миссис Сэвернейк стояла среди группы гостей; у всех были оживленные лица. Джон поймал ее взгляд, но она, казалось, смотрела не на него, а поверх его головы, с отсутствующим выражением.

Что же, зачем ему нужно, чтобы она постоянно смотрела на него или думала о нем? Откуда это ощущение разочарования, обделенности?

Весь вечер, танцуя, беседуя, он томился желанием знать, где миссис Сэвернейк, с кем говорит, какова ее настоящая, скрытая от него жизнь, интимная жизнь души. Он не пытался анализировать это желание и не находил в нем ничего странного.

Прощался он с нею так, словно уезжал в дальнее путешествие. Заметил это шутливо вслух. А она улыбалась, опустив ресницы.

На мгновение Джон почувствовал нелепый восторг, но увидел, что она с тем же выражением прощается с двумя другими гостями, и возбуждение разом упало, снова он почувствовал себя «отверженным» и одиноким.

— Вы позволите навестить вас как-нибудь днем? — спросил он. — Или, может быть, окажете мне честь пообедать вместе где-нибудь и отправиться в театр? Говорят, что пьеса Сарду — очень недурна.

— Так какую же из просьб мне следует удовлетворить?

— Обе, — не задумываясь, отвечал Джон.

Она снова засмеялась.

— Хорошо, в таком случае, спасибо за приглашение. И приходите ко мне. Я дома бываю часто.

С этими словами она отпустила его. Но Джон был все же мрачен, возвращаясь домой.

— Кто такой был Сэвернейк? — спросил он Чипа неожиданно.

— Не знаю. Он много лет назад исчез с горизонта. Умер, кажется, в Африке. Был не то крупным коммерсантом, экспортером, не то исследователем. А вероятнее всего, и тем, и другим.

— Странно, почему миссис Сэвернейк не вышла вторично замуж?

— У нее слишком много претендентов, должно быть, — рассудил Чип. — Видит Бог, я бы хотел, чтобы она вышла за меня.

В голосе его звучала подавленная страсть, а глаза, когда он прощался с Джоном, имели такое выражение, словно он сильно страдает.