Несмотря ни на что

Глава IX

В четверг действительно явился Маркс.

— Долг платежом красен, — сказал он с шутливой торжественностью. — Я считаю, что это вы провели меня в парламент, Теннент.

— Если моя ничтожная помощь дала такие результаты, сэр, то уже одно ваше присутствие здесь должно обеспечить мне триумф.

Маркс только усмехнулся. Он с места в карьер принялся энергично за дело, побуждаемый искренним расположением к Джону.

Высокий и тонкий, немного с меланхолическим лицом, освещенным блестящими серыми глазами, он производил противоречивое впечатление: чувствовались и яркий темперамент — и в то же время крайняя сдержанность, спокойная осторожная расчетливость. Он холодно, но без тени неприязни читал в душах людей.

В Джоне он разглядел задатки государственного деятеля, которые при некоторой поддержке извне могли сделать его человеком полезным для страны. Его талант оратора можно было использовать для целей партии.

— Кто бы ожидал такой усиленной предвыборной деятельности от возлюбленного жениха! Будет вам трудиться — одиннадцатый час, час сентиментальных грез, — сказал он Джону, не подымая глаз от бумаг.

Джон, занятый каким-то скучным, но необходимым делом, отозвался рассеянно:

— Ничего, сэр, зато после бури и отдых будет слаще, не так ли?

— Я нахожу, что вам и мисс Кэролайн не помешает отдохнуть, — заметил как-то сухо Маркс. — Вчера вечером имел удовольствие наблюдать ее. Вид у нее хрупкий и болезненный, но танцевала она до упаду. Да и вы как будто выглядите уже не таким цветущим.

— Я хочу добиться этого места, — сказал твердо Джон. — Если проиграю, то у меня останется сознание, что я славно сражался.

— Если вы проиграете, вам придется с будущей же недели засесть за земельный проект. Если выиграете — придется мне самому этим заняться. Право, не знаю, хватит ли у меня альтруизма желать вам успеха: ведь я остаюсь один-одинешенек.

Он обедал в гостинице с Джоном, Чипом и Туанетой, которая непременно пожелала приехать познакомиться с ним, и с милой откровенностью заявила ему об этом.

Благодаря ее присутствию, Джон и Чип увидели совсем нового, незнакомого им Маркса. Они с Туанетой сразу стали приятелями: у них оказалась тысяча общих интересов, начиная от правил монастыря, где воспитывалась Туанета, и кончая замечательными качествами щенят в «Гейдоне». Одного из них — черное, как негр, существо с нелепо-беспомощными бархатными лапками и умными глазками — Туанета даже привезла с собой. Когда она упомянула о миссис Сэвернейк, Маркс сказал:

— Как же, я не только знаком, но смею надеяться, что имею честь состоять в числе ее друзей.

— Как вы хорошо это сказали! — восхитилась Туанета. Да, именно так следует говорить о ней.

Она наклонилась к Марксу с мягким блеском в глазах:

— Видели вы ее в аметистовом платье с коралловыми искрами? В нем она всего красивее.

Маркс тихонько засмеялся.

— Да, я видел миссис Сэвернейк в этом именно туалете, который вы так увлекательно описали. Но я часто видывал ее, когда она казалась «всего красивее».

Они поговорили, о новом друге Туанеты (Туанета уже успела влюбиться в миссис Сэвернейк по-детски доверчиво и восторженно). Потом перешли к злобе дня.

— Вы поможете Джону попасть в парламент? — спросила Туанета у Маркса. — Для него теперь в этом заключается все.

— Ну, не думаю, чтобы все.

— Во всяком случае то, чего ему больше всего хочется.

— О, женская проницательность! — усмехнулся Маркс.

— Видите ли, мистер Маркс… — пустилась в объяснения Туанета. — Жениться ведь всегда можно, а стать политическим деятелем, как видно, очень трудно. А вы намекали на невесту Джона, когда говорили, что у него есть еще кое-что?

— О, Порция, вы меня приводите в трепет! — продекламировал Маркс с галантным поклоном.

Туанета зарумянилась от смущения и сказала со смехом:

— Чип говорит, что я чересчур развязна. Должно быть, я сейчас была такой? Все забываю, что вы — ужасно известный адвокат и мне бы надо только слушать и не выскакивать со своими замечаниями. Но что же делать, если вы говорите вещи, на которые ужасно хочется ответить?

— Что за прелесть эта девочка! — шепнул с легкой грустью Маркс, когда Туанета убежала одеваться для собрания.

Он взял на колени щенка, а тот, положив доверчивую черную лапу на его руку, сонно уставился на огонь.

Туанета возвратилась уже в пальто и меховой шапочке, с предназначавшейся для Маркса розеткой в руке. Она приколола ее Марксу на грудь и сказала торжественно:

— Вот, мне удалось украсить члена парламента!

— Вы сделали больше, — сказал Маркс, — и никогда не догадаетесь об этом.

Туанета, однако, желала вести серьезный разговор о политике. Ее собеседник от души согласился с нею, что палата общин очень бы выиграла, если бы допустили туда женщин.

— Есть множество вещей, в которых мужчины ничего не понимают. Ну, например, законы о труде детей, ясли, дома для девушек-работниц, и зашита лошадей, и праздники для бедных. Все это — женское дело.

Она говорила с видом опытной особы. Рассказывала об уроках воспитательниц. В монастыре воспитательницам полагалось помогать бедным из своих карманных денег.

— Подумайте, полкроны в неделю! — сказала она трагически. — Вот сколько Чип мне назначил, а из них два шиллинга всегда идут в копилку для бедных! И если при этом у вас есть еще какая-нибудь слабость — с шестью пенсами много не сделаешь! Моя слабость, — прибавила она со вздохом, — это одно семейство.

— В самом деле? — подал реплику, видимо, глубоко заинтересованный слушатель.

— Да, итальянское. На углу нашей улицы. Отца нет, только мать, конечно, и трое малышей — Беппо, Карло, Аннунциата. Приходится мне, знаете ли, обшивать их и покупать на свои деньги материю. Последний раз фуфаечка Аннунциаты оказалась ей узка. Пришлось написать Чипу, а он возьми и пришли целый ящик их.

— Вот это славно! — серьезно заметил Маркс.

— Нет, они не годились. Он прислал фуфайки для взрослых, а Аннунциате только пятый год. Так что все досталось матери, а я вовсе не о ней хлопотала. Я ее не люблю.

Она приняла оборонительную позу.

— Ведь не можешь любить всех, кого полагается? Вы, например, могли бы?

— Не мог бы, конечно. Боюсь, что даже и тогда, если бы они любили меня.

Туанета кивнула с довольным видом.

— Вот видите! И я тоже не могу. А когда я сказала про это сестре Мари-Луизе, она меня оштрафовала на три пенса за дурные мысли. В следующий раз придется, верно, платить целый шестипенсовик, потому что с той поры я невзлюбила синьору Люсоли еще больше, чем прежде.

— Да, это очень дорого обходится — откровенно выказывать свою антипатию, — сказал рассеянно Маркс. — Некоторые платят тысячи за эту привилегию.

— Я не люблю этих крайностей, — продолжала думать вслух Туанета, — ни в чем, кроме любви. Тут уж иначе нельзя! Либо изо всех сил, по-настоящему, либо совсем не надо.

На митинге Маркс начал свою речь именно этими словами.

— «Либо по-настоящему, либо совсем не надо» — это хороший девиз для политического деятеля, — произнес он и успел увидеть, как вспыхнуло и просияло личико Туанеты, спрятавшейся за спину миссис Сэвернейк.

Собрание в этот вечер было очень шумным и утомительным. Люди Дерэма определенно стремились сорвать его. Но, в конце концов, Маркс сумел успокоить толпу и говорил дольше, чем рассчитывал. После него выступил Джон.

— У вас есть все, что вам нужно, сударь, — крикнул ему кто-то из толпы. — Где вам понять нас? Мы хотим послать в парламент человека, который чувствует так же, как и мы, и будет отстаивать наши интересы.

— Я тоже мыслю и чувствую, как вы, — твердо возразил Джон. — Если вы пошлете меня, моя победа будет вашей победой, мое поражение — вашим поражением…

Но его слова не произвели впечатления, чувствовалось, что сегодня между ним и толпой нет контакта. Несмотря на успех, который имело выступление Маркса, митинг был неудачен для Джона.

— Скверно, — резюмировал свои впечатления Джон. — Но у меня еще остается завтрашний день.

Они с Чипом и Марксом отправились к миссис Сэвернейк, которая уже уехала раньше с Туанетой. Ужин в столовой «Гейдона» был сервирован на круглом столе, освещенном свечами. В старинном огромном камине, выложенном оранжевыми плитками, трещали поленья. Хозяйка спустилась вниз в нарядном черном туалете и ласково поздоровалась с гостями.

Подавленное настроение Джона улетучилось как по волшебству. Маркс был остроумнее, Чип — благодушнее, чем всегда.

Джон наблюдал то одного, то другого, потом переводил глаза на миссис Сэвернейк и думал: эта женщина умеет заставить человека выявить все то лучшее, что есть в нем.

Тускло-золотой свет свечей отражался в синеве ее зрачков, делая эту синеву гуще обычного. Улыбка сегодня чаще мелькала на губах. Джон видел только эти великолепные синие глаза под черным кружевом ресниц да тихую, полунежную, полузадорную улыбку. Видел даже тогда, когда не глядел на миссис Сэвернейк. И твердил себе в каком-то изумлении: «Да, вот это настоящая красота!»

Миссис Сэвернейк беседовала с Марксом. Разговор ее блистал остроумием. Глядя на нее, Джон впервые остро почувствовал, что женщина может иметь огромное влияние на жизнь мужчины. Он уже жаждал стать другом миссис Сэвернейк. Вспомнил слова Маркса, сказанные Туанете. Да, быть ее другом — это честь.

— О чем вы думаете, мистер Теннент? — спросила она неожиданно. — У вас такой вид, словно вы унеслись мыслями далеко от земной юдоли.

Она улыбалась ему той улыбкой, которая путала мысли Джона, вносила смятение в его душу. Как он мог сказать ей, о чем думал — ведь это о ней! Джон вдруг почувствовал, что густо краснеет, что у него идиотский вид, — и сказал торопливо:

— Да, я замечтался, но все это так туманно… не стоит рассказывать.

— О, если то были мечты, тогда не следовало будить вас. Этого ничем не возместить. Мечты дороже рубинов, они — самое ценное, что у нас есть.

— Виола, что за ересь вы проповедуете, — заметил Маркс лениво.

— Кто же станет отрекаться от права мечтать, создавать себе иллюзии? — возразила мягко миссис Сэвернейк. — Кто не захочет побывать в этом мире, где невозможное становится возможным, где обещанное нам осуществляется?

— Джон, принадлежали вы когда-нибудь к этой школе? — спросил коварно Маркс.

— Жалею, что не принадлежал, — честно ответил Джон.

Миссис Сэвернейк покачала головой.

— Избирателям мечтатели не нужны! Вообразите себе физиономию этого джентльмена в клетчатом пальто, который так сурово обошелся с вами сегодня вечером, если бы он узнал, что вы намерены предаваться мечтам в парламенте!

Джон присоединился к его смеху.

— Нет, — сказал он, — хоть я и занят политикой, мне нравится ваша теория о мечтах и иллюзиях.

— Ну, тогда вы не совсем безнадежны, Теннент, — подхватил Маркс.

— Ага! И это говорит тот, кто обозвал меня еретичкой! — весело глянула на него миссис Сэвернейк.

После ужина перешли в будуар и расположились вокруг камина, как в тот вечер, когда Чип, Джон и Туанета приезжали сюда в первый раз. Сквозь абажур единственной горевшей лампы лился опаловый полусвет.

— Вы создаете вокруг себя атмосферу мира и покоя, Виола, — промолвил вдруг Маркс. — Или это старый дом так настраивает?

— Принимаю ваш двусмысленный комплимент, потому что вы, я уверена, сделали его от души. Но мне не очень приятно, что я кажусь другим такой «спокойной». Это напоминает о старости. От таких слов я чувствую сразу лишний десяток лет на плечах.

— Некоторые женщины никогда не стареют, вы — из таких неувядаемых, — заметил Маркс.

— Увы! Есть на свете горничные, парикмахеры, портнихи — от них узнаешь правду!

— Ну, они не в счет. Для женщины должно быть важно свидетельство одного лишь человека: того, кто ее любит.

— О, вы можете убедить кого угодно и в чем угодно. Если у меня когда-нибудь будет тяжба, вы будете моим адвокатом, не правда ли, Леопольд?

— Ну вот, заговорили о тяжбах и вернули меня на землю! — сказал Маркс, поднимаясь. За ним встали остальные.

Холод ночи, казалось, совсем прогнал мечтательное возбуждение Джона. Он вспомнил, что завтра — весь день будут митинги. Это «завтра» надвигалось как-то угрожающе. Вечером приедет Кэро…

«Ну, уж в этом-то нет ничего угрожающего, — сказал он себе сардонически. — Просто я устал и выдохся сегодня».

Он словно уличил себя в какой-то нелояльности и спешил оправдаться перед самим собой.

Заставил себя думать о Кэролайн. Вдруг нетерпеливо захотелось, чтобы она была с ним, чтобы свадьба была уже позади и они уехали к себе в свой собственный дом.

Джон вдруг почувствовал себя брошенным, в изгнании. Вспомнились неожиданно ярко минуты, когда Кэро бывала нежна к нему.

Он лежал в темноте и вспоминал, вспоминал. Но откуда это чувство одиночества? Кэролайн любит его, принадлежит ему.

Если завтра он и потерпит фиаско — она будет с ним, посмеется весело, поможет отнестись к этому легко, возьмет крепко его руки в свои, когда они останутся одни.

Ему вдруг пришло на ум, что это миссис Сэвернейк, ее уютный дом, ее милое гостеприимство разбудили в нем тоскливую неудовлетворенность. Но Кэро создаст для него такой же уютный очаг, все будет хорошо.

Его разбудил шум дождя. Какая досада, что погода испортилась! Хмурое небо, тающий снег, холодные потоки дождя. Кэро не особенно приятно будет очутиться в Броксборо в такую погоду! Она не выносила дождя и всегда твердила, что он будит в ней отвращение к жизни.

— Мог бы подождать один денек! — сердито подумал Джон о дожде. Надо было идти завтракать и волей-неволей начинать день.

Даже безоблачная веселость Туанеты немного потускнела под влиянием погоды.

— Мне кажется, что я вся внутри отсырела, — заявила она, пытаясь вызвать у Джона улыбку.

Чип сказал весело:

— Зато дождь помешает Дерэмовым парням прийти сегодня на собрание! Слишком далеко им шлепать по трехдюймовому слою грязи.

Он говорил о митинге в Чизли, где Джону предстояло выступать днем.

Председателем этого собрания был «красный либерал», тепло одобрявший Джона. Джон во время речи встряхнулся, повеселел. Он говорил хорошо и ушел с сознанием, что подвинул свое дело. Мимо него промчался один из автомобилей «аббатства», весь убранный голубыми лентами. Через минуту подкатил и Чип. Его набитый людьми автомобиль так и пылал пунцовыми и густо-малиновыми тонами флажков и лент. Это были цвета Джона. Люди в автомобиле прокричали «ура», когда Джон помахал им. Усталость как рукой сняло, знакомое возбуждение начало охватывать его.

Он полетел домой и торопливо переоделся, чтобы быть готовым к приезду Кэро.

Заглянул в приготовленные для нее комнаты. Камин, по его распоряжению, затопили. Он еще утром отрядил Чипа за цветами. На камине стоял большой букет фиалок и до Джона доносился их аромат.

Потом Джон заглянул в комнату лорда Кэрлью и спустился вниз.

Заказал самый лучший обед, какой можно было заказать в этом трактире. На кухне и в столовой шла суета.

Джон прошел в гостиную и смотрел в окно на дорогу. Но дорога была пуста. Никто не ехал.

Надо было снова выехать, так как автомобиль Чипа на час-другой «выбыл из строя». Джон был уверен, что когда он вернется, Кэро уже будет здесь. Но ее не было.

День склонялся к закату. Плохо освещенные узенькие улички были запружены народом.

Джон ждал еще час. Потом пришлось уехать из гостиницы и принять участие в агитации. Он носился в автомобиле до тех пор, пока не почувствовал, что онемел от холода и усталости.

Чип ездил в автомобиле миссис Сэвернейк. Автомобили партии противников, казалось, были повсюду куда ни глянь. На дорогах непрерывно гудели и пронзительно визжали их рожки.

— Наши дела, кажется, недурны, — сказал Джону Чип, встретившись с ним в помещении комитета. — А что, Кэро уже приехала?

— Ее не было, когда я заезжал туда полчаса назад.

— Но теперь они уже, наверное, приехали. Поезжай домой, я сам справлюсь.

Джон помчался в гостиницу. Но Кэрлью там не было. Он стал беспокоиться, не случилось ли чего по дороге с их автомобилем. Слонялся по комнатам встревоженный, не зная, ехать ли ему навстречу или ожидать здесь, и думая о том, каков будет результат выборов, на месте ли Уайльдной, сколько времени займет подсчет голосов.

В передней было сыро и уныло, но Джон не мог отойти от двери, сквозь стекла которой далеко виднелась дорога, блестевшая от дождя.

Показался автомобиль. Это, конечно, Кэрлью! Но автомобиль проехал мимо.

Не телеграфировать ли в Лондон? Джон нерешительно топтался на месте.

Нет, не стоит. Они, конечно, скоро явятся. Наступал час обеда. Влетел Чип, забрызганный грязью до самых бровей. От его мокрого пальто шел пар.

— Ты пока впереди всех, старина! — сообщил он, потирая руки, чтобы согреть их. — Эх, весело! В замечательное время мы живем!

Он пошел наверх переодеться. Джон крикнул ему вдогонку, что Кэрлью до сих пор не приехали.

— Что это они так опаздывают? Должно быть, и в городе туман, перелом погоды, и не удалось выехать вовремя.

Он очень скоро возвратился и занял наблюдательный пост рядом с Джоном.

— Подсчет, говорят, окончится к девяти, — заметил он. — Самое позднее — к десяти.

— Господи, хоть бы все это скорее кончилось, — отвечал с раздражением Джон. — Чип, они или не могли выехать, или с ними случилось что-нибудь в дороге! Я пойду позвоню по телефону!

— Погоди, я вызову, — предложил Чип и пошел в каморку, где помещался телефон, а Джон продолжал напряженно смотреть на уныло черневшую дорогу.

— Сейчас с вами будут говорить, — услышал он наконец голос Чипа.

На дороге по-прежнему все было пусто и тихо.

Чип дал ему пройти в каморку и, захлопнув дверь, оставил его одного.

— Кто говорит? — стремительно спросил Джон.

— Дворецкий лорда Кэрлью, сэр.

— А, Симмонс! Это Теннент. Что, его светлость с мисс Кэролайн выехали?

Жужжание в трубке почти заглушало голос Симмонса. Доносились отдельные слова: «автомобиль», «мисс Кэрлью», «около».

— Громче! Я не слышу, Симмонс!

В ответ что-то еще более неразборчивое.

Джон даже ногой топнул от злости.

— Я буду спрашивать, а вы отвечайте «да» или «нет», хорошо? Выехали лорд Кэрлью с мисс Кэрлью в Броксборо?

Симмонс снова пустился в невнятные объяснения.

— Да где же они?! — спросил в отчаянии Джон.

— Не могу сказать, сэр, — донеслось до него, наконец, отчетливо. Симмонс как будто говорил вполголоса.

Пришлось повесить трубку, так и не узнав ничего. Джон расстроенный вернулся к Чипу.

— Давай обедать. Ведь мне следует как можно скорее ехать в комитет.

Они пообедали почти в молчании.

— С ними все благополучно, уверяю тебя, Джон, — сказал Чип. — Если бы в дороге испортилась машина, они бы дали знать. Если бы передумали ехать, лорд Кэрлью телеграфировал бы или написал. Просто их задержал какой-нибудь пустяк, и они явятся как раз к победному концу!

— Да, хорошо, что скоро конец. Я немного устал. Немало мы с тобой потрудились, было отчего устать!

— А мне было очень весело, — сказал Чип. — Это вроде спорта. Когда ты попадешь в парламент, я, пожалуй, тоже сдвинусь с места. Начну с должности секретаря.

Джон подождал еще минут десять, потом поехал в Хлебную Биржу, где происходила баллотировка. Залы были битком набиты пестрой, благодушно настроенной публикой. Выборы внесли приятное разнообразие в серую жизнь провинции и половина избирателей собралась сюда, чтобы узнать о результате.

Корнли не отходил от Чипа и Джона. Его не интересовал, собственно, ни тот ни другой, но только таким путем он мог надеяться увидеть предмет своего восхищения — Туанету.

Она должна была явиться попозже. Миссис Сэвернейк обещала привезти ее.

К Джону подходили и заговаривали с ним люди, которых он не мог припомнить. Чип тоже был центром внимания. Из комнаты Мэйнса струился яркий свет и раздавались тоже гул голосов и смех. Работа шла полным ходом.

— К половине десятого все будет окончено, — подскочил Уайльдной к Джону. — Я уверен, что наше дело в шляпе, мистер Теннент!

Глаза у него сверкали, худое лицо выражало стремительность и волнение. На «работе» он был великолепен.

— Ну, что, Уайльдной, хотелось бы, наконец, отдохнуть от этой всей суеты, а? — спросил Джон.

— Вы уже, я вижу, размякли? — засмеялся Уайльдной. — Это всегда бывает перед концом сражения. Но как только станет известен результат, все вы — и победитель, и побежденные — сразу выйдете из состояния инерции, будьте уверены.

Джон снова позвонил в гостиницу. От Кэрлью не было никаких известий.

Он бы еще сильнее тревожился, если бы не напряжение, с которым следил за ходом подсчета. Он смотрел на публику и гадал, кто ему друг, кто — враг, кто голосовал за него, кто — против.

Чип слонялся по комнатам, видимо, томясь ожиданием. Каждую минуту отодвигал манжет и смотрел на часы.

Вошли миссис Сэвернейк и Туанета. Последняя, поздоровавшись с братом и Джоном, подошла к Уайльдною и стала с серьезным лицом что-то шептать ему.

— Не могу сказать, мисс Тревор, право, боюсь сказать уверенно. Может быть, да, а может быть, и нет, — сказал Уайльдной с осторожностью настоящего дипломата.

Туанета отошла и прижалась к локтю миссис Сэвернейк.

— Они все еще не окончили! Джон, у вас, верно, душа в пятках?

— Пожалуй, — сознался Джон.

— Лорд Мэйнс курит, — сказала Туанета. — Сигару.

Она с минуту изучала лицо Джона.

— Незажженную, Джон! — закончила она ободряюще. Так что и он нервничает, слава Богу!

Чип ходил узнавать новости в комнату, где производился подсчет.

— Ты пройдешь, Джон, я уверен в этом!

Самый воздух, казалось, был насыщен ожиданием. Только на лицах агентов выражалась непритворная скука. Духота становилась нестерпимой. Миссис Сэвернейк расстегнула пальто и усиленно обмахивалась веером.

— Очень любезно с вашей стороны, что вы приехали, — сказал ей Джон, охваченный вдруг по непонятной ему причине чувством смирения. Он как будто только что понял, что эти выборы, так много значившие для него, не могли, собственно, иметь никакого значения для миссис Сэвернейк.

У нее тоже был немного утомленный вид. Но когда она улыбнулась ему, выражение усталости исчезло с лица.

Джон ненадолго позабыл о Кэрлью. Но сразу вспомнил и ощутил прежнюю тревогу, когда Уайльдной подошел с известием, что его вызывают из гостиницы к телефону.

— Каждую минуту могут огласить результат. Кончайте поскорее разговор и бегите обратно сюда, — напутствовал он Джона.

В телефон донесся голос мистера Кэрлью.

— Наконец-то! — сказал Джон. — Клянусь Богом, вы заставили меня пережить тяжелый час, сэр. Торопитесь же сюда. Мы ждем оглашения результата с минуты на минуту.

— Джон! — в голосе лорда Кэрлью слышалось непонятное волнение.

— Да, я здесь, сэр, слушаю! Алло! Мне надо идти.

— Джон, Кэролайн не приехала со мной.

— О, это ужасно досадно. Ей нездоровится?

Из зала за его спиной слышался глухой смешанный гул. И Джону до смерти захотелось узнать поскорее, в чем дело.

— Приезжайте как можно скорее, сэр! — крикнул он в трубку, когда в зале ясно послышался голос Уайльдноя. — Торопитесь, сэр!

Он повесил трубку и, выбегая, столкнулся в дверях с Уайльдноем.

— Вас спрашивает какая-то дама, мистер Теннент.

Джон узнал в подходившей к нему женщине горничную Кэро, француженку. Один быстрый взгляд в зал сказал ему, что сейчас будет объявлен результат подсчета.

— Здравствуйте, Сесиль! — сказал он. — У вас какое-нибудь поручение от мисс Кэрлью? Надеюсь, с ней ничего серьезного?

Француженка, тоненькая, черноглазая девушка, казалась очень взволнованной.

— Да, мсье… нет, мсье… — бормотала она, запинаясь. — Миледи не больна… но я с поручением от нее. Вот письмо. Мне приказано вам отдать его в собственные руки, оттого я пришла сюда.

Она скрылась раньше, чем Джон успел разорвать конверт.

Он ожидал слов любви, милой записочки с извинениями.

Но прочел:

«Дорогой Джон, сегодня утром я обвенчалась с Рендльшэмом. Победа на выборах утешит вас вполне, вероятно. Ваша деятельность всегда так много значила для вас! Рендльшэм любит меня так, как я хотела быть любимой, и как не любили вы. Боюсь, что я и сейчас еще не перестала сожалеть о вас.

Кэролайн».

Уайльдной выставил из-за двери пораженное, искаженное в волнении лицо.

— Двадцатью голосами, — пробормотал он. — Только двадцатью!..

Он вошел, хрипло повторяя эти слова.

— Двадцатью? Какими двадцатью? — спросил машинально Джон.

Уайльдной уставился на него почти злобно, и Джон молча последовал за ним в переполненный зал. Чип схватил его за рукав.

— Господи помилуй, что с тобой, Джон?! — зашептал он свирепо. — Через минуту будет выступать Мэйнс, а у тебя такой вид… такой вид… — он вдруг выпустил рукав Джона. — Джон, да ты, кажется, не слышишь, что я говорю?

— Слышу, — сказал почти громко Джон. — Кэролайн бросила меня. Сегодня утром обвенчалась с Рендльшэмом. Эта девушка, ее горничная, приходила сообщить мне.

— Кэролайн… бросила, — повторил, заикаясь, Чип. С минуту его глаза с горячим сочувствием изучали лицо Джона, потом он сказал ровным голосом: — Джон, послушай: ты проиграл. У Мэйнса на двадцать голосов больше. Он через минуту выступит с речью. Что бы ты ни переживал сейчас, возьми себя в руки и сделай все, что надо, ради Бога, ради меня, ради себя. Ступай поздравь Мэйнса, пожми ему руку, все смотрят на тебя. Джон, ты всегда был мужчиной!..

Движение в зале и на улице. Глухой говор перешел в шум. Мэйнс появился на балконе. Народ на улице разразился громким «ура». В комнате Джона оставался один только Уайльдной, исчезли куда-то даже миссис Сэвернейк и Туанета.

Джон вслушался в аплодисменты и крики. Он стряхнул с плеча руку Чипа и, перейдя улицу, вошел к Мэйнсу.

Мэйнс, окруженный своими сторонниками, тотчас заметил его. Джон подошел.

— С победой, Мэйнс! А ведь и я был близок к ней, а? Рад, что дал вам такую партию.

Он был бледен, как мел, но улыбался, и Мэйнс горячо пожал ему руку.

— Более достойного противника и желать нельзя, — сказал он. — И я уверен, что нам еще придется сражаться в Палате! Это только прелюдия!

Джон здоровался со знакомыми. У дверей заметил миссис Сэвернейк и Туанету, а за ними, в тени, виднелся лорд Кэрлью.

Он подошел прямо к нему, и они вдвоем вернулись в опустевшую комнату.

— Я побежден, сэр, — сказал спокойно Джон.

Лорд Кэрлью казался осунувшимся, постаревшим. Джону на миг стало ужасно его жаль.

Он сделал попытку смягчить явно испытываемую стариком муку.

— Я… Кэро прислала мне письмо через горничную… — начал он. Так об этом вы хотели со мной говорить, когда позвали меня к телефону?

Лорд Кэрлью подошел к нему совсем близко.

— Джон… — голос его обрывался, — Джон, я обесчещен. Я не знаю, какими словами мне попытаться просить у вас прощения за ту гнусность, которую проделала с вами Кэро. Одно могу сказать — мне стыдно, я чувствую себя опозоренным.

Джон мял в руках письмо. Ему вдруг страшно захотелось убежать, хотя все в нем возмущалось против этого дикого желания. Уйти, уйти куда глаза глядят, только бы остаться одному!

Он поднял голову и встретил усталый взгляд лорда Кэрлью.

— Я лучше пойду, — сказал он невнятно. — Видите ли… мне лучше побыть одному.

Он вышел с непокрытой головой. Улица кишела веселыми, орущими, хохочущими людьми. Дождь почти прекратился.

Узнав Джона, толпа приветствовала его дружескими ободряющими криками.

— В другой раз удастся!

— Первый блин всегда комом!

Он вышел за город, в поле, шел быстро, не замечая дороги. Снова полил дождь. Визитка, в которую Джон нарядился к обеду, промокла и тяжело обвисала на нем. Но он не замечал, что дрожит от сырости.

Он просто-напросто вышвырнут вон. И в такую минуту!

Вспомнил с горькой усмешкой, как тревожился весь день, не случилось ли чего с Кэро.

Остановился и долго стоял неподвижно под покрытым тучами, плачущим небом. С одной стороны преграждал путь забор, с другой — тянулась все та же унылая дорога.

Голова у Джона горела. Он запустил руки в свои густые волосы, чтобы немного охладить как будто сжатый раскаленным обручем лоб.

— Что я ей сделал? — шептал он про себя снова и снова. Словно какая-то язва разъедала ему душу. Хотелось сжать в руках тонкую шейку Кэро и сжимать ее до тех пор, пока она не испустит дух. Ярость сжигала его, как пламя.

Он ходил и ходил, бормоча что-то, мысленно разговаривая с Кэролайн, представляя себе, что будут говорить другие люди, когда завтра прочтут в газете.

— Я хотел быть ей добрым мужем, — сказал он громко и хрипло. — Я бы делал все, что ей хотелось.

Воспоминания, которые он вызывал, как будто насмехались над ним.

Боже! Вернуться в Лондон, смотреть в глаза людям, оказаться лицом к лицу со всем, что произошло! Даже с Чипом он не мог встретиться сейчас. Терзавшие его гнев и отчаяние заставляли без устали идти и идти, метаться без цели по полям.

Но вот из мрака вынырнула чья-то фигура. Джон услышал оклик Чипа.

— Черт возьми, чего тебе от меня надо? Зачем ты ходишь за мной по пятам?

— Хожу по пятам! Да я вот уже несколько часов ищу тебя! Там, на дороге, в миле отсюда я оставил свой автомобиль.

Говорить было не о чем. Что свершилось — свершилось, и было непоправимо.

Они долго брели, пока дошли до автомобиля, а когда уселись, машина отказалась двинуться с места. Чип долго и терпеливо возился с нею, исправляя что-то.

Джоном вдруг овладел приступ молчаливого смеха: он смотрел на озабоченное лицо Чипа, на струйки дождя, скатывавшиеся с полей его намокшей шляпы, на онемевшие пальцы, усердно что-то мастерившие. И неожиданно Чип начал говорить быстро, словно боясь, что его перебьют:

— Это хорошо, что ты смеешься, Джон. Посмейся — и забудь. Она большего никогда и не заслуживала. Я всегда это знал, только не мог сказать. Я знаю, тебе сейчас все ненавистны, а в частности, в эту минуту — я. Но это пустое. Одно важно: надо встряхнуться и жить дальше. Кэро хотела сбить тебя с ног. Она рассчитывала, что этот скандал, если ты будешь избран, сильно повредит тебе, если же нет, — то будет еще более тяжелым ударом в лицо. Я тебя спрашиваю — можешь ты жалеть, что такая женщина ушла от тебя? Можешь ли еще любить ее? Я бы не мог. Ее поступок сразу вылечил бы меня.

Джон принялся молча помогать ему. Они отвинчивали, чистили, ввинчивали снова — все напрасно. Автомобиль не двигался с места.

— Придется нам тащиться пешком, — сказал наконец Чип.

— Ты иди вперед, — хрипло произнес Джон. — Я тоже скоро приду.

Чип молча тронулся в путь. Джон подождал, пока его шаги затихли вдали. Он чувствовал, что не в силах выносить сегодня присутствие кого-либо из близких и знакомых людей. С уходом Чипа на дороге снова воцарилась настороженная тишина.

Джон уселся на переднее сиденье, положив голову на скрещенные на рычаге руки. Мелкий, но частый дождик поливал его. Мысли текли так же безостановочно и упорно, однообразно и бесцельно, как эти струйки.

Что он сделал, чтобы навлечь на себя такой позор, такую отвратительную обиду? Он честно поступал с Кэро, он ни разу не взглянул на другую женщину. То-то, должно быть, потешается теперь Рендльшэм! Узнают родные… весь свет узнает. Где теперь Кэро? Давно ли она замыслила то, что сделала? Теперь ему была понятна сцена прощания в утро его отъезда, и эти слезы Кэро, так взволновавшие его.

Чей-то голос окликнул Джона по имени. Он тупо поглядел на остановившийся рядом автомобиль. Из окошка высунулась миссис Сэвернейк. Ее лицо было отчетливо видно.

— Садитесь-ка ко мне. В такую ужасную ночь поломка автомобиля — неприятная штука, не правда ли? Входите же!

Джону хотелось отказаться. Он начал было бормотать бессвязное извинение, но шофер уже открыл дверцу. Двигаясь, как автомат, он встал и перешел в автомобиль миссис Сэвернейк. Шофер захлопнул дверцу, и они покатили.

— Ну, конечно, вы совсем промокли! — заметила спутница Джона. — Неприятности всегда обрушиваются на нас все вместе. Победа лорда Мэйнса, и этот дождь, и поломка автомобиля.

Джон ничего не отвечал. Она же продолжала болтать самым простым и естественным тоном.

— Мне придется послать Куртиса раздобыть что-нибудь на ужин, — сказала она, когда они въехали в ворота «Гейдона». — Вы не откажете заглянуть ко мне на минутку? Он сейчас вернется и отвезет вас домой.

Ни звука о Чипе, ни намека на то, что она с ним встретилась, ни одного вопроса, ни слова сожаления или сочувствия.

Джон, пробормотав что-то в ответ, помог ей выйти.

В маленькой гостиной их встретили алые отблески огня в камине, чудесная теплота, сандвичи и вино на круглом столике. На темном дереве блестел кофейник.

— Не сварите ли вы кофе, пока я буду снимать пальто? — попросила хозяйка. — Вы, верно, умеете обращаться с этими новыми машинками?

Джон выслушал и тут же забыл, о чем его просили. Он стоял, глядя в огонь. От его мокрого платья шел пар.

Голос миссис Сэвернейк заставил его очнуться. Он сильно вздрогнул.

— Бессовестный! Кофе не сварен, а я умираю от желания выпить чашечку.

Джон все еще молчал, но бушевавшая в нем буря, как будто лишившая его дара речи, немного улеглась, пока он следил за руками миссис Сэвернейк, зажигавшими спиртовку, разливавшими кофе, расставлявшими все на столе.

Он взял свою чашку и, забыв отпить из нее, промолвил вдруг:

— Я полагаю, вы уже слышали?..

Миссис Сэвернейк вся ушла в свое кресло. При вопросе Джона она подняла глаза и встретила его взгляд.

— Слышала, да…

— Ну, что же, продолжайте, — с горечью поощрил он.

— Хорошо, я буду продолжать. Я хочу рассказать вам одну историйку. О мужчине и женщине. Женщина была на волосок от того, чтобы поступить так же, как поступила Кэролайн Кэрлью. Но она этого не сделала, потому что… да отчасти потому, я думаю, что была трусихой, а отчасти и потому, что у нее имелись так называемые идеалы. И она вышла замуж за героя этой истории, — и он кончил тем, что возненавидел ее. Это я — та женщина. И с тех пор я расплачиваюсь за ошибку.

— Вы… Вы поступили… хотели поступить со своим мужем так, как Кэро — со мной?!

Во взгляде Джона было горькое презрение.

— Да, я хотела разойтись с ним до свадьбы, а потом… я имела слабость не сделать этого. Вы избежали большего несчастья. Джон, будьте благодарны судьбе.

— Зачем вы все это говорите мне?

— Чтобы помочь вам трезво взглянуть на случившееся, снова прийти в равновесие. В ваших глазах я только что прочла осуждение. Это вы напрасно, Джон! Меня толкала отказаться от брака с Сент-Джюстом та безоглядная, слепая любовь, какою мы любим лишь в ранней юности. Я была в нерешимости… колебалась, — и он победил. А эта его победа разбила две жизни — потому что между нами не было настоящей любви. Я рада, что у вас с Кэролайн вышло по-другому. Она вам оказала услугу.

Она вдруг поднялась. На побледневшем лице глаза ее казались совсем черными.

— Вы молоды, — промолвила она немного дрожащими губами. — Перед вами — весь огромный мир, все, что стоит завоевывать. — Глаза ее вдруг заблестели слезами. — Ваше «завтра» — на пороге. Я знаю, вы встряхнетесь и пойдете ему навстречу.

Во дворе послышался мягкий стук колес. Автомобиль вернулся.

Джон смотрел прямо в глаза говорившей.

— Вы привезли меня сюда нарочно, — пробормотал он, — и говорили все это с целью утешить меня. Я очень вам признателен, но… но, видит Бог, я не знаю… мне все противно, вся жизнь. Мне никто не может помочь!..

Прощаясь, он на миг удержал ее руку в своей, и пожатие как будто открыло миссис Сэвернейк всю силу той горечи, того озлобления, что терзали его.

Джон вышел и прикрыл за собой дверь. Одно короткое «Спокойной ночи». Ни слова благодарности. Не взглянул, не помедлил на пороге. Олицетворение воинствующей молодости, гнева, неукротимого возмущения против страданий.

Миссис Сэвернейк продолжала стоять у камина, неотступно глядя вниз, словно ее омраченные глаза видели в пламени того, о котором она думала: его намокшую одежду, потемневшие от дождя волосы, его измученное лицо. Было в Джоне что-то, имевшее непонятную власть волновать ее даже тогда, когда Джона не было с ней.

Куда девалось ее ясное спокойствие? Что-то в ее сердце, что она считала мертвым, просыпалось от обманчивого сна.

Она завидовала молодости Джона, тому, что он воюет, страдает, что так стремительно и безрассудно набрасывается на жизнь.

Она вдруг подняла глаза и быстро оглядела свою красивую комнату.

Вещи… вещи. Красивые, драгоценные, редкие и — мертвые.

Вся жизнь прошла только в собирании этих вещей. Сегодня все они как будто издевались над ней.

Она сердито сказала себе, защищаясь, что ведь это составляет существенный интерес в жизни столь многих, особенно в ее возрасте.

Но мысли не слушались, толпились в беспорядке, опережая одна другую.

Она могла бы любить и быть любимой — это от нее зависит. А вещи — совсем не главное в ее существовании. Размышляя так, она двигалась по комнате, гася лампы, ставя на место книги, оправляя подушки. В доме была томительная тишина. Пустая ночь подстерегала Виолу. А вслед за ночью — спокойный, безрадостный рассвет. Биения жизни — вот чего не хватало в нем.

Она задержалась у рояля. Ее охватило сильное желание звуками музыки нарушить мирное оцепенение комнаты и свое холодное одиночество. Звуками, в которых живет радость, и мука сожаления, и даже презрение к себе.

Она играла рубинштейновский «Каменный Остров». И казалось, что колокола жизни, чей звон неустанно слышится в великолепном ритме мятежной юности, заливаются громче, победнее, словно вырвавшись на волю бурными, ликующими, золотыми перезвонами.

Миссис Сэвернейк казалось, будто мелодия, выливавшаяся из-под ее пальцев, шла прямо из ее сердца: те же страстные призывы — и та же усталая примиренность в конце.

Она встала, захлопнула крышку рояля и поднялась наверх, в спальню. И там топился камин, было мирно и красиво, повсюду кружева, серебристый мягкий шелк, великолепное старое дерево. Кровать в стиле ампир, резная и золоченая, была чудом искусства.

Пока девушка помогала ей переодеваться и все готовила на ночь, миссис Сэвернейк, рассеянно глядя в зеркало, все еще слышала тот колокольный звон. И чудился ей жадно внимающий этим звукам, весь ушедший в них душой — Джон.

Она бессознательно играла для него. Это он разбудил в ней тоску по жизни, по утраченной молодости.

— У миссис сегодня усталый вид, — робко заметила горничная.

Миссис Сэвернейк грустно улыбнулась.

— Миссис становится старой, Агнесса, — сказала она с жесткой нотой в голосе. — Но и вы, и другие называете это усталостью — из вежливости.