Несмотря ни на что

Глава XII

Старая истина: женщина становится более заманчивой для мужчины, если он знает, что в нее влюблены и другие. Бессознательный хищнический инстинкт, просыпаясь, усиливает стремление к ней.

Джон видел, что Чип молчаливо обожает миссис Сэвернейк. Это придавало ей в его глазах новую, загадочную прелесть, делало ее еще более желанной. Джон словно смотрел на нее глазами Чипа.

Временами, отдавая себе в этом отчет, он злился, отступал, почти пугался. А страх в этих случаях — начало всем известного конца.

Джон этого не знал. Весь его любовный опыт заключался в романе с Кэролайн, оставившем лишь горечь. Он не хотел новых уроков.

Но как-то так выходило, что он постоянно слышал о миссис Сэвернейк, встречал ее. Ее знало множество людей. И при такой широкой известности о ней (редкое явление) не сплетничали — или сплетничали очень безобидно. Говорили, что она для мужчин милый, осторожный, но бессердечный ментор. Говорили, что она умеет льстить и этим добилась своего влияния. А между тем все искали ее общества, наперебой приглашали ее, и она принимала большую часть приглашений.

Джон редко встречал ее одну и бессознательно злился на это. В одно солнечное июньское утро, до завтрака, он встретил миссис Сэвернейк одну в парке. Оба они катались верхом.

— Наконец-то одна! Вот неожиданность!

Она подняла брови.

— Разве я кажусь вам такой уже окруженной?

— А разве это не так? Я, кажется, ни разу еще не встречал вас без свиты.

— Что это — упрек, жалоба или любезность?

Она улыбалась ему точно так же, как (он видел это много раз) улыбалась и другим.

— Я хотел бы, — заметил он, искусственно смеясь, — чтобы вы сберегли эту очаровательную улыбку только для меня.

На ее щеках выступила легкая краска, оттеняя глубокую синеву глаз.

— А разве она какая-нибудь особенная?

Джон засмеялся, откидывая голову.

— А вы как будто не изучили до мельчайших оттенков эффект, который она производит на тех, кому вы дарите ее? Если бы я не боялся вас рассердить, то готов был бы высказать предположение, что вы изучали этот эффект годами.

— О, нет, — сказала она ласково, — с какой стати мне сердиться? Каждый шутит на свой манер и, к счастью, никому из слушателей не возбраняется иметь свое мнение о качестве шутки.

Спустя минуту они уже беседовали о политике.

Джон поехал домой из парка с ощущением, что день сегодня неудачный. И неожиданно для себя к вечеру решил отправиться к миссис Сэвернейк. Он застал ее одну.

Комната была полна весенних запахов: повсюду — цветы. Было тихо. Блестел на подносе чайный сервиз.

Уверенность покинула Джона. Слова не шли с уст. Он пробормотал, запинаясь:

— Хотя мы и виделись только сегодня утром, но я чувствовал… мне хотелось… вам неприятен мой приход, скажите?

Миссис Сэвернейк готовила чай. Подняла глаза.

— О, я в восторге. Мы напьемся чаю и поболтаем — первое удовольствие для нас, женщин.

Джон уселся в кресло и взял из ее рук чашку. Беспокойство и тоска разом сменились ощущением тихого довольства.

— Бывают у вас такие дни, когда вы все время в раздражении, хотя ничего неприятного не случилось? Когда пустота какая-то томит, недовольство? У Маркса теперь мало работы для меня, а ничего нет хуже праздного утра. Но здесь, сейчас, я снова почувствовал себя великолепно.

— Это очень приятно слышать, — улыбнулась, глядя на него, хозяйка. Джон, в свою очередь, смотрел на нее в упор, не скрывая своего смелого восхищения. Миссис Сэвернейк не могла не видеть того, что Джон очень хорош собой: такой красивый, сильный и молодой.

Так оба смотрели друг на друга в молчании, и что-то новое рождалось от этих скрещенных взглядов. Джон чуточку побледнел.

На пороге появился лакей, докладывая о госте. Вошел Леопольд Маркс.

Если он и испытывал разочарование, увидев Джона, то ничем не показал этого.

Заговорили о какой-то «злобе дня». Джон молчал, чувствуя в эти минуты, что, если заговорит, непременно скажет грубость Марксу. Он кидал на последнего беглые злобные взгляды и с неприятным изумлением открывал в себе унизительную ревность к Марксу.

Было нестерпимо видеть, что Маркс сидит на оттоманке рядом с миссис Сэвернейк, что он зовет ее Виолой. И впервые Джон посмотрел на своего патрона, как на человека, не принадлежащего к их кругу, на какого-то сомнительного прожектера.

Голос Маркса, дружеский, ободряющий, ворвался в его размышления:

— Джон, мне известно, теперь уже из официальных источников, что Инграм получает повышение. Так что вы можете снова начать действовать!

Джон подал какую-то реплику. Его минутное недоброжелательство к Марксу прошло, но разговаривать не хотелось.

Не глядя на миссис Сэвернейк, он не пропускал ни одного ее движения, ни одного слова, и ни о чем другом не мог думать. Ее манера наклонять голову, волнистость тщательно убранных волос, каждая деталь ее туалета — все это приобрело вдруг какую-то особенную значимость в глазах Джона.

Он сидел хмурый, изредка подавая реплики, — и не в силах был уйти и оставить миссис Сэвернейк наедине с Марксом.

Ему никогда и в голову не приходила мысль о любви к этой женщине, он никогда не хотел этого, — что же случилось сегодня за чайным столом? Почему он спрашивает себя в отчаянии, любит ли он ее?

Если это — любовь, значит, он никогда не любил Кэролайн. Тогда все было смех и беспечность, поцелуи и чувственные порывы, от которых дыхание захватывало; не было этого таинственного страха, томительного ощущения неудовлетворенности — всех этих новых для него и противоречивых ощущений.

Маркс поднялся, собираясь уходить. Спросил, идет ли Джон тоже.

Джон беззвучно попрощался с миссис Сэвернейк и последовал за Марксом на улицу. Они расстались на углу площади Гамильтона. Маркс подозвал таксомотор, Джон направился в парк.

Парк кишел людьми. На скамейке под каждым деревом — парочка. Джон выбрал уединенную аллею, где их не было, и присел на скамью, чтобы собраться с мыслями.

Он смутно чувствовал, что любовь к миссис Сэвернейк будет потрясающим событием в его жизни. А он немного побаивался всего «потрясающего», инстинктивно сторонился его.

«Глупости! Если я никогда не переживал того, что сейчас, это еще не значит, что я влюблен в миссис Сэвернейк!»

Он не мог думать о ней, как о женщине, которой хочешь обладать, даже просто как о любимой женщине. Что-то мешало. Образ миссис Сэвернейк все еще стоял как-то отдельно от его внутренней жизни. Но снова и снова он возвращался к тому же недоуменному вопросу: как можно было хоть на миг поверить, что то, что он давал Кэролайн, была любовь?

На песке, у ног Джона возились и прыгали воробьи. На Пикадилли глухой рокот сменялся по временам громким шумом. Все было так знакомо и привычно — и тем сложнее и необъяснимее казалось то новое, что происходило в его душе.

— Все это — просто каприз, наваждение, — сказал он себе с озлобленной решимостью и, поднявшись, зашагал по дорожкам к выходу. Скорее к людям, которые будут говорить с ним, помогут отогнать мысли.

Он телефонировал Чипу и предложил обедать в Рэнэла.

— Ладно, — отвечал ленивый голос Чипа, — приду через полчасика. Я кончаю доклад.

Джон зашел домой переодеться и поехал в своем автомобиле в Рэнэла. Был час, когда закрываются все конторы и движение на улице заметно усиливается. Надо было зорко следить, чтобы не наехать на кого-нибудь, и это отвлекло Джона от размышлений. На мосту пришлось задержаться. Солнце садилось за рекой, и неподвижная поверхность воды походила на массу расплавленного металла. Был один из тех вечеров, которые волнуют душу и вызывают в ней цветной туман грез.

На площадке перед клубом, на лестнице, в комнатах — повсюду пестрели и благоухали цветы. Джон выбрал столик на открытой веранде и уселся ожидать Чипа.

Чип запоздал. Когда за всеми столиками уже обедали и из затемненного уголка слышались звуки оркестра, Джон, наконец, увидел издали приятеля.

Чип с кем-то разговаривал. Но с кем?

Миссис Сэвернейк! Они, очевидно, пришли вместе.

Джон поднялся, холодея от радости, сердце у него громко стучало.

— Джон, судьба к нам решительно благосклонна. Мне надо было позвонить к миссис Сэвернейк по поводу одного адреса. Мне и не снилось, что она окажется дома. Но она была дома, и я попросил ее отобедать с нами здесь.

— Упрашивать особенно не пришлось, — вставила миссис Сэвернейк. — Такой чудесный вечер… и перспектива обедать на воздухе!..

Она была так хороша с этим сияющим лицом, что Джон забыл свою тревогу и смятение. Он не отводил глаз от миссис Сэвернейк, был совершенно счастлив, что ему можно смотреть на нее и ни о чем не думать.

За обедом Чип рассказывал анекдоты, случавшиеся с ним во время объезда захолустных местечек и ферм (эти объезды составляли часть его новых обязанностей). Миссис Сэвернейк говорила о тайном очаровании некоторых глухих, словно забытых миром, уголков за границей, о шумной музыке жизни больших городов континента. Джон вслушивался в звуки ее голоса, вряд ли понимая то, что она говорила. Смотрел в густую, как индиго, синеву зрачков, не пропуская ни одного движения унизанной кольцами руки. Но, очарованный, он не ощущал, однако, желания целовать эту женщину. Словно одна только душа его была влюблена, кровь молчала. Уже только глядеть на нее, говорить с нею — было таким упоением, какого он не знал еще никогда до сих пор.

Мимо их стола прошла дама, напомнившая ему Кэролайн: то же светлое золото волос, та же смелая непринужденность манер. Джон смотрел ей вслед, удивляясь своему равнодушию. В первый раз за много месяцев воспоминание о Кэролайн не волновало. Она перестала для него существовать. И сознание, что это так, принесло невыразимое облегчение.

— Вы — ужасно неразговорчивый субъект, — сказала ему миссис Сэвернейк.

— Мне так спокойно и хорошо, что не хочется разговаривать.

— Ну, что, теперь Фельвуд — дело верное?

Джон совсем забыл о назначении Инграма, хотя Маркс только сегодня говорил с ним об этом.

— Думаю, что так, — отвечал он. — Но до начала новой сессии ничего нельзя предпринять.

Все отодвинулось куда-то в сторону, не существовало ничего, кроме этих минут.

Стемнело. Бесчисленные звезды расцвели в небе. К столу подошел знакомый Чипа и отвел его в сторону для какого-то делового разговора.

— Не проводите ли меня к озеру? — сказала миссис Сэвернейк Джону. — Мистер Чип нас догонит.

— Вы не озябнете? — спросил Джон, помогая ей набросить шаль на легкое платье и почти касаясь руками ее плеч.

— В такой-то вечер! Не глупо ли? — сказала она вдруг, когда они шли к озеру. — Мне сегодня кажется, что мне пятнадцать лет, честное слово! Каждый час этих весенних сумерек словно снимает с плеч несколько лет!

И так как Джон молчал, она добавила:

— Я непременно хочу, чтобы вы разделили мое глупое настроение.

Они дошли до озера. Кувшинки на его поверхности были похожи на уснувшие звезды. Деревья шептались, как всегда шепчутся деревья вечером у воды.

Джон повернулся к своей спутнице так резко, что она с изумлением посмотрела на него.

— Простите, — сказал он смущенно. — Я хотел сказать… вы вот упрекали меня в молчаливости и безучастии. Это не так… Я чувствую то же, что и вы, но я такой… неуклюжий… я не умею выразить… Это вы вызываете во мне то настроение, о котором только что говорили. Заставляете особенно чувствовать красоту и покой вокруг… заметить то, чего я раньше не замечал. Помните ту ночь, когда лил дождь?.. Нет, забыли, я думаю. А я — не забыл. На время как будто забыл, а потом оказалось, что все помню: каждое ваше словечко, все наши встречи до единой, как вы были одеты, о чем говорили…

Чип приближался, окликая их издали.

— Сейчас невозможно… — в шепоте Джона была отчаянная решимость, — но мне надо поговорить с вами… я…

— Нет, нет, не надо! — сказала с усилием миссис Сэвернейк. Джон видел, как рука ее невольно поднялась к горлу. Лицо было не видно в тени.

— Отчего не надо? — произнес он с усилием.

В эту минуту подошел Чип.

— Меня задержал Торн. Никак не удавалось от него отвязаться. Чудесное здесь местечко, не правда ли? Не желаете ли, прекрасная маркиза, чтобы я добыл для вас водяную лилию? Я знаю, вы любите достигать недостижимого, иначе вам не пришла бы идея сделать меня общественным деятелем. Одну минуту…

— Сегодня вечером, мне кажется, не хочется недостижимого, — отозвалась тихо миссис Сэвернейк.

«Что это, почудилось мне, или ее голос действительно дрожал?» — сказал себе Джон.

— Отчего же? — спросил он вслух. Ему хотелось снова услышать ее голос.

— Устала. Боюсь, что я слишком стара для экскурсии в область недосягаемого.

Джон подошел совсем близко.

— А я жажду их! — сказал он тихо. — Вы не можете прогнать меня таким образом. Вы должны позволить мне увидеться с вами снова — наедине.

Она не отвечала.

Джона охватило настоящее отчаяние. Он хотел отойти и при этом нечаянно коснулся ее руки, поднявшейся, чтобы поправить шаль. В ту же секунду он остановился и пальцы его сжались вокруг ее тонкой кисти. Он не хотел, не в силах был разжать их.

— Можно мне прийти завтра вечером?

Радость от ее близости бушевала, пела в его крови.

— Да, — сказала, наконец, миссис Сэвернейк почти шепотом, и Джон выпустил ее руку.

Чип, между тем, достал кувшинку и торжественно поднес ее.

Они втроем вернулись в клуб. В ту же минуту, как они вошли в освещенное пространство, Джон с жадным вниманием посмотрел на миссис Сэвернейк.

Она была очень бледна. Сердце в нем возликовало. Исчез невидимый барьер, разделяющий обыкновенных людей, знакомых. Он коснулся ее, он нашел потайной вход, нашел его незапертым.

Больше не было колебаний: он знал теперь, что любит миссис Сэвернейк. И как это он не догадался давным-давно!

Минутами это казалось чем-то нереальным. Но оно уничтожало все, что было реальностью в его существовании.

Мысль о браке еще не приходила Джону в голову. Он жаждал одного: объяснить миссис Сэвернейк, сделать, чтобы она знала.

Рассказать ей все те чудесные, быстро мелькавшие, но незабываемые ощущения, что она вызвала в его душе. Все, все сказать — и смотреть в ее глаза, пока будет говорить, и видеть снова, как дрожат эти изогнутые губы.

В эту минуту он в первый раз мысленно поцеловал ее. До сих пор то, что происходило в нем, было так пугающе непонятно: и только теперь при мысли об этих губах, которые будут дрожать, которых он коснется своими, — страсть вспыхнула в нем.

«Боже! Иметь право целовать ее, видеть, как эти ресницы упадут тенью на щеки, когда их губы сольются, испытать снова трепет прикосновения! Неужели это будет?!»

Его вдруг поразила, как что-то чудовищное, мысль, что миссис Сэвернейк вольна распоряжаться, как хочет, собою, своей жизнью, что она может выбрать не его, а другого — и он бессилен изменить ее решение.

Пока он стоял ожидая, чтобы подъехал ее автомобиль, она казалась ему такой защищенной, недосягаемой, такой далекой от него, словно они находятся на разных полушариях. Во всей силе встало перед ним сознание того, как мало может значить человек в жизни другого человека, если его не любят, не нуждаются в нем.

Автомобиль подъехал. Сейчас она уедет — он не может удержать ее!

Миссис Сэвернейк пожелала Джону доброй ночи, улыбнулась ему на прощание и скользнула в автомобиль.

Мир, кружившийся вокруг в какой-то бешеной пляске, вдруг остановился. Чип, предлагавший «заняться ликером и папиросами», казался Джону возмутительным вандалом, ступившим на освященную землю.

Но затем вернулось сознание действительности. Он взял под руку Чипа, согласился выпить ликеру, вел себя некоторое время нормально, — потом снова унесся мыслями к миссис Сэвернейк. Как возмутительно безлично, как оскорбительно равнодушно было ее прощание с ним!

И, как назло, Чип всю дорогу говорил только о миссис Сэвернейк.

Джон вдруг стал мысленно высчитывать, сколько времени прошло с того вечера после возвращения его из Парижа, когда Чип сказал ему о своей любви. Два… нет, три месяца. В сегодняшних излияниях Чипа чувствовалось безграничное смирение, бескорыстное восхищение преданного влюбленного. Как непохожи они с Чипом! Джон чувствовал ревнивую боль.

Ему ужасно хотелось спросить Чипа, знает ли миссис Сэвернейк о его любви к ней. Но не хватало духу.

Чип мог предложить ей так много: имя, богатство, свою стойкую преданность. Чип умел любить, беречь и окружать заботами. А он, Джон, мог дать так мало… Острое чувство унижения охватило его.

В глазах многих он был тем человеком, кому Кэролайн Кэрлью «дала отставку». Что думала миссис Сэвернейк об этой постыдной истории?

Лицо у Джона горело. Только в этот час он впервые по-настоящему ненавидел Кэролайн, словно объявившую всему свету, что он, Джон, немного стоит.

Чип промолвил:

— Я, кажется, здорово надоел тебе? Ни с кем, кроме тебя, я об этом не могу говорить. А иногда поговорить — такое облегчение. Не зайдешь ли ко мне выпить чего-нибудь?

Джон отказался. Ему хотелось остаться одному. Уже простившись, он вдруг решился и сказал с усилием:

— Мне следует сказать тебе… Видишь ли… я тебе дал говорить, а, может быть, это нечестно с моей стороны… потому что… я тоже люблю ее.

Чип стоял прислонясь к дверцам автомобиля.

— Я так и думал. Догадался сегодня вечером. Но все у меня нелепо выходит… Мне хотелось, чтобы ты знал… что же, я, конечно, никогда не мог питать надежд… она и не взглянула бы на меня… Я только не знал, известно ли тебе… вот и все.

Он остановился.

— Увидимся завтра в клубе за ленчем. Всего хорошего. До свиданья.

— Всего хорошего!

Джон поехал дальше с ощущением неловкости перед Чипом, чьи прямота и благородство оставались неизменными при любых обстоятельствах. За этой мыслью пришла другая: а что, если и она разглядела Чипа? У Джона перехватило горло от испуга.

Он повернул и поехал к дому миссис Сэвернейк. Одно окно светилось. Не в ее ли комнате?

Стараясь сохранять спокойствие, Джон остановил автомобиль. Где-то часы пробили полночь. Новый день начинался. Принесет ли он ему счастье?

Он поехал дальше по опустевшей улице домой. Стараясь не шуметь, добрался до своих комнат.

На столе отдельно от других писем лежала записка старшего представителя по партии в Палате общин… Речь шла о Фельвуде. Джона любезно поощряли баллотироваться и предлагали помощь.

Джон медленно вертел в руках письмо. Фельвуд казался теперь чем-то таким пустячным, ненужным…

То, что произойдет завтра… нет, сегодня — вот единственное, то важно для него. На миг представил себе, что та, которую он любил со всей радостной смелостью и, вместе с тем, благоговением первой любви, любит его. Он, казалось, видел перед собой ее глаза и погружался в эту сладкую бездну. Запах ее темных волос чудился ему. Захватывало дух при мысли о руках, которые он будет крепко сжимать в своих.

Он замечал в себе какую-то робость перед нею. И после порыва радости, холодея от тоски, говорил себе, что, может быть, все его надежды и мечты напрасны.

Он не мог уснуть. Вставал. Перелистывал поэтов. Все стихотворения казались ему написанными о Виоле Сэвернейк, для нее. Он усмехался над своей тупостью, но молодость брала свое.

Все, что он до сих пор считал «выдумкой», «преувеличением», стало вдруг чудесной правдой.

В открытое окно неожиданно проник солнечный луч. На Вестминстерской башне пробило шесть. Еще почти двенадцать часов ожидания!

Джон умылся, оделся и спустился в конюшню, где держал свою верховую лошадь. Содержатель конюшен, сам только что приехавший, посмотрел с удивлением, но ничего не сказал, оседлал Синюю Птицу, кобылу Джона, и смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду.

Джон пустился галопом по пустым улицам; миновал Гэмпстед-Хилл и поехал по направлению к Хиз.

Все вокруг так и сверкало. Переливались бриллианты роз на золоте дрока, а кусты цветущего боярышника были, казалось, усыпаны серебром и рубинами.

Все ароматы лета сливались в утреннем воздухе, еще чуть тронутом морозом.

— Господи, как хорошо! — сказал Джон вслух.

Он снова заставил Синюю Птицу нестись во весь дух, и ему казалось, что это не лошадь под ним, а он сам летит, едва касаясь земли.

На обратном пути остановился у маленькой булочной, напился чаю с горячим еще хлебом и угостил сахаром Синюю Птицу, потом поехал домой.

Утром предстояло работать с Марксом. Джон боялся, что не в состоянии будет сосредоточиться, но, к его удивлению, работа шла отлично.

В три часа он был уже свободен.