Несомненно ты

ГЛАВА 14

Элизабет знает, что мне нужно. Мне даже не приходится просить. Слова приносят слишком много боли. Когда мы приезжаем в аэропорт, она вытаскивает мои солнечные очки из сумочки и всовывает упаковку салфеток мне в руку. Пока мы стоим в очереди, она нежно поглаживает мою спину рукой. Это её способ показать, что она рядом, и я люблю её за это. Никаких «я же говорила тебе», просто безграничная любовь. Материнская любовь.

Полёт в Иллинойс мучительно долгий. Впрочем, каждый вздох кажется целой бесконечностью. Время… Самое забавное в нём, что когда ты влюблён, оно летит со скоростью поезда, но ползёт секунда за мучительной секундой, когда залечивает моё разбитое сердце. Мне нужно увидеться с папой и узнать, что с ним всё будет в порядке. Часть меня уже умерла сегодня, я не могу потерять и его тоже.

К тому времени, как мы добираемся до больницы, я чувствую себя полнейшей развалиной. Мы находим папину палату и, зайдя в неё, видим сидящего на больничной койке отца с Эйвери под боком. Я знаю, что он замечает мои распухшие глаза, несмотря на то, что Элизабет прикладывала к ним холодные бутылки воды, пока мы ехали в такси.

— Папочка! — я обнимаю его, и слёзы вновь льются из глаз. Очутившись в его объятьях, я чувствую себя маленькой девочкой, которой сегодня разбили сердце.

— Ну, привет-привет, малышка. Для чего всё это? Со мной всё будет в порядке. Вам, девочки, совсем не обязательно было возвращаться домой.

Я разжимаю объятия и сажусь на край его кровати.

Эйвери закатывает глаза.

— Боже, папа. У тебя на восемьдесят процентов закупорена артерия и доктор сказал, что тебе понадобится стент. Так что не нужно так безобидно говорить об этом.

— Так у тебя сегодня операция? — всхлипываю я.

— Небольшая операция. Скорее всего, я выйду отсюда в течение двадцати четырёх часов.

— Когда они будут её делать?

— Завтра, — отвечает Эйвери.

— Я отменю свою поездку в…

— Ни за что, — обрывает меня папа. — Ты отправляешься в Париж. Ты мечтаешь побывать там ещё с самого детства. Если я умру, то можешь остаться, но если произойдёт что-то менее важное, то ты собираешься и садишься на самолёт. Поняла меня?

— Не говори так, папа, — я морщу нос, потому что даже от одного его упоминания о смерти меня подташнивает.

— Всё будет в порядке, — говорит Элизабет. — К тому же у нас есть прекрасный ангел-хранитель.

Папа смеётся.

— Я не боюсь смерти. Бог может забрать меня в любое время, когда я ему понадоблюсь. Поскольку любовь всей моей жизни ждёт меня там.

Боже! Неужели сегодня возможно ещё сильнее получить удар под дых?

— У мамы теперь бесконечность впереди. Она может и подождать тебя, — Эйвери наклоняется и целует его в щеку.

Входит медсестра и говорит, что ей нужно сделать кое-какие процедуры отцу перед завтрашней операцией. Элизабет остаётся с ним, а мы с Эйвери спускаемся вниз в кафетерий, чтобы хоть что-нибудь съесть.

— Ты не голодна? — спрашивает она, глядя на мою одиноко стоящую бутылку с виноградным соком.

— Не очень, — пытаюсь выдавить из себя улыбку.

— Всё будет хорошо, — говорит она, взяв меня за руку и крепко её сжав.

— Знаю. Это довольно простая операция.

— Я говорю не о папе, — её голос нежный и до ужаса сочувствующий.

Глупые слёзы возвращаются, но я отказывалась моргать, потому что они снова побеждают. Я делаю глубокий вдох и киваю, сфокусировав взгляд на этикетке бутылки.

— Я переезжаю, — заявляет она.

Боже, как же я люблю её за то, что она знает, когда нужно поменять тему разговора.

— Переезжаешь домой?

Эйвери фыркает.

— Чёрт, нет! Просто поближе к пляжу. Одной массажистке, с которой я работаю, нужна новая соседка. Та, которая бы не играла на волынке.

И мы обе смеёмся.

— Ну, тогда она тебя полюбит. В любом случае, ты никогда не вернёшься домой.

Эйвери сидит и ест свой сэндвич с курицей, а я заставляю себя допить сок. После этого мы снова поднимаемся к папе. Уже темнеет, а операция назначена на раннее утро, поэтому мы решаем поехать домой и дать ему немного отдохнуть.

Мы приезжаем в больницу к семи утра, чтобы увидеться с папой до операции. Эйвери и Элизабет убегают за кофе, а я остаюсь в комнате ожиданий. Никогда ещё в своей жизни я не спала так отвратительно. В висках стучало и «Адвил» не помогал, вероятно потому, что я не переставала громко рыдать и выть. После полуночи Эйвери забралась ко мне в кровать и обнимала меня всю оставшуюся ночь. Поэтому я знаю, почему ей так необходима ещё одна доза кофе сегодня утром. Операция «Сломленная Сидни» изматывает. Ничего не звучит более соблазнительно сейчас, чем утопить свои печали в шести упаковках пива от Jack Daniel’s, но я не могу так поступить, потому что у папы сегодня утром операция.

Я не помню, как засыпаю. Но когда Эйвери подталкивает меня локтём, чтобы сказать, что операция закончилась, мне приходится вытереть дорожку слюны с щеки.

— Класс, Сэм. Очень красиво, — смеётся Эйвери, а Элизабет обнимает меня за плечи и ведёт в палату к папе.

Операция проходит хорошо, и врачи планируют отпустить его домой завтра утром, если все анализы будут в норме. Мы практически весь день проводим с папой, разговаривая о переезде Эйвери, о поездке Элизабет и Тревора и о моём списке того, что нужно сделать в Париже прежде, чем умереть. Папа периодически то засыпает, то просыпается, пока он, наконец, не выставляет нас из палаты после того, как съедает свою «замечательную» больничную еду.

— Вы, три курицы, возвращайтесь домой, чтобы закончить своё кудахтанье, — шутит он. Но мы-то знаем, что он говорит серьёзно.

— Мы вернёмся утром и заберём тебя, — говорит Эйвери и целует его.

— Если мы не слишком поздно закончим своё «кудахтанье», — Элизабет крепко обнимает его.

— Я сейчас, — говорю я, и они выходят из палаты.

Я уже хочу сесть на стул, но папа хлопает по месту на его больничной койке. Взяв его за руку, я сажусь рядом с ним.

— Я вылетаю в шесть утра, так что мы не увидимся, пока я не вернусь из Парижа.

Он улыбается.

— Живи по своим правилам, милая. Будь умницей… но живи по-своему. Я так горжусь тобой. Твоя мама тоже бы гордилась тобой. Ты так усердно работала, учась в школе, и продолжаешь упорно трудиться, чтобы довести всё до конца. Не могу дождаться того момента, когда однажды увижу свою малышку куратором музея. Скорее всего, в Лувре, — подмигивает он.

Я смеюсь.

— Конечно. Уверена, что они предложат мне работу, пока я буду там. Какое-нибудь прохождение практики.

— Нет предела совершенству. Несмотря ни на что, Бог действительно благословил нас.

Я вытираю одинокую слезу и обнимаю его.

— Да, благословил. Люблю тебя, папочка. Я позвоню тебе, когда прилечу в Париж.

— Я тоже люблю тебя, милая. Будь аккуратней.

— Буду.

По пути домой мы останавливаемся у магазина для печати. Я отправила им вчера несколько фото, чтобы они их распечатали. Элизабет и Эйвери я говорю, что это фотографии, которые я сделала для друга, и они больше не задают вопросов. Когда мы приезжаем домой, я опускаюсь в подвал и нахожу несколько рамок, которые купила когда-то на распродаже. Вставив фото в рамки, я подписываю их на обратной стороне. После этого я заворачиваю их в обёрточную бумагу и кладу рядом с ними немного денег и адрес для Элизабет с Эйвери, по которому они отправят посылку завтра.

— Пало-Альто? — спрашивает Эйвери.

— Просто сделай это для меня.

Она кивает, ничего не спрашивая больше, и обнимает меня.

— Итак, кто из вас двух «куриц» поднимется в такую рань завтра, чтобы отвезти меня в аэропорт?

Эйвери поднимает руку вверх.

— Я как всегда вытяну короткую соломинку.

Элизабет усмехается.

— Я слишком стара, чтобы просыпаться так рано.

— Глупости. Я спала в твоей кровати. Слышала когда-нибудь, что такое жалюзи?

Она махает рукой.

— Ох, солнце меня не будит.

— Ну, если не солнце, то твой пёс уж точно это делает.

— Ты имеешь в виду пёс Тревора. Я не просыпаюсь так рано для Сворли, если только Тревор не в отъезде. Рано утром девушке нужно спать, разве ты не знаешь.

Я смеюсь.

— Так и знала, что это всё Тревор и его навязчивое отношение к перфекционизму.

Эйвери, которая копается в своём телефоне, и то смеётся, потому что это правда.

— У него нет навязчивого состояния.

Я наклоняю голову набок.

— Правда? Ты выбираешь этот ответ?

— Он просто… чистюля и любит порядок.

— У вас специи в алфавитном порядке стоят.

— Многие люди так делают.

— Точно так же, как и соусы в холодильнике. Барбекю соус, Вустерский соус, горчица, кетчуп, майонез, «Ранчо» соус, солёные огурцы, соус для стейка и «Тысяча островов». И. Всё. В. Этой. Последовательности.

— Ага, есть что-то в этом ненормальное, — смеётся Эйвери.

— Он, правда, начинает вести себя немного странно, когда я ставлю солёные огурцы перед «Ранчо».

— Ммммхмм… — мы с Эйвери киваем и натянуто улыбаемся.

— Это ничего не значит. Я иду спать, юные леди. Иди, обними меня.

Я крепко обнимаю её.

— Хорошо тебе добраться, Сидни. Люблю тебя.

— Тебе тоже, Элизабет.

Эйвери подмигивает мне.

— Спокойной ночи, — отвечаем мы, когда Элизабет поднимается наверх.

Мы плюхаемся на диван и смотрим на завёрнутые в бумагу фото, лежащие на стуле. Лотнер преследует меня. До этого уже было такое, что я ничего не слышала от него больше, чем двадцать четыре часа, но сейчас всё чувствуется по-другому. Тогда я знала, что увижусь с ним снова. А теперь больше такого не будет.

Эйвери знает, о чем я думаю сейчас.

— Пожалуйста, скажи мне, что ты напьёшься в жопу завтра в самолёте и забудешь о докторе «Чьё Имя Нельзя Называть».

Я улыбаюсь, всё ещё глядя на завёрнутые рамки.

— Не могу. Я лечу одна. Мне придётся подождать, пока семья, у которой я буду работать, уедет, и вот тогдааа я собираюсь напиться в жопу и забыть о докторе «Чьё Имя Нельзя Называть».

— А ещё как дополнение лучше бы тебе переспать с парочкой горячих французов.

Я сижу, пропуская пальцы сквозь свои длинные локоны.

— Конечно. Какой смысл напиваться в жопу, если ты не проснёшься с утра в постели у незнакомца?

— Это моя девочка, — Эйвери наклоняется и кладёт голову мне на плечо. — Я очень устала. Одна горячая малышка не давала мне спать всю ночь.

Я опускаю свою голову на её.

— Она выглядела очень жалкой.

— Точно.