Несомненно ты

ГЛАВА 18

Состояние нормализовалось. Спустя одиннадцать недель моей беременности, я наконец-то снова чувствую себя по-человечески. Те мучения, которые я испытывала каждый день, угасли. Мой живот увеличился настолько, что я уже стала его замечать, да и только, когда пыталась застегнуть шорты или джинсы. Юбки, сарафаны и штаны для йоги — вот теперь моя одежда на выход. Мне пришлось купить лифчики, побольше, но я не жалуюсь по этому поводу. На самом деле, я подумываю кормить ребёнка до тех пор, пока моя грудь будет такого размера, если это поможет ей быть в такой форме. Но, к сожалению, я прочитала, что так не пойдёт. Одна мама-блоггер рассказывает, что её дети высосали всю жизнь из её груди. Она превратились из грейпфрутов в долбаную игрушку-сквиши, которую можно мять и растягивать словно пластилин.

Шикарно!

Элизабет и Тревор уехали в Сан-Диего вчера. К счастью для меня их квартира меньше, так что они оставляют большую часть мебели здесь. Тревор подумал, что это поможет дому выглядеть более презентабельно.

Отец выезжает завтра, чтобы на моей машине вывезти все оставшиеся вещи отсюда. Одним из самых ужасных моментов в моей жизни был звонок папе, чтобы сказать, что я беременна. Он чувствует себя замечательно после операции, и я не хотела, чтобы у него остановилось сердце от моего откровения. Мучительная тишина, повисшая в трубке после того, как я ему сказала об этом, длилась целую вечность. А затем последовал один из самых лучших моментов в моей жизни. Он сказал: «Я люблю тебя и я всегда с тобой». И это всё, что он сказал. Моё сердце находилось в шаге от опасности. Но он предложил мне свою безоговорочную любовь, и я плакала от этого сильнее и больше, как если бы он кричал на меня, выражая своё полное разочарование во мне. Иногда я думаю, что душа моей мамы связалась с его, когда она умерла, потому что он говорит своим голосом, но вкладывает при этом сердце мамы.

Не уверена, куда пойду, когда дом продадут, но склоняюсь к тому, чтобы переехать в Лос-Анджелес, чтобы быть поближе к Эйвери. И я также буду ближе к Элизабет и Тревору. В последнее время я задумываюсь и о Сворли тоже. Ему всё ещё не нашли хорошего хозяина, и мой атакованный гормонами мозг считает, что я должна оставить его себе. За последние три недели я разговариваю с ним больше, чем с кем-либо вообще. Что я могу сказать… он проник мне в душу.

Благодаря связям Элизабет, в этом месяце мне удаётся найти кое-какую работу в качестве фотографа-фрилансера. Я делаю свадебные фотографии, фотографии детей, семей и даже успеваю побывать в качестве фотографа на дне рождения у собаки. Да, у некоторых людей имеется настолько много денег.

С тех пор как Элизабет и Тревор уехали, у меня нет личного транспорта вплоть до папиного приезда на моей машине пару дней назад. Сворли получает всю мою возродившуюся энергию, и так как мы пока остаёмся без колес, наши авантюры ограничиваются только пешими прогулками. Час назад мы пообедали, и теперь направляемся в парк, пока окончательно не стемнело.

— Я спущу тебя с поводка, но ты не должен забывать о своих манерах. Никакого дурного поведения, не писать ни на какие вещи, сделанные человеком, и приветствовать только пах своего четвероногого пушистого друга, понял?

Сворли кивает, потому что за последние несколько месяцев я превратила его в получеловека, и очень даже уверена, что видела, как он научился закатывать глаза из-за меня. Думаю, мне лучше начать привыкать к нахальству и закатыванию глаз… тоже прочитала об этом в блоге о родителях.

Себе на заметку. Найти более позитивных блоггеров, которые обрисовывают картину материнства с радугами, феями и волшебной пылью.

— Сидни?

Я оборачиваюсь.

— Привет, Дэйн!

Он наклоняется и отпускает собак с поводка.

— Боже, я и подумать не мог, что ты вернёшься. Как Париж?

Какая именно часть поездки? Вид потолка, открывающийся с дивана или водосток над туалетом?

— Отлично! — сильно приукрашаю я… и, возможно, балансируя между совершенной ложью.

— И как долго ты собираешься здесь быть? — он ставит руки по бокам.

Дэйн очаровательный. Уверена, что взрослому мужчине не нравится, когда его называют очаровательным, чёрт, да даже мне не нравилось, когда Лотнер меня так называл, но Дэйн правда такой. Высокий красивый брюнет с мальчишеской улыбкой, которая вызывает во мне желание забрать его домой, готовить печенье и налить большой стакан молока.

— Точно не знаю. Элизабет и Тревор совсем недавно переехали в Сан-Диего, и я буду жить в их доме, пока его не продадут или пока не найду что-нибудь другое.

Он наклоняет голову набок.

— И всё же они оставили Сворли здесь?

Повернувшись в сторону сумасшедшего пса, я качаю головой.

— Их ассоциация домовладельцев не разрешает держать больших животных. Они ищут ему новый дом, но пока я ухаживаю за ним.

— Вы двое через многое прошли с тех пор, как впервые появились у меня в кабинете.

Сцепив руки у себя за спиной, я опускаю взгляд и пинаю землю.

— Да, ты прав. В последнее время я рассматриваю вариант забрать его себе. Но пока я не знаю точно, где в итоге поселюсь, поэтому предлагать такое немного необдуманно и даже безответственно.

— Магистратура вместе с собакой. Тебе придётся найти место, куда пускают с животными.

Я кривлюсь и смотрю на него.

— Я не поеду учиться на магистра. По крайней мере, не в ближайшее время. Грядёт что-то доброе для меня.

— Оу? — Дэйн убирает руки с пояса и перекрещивает их на груди, расправив плечи.

Я шумно выдыхаю, проводя руками по лицу. Мои пальцы проходятся по бровям, и я снова встречаюсь с его взглядом.

— Я… беременна.

Глаза Дэйна практически вылезают из орбит, и если бы он открыл их ещё шире, то собаки начали бы гонять их по полю.

— Мне жа… то есть поздр… то есть…

Я улыбаюсь, потому что его очаровательность увеличивается вдвое, когда он нервничает и заикается.

— Теперь это поздравление… «мне жаль» было в прошлом месяце.

Он медленно кивает.

— Так ты вернулась сюда к Лотнеру?

— Нет… то есть, да, но это сыграло со мной злую шутку. Он… решил двигаться дальше.

— Двигаться дальше? Ты серьёзно? Забыть… тебя?

Я пожимаю плечами, покачивая головой вверх-вниз.

— Ну, он грё… долбаный идиот.

Дэйн усмехается.

— Особенно, если он с Клэр.

Его глаза снова расширяются.

— Доктор Браун?

Я киваю.

— Доктор «Грёбанодолбаная Браун».

Дэйн безмолвно произносит «вау».

— Точно-точно.

— Так, а что он сказал насчёт ребёнка? Ты остаёшься в Пало-Альто, чтобы тебе не пришлось таскать ребёнка туда-обратно на большие расстояния?

Я резко поднимаю голову вверх и прищуриваюсь.

— Что? Нет… Я имею в виду он не…

Сказать Лотнеру об этом и учесть возможность, что мы будем воспитывать нашего ребёнка под совместной опекой, когда родители не вместе… эта мысль никогда не приходила мне в голову. А теперь, когда Дэйн упомянул об этом, мне нисколько не нравится эта идея.

— Я ему не говорила.

Он раскрывает рот от удивления.

— Ты не сказала ему? Он даже не знает, что ты беременна?

Закусив нижнюю губу, я качаю головой.

— Сидни… — он чешет затылок. — Это, конечно, не моё дело, но он заслуживает знать.

Я ненавижу его за то, что он прав. Но этот страх внутри, он парализующий, и из-за него невозможно мыслить рационально.

— Дэйн, я знаю, как он поступит. Он скажет, что хочет быть со мной, но я так никогда и не узнаю, на самом ли деле он хочет этого или просто остаётся из-за ребёнка. Два месяца назад у меня таких вопросов и не возникло бы. Тогда я чувствовала, что он любит меня больше всего на свете. Но, когда я увидела Клэр, а прошёл всего лишь месяц… всё изменилось. Я больше не могу верить в его чувства ко мне.

Дэйн пожимает плечами.

— Тогда не говори ему, что ты беременна… по крайней мере, не сейчас. Посмотри, выберет ли он тебя и только тебя. И если он так и сделает, то ты будешь знать, что это не из-за ребёнка.

— А если не выберет? — слова отзываются болью в груди.

Он вздыхает.

— Если не выберет, то ты тогда не выйдешь замуж за неправильного парня по правильным причинам.

Последние два дня я провожу, размышляя о словах Дэйна. В тот вечер, когда я оказываюсь на пороге дома Лотнера, а дверь открывает Клэр, я дохожу до предела своего отчаяния. Я чувствую себя отверженной, даже не встретившись с ним. А мысль о том, что меня отвергнут, глядя прямо в глаза, за гранью моего понимания. Однако мне придётся это сделать. Все, кого я люблю и на чью поддержку рассчитываю, скептически отнеслись к моему решению не говорить Лотнеру о ребёнке. Рассказав ему, я почувствую, как, наконец, исчезнет постоянное чувство вины перед всеми, даже несмотря на то, каким будет исход.

Папа позвонил мне, когда находился в часе езды от меня, а звонок был уже час назад. Я сижу на крыльце, время от времени подёргивая ногами, и, не отрываясь, смотрю на дорогу. Знакомый серый «Джип Чероки» завернул на подъездную аллею, и я вскакиваю на ноги.

— Папа! — кричу я, сбегая по лестнице, пока он выбирается из машины.

— Привет, малышка, — он обнимает меня, и я слышу эмоции в его слабом голосе и пытаюсь сдержать слёзы.

— Я так рада, что ты здесь, — шепчу я ему на ухо.

— Я тоже, — говорит он, отпуская меня; мы оба улыбаемся. — Давай распакуем твои вещи… или я сделаю это. Тебе, вероятно, нельзя поднимать что-то слишком тяжелое.

Я закатываю глаза.

— Возможно, месяца через три-четыре и будет нельзя, но сейчас я в норме. И к тому же это ты у нас перенёс операцию на сердце. Я чувствую себя виноватой за то, что попросила тебя загрузить все мои вещи в одиночку и привезти это всё мне сюда.

Он пренебрежительно машет рукой.

— Ох… Да со мной всё в порядке. Как новенький стал.

Он открывает багажник, и мы вытаскиваем вещи, чтобы занести в дом.

К тому времени, как мы заносим всё внутрь и распаковываем, уже темнеет.

— Думаю, мне пора спать. Поговорим завтра, — предлагает он.

Я обнимаю его.

— Конечно. Я тоже устала. Люблю тебя.

— И я, милая.

Мы вдвоём выходим на прогулку со Сворли. Моему папе нужно каждый день выполнять небольшую комбинацию упражнений. Позавтракав, мы садимся во дворе, истощённые после небольшого утреннего разговора. Тишина, которая повисает в воздухе с тех пор, как приехал папа, наконец-таки даёт трещину.

— Итак… этот парень…

— Лотнер, — поправляю я его.

Папа кивает.

— Лотнер… он уже принял ответственность за всё это?

Я глажу себя по ещё несуществующему животу.

— Я не сказала ему…

— Ты что? — голос отца поднимается на октаву выше.

Я выставляю руку вперёд.

— Дай мне закончить.

Он опирается на спинку стула, губы превращаются в тонкую полоску.

— Я не сказала ему, потому что мне нужно понять, что делать и говорить, чтобы он в итоге не вернулся ко мне из жалости. Даже если мои мечты разбиты точно так же, как и мамины, это не означает, что я должна осесть с тем, кто не любит меня.

Брови папы сходятся на переносице, и, поджав губы, он качает головой.

— Ох! Подожди минутку. Почему ты так говоришь?

— Говорю что?

— Что мечты твоей мамы были разбиты. Почему вообще у тебя сложилось такое впечатление?

Я сглатываю, чувствуя, как в горле образовывается ком.

Прошло почти десять лет, я была маленькой, но всё ещё слышу её голос, её злость, её лихорадку.

— Вы с мамой ругались. Было поздно, и Эйвери уже спала. Но я нет. Я сидела на верхней ступеньке, а вы были на кухне.

Папа поник, а голова опустилась так, будто он знает, что я собираюсь сказать. Будто он помнит.

— Вы ругались из-за денег. Она говорила, что ты должен был выбрать другую профессию, если ожидал, что она будет сидеть дома, босая и беременная. А ты ей сказал, что она тратит слишком много денег на себя… меня… и Эйвери, — мой голос дрожит, и несколько слезинок катятся по щеке.

— Сидни, не… — напряженный измученный взгляд отца причиняет практически такую же боль, как и эти воспоминания.

Я делаю глубокий вдох и смотрю на бассейн.

— Ребёнок «медового месяца», — смеюсь я, вытирая слёзы и качая головой. — Допускаю, что при вашем мировоззрении лучше говорить, что я была ребёнком медового месяца, чем внебрачным ребёнком.

— Пожалуйста, Сидни, не…

Я выставляю руку вперёд.

— Я была слишком мала, чтобы всё полностью понять. У меня заняло много лет соединить это всё у себя в голове. Она сказала, что залетела и что ты украл её будущее, сказала, что ты сделал так, чтобы она стала зависеть от тебя, — ещё больше слёз градом катятся по щекам. — Ты сказал, — выдавливаю я, губы дрожат. — Ты сказал, что она вела себя, как шлюха, до того, как ты спас её от людского презрения, — всхлипываю я. — Затем я услышала, как что-то разбилось, и убежала обратно к себе в комнату.

Он протягивает ко мне руку, но я качаю головой и отодвигаюсь от него.

— Ты можешь себе вообще представить, как я себя чувствовала, когда смысл той ссоры стал мне понятен… слово за словом?

Папины глаза покраснели и стали полны слёз от сожаления.

— Это был долбаный удар ниже пояса, когда я узнала, что значат слова «залетела», «шлюха» и «презрение»!

Он сжимает челюсть. Знаю, что обидела его своими словами, но мне всё равно.

— Сидни, мне так жаль… — у него льются слёзы.

Приглаживая волосы, я прерывисто вздыхаю и вытираю лицо от слёз.

— Не надо. Я больше не злюсь. Я никогда не хотела, чтобы ты знал, что я была в курсе того разговора, но сейчас всё изменилось. Я так устала от того, что никто не понимает меня, и почему я так стремилась хоть что-то из себя представлять. И это не только рак. Это всё вместе. Я ненавидела маму за то, что она обвиняла тебя, и ненавидела тебя за то, что ты обвиняешь её. Позднее я поняла, что больше всего я расстроена из-за вас обоих. За то, что вы поженились из-за какой-то менее замечательной причины, — я снова смотрю на папу. — Я никогда не хотела ни от кого зависеть. Я никогда не хотела приносить в жертву своё самоуважение и свои мечты. Я никогда не хотела «оседать» с кем-то.

Он снова тянется за моей рукой. В этот раз я позволяю ему это сделать.

— То, что ты слышала той ночью, становится кульминацией тех эмоций, что копятся годами. Когда всё происходит не так, как мы себе представляем, легче найти козла отпущения, чем посмотреть на себя в зеркало. Как бы я хотел знать, что все эти годы ты вынашивала всё это в себе. Ты пыталась сложить мозаику, в которой не доставало частей.

— Что ты имеешь в виду? — я наклоняю голову набок.

— Это сложно объяснить, просто были некоторые ситуации…

— Скажи мне! Боже, я уже взрослая, я могу справиться с этим… скажи мне, пожалуйста, правду.

Он вздыхает.

— И у твоей мамы, и у меня были личные проблемы, с которыми мы разбирались, когда встретились. Возможно, это частично и привлекло нас друг к другу. Я сходил с ума по ней, она была искушением для меня, — он отводит взгляд, будто его смущает признать то, что мама привлекала его физически. — Ты была зачата, так как я считал, что предохраняться было чем-то более греховным, поскольку это было запланировано, — он кривится. — Затем мы узнали, что твоя мама беременна, я сразу же хотел жениться на ней, чтобы казалось, что ты была ребёнком «медового месяца». Но твоя мама хотела…

Голова опущена вниз, взгляд устремлён на меня, а боль в глазах слишком ощутима. Он ещё ничего не говорит, но я уже слышу его мольбу о понимании, поэтому ему не приходится произносить ни слова. От осознания у меня мурашки идут по телу, а сердце ухает вниз.

«Залетела». «Спас от презрения».

— Она хотела сделать аборт.

Он сжимает мою руку сильнее и отвечает, кивнув лишь один раз.

— Была ли я её первым ребёнком?

Он качает головой.

«Шлюха».

Руками я прижимаюсь к своему животу. Смогла бы я избавиться от своего ребёнка?

— Жизнь меняет людей, Сидни, — его тёмные глаза заглядывают в мои. — Мы все говорим вещи, которые на самом деле не имеем в виду. Мы все делаем вещи, о которых потом сожалеем. Я знаю, что ты слышала, но причина, по которой мы так сильно ругались, — наша любовь. Я всем сердцем уверен, что мы любили друг друга и любили вас. То, что я назвал вашу маму шлюхой… я всегда буду сожалеть об этом. И узнать, что ты слышала, как я говорю это… Это потрясло меня. Что ты не можешь понять, так это то, что она была моей первой, но я не был первым у неё. Когда ей было семнадцать, она забеременела и сделала аборт. Я ненавидел то, что она не была «непорочной» девственницей, которую я мечтал найти себе, но наши сердца не всегда соглашаются с нашим мозгом.

Он улыбается и опускает взгляд.

— Как бы я хотел, чтобы ты подслушала наш разговор после того, как она получила подтверждение своего диагноза. Тот, где она дала волю эмоциям и плакала у меня на руках часами, пожираемая сожалениями. Она хотела больше времени, чтобы провести его с нами — больше фильмов, больше поездок на велосипеде, больше посиделок на заднем дворе и больше зефира на гриле. Список сожалений был очень длинным, и его было очень больно слушать, но она никогда не говорила, что сожалеет, что у неё есть ты и твоя сестра, и она никогда не жалела, что стала мамой вместо того, чтобы стать архитектором.

Меня поглощают эмоции. Обжигающая искренность, которую я вижу, когда папа смотрит на меня, снимает с меня ношу вины, от которой я страдаю годами. Его рука прикасается к моему лицу, и я прижимаюсь к его ладони, когда он вытирает слезу с моей щеки.

— Это, моя милая девочка, разговор, который ты должна принять всем сердцем и поставить перед собой свои цели и свои мечты.

Мы обнимаемся, и я чувствую две пары рук на себе: его и «её». Я прочту письмо, которое мама оставила мне, новым взглядом. И начну с сегодняшнего дня. Я построю СВОЁ будущее, не её.