Под вечер Симпэй вбежал в мою комнату с криком: «Кровавый Повар! Кровавый Повар!» Я удивлённо посмотрел на него, и он объяснил:
— У нас, дядька, все теперь в школе говорят: «Кровавый Повар!»
— Ага…
— Говоришь вот так: «Кровавый Повар!» «Кровавый Повар!» Говоришь и бегаешь, понимаешь? А кто четыре года про кровавого повара помнить будет, тот помрёт.
— Неужели?
— Учительница наша, Фудзиэда-сэнсэй, она как услышит, что кто-то «повар» сказал, такое начинается! Сразу лицо у ней — вот такое. Жуткое лицо делает.
Глаза у мальчишки вращались как у безумца.
— Все бегают и кричат: «Кровавый Повар!» «Кровавый Повар!» И Сумико бегает, и Тон. Во дела!
Словно в лихорадке выговорив всё это, Симпэй выбежал из комнаты. Очевидно, в школе началась групповая истерия.
Вдруг, совершенно неожиданно, в двери показалась голова татуировщика.
— Слышь, Икусима. Можно к тебе на секунду? — сказал он. Я встал.
— Пожалуйста, заходите, — ответил я.
Он медленно вошёл в комнату, оглянулся. Я поспешно вымыл руки. Он так и остался стоять на пороге.
— По правде сказать, просьба у меня к тебе.
— Да, да, пожалуйста…
Глаза его были налиты кровью, как всегда. Я сделал несколько шагов к нему, пытаясь выдумать отговорку на случай, если просьба окажется невыполнимой.
— Да не беспокойся ты, ничего тут особенного, просто хочу, чтоб ты подержал у себя вот эту вот штуковину, дня два-три. Сможешь?
Он протянул мне бумажную коробку, которую держал в руках. Размером она была с маленький торт и была аккуратно обвязана бумажной верёвкой. На мгновение я заколебался, но понял, что отказаться, глядя в эти ужасные глаза, не смогу. Я взял коробку, которая оказалась неожиданно тяжёлой.
— Я её тогда в стенной шкаф положу, хорошо?
— Хорошо, хорошо. Ну, бывай.
Маю ушёл. Взяв коробку обеими руками, я слегка потряс её. Что-то лязгнуло внутри. Но что? У меня не было ни малейшего представления. Тот факт, что он отдал эту вещь на хранение мне, означал, что её нельзя было хранить ни внизу, ни в рабочей комнате, и что доверить её другим своим знакомым ему тоже почему-то было неудобно. Он, очевидно, прятал какую-то тайну, или, быть может, делал меня сообщником в каком-то преступлении. Я спрятал коробку в шкаф, проклиная себя за то, что не отказался, сказав, что в моей комнате сломан замок. Подумал было сходить вниз и сказать ему об этом. Но, вспомнив его глаза, как-то не решился.
Пришла тётушка Сэйко. После того разговора, когда жилы вздулись у неё на висках, она не появлялась у меня довольно долго. Я было забеспокоился, но поскольку сам не связывался с ней ни разу, решил ничего не предпринимать. Как всегда, не говоря ни слова, она вошла, уселась, после чего тяжело вздохнула и принялась теребить пластырь на кончике среднего пальца левой руки.
— Видишь, до чего дошла? Сама себя ножиком порезала.
— Как это вас угораздило?
— Да так, ерунда… А у тебя, гляди, лицо почти зажило. Только шрам, видать, останется…
— Что ж поделаешь…
— Вот, шла сейчас возле рынка, в одной лавке приглянулось. Взяла и купила.
Она развернула бумажный свёрток и достала оттуда карликовое дерево кэяки в горшке.
— Ну? Нравится?
— М-да…
— Побережёшь его для меня, ладно?
— Я? Так в этой комнате и солнца же никакого…
— А для этих карликовых оно и лучше, когда света мало. На окно у мойки поставишь, самое то и будет.
Тётушка Сэйко встала, подошла к окну и поставила дерево на подоконник. Я воспользовался этим, чтобы прочитать на обёрточной бумаге название и адрес лавки, где было куплено деревце. Лавка была вовсе не возле рынка. Я понял, что она забеспокоилась обо мне, услышав, что мне «никаких особых радостей не нужно», и специально отправилась в эту лавку, чтобы купить мне это деревце. Я был тронут, хотя и несколько озабочен. Сможет ли деревце выжить в этой комнате? Горшок был размером с ладонь, деревце — сантиметров десять высотой.
— Да не беспокойся ты, поливай его малость каждый день, и все дела. А засохнет — и чёрт с ним.
— Ну, если так…
Тётушка Сэйко вытащила из сумки ещё и два спелых сочных навеля.[28]
Прошло два дня, три, пять, но Маю за своей коробкой так и не пришёл.