Неудавшееся двойное самоубийство у водопадов Акамэ

19

Под вечер в мою дверь постучали. Я почему-то напрягся. «Войдите» — сказал я, и в комнату вошёл человек, увидеть которого здесь я совершенно не ожидал. Человек по имени Яманэ Ёдзи.

— Ну, наконец-то. Насилу отыскал вас, — сказал он, увидев меня.

И улыбнулся. Когда я ещё жил в Токио, одно время между нами были отношения весьма сложные.

— Ты как нашёл меня?

— Да уж нашёл.

Я взглянул на лежащую передо мной требуху. Мне было неприятно, что он видит меня здесь, такого. Здесь я — жаба на дне дренажной трубы. Я впервые понял, отчего мальчик кричал на меня тогда на пустыре.

— Можно к вам?

— Заходи, заходи.

— Едва отыскал вас. Послал было письмо вашей матушке, а она мне в ответ отписала, что вы ей больше не сын, и что она не знает ни где вы, ни как живёте. Можете себе представить моё удивление!

— Так и есть. Мать действительно не знает обо мне ничего. Мы не виделись уже давно. А два года назад, когда я ездил к ней, она даже не спросила, чем я занимаюсь.

— Она вас очень любит.

— Нет, просто отчаялась во мне.

— Я тоже отчаялся. Я ведь верил в вас. И у меня и в мыслях не было, что вы всё это всерьёз…

Я действительно был человеком пропащим, и не было ничего странного в том, что во мне отчаивались все — вплоть до моей собственной матери. Я и сам давно в себе отчаялся. Но зачем ему понадобилось разыскивать меня? Неужели я того стою? Как бы там ни было, он опоздал. Яманэ работал в газете, в отделе, который ведал организацией всевозможных спортивных соревнований. Он всегда держался с какой-то особой, только ему свойственной сухостью, никогда не подпускал людей ближе определённой черты, да и сам её никогда не переступал. Когда я пытался вызвать его на откровенность, он сразу же отводил глаза и молчал, а в следующую минуту заговаривал о чём-то ещё. Если я напрямик спрашивал его о чём-то личном, он всегда отнекивался, говоря что-то вроде: «Да ладно, чего там рассказывать?» и сам о себе никогда не распространялся. Со стороны наши отношения, наверное, выглядели близкими, но близость эта была обманчива. Яманэ с начала и до конца был для меня недосягаем.

— Зачем приехал? — спросил я.

— Как зачем? Думал разок взглянуть, до каких низов вы опустились. А если окажется, что вы уже на тот свет отправились — не беда: по крайней мере, узнаю насколько жалкой была ваша кончина.

— Вот как…

— Да шучу я, шучу, что вы! Очень рад видеть вас в добром здравии. Только вот не думайте, что я вам помогать приехал — как бы худо вам ни было, помощи от меня не ждите.

— Ясно.

— Я просто приехал поглядеть, как низко вы упали. Позлорадствовать. Решил, знаете, малость позабавиться на ваш счёт. А вообще-то, чего скрывать? Вы уж извините за откровенность, но ваше падение меня интересует настолько, что я за вами до могилы по пятам ходить буду. Так и знайте.

— Что ж, тогда гляди. Вот она, моя жизнь. Вот эта гора тухлой требухи.

— Если помните, я у вас многому научился. И с удовольствием угостил бы вас — в благодарность. И, если можно, выпил бы с вами.

— Это можно.

Яманэ купил в винной лавке неподалёку бутылку сакэ в один сё[31] и закусок. В то время, когда моя жизнь в Токио уже корчилась в смертельной агонии, я то и дело пил за его счёт, бесстыдно занимал у него деньги и до сих пор не вернул ничего. Почему-то мне во что бы то ни стало хотелось вести себя с ним именно так, но он ни разу не отказал мне, ни разу не упрекнул меня. Наверное, мне просто хотелось вывести его из себя, но он стойко вытерпел все мои выходки. И сейчас, говоря, что «многому от меня научился», он, наверняка, имел в виду именно это.

— Послушайте, может уже хватит вам сегодня работать? Ну сколько можно вот этим заниматься!

— «Вот это» — моя работа. И никакой другой у меня нет.

Яманэ облизал губы.

— Завтра утром за мясом придут. У тебя есть фирма, а у меня — вот это.

— Перестаньте вы чепуху молоть, честное слово. Работа, тоже мне! Эта работа — не для вас.

— Именно что для меня.

— И вы всю жизнь так жить собираетесь?

— Слушай, Яманэ, к твоему сведению, множество людей зарабатывают себе на пропитание именно этим ремеслом — насаживая мясо на шампуры. И если б не они, ты бы не мог ходить в закусочные да выпивать в своё удовольствие.

— Нет. Вы меня неправильно поняли. Я имел в виду не это. А то, что такую работу может делать кто угодно. И вам её делать необязательно. Моя замужняя сестра тоже подрабатывает на дому. И как раз вот этим.

— Правильно: сестра у тебя — красавица, да к тому же и пишет блистательно.

— Да поймите вы, у меня и в мыслях не было насмехаться над вашей работой как таковой. Я прекрасно понимаю, что она требует немалой усидчивости. Просто она не для вас.

— Насмехался ты, не отпирайся. Честно говоря, она и мне кажется несколько идиотской.

— Тогда что же вас тут держит?

— Больше мне идти некуда.

— Это неправда.

— Правда. Кроме вот этой комнаты, места на земле мне нет.

— Нет, дело вовсе не в этом. Вы — ужасный человек. Вы же совершенно о себе не думаете. Знаете, она мне однажды сказала, что вы всегда были с ней верхом чуткости, что ни разу не подняли на неё руки, что вы — положительный и интересный, но что время от времени ей вдруг становилось с вами страшно. Будто высиживаешь куриное яйцо, и вдруг тебе начинает казаться, что из яйца вылупится вовсе не цыплёнок, а змея. У женщин, знаете, шестое чувство, их не обманешь.

— Да… Она это и мне говорила. Но я до сих пор так и не понял, что она хотела этим сказать. Наверняка просто отчаялась во мне, как и ты.

— Она вас смертельно боялась.

— Нет, не боялась. Во всяком случае, пока мы ещё были вместе.

— Тогда, может, и не боялась. Ведь в то время вы были самым что ни на есть заурядным служащим. Но она раньше вас поняла, что с вами произойдёт. Почувствовала.

— Ничего со мной не произошло. Кем я был, тем и остался.

— Ошибаетесь. Очень даже произошло, причём как раз то, чего она опасалась. Вы сбросили себя в бездну. Знаете, что она мне про вас говорила? «Это он сейчас такой. Но может выкинуть что-то несусветное в любую минуту!»

— Глупости это всё…

Почувствовав, что девушка мне нравится, Яманэ отступил в сторону. Что же касается её — и это периодически проглядывало в её поведении — то девушку с самого начала интересовал он и только он. После того, как она почувствовала в нём перемену, это стало совершенно ясно. Она переполошилась. Попыталась было всё скрыть. Но было поздно. Яманэ вызвал меня в ресторан квартала Мориситатё в Фукагава и объявил, что отказывается от неё. Но мне стало от этого только тяжелее. Чувство, которое она испытывала к нему, обнажилось, стало ярче, беспокойнее. Если бы не моё тайное увлечение, Яманэ, наверняка, рано или поздно сдался бы под её напором. Но он подверг меня обстоятельному допросу, после чего сказал: «Неужели? Вы, в неё… Это… это просто замечательно! Мда… Но, раз вы питаете к ней такие чувства, мне, разумеется, придётся ей отказать». Прозвучало это так, словно моё чувство было скверной, которая испачкала её для него навсегда.

— Хотите знать, как она живёт сейчас?

— …

— Да ладно вам! Конечно же хотите, а? Вы же от неё без ума были…

Яманэ подвигал языком во рту, усмехнулся.

— Знаете, она однажды нашла у вас в комнате кинжал. Среди вещей в стенном шкафу.

— Кинжал? Не было у меня никакого кинжала.

— Да ладно вам, вы что, за дурака меня держите? Честное слово! Я и так всё прекрасно знаю. Что вы собирались убить его. А она видела и кинжал, и написанный вашей рукой текст, в котором вы на манер древнего самурая излагаете, отчего враг заслуживает смерти. Очень на вас похоже — вы же у нас большой любитель древностей.

— …

— От идеи убить его вы, как видно, отказались. Вместо этого вы столкнули в пропасть самого себя. И с тех пор так и живёте — загнали себя в угол и истязаете себя, день за днём. Иначе разве стали бы вы все свои силы тратить на такое? На дело, которое и вам кажется идиотским? Вон и хозяйка «Игая» то же самое говорит.

— Ты что, и с ней виделся?

— А как же? Говорит, мол, первый раз вижу, чтоб человек ради такой ерунды так потел. А вы куда, кстати, тот кинжал дели?

— …

— Послушайте, вы ведь и сами прекрасно понимаете, что есть работа, которую дано делать вам и только вам. Скажете, нет?

Разумеется, я понимал, на что он намекал. Но ответил ему так:

— Сейчас мне это не по силам. Пойми, Яманэ, я — просто недоумок. Человек, потерявший своё место на земле.

— Это не так.

— Думаешь, твои слова дойдут до меня? До такого, каким я стал сейчас?

— Да что вы ноете, честное слово! Не дитя же!

— Я не ною. И не в чем не раскаиваюсь.

— Вы действительно так думаете?

— Ага. И живу, как видишь, без забот.

— Что? Без забот? Да как у вас только язык поворачивается такое сказать!

— Да пойми ты, в конце концов: я в себе отчаялся!

— …

— И отказался от всего. За исключением, разве что…

— Вы глаза не отводите!

Я сердито взглянул ему в глаза.

— Послушайте, вы ещё пишете книги?

— Книги? Вот ещё!

Яманэ разочарованно прищёлкнул языком.

— Я вам вот что скажу. Вам остаётся только один путь — писать. В каждом человеке есть что-то, что нельзя утихомирить иначе. Хотя от писательства тоже толку мало. Писать — всё равно что ловить ситом луну со дна пруда.

— Глупости…

— Эх, вы! Зря я к вам приехал, честное слово, зря! Если вы больше не пишете, я с вами порву, так и знайте!

— …

В то время, когда я познакомился с ним, мою книгу «Деревенские похороны» почему-то согласились напечатать в одном журнале. «Мой друг», — так его представила мне Масако. Яманэ был столь же нечеловечески серьёзен, как и я.

Всё началось с того, что, угнетённый жизнью служащего, я бился, стонал, тщетно жаждал чего-то, что дало бы мне силы жить дальше. И однажды в лавке древностей города Сибата провинции Этиго[32] моё внимание привлёк кинжал. По словам лавочника, его продала ему молодая вдова, уверяя, что до смерти мужа знать о нём не знала. На клинке значилось: «Аватагути Ооминоками Тацацуна»,[33] а на лезвии была одна глубокая выщерблина. Я повернул лезвие и взглянул на своё отражение. С лезвия на меня грустно взглянул молодой человек с исхудавшим лицом. Вернувшись в Токио, я спрятал кинжал в стенной шкаф. Казалось бы, на этом дело кончилось. Но я был готов поклясться, что в шкафу поселился призрак прежнего владельца. Словно одержимый его духом, я написал книгу на одном дыхании.

Я сходил в лавку по соседству купить закусок, вернулся, и оказалось, что за время моего отсутствия пришла тётушка Сэйко и уселась выпивать вместе с Яманэ. Я мгновенно почувствовал, что добром дело не кончится. Она принесла нам сасими[34] и ещё шашлыки из нарезанной мною требухи.

— Наконец-то! Слушай, чего этот тип ко мне привязался? Всё выспрашивает у меня чего-то, выспрашивает, вздохнуть спокойно не могу!

— Я же просто спрашивал её, как вы тут живёте!

Ещё до её прихода Яманэ выпил со мной полбутылки сакэ и успел немного захмелеть.

— Пристал и допрашивает, как следователь какой… Икусима, скажи ты мне, что это за тип такой?

— Просто приятель мой, из Токио.

— Это он мне и сам сказал, когда в закусочную пришёл. Да только чего он всё выспрашивает-то? Всю подноготную из человека вытягивает…

— Яманэ, который час?

— Без четырёх минут девять.

В закусочной сейчас время — самое бойкое. И я задал этот вопрос, желая напомнить ей об этом. Но она и не шелохнулась. Хотя, в тот раз, когда она пришла узнать о моей ранке, она не провела у меня и пяти минут. Я разложил перед нами купленную закуску, поставил на пол холодные банки пива. Мы немедленно взяли по одной и выпили. После чего тётушка Сэйко сказала:

— Ты уж прости, но меня от этого типа мутит.

— А? — испуганно воскликнул я.

— Тебе он, может, и друг-приятель, не знаю, да только пришёл он ко мне и спрашивает про тебя: «Чего это его в такую дыру занесло?» А я ему говорю: «Чего ты ко мне-то пристал? Моё это, что ли, дело?»

— Простите меня, пожалуйста, это я зря, конечно, — проговорил Яманэ, и на его губах выступила пивная пена.

— «Зря»? А может, и не зря, как вас там, господин хороший. Теперь ясно, что вы про нас думаете. «Такую дыру…» Это как, спрашивается, понимать, а?

— Ой, и правда, простите пожалуйста, оговорился.

И окно, и дверь в коридор были открыты настежь, но жаркий воздух висел в комнате удушающим облаком.

— Слышь, Икусима, — сказала тётушка Сэйко, — а ты вот только что сказал, что этот вот тип — приятель твой из Токио. Но ведь тогда получается, что вы с ним одного поля ягода! А?

— Тётушка, я и правда в былое время водил с ним дружбу. И если считать, что в этой оговорке он действительно показал, что он про вас думает, то ровно то же самое можно сказать и про меня. И за это я от всего сердца прошу у вас прощения. Но…

— Что «но»? Действительно, чего это тебя вдруг в такую дыру занесло? Я и сама не прочь узнать. И не только я — все хотят. Все говорят: от чего он тут прячется?

— Действительно, объясните нам! — присоединился к ней Яманэ.

— А ты чего лезешь? А? Только б языком ему потрепать, как бабе у колодца!

Яманэ обиженно вытянул губы.

— Я рад, что приехал сюда, — сказал я ей. — Честное слово, тётушка, рад. Даже если считать, что когда он оговорился, там, у вас в закусочной, он высказался за нас обоих, то, что я рад — тоже правда. Ещё одна правда.

— Не скажи!

— Скажу.

— Ишь, какие! Интеллигенты, а? Что один, что другой! Выражаться умеете, ничего не скажешь. Вашей братии дуру вроде меня заговорить — дело плёвое. Да только на вопрос ты мой ещё не ответил. Ну, говори, от чего ты тут прячешься?

— Действительно, скажите нам!

— А ты вообще помалкивай. Ты тут ни при чём — не местный.

У Яманэ снова выступила на губах пивная пена.

— Нет, вы поймите, я — человек пропащий, бесхребетное ничтожество.

— Таким манером тебе здесь не выжить — это ты, небось, и сам уже понял. Знаешь, баба одна сюда хаживает, сутру твердит: «Оцутаигана, уротанриримо»… А голос у ней такой, будто вот-вот помрёт. Слыхал?

— Да.

— А ты тут расписываешь, мол, никчёмный ты человек, клянёшь себя по всякому, да только всё это враньё. А та баба не такая, у ней что на языке, то и на душе. Да и мужики, которые приходят к ней с грошом в кармане, чтоб она их поласкала — тоже.

Воцарилось молчание. Хотя в ушах Яманэ сутра, наверное, не звучала. К простенькому абажуру, подрагивая крыльями, жался белый мотылёк.

— Ты говоришь — о себе говоришь — что пропащий ты, что ничтожество бесхребетное. Да только всё это — бред ваш интеллигентский, больше ничего. Вроде бы слова-то как слова, да только смысла в них нету ни черта — пустота одна. А у той бабы и на слова-то не похоже! «Оцутаигана», а? Такое разве придумаешь? Говорит, будто кровью харкает. Так оно такое иначе и не выговоришь.

— Правильно, правильно! Одуматься вам пора! — вставил Яманэ.

— А ты заткнись, надоел уже! Вот я и говорю: бред это у тебя интеллигентский, больше ничего.

— А? Ха-ха-ха! О’кей, о’кей.

Опьяневший Яманэ, казалось, уже ничего не соображал.

— Слышь, Икусима, чистый ангел он, твой приятель. На край земли тебя разыскивать приехал. Уж не знаю, от чего ты тут прячешься. Не знаю, да и знать не хочу. Но я на тебя тогда положилась.

— Но я действительно…

— А что ты мне тогда сказал, а? «Понял» — вот что! Глазом не моргнул и пошёл парень к телефонной будке той на станции… Ради меня.

— …

— Вот, что ты за человек! И не рассказывай мне байки, что ты пропащий. Потому что бред это, больше ничего.

— Так нет же, вы просто не понимаете, я…

— Правильно, правильно. О’кей, о’кей!

— Забавный у тебя приятель. Пришёл ко мне в закусочную и спрашивает: жизнь, говорит, это чего такое? И стоит навытяжку, ждёт. А я ему говорю: «Мне откуда знать? Нашёл с кем заумные разговоры вести!»

— Ага, ага, как вас там… хозяюшка, жизнь, это чего такое? О’кей, о’кей.

— Сам думай. Вы, интеллигенты, все такие, ни хрена своей головой думать не умеете.

Судя по тону, разозлилась она не на шутку.

— Все они знают — что там дядя Маркс сказал, и что дядя Фукудзава Юкити[35] сказал… Приходят ко мне в закусочную и начинается — сидят, переливают из пустого в порожнее. Для вас, интеллигентов, это всё равно что про баб побазарить.

— А? Вот это хорошо сказано! О’кей, о’кей.

В комнате воцарилась тишина — убийственная, какая бывает только летним вечером у Осакского залива… Мотылёк упрямо жался к абажуру.

— Тётушка, я и сам толком не понимаю, как здесь оказался.

— Это как так?

— Как трусы, когда у них резинка ослабнет, опускаются, так и я, всё ниже и ниже… И сам не заметил, как вот тут оказался.

— Мда… с тебя станется. А я вообще тоже не знаю, как здесь оказалась.

— Неужели?

— А кто из нас смертных знает?

— О’кей, о’кей.

— Да заткнись ты уже!

— А-ха-ха!

— А дружок твой, гляди, на седьмом небе от счастья, что тебя нашёл.

— Да нет. Больно мерзко там, в Токио, вот я к вам и сбежал. А-ха-ха!

— Дурень…

— Послушайте, как вас, хозяюшка… Чего вы все о нём-то беспокоитесь? Лучше бы о себе подумали!

Тётушка Сэйко некоторое время молча смотрела на него. Потом сказала:

— О себе, говорите? О себе я уже давно не думаю. На себя мне плюнуть и растереть.

— Да врёте вы всё. Разве не так?

— Нет, я…

— Тётушка, умоляю вас!

— Ладно, пора мне и честь знать. Спасибо за угощеньице.

Яманэ ел жареные потроха умерших от болезней свиней. Я тоже ел. Разумеется, впервые. Он-то ел в блаженном неведении, но не последовать его примеру я не мог.

О чём она только думала, жаря нам эти потроха? Я представил себе тёмную улицу, представил одинокую тётушку, торопливо семенящую к себе в закусочную. Женщина она была норовистая, ничего не скажешь, но старость уже положила свою тяжёлую руку ей на плечо, и на улице на неё уже не оглядывались. Она была одинока, о чём красноречиво говорило то карликовое деревце, которое она мне подарила. Но беспокоиться о ней не следовало. Она привыкла жить, истекая кровью в одиночестве, и уж в моей заботе точно не нуждалась. Тётушка сказала, что Яманэ — «ангел». Он искал меня почти четыре года. Был ли я достоин его внимания? Сомнительно. Но его приезд безусловно что-то значил.