Невыносимая шестерка Тристы

Двадцать

семь

Клэй

–Ты в порядке? — спрашивает Крисджен.

Я складываю учебники в шкафчик, вытаскиваю учебник испанского и экземпляр «Отелло» для домашней работы сегодня вечером.

— Все хорошо.

Лив стоит в другом конце коридора, болтает с Хлоей, и я слышу их смех. Оглядываюсь через плечо, стараясь не выглядеть так, словно точно знаю, где она находится каждую минуту. Хлоя наклоняется и здоровается с Джессой Вашингтон и Эрин Мерлуцци, которые подходят к ним. Девчонка определенно быстро заводит друзей. Они все общаются друг с другом, Лив улыбается и как бы… активно — черт возьми — участвует.

— Уверена? — Крисджен понижает голос. — Ты выглядишь голодной, словно не ела несколько дней и скоро превратишься в какого-то страшного монстра, если в ближайшее время не пообедаешь некрещенным младенцем.

Закрыв шкафчик, я застегиваю сумку и отвожу взгляд, чтобы Лив не заметила, как я наблюдаю за ней.

— Клэй… — Крисджен берет меня за руку.

Но я отдергиваю ее.

— Все хорошо.

— Ты призналась ей в любви?

Я бросаю взгляд на Крисджен, та пристально смотрит мне в глаза.

— Нет. — Нервно тереблю ремешок сумки. — Мне просто было по-настоящему хорошо. Я не знаю, я… — позади меня снова раздается смех, и я оглядываюсь через плечо: все четыре девушки направляются по коридору подальше от меня. Лив даже не смотрит в мою сторону, будто на самом деле никогда не замечала, что я здесь. Я сглатываю. — Просто запуталась.

— Разве?

О, замолчи.

Я разворачиваюсь и, не попрощавшись, выхожу из школы с другими учениками; Лив, вероятно, останется здесь допоздна из-за очередной репетиции.

Она даже не взглянула на меня. Не смотрела в мою сторону несколько дней, словно не умоляла меня остаться с ней в постели на прошлых выходных. Ушла. Закончила. Это конец. Она с легкостью пережила это.

И, судя по всему, весьма неплохо. Для кого-то, кто сильно злился на новенькую ученицу, Лив невероятно быстро стала ее подружкой. Теперь у нее есть друзья.

А все, чего я хочу, это она. Что, черт возьми, случилось?

Я иду к своей машине и еду домой, голова раскалывается из-за того, что я весь день боролась со слезами. Но все-таки перестала их сдерживать.

Я не притрагивалась к еде два дня. У меня не получается перестать думать о ней. Если бы Лив позвонила прямо сейчас, я бы помчалась к ней не раздумывая, где бы она ни была, просто ради возможности провести еще одну ночь вместе.

Боже, я скучаю по ней. Почему она не может быть более терпеливой? Почему бы ей не дать мне это? Почему кто-то другой должен знать о наших отношениях? Как ей с такой охотой удалось отказаться от меня из-за того, что я просто хочу побыть с ней наедине еще какое-то время? Не слишком ли много времени я прошу?

Просто пойми меня. Просто люби меня. Я так сильно любила ее. Этого должно было быть достаточно.

Забыв свою сумку в машине, я тащусь через входную дверь и едва ли замечаю: родителей дома нет. Поднимаюсь по лестнице с таким тяжелым грузом, что его невозможно нести на плечах. Вхожу в комнату, закрываю дверь и направляюсь к кровати. Я падаю и перекатываюсь, натягивая на себя одеяло и зарываюсь головой внутрь.

Я переживу это. В любом случае первая любовь всегда проходит. Я осознавала, что будет больно, когда, в конце концов, все закончится.

Все всегда изменяется.

Но мысль о том, что Лив забудет меня, заставляет слезы литься все сильнее и быстрее. Я ненавижу это чувство в животе. Ненавижу мысли, кружащиеся в моей голове, как торнадо, что кто-то другой занимается с ней любовью, танцует для нее и просыпается рядом с ней.

Я ненавижу это так сильно, что у меня начинает кружиться голова, и я злюсь. Несмотря на то, что я порвала с ней, и это все моя вина, я так зла на нее, что, черт возьми, хочу убедиться, что никто не сравнится со мной. Что она вечно несчастна и не в состоянии забыть меня. Никто другой не сумеет сделать ее счастливой. Никто не сравнится по ощущениям со мной. Она должна была подождать меня.

Не помню, когда уснула, но, проснувшись, замечаю, что солнечный свет больше не проникает в комнату, все погрузилось во тьму. Я моргаю, голова все еще болит, но я слышу голоса. Те, что разбудили меня.

— Тогда уходи! — кричит мама. — Уходи! Беги к ней.

— Дело не в ней!

Я сажусь, мои веки отяжелели, слезы на щеках высохли, и я прислушиваюсь, сидя у себя комнате, к разговору в коридоре.

— Я даже не люблю ее, — говорит папа. — Чтоб тебя, Реджина!

— Просто уходи! — С лестницы доносятся шаги. — Ты думаешь только о себе. Тебя все равно никогда нет дома.

— А ты здесь? — парирует он. — Так ты думаешь? Впредь так больше не может продолжаться. Я вернусь за остальными вещами.

Что-то ломается, хлопает дверь, и с улицы слышно, как заводится двигатель машины.

Я отбрасываю одеяло и выбегаю из комнаты.

— Пап… — Я открываю дверь и бегу вниз по лестнице, замечая, что мама стоит в холле, а свет фар скользит снаружи от одного окна к другому.

Я бегу к двери, открываю ее и выскакиваю на подъездную дорожку, в то время как его задние фары удаляются в ночной темноте.

— Пап! — кричу я.

Нет! Я бегу к своей машине, залезаю внутрь, достаю телефон из школьной сумки и набираю его номер.

— Дорогая, не надо! — зовет меня мама.

Но я качаю головой, вся ярость, и отчаяние, и головная боль собираются в гребаный котел и взрываются, и я не в силах остановиться.

Отец бросил меня. Он даже не поговорил со мной, не попрощался, не…

Я направляюсь обратно в дом и совсем не обращаю внимания на то, куда иду, только вижу, как мама, вся в слезах, спотыкаясь, следует за мной.

Понимаю, что папа все-таки отвечает на звонок, и, прежде чем он скажет хоть слово, выпаливаю:

— Не возвращайся.

— Клэй, — шепчет он, и я слышу слезы в его голосе. — Детка, я…

— Клэй, детка, — передразниваю я. — Я, э-э-э, боже, хватит! — Гнев переполняет меня. — Просто скажи, что нашел новую жизнь и мы тебе больше не нужны. Будь мужиком! Я ненавижу тебя! Скажи это, чтобы мы, наконец, смогли освободиться от тебя! Скажи, что мы тебе больше не нужны!

Мои глаза так сильно горят, что я едва могу держать их открытыми, но чувствую себя хорошо в такой напряженный момент, когда есть на ком выместить все свои эмоции.

— Послушай меня, — говорит он.

Но я не делаю этого.

— Не возвращайся, — огрызаюсь я. — Мы всегда были слабыми, не так ли? — Я поднимаюсь по лестнице. — Без него мы ничто, и очень скоро все будет так, словно его никогда не существовало! — Я срываю фотографию Генри со стены, мама рыдает позади меня. — Словно мы никогда и не были семьей.

Я начинаю плакать еще сильнее и не могу остановиться. Бросив телефон, я несусь по коридору и срываю все наши фотографии со стены, стекло в рамках падает на пол и разбивается вдребезги.

— Клэй, прекрати! — умоляет мама.

— Это всегда напоминало хрупкий карточный домик! — Шипение вырывается из моего рта. — Потому что мы слабые! Мы всегда были слабыми!

Я всегда чувствовала себя слабой, и теперь я потеряла все. Мне хотелось быть идеальной, но ради чего? Ради этого?

С воплем я хватаю наш семейный портрет — последний, на котором изображен Генри, — и швыряю его на пол, стекло раскалывается на мелкие кусочки.

Мама хватает меня, но я вырываюсь и убегаю.

— Оставь меня в покое!

Я бегу вниз по лестнице, выхожу за дверь и пролетаю мимо своей машины в ночь. Без понятия, куда направляюсь. У меня нет с собой ни денег, ни телефона, и меня больше ничего не волнует. Мне все равно, если я никогда не вернусь домой. Я отказалась от единственного человека, кто заставлял меня чувствовать себя живой — заставлял радоваться завтрашнему дню — ведь с Лив я могла выдержать все что угодно.

Но сейчас все чужое. Школа, дом, даже моя кожа.

Я бегу, пока воздух не заканчивается в моих легких, и не могу разобрать, пот это или слезы у меня на лице, но, остановившись, понимаю, что нахожусь перед Вайнд Хаусом.

Обогнув дом сзади, я спускаюсь по небольшому склону сбоку от здания и поднимаюсь к задней двери. Внутри холла горит свет, и я не знаю, который час, но, надеюсь, миссис Гейтс там. Я забыла ключи, и все такое.

Ловлю себя на мысли, что мне на самом деле хочется, чтобы сегодня вечером кто-нибудь умер и мне было чем заняться.

Я стучу снова и снова, уже приготовившись рухнуть прямо перед дверью, потому что ноги больше не держат меня.

Дверь открывается, и я вижу перед собой миссис Гейтс в медицинском халате. У меня вырывается вздох облегчения, и я пытаюсь протиснуться внутрь.

Но она останавливает меня.

— Клэй, нет.

Я вытираю слезы.

— Мне по силам справиться этим. Я в порядке.

Она не знает в чем дело, но видит, как я расстроена.

Я снова пытаюсь обойти ее, но она преграждает мне путь.

— Клэй…

— Пожалуйста! — умоляю я, проскользнув мимо нее. — Мне нужно побыть здесь.

— Клэй, это ребенок, — подбегает миссис Гейтс, когда я прохожу внутрь.

Я останавливаюсь, смотрю на пол, но не вижу его.

Детей привозят сюда нечасто, но, если уж такое случается, она делает все, чтобы меня здесь не было. Возможно, из-за Генри. Или потому, что знает: моим родителям ничего неизвестно о визитах их дочери сюда и даже смерть незнакомого ребенка мне тяжело будет вынести.

Я не оборачиваюсь на миссис Гейтс, а просто поднимаю взгляд на стальные двойные двери впереди. Такое чувство, что мое сердце вот-вот вырвется из груди, а желудок сводит судорогой.

Продолжаю идти и слышу, как она спешит за мной.

— Клэй, пожалуйста.

Но я не обращаю на нее внимание. Толкнув двери, я вхожу в комнату и вижу мальчика — маленькое тело, очерченное под простыней.

Он обнажен до живота, и что-то выливается в канализацию, но я не смотрю, что именно.

Медленно подхожу ближе.

— Клэй…

Конечно, она беспокоится, но я не знаю… Может, сегодня я просто слишком потрясена, чтобы бояться еще больше. Мне нужно сделать это.

Подойдя к мальчику, я вижу его мокрые каштановые волосы, зачесанные назад, отвисшую челюсть и приоткрытые затуманенные глаза с карими зрачками.

Миссис Гейтс только что вымыла его. Вода все еще стекает в канализацию под столом, и его ладони смотрят вверх. У него грязь под ногтями и царапины на предплечье, наверное, от игры с кошкой или собакой.

У меня в горле встает комок, эта часть всегда кажется мне самой трудной. Свидетельство их жизни. Синяки, ободранные колени, старые шрамы, облупившийся лак на ногтях…

Слезы подступают к глазам, когда я смотрю вниз на его худые руки.

— Он, эмм…

— Как Генри, — говорит она, понимая, что я увидела. Цвет другой, но они примерно одного возраста. Ему тоже десять или одиннадцать лет.

— Что с ним произошло? — я все еще осматриваю мальчика, но не нахожу никаких следов насилия.

— Утонул, — отвечает она. — Он плавал в заливе Мурто. И его унесло течением.

В этом нет ничего нового. Во Флориде мы много плаваем. И люди здесь иногда тонут.

Самое ужасное в том, что это не быстрая смерть. С каждой прошедшей секундой он осознавал, что помощь не придет.

Прямо как Генри.

— Его брат целовался со своей девушкой в машине и ничего не замечал в течение десяти минут, — хрипло шепчет она.

Мне его тоже немного жаль. Ошибка, которая будет вечно преследовать его.

А я здесь. Живая. Здоровая. Постоянно усугубляю проблемы, потому что веду себя так, будто ничего не понимаю.

Я приглаживаю его волосы, на мгновение забывая обо всем, что произошло дома, потому что где-то там, в городе, одна безутешная семья больше никогда не увидит улыбку своего сына.

Делаю глубокий вдох и проглатываю подступающие слезы, когда поднимаю глаза на миссис Гейтс.

— Бальзамирование?

— Да, — отвечает она. — В четверг будет прощание, а следом кремация.

Кивнув, снимаю с запястья резинку и собираю волосы в хвост.

— Я все подготовлю.

Следующие два часа мы работаем молча, миссис Гейтс лишь иногда дает необходимые инструкции. Я не могу смотреть ему в лицо, в меня словно вонзаются иглы, и я чувствую, как поднимается желчь, потому что трудно не видеть Генри на этом столе. Мы готовим мальчика к тому, чтобы он оставался в сохранности до похорон, и я вернусь через пару дней, чтобы позаботиться о макияже и одежде, но сейчас процесс бальзамирования занимает больше времени: я как будто делаю это в первый раз. Что для нас с Генри оказалось важнее всего, так это то, что миссис Гейтс была нежна с моим братом. И с этим ребенком я обращаюсь особенно аккуратно.

— Я когда-нибудь рассказывала тебе, что некоторое время прожила в Нью-Йорке? — произносит миссис Гейтс, стоя у противоположной стороны стола.

Я встречаюсь с ней взглядом, не отвлекаясь при этом от работы.

— Мне нравилось там, — она слегка улыбается. — Слишком холодно, но очень весело. Я училась там, чтобы стать директором похоронного бюро.

Думаю, я знала это, но не уверена.

Она выключает прибор.

— Там лучше всего учат похоронному делу.

Похоронному делу?

— Я могу помочь поступить тебе, — добавляет она. — Если захочешь.

Я останавливаюсь и смотрю на нее. Моя первая реакция — смех или фырканье. Я не могу говорить людям, что я сотрудник похоронного бюро. Это не романтично, как, например, актриса или художница, и не по-геройски, как юрист или доктор.

Но, с другой стороны, большинство людей тоже не видели того, чему я стала здесь свидетелем. Миссис Гейтс находится тут в один из самых важных моментов в жизни человека.

— У тебя крепкий желудок, — объясняет она. — Ты сопереживаешь. Ты заботишься. Я считаю, что лучшие люди, которые помогут нам попрощаться, это те, кому пришлось сделать это самим.

Я продолжаю работать и слушать ее.

— Ты понимаешь, что нужно этим семьям. — Она кладет инструмент на поднос и достает другой. — В конце концов, похороны не для мертвых.

Они для живых.

Это нелепо. Все будут смеяться.

Бабушка рассердится.

Но потом я гляжу на ребенка, Митчелла Хиггинса, как сказано в его деле, и осознаю, что завтра на его месте могу оказаться я.

Если не завтра, то на следующей неделе. В следующем году. Через пять лет, потому что неважно когда, но это все равно произойдет.

— Я знаю, родители хотят, чтобы ты поступила в Уэйк-Форест, — добавляет миссис Гейтс, — но, если ты решишь, что твоя жизнь должна пойти по другой дороге, я проспонсирую тебя.

Проспонсирует меня?

— Ты будешь работать здесь на каникулах и в течение двух лет после окончания учебы, — объясняет она, — а я заплачу за твое обучение.