Неземля

Оттого и болит у него голова,

что ночами пылит за окошком трава,

оттого и немеет рука,

что ночами плывут облака.

Ибо в медные трубы набился песок,

и ночами плывут облака на восток,

и сползает покинутый дом

в тектонический темный разлом.

Вот и слушает он, как гоняет волну

аквилон по песчаному дну,

вот и топчется он у небесных дверей,

перебежчик ночных пустырей.

Он и рад бы уйти, да цикады поют

так, что спать не дают.

Он и рад бы остаться — да сердце болит

так, что жить не велит.

Фонарь, сияющий сквозь плющ

или сквозь дикий виноград,

который выше райских кущ

в ночном прибежище цикад,

в ночном прибежище ночниц,

в своем китайском фонаре —

тот сорный свет из-под ресниц

в ушедшем под воду дворе.

Фонарь — который тень и свет

в дырявом вьющемся шатре

на одинокой из планет

в ушедшем под воду дворе,

где осыпается пыльца

на виноградное крыльцо

с надкрылий сумрачных пловцов,

не открывающих лица.

Над обрывом стеклянного зноя и в тени виноградного плена

чуть повыше того перегноя, отдающего сыростью, тленом,

отдающего сладостью, гнилью, вырастают пилястры и вазы,

выползают улитки и слизни, хризантемы и дикие розы.

Там растянуты, как для просушки, облака на растительной сетке,

и мерцает фигурка пастушки в покосившейся темной беседке

санатория «Красные зори» или, может, какого другого,

на лиловых развалинах моря и других, о которых ни слова...

Так и тянется жизнь понемногу, приникая к дрожащему свету,

для ходящих под руку и в ногу на заброшенной части планеты,

раз в году, в самых лучших нарядах, на разбитых асфальтовых плитах,

во владеньях жуков и улиток, в двух шагах от чугунной ограды.