Незримые твари

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Перенесемся в один из моментов, в нем ничего особенного, только мы с Брэнди, ходим по магазинам на утыканной лавками центральной улице какого-то городка в штате Айдахо, с окошком "Сирз", закусочными, магазинчиком просроченных хлебобулочных изделий суточной давности и офисом риэлтера, куда наш мистер Уайт Вестин-Гауз отправился уламывать какого-то агента. Мы заходим в одежный секонд-хенд. Это дверь по соседству с прибыльными булками суточной давности, и Брэнди рассказывает, как ее отец проделывал эдакий трюк со свиньями перед тем, как везти их на рынок. Она рассказывает, что тот обычно кормил их просроченными сладостями, которые покупал целыми грузовиками у булочных окошек вроде такого. Солнечный свет падает на нас сквозь чистый воздух. Горы с медведями вне пределов пешего перехода.

Брэнди смотрит на меня поверх вешалок с подержанными платьями.

- Знаешь такое кидалово? Это самое, солнышко, со свиньями? - спрашивает она.

Этот ее отец еще рассыпал картошку через печную трубу. Держишь сетчатый мешок раскрытым и по всей длине ставишь в него печную трубу. Кладешь вокруг трубы крупные клубни из урожая нынешнего года. В трубу насыпаешь прошлогодние мягкие, порезанные и гниющие клубни, чтобы никто не смог разглядеть их снаружи мешка. Вытаскиваешь трубу и туго зашиваешь мешки наглухо, чтобы внутри ничего не перемешивалось. Продаешь их у обочины, твои детишки тебе помогают, и даже при небольшой цене делаешь большие деньги.

В тот день в Айдахо у нас был "Форд". Коричневый внутри и снаружи.

Брэнди раздвигает тремпеля, проверяя каждое платье на вешалке, и говорит:

- Ты в своей жизни когда-нибудь слышала о чём-нибудь настолько подлом?

Переключимся на Брэнди и меня в секонд-хэнде на той самой главной улице, за занавеской, сгрудившихся вдвоем в примерочной размером с телефонную будку. Место в основном занимает бальный наряд, в который Брэнди не влезть без моей помощи, настоящая Грейс Келли от платьев, повсюду расписанная Чарльзом Джеймсом. Вставочки и переборки, запутанная скелетная конструкция, рассчитанная на высокие нагрузки, встроенная в кожу из розовой как рана органзы или голубого как лед вельвета.

Такие невероятнейшие платья, рассказывает мне Брэнди, сконструированные бальные наряды, спроектированные вечерние платья с кучей юбок и корсажем без бретелек, со стоячим воротом в виде подковы, со стянутой талией, со свободно сидящей баской и корсетом китового уса, - такие платья никогда долго не живут. Натяжения; трение и растяжка атласа и крепдешина пытается направлять собой проволоку и корсет: в борьбе ткани против металла такие натяжения разорвут ее. Со временем, когда внешность изнашивается, - ткань, видимая часть, - когда она слабеет, внутренности начинают пробивать и прорывать себе путь наружу.

Принцесса Принцесса заявляет:

- Чтобы всунуть меня в это платье, понадобится как минимум три дарвона.

Она открывает ладонь, и я вытряхиваю что доктор прописал.

Ее отец, рассказывает Брэнди, натирал мясо колотым льдом, чтобы оно набралось воды, прежде чем пойти на продажу. Временами втирал в него то, что называют "бычьим помолом", чтобы оно набралось муки.

- Он не был плохим человеком, - говорит она. - Все в пределах чуть более усердного выполнения правил.

Не столько тех правил, по которым надо быть честным и хорошим, говорит она, сколько тех, по которым надо беречь семью от нищеты. И болезней.

Иногда по ночам, рассказывает Брэнди, отец пробирался к ней в комнату, пока она спала.

Не хочу это слушать. Рацион Брэнди из "Проверы" и дарвона вызвал у нее побочный эффект: эдакий словесный понос, при котором она не в состоянии удержать ни один мерзкий секрет. Разглаживаю вуали на ушах. Спасибо, что не делитесь.

- Отец иногда по ночам садился мне на кровать, - говорит. - И будил меня.

Наш отец.

Бальный костюм возродился во всей славе на плечах Брэнди, вернулся к жизни, более чем к жизни, к сказке, которую нигде нельзя было носить все последние пятьдесят лет. Змейка с мой хребет шириной проходит сбоку ровно вдоль руки Брэнди. Полосы корсажа стискивают Брэнди в талии, заставляя ее стремительно раздаваться в стороны кверху: ее грудь, голые руки и длинную шею. Юбка набрана из слоев светло-желтого фая и тюля. Повсюду так много жемчуга и золотого тиснения, что любой кусочек бижутерии будет уже слишком.

- Это целый дворец, а не платье, - замечает Брэнди. - Но даже под наркотой в нем больно.

Вырвавшиеся концы проволоки остаются торчать у шеи, торчат в талии. Гибкие пластинки китового уса жуют и режут все своими ребрами и острыми краями. Горячий шелк, грубый тюль. Сами вдохи и выдохи Брэнди заставляют сталь и целлулоид лязгать внутри, спрятавшись под тканью, сам процесс жизнедеятельности Брэнди заставляет их кусать и прожевывать ткань и ее кожу.

Переключимся на то, что по ночам отец Брэнди обычно говорил - "быстрее". "Одевайся". "Буди сестру".

Меня.

"Надевайте куртки и лезьте в кузов", - говорил он.

Что мы и делали, поздно ночью, когда телестанции уже исполнили национальный гимн и покинули эфир. Подвели итог вещательного дня. Никого кроме нас на дорогах не было: предки в кабине пикапа, мы двое в кузове, Брэнди и его сестра, свернувшиеся на боку на бугристом настиле автомобильной кровати; скрип пружин, гул карданной передачи, проникающий прямо внутрь нас. Выбоины в дороге сильно стучат нашими репами о кроватный настил. Наши лица плотно прикрыты ладонями, чтобы нам не вдыхать опилки и сухой компост, - поднятый ветром с пола мусор. Наши глаза плотно зажмурены, чтобы туда не попало то же самое. Мы ехали сами не зная куда, но пытались сообразить. Поворот направо, потом налево, потом длинный прямой участок, который пройден нами непонятно с какой скоростью, потом новый поворот направо перекатывал нас на левый бок. Мы не знали, сколько уже едем. Уснуть было невозможно.

Занашивая платье в клочья и стоя максимально неподвижно, Брэнди говорит:

- Знаешь, где-то лет с шестнадцати я жила в одиночестве.

С каждым вдохом Брэнди дергается, даже при своих слабеньких дарвоно-передозированных воздушных всхлипах. Рассказывает:

- Когда мне было пятнадцать, произошел один несчастный случай, и после больницы полиция обвинила отца в издевательстве надо мной. Все это продолжалось и продолжалось, а я не могла им ничего сказать, потому что рассказывать было не о чем.

Она передергивается со вдохом:

- Беседы, консультации, терапия вмешательства - все продолжалось и продолжалось.

Пикап сбавлял скорость и соскакивал с дорожного покрытия на гравий или проезжую колею, грохотал всем корпусом, пробираясь дальше, вглубь, а потом останавливался.

Вот так бедно мы жили.

По-прежнему лежа в кровати грузовика, отнимаешь от лица руки, и - приехали. Пыль и компост осядут. Отец Брэнди откроет задний борт грузовика, и ты окажешься на проезжей дороге вдоль ломаной стены маячащих товарных вагонов, слетевших с рельс во все стороны. В вагонах проломы. Платформы будут перевернуты, их груз из бревен или всякой мелочи - рассыпан. Цистерны смяты и текут. Вагонетки, полные углем или щепой, сброшены и опрокинуты в золотые и черные кучи. Резкий запах аммиака. Приятный запах кедра. Солнце как раз над горизонтом, и свет падает на нас словно из-под окружающего мира.

Здесь на грузовик можно будет погрузить дрова. Коробки растворимого ирисового пудинга. Пачки писчей бумаги, туалетной бумаги, двуханодные батарейки, зубную пасту, консервированные персики, книги. Маленькие бриллианты триплекса рассыпаны повсюду вокруг свернутых набок автомобильных транспортеров с новенькими разбитыми машинами внутри, чистенькие черные шины которых смотрят в небо.

Брэнди оттягивает вырез платья и заглядывает внутрь, рассматривая прилепленный на одной из грудей пластырь "Эстрадерм". Отдирает заклейку с другого пластыря и лепит его на вторую грудь; потом делает еще один лихорадочный всхлип и передергивается.

- Вся муть сдохла и улеглась примерно за три месяца; все расследование случая издевательства над ребенком, - рассказывает Брэнди. - И вот, выхожу я раз из зала после секции по баскетболу, а ко мне подходит мужик. Говорит, мол, он из полиции, а это частная беседа по завершении следствия.

Брэнди вдыхает, дергается. Снова поднимает вырез и вынимает метадоновый диск, лежавший между грудей, откусывает половину, а остальное бросает обратно.

В примерочной душно и тесно, нас тут двое сбитых в кучу, плюс это платье - огромный инженерный проект гражданского назначения.

Брэнди командует:

- Дарвон, - говорит. - Быстрее, пожалуйста, - и щелкает пальцами.

Выуживаю еще одну красно-розовую капсулу, и она с бульканьем заглатывается всухую.

- Этот парень, - продолжает Брэнди. - Просит меня пройти в его машину - поговорить, просто поговорить - и спрашивает: может, я хочу рассказать о чем-то, что побоялась открыть ребятам из службы защиты детей?

Платье рвется на части, шелк расходится по всем швам, тюль торчит наружу, а Брэнди рассказывает:

- Этот парень, детектив, я ему говорю - "Нет", а он - "Хорошо". Говорит, ему нравится мальчик, который умеет хранить тайны.

На месте крушения поезда можно было подобрать за раз под две тысячи карандашей. Лампочки, которые еще работают, и внутри них ничего не гремит. Заготовки ключей - многими сотнями. Больше в пикап не помещалось; а потом приезжали другие грузовики, и люди лопатами бросали зерно на задние сиденья машин, и разглядывали нас и наши кучи с излишком, пока мы решали, что нам больше нужно - десять тысяч шнурков или тысяча банок засоленного сельдерея. Пятьсот вентиляторных ремней, все одной длины, нам нужны не были, но их можно было перепродать, - или же двуханодные батарейки. Банки растительного масла, которое мы не успели бы использовать до прогорклости, - или же три сотни баллонов лака для волос.

- Парень из полиции, - продолжает Брэнди, и каждая проволочка торчит над тугим желтым шелком. - Кладет на меня руку, прямо на ногу в шортах, и говорит, что нам не обязательно открывать дело заново. Нам не стоит причинять моей семье никаких больше проблем, - рассказывает Брэнди. - Этот детектив говорит, что полиция собирается арестовать моего отца по тому подозрению. А он может остановить их, мол. Говорит, мол, решать все мне.

Брэнди вдыхает, и платье рвется, - она дышит, и с каждым вздохом обнажается в новых местах.

- А что мне было знать, - говорит. - Мне было пятнадцать. Я вообще ничего не знала.

Сквозь десятки прорванных дыр виднеется голая кожа.

На месте крушения поезда отец предупреждал, что тут с минуты на минуту будет служба безопасности.

Мне это слышалось, как: это служит нашему богатству. Это служит нашей безопасности. А на самом деле оно значило, что надо поторопиться, или нас поймают, и мы все потеряем.

Конечно, я помню.

- Парень из полиции, - продолжает Брэнди. - Был молодой, года двадцать два-двадцать три. Не какой-нибудь там грязный старикашка. Это не было ужасно, - говорит она. - Но это не была любовь.

Платье рвется дальше, и в разных местах расцепляется каркас.

- В общем, - говорит Брэнди. - Это смутило меня на многие годы.

Так проходило мое детство, в железнодорожных крушениях вроде такого. Нашим единственным десертом на время от моих шести до девяти лет был исключительно ирисовый пудинг. Теперь выясняется, что меня воротит от ириса. Даже от цвета. Особенно от цвета. И его вкуса. И запаха.

С Манусом я познакомилась так: когда мне было восемнадцать, в дверь дома родителей вошел потрясно выглядящий парень, и спросил - получали мы хоть раз весточку от моего брата, после того как тот сбежал.

Парень был чуть старше, но в приемлемых пределах. Лет двадцать пять, максимум. Он дал мне визитку, которая гласила: "МАНУС КЕЛЛИ, Независимый Особый Уполномоченный Полиции Нравов". Кроме этого я приметила только то, что у него на пальце не было обручального кольца. Он сказал:

- Знаешь, а ты очень похожа на своего брата, - одарил меня сверкающей улыбкой и спросил:

- Как тебя зовут?

- Прежде, чем вернемся в машину, - говорит Брэнди. - Я должна кое-что рассказать тебе про твоего друга, мистера Уайта Вестин-Гауза.

Бывшего мистера Чейза Манхэттена, бывшего Нэша Рэмблера, бывшего Дэнвера Омелета, бывшего независимого особого уполномоченного полиции нравов Мануса Келли. Решаю задачку: Манусу тридцать лет. Брэнди - двадцать четыре. Когда Брэнди было шестнадцать, мне было пятнадцать. Когда Брэнди было шестнадцать, возможно, Манус уже успел войти в наши жизни.

Не хочу это слушать.

Прекраснейшее, безупречное старинное платье исчезло. Шелк и тюль сползли и упали, осыпались на пол примерочной, а проволока и крепления сломались и спружинили в стороны, оставив лишь несколько красных отметин, уже гаснущих, на коже Брэнди, которая осталась стоять ко мне почти вплотную в одном нижнем белье.

- Забавно то, - замечает Брэнди. - Что это ведь не первый раз, когда я уничтожила чье-то чужое платье, - и большой глаз в стиле "Темносиние Грезы" подмигивает мне. Чувствуется тепло ее кожи и дыхания, - вот так она близко.

- В ночь, когда сбежала из дому, - говорит Брэнди. - Я считай дотла спалила все шмотки, которые на бельевой веревке развесила моя семья.

Брэнди в курсе насчет меня, или же не в курсе. Исповедуется ли она всем сердцем, или же с меня прикалывается. Если в курсе, то про Мануса могла мне и наврать. Если не в курсе, тогда мой любимый мужчина - мерзкий, больной сексуальный хищник.

Либо Манус, либо Брэнди, - кто-то кормит меня гнусными враками - меня, которая здесь эталон правды и добродетели. Манус или Брэнди - не знаю, кого из них ненавидеть.

Я и Манус, или Я и Брэнди, - это не было ужасно, но это не была любовь.