Ничего кроме правды

ЦЕЛИТЕЛЬ

Хотите верьте, хотите нет, но я вам чистую правду скажу.

На сегодняшний день я самый сильный экстрасенс в мире.

Я обладаю совершенно нечеловеческой силой – лечу абсолютно любые болезни, воздействуя на людей посредством смещения сознания и трансформации биополя.

Первой мое воздействие заметила мама.

Я родился в Гомеле в пересыльной тюрьме и до пяти лет прожил в лагере особого режима в Синдоре, Коми АССР. Мама отбывала срок по обвинению в шпионаже. Оно было построено на переписке с отцом, который тогда жил в Париже.

Я плохо помню первые два года, проведенные в зоне, но мама рассказывала, что когда она возвращалась с лесоповала совершенно разбитая и брала меня на руки, усталость мгновенно проходила. Отмороженные пальцы чудом возвращались к жизни. Зэки тоже заподозрили что-то неладное, когда возле наших нар в январе месяце вылезли подснежники, а у соседки слева, саботажницы Прасковьи Семеновой, прорезались передние зубы. А ей тогда было уже 74 года.

Начальник зоны прислал свою жену посидеть со мной, пока мама была на работе, и она родила от меня здорового ребенка, хотя врачи уверяли, что она совершенно бесплодна. Тогда зэки стали драться за место поближе к нашим нарам. Только за то, чтобы подержать меня на руках, маме платили полкило сала. Зэки из мужской зоны старались тоже подобраться поближе, даже подкоп сделали под наш барак.

А потом я оживил Кольку Филина. Он свистнул полушубок начальника, и его охрана так отделала, что он уже дышать перестал. Его на улицу за ноги выволокли подыхать на мороз. Мама поднесла меня к нему на руках, и я только потрогал его через проволоку: «Вставай, дяденька».

Он через пять минут очнулся, все отбитые внутренности встали на место. Колька нас тогда взял под свою опеку. «Кто тронет–кожу живьем сниму». После этого слава обо мне пошла по всем лагерям и, когда мне исполнилось три года, на совете авторитетов мне было присвоено почетное звание вора в законе, и кличку мне дали «Целитель», а маме «Матка Хари». Но она попросила, чтобы ее звали по имени отчеству. Так и осталась она Бела Давидовна, но за глаза все равно «Матка Хари» называли, в честь какой-то известной шпионки.

Зэки выдали маме бархатную фуфайку и перевели с лесоповала на кухню. Ей все старались угодить, очень уважали.

А потом такое началось!

Никто не хотел выходить на волю, даже те, кто отмотал свой срок, старались совершить мелкие провинности, чтобы их в зоне еще подержали. Из соседних лагерей участились побеги.

К нам!!!

Заключенные бежали сотни километров, бежали в наш лагерь!

Зимой 1954 года Васька Крот, известный медвежатник, совершил дерзкий побег с Магадана. Он шел два месяца по льду, тундре и замерзшей тайге, съел своего попутчика, после чего вначале марта уже ломился в нашу зону и требовал, чтобы его посадили в карцер. Задняя стена карцера примыкала к нашему бараку. Через три дня у него полностью прошел геморрой, цинга и туберкулез. Он стал совершенно здоровым человеком.

В 1955 году нам вышла амнистия, но в Синдоре был траур.

ЗК прощались с нами и даже начальники плакали.

Мы уезжали под звуки сборного духового оркестра. Я смотрел в окно на сторожевые вышки, колючую проволоку, серые крыши бараков и, впервые в жизни, мне было немного грустно. Гомель встретил нас парадом, я был уверен, что это все по случаю нашего приезда. Везде было полно цветов и разноцветных шариков (на них было написано 1 МАЯ). Все люди улыбались, только мои родственники все время плакали, целовались и плакали, целовались и плакали, как маленькие. Дядя Абраша нес меня на своей шее всю дорогу домой и тоже плакал.

Мне было очень стыдно за него.

Я впервые видел своих родичей; никогда не думал, что их у меня так много.

Только мы пришли домой и сели за стол, как в дверь постучали. Два дяденьки в серых плащах долго разговаривали с мамой на кухне. А мои родственники уже не целовались, а все плакали и ничего не ели, хотя на столе было полно еды. Я уплетал салат с картошкой и колбасой и нахваливал «пайку». Потом дядьки в плащах ушли и мама стала что-то говорить родичам на странном языке. Я ничего не понимал, хотя неплохо умел ботать по фене. Потом мама сказала торжественно: «Завтра едем в Москву». Я был уверен, что она пошутила, и не предал ее словам никакого значения, но уже утром прыгал на мягких бархатных диванах вагона первого класса. Поезд мчался в Столицу Нашей Родины.

Вагон был очень красивый, как дворец на колесах, но совершенно пустой, только мы и те два дяденьки. Там я первый раз в жизни попробовал апельсин. Я и не подозревал, что на свете существуют такие вкусные вещи. Проводник приносил чай и конфеты. Я чай не пил – в зоне начифирился, а конфеты я ел с удовольствием. Проводник все улыбался и спрашивал, как я себя чувствую.

Странный человек.

Как может себя чувствовать мальчик, который скоро увидит Кремль и Красную площадь. Я был на седьмом небе. Мое маленькое сердечко переполняла любовь к нашей великой Родине.

Нас поселили в огромной светлой квартире. И хотя военный по ошибке запер дверь снаружи, и мы не могли пойти в город, я был беспредельно счастлив: из окна был виден Кремль и в вазе лежала целая гора апельсинов. Потом военный привез нам вкусную еду. Мы наелись и долго сидели у окна: кушали апельсины и смотрели на кремлевскую звезду. Она светилась ярче всех звезд на свете.

Мы заснули поздно на диване у окна, крепко обнявшись, как на нарах. А ночью нас разбудили военные. Со сна мне почудилось, что мы еще на зоне, я подумал, что снова будет обыск. «Обижаешь, начальник», – сказал я, натягивая сапоги. Но дядька в шляпе потрепал меня по голове и улыбнулся, говорит, в Мавзолей пойдем. Я был уверен, что он врет: ночью, в Мавзолей? Горбатого, думаю, лепишь, дядя, кому пули льешь?

Сначала мы ехали на машине, потом шли по какому-то подземному коридору. Мы вышли в Мавзолей через тайную дверь.

Перед нами, как живые, лежали вожди.

Я не верил своим глазам.

Сперва я подошел к Ленину, но дядя в шляпе взял меня за плечи и подвел ко второму стеклянному гробу. «Концентрируйся на этом товарище», – сказал он строго.

Я не знал, как это – концентрироваться. Я смотрел на Иосифа Виссарионовича, на его взрытое оспой лицо, колючие усы, рыжие волосы.

Он был похож на нашего начальника лагеря, и мне почему-то стало страшно, хотя покойников я видел и раньше. Но я не подал вида, что боюсь, а только отвел глаза и стал незаметно смотреть на Ильича. Ленин был как на картинке в букваре: добрый-добрый, только очень маленький. Совсем.

Я смотрел на него искоса, чтобы они не увидели, и вдруг у Ленина задергалась бровь. Я думал, мне показалось, но это сразу заметил дядька в шляпе. Он заорал как резаный: «Прекратить немедленно!» Военные бросились ко мне, но мама их опередила, она обняла меня и отвела в сторону.

Я не понимал, что произошло.

Тот дядька кричал на военных и топал ногами. Правда, я слышал только обрывки фраз: «...только не этого козла», «...уберите жиденка к чертовой матери». Потом военные везли нас на вокзал.

Они были очень сердиты.

Назад мы ехали уже в общем вагоне. Там было весело как в бараке. Дядьки играли в карты, а один инвалид рассказывал смешные анекдоты. По дороге я все допытывался у мамы про какого козла говорил тот дядька в шляпе и что такое «жиденек». Первое мама сама не поняла, а вот второе объяснила. Тут я впервые почувствовал, что я не такой как все.

Я молча сидел всю дорогу, смотрел в окно и ни с кем не разговаривал.

***

Когда мы из Москвы вернулись, нас уже никто не встречал, мама не успела отправить телеграмму. С вокзала мы шли пешком. Я все думал про себя: «Горе-путешественник, в Москве был, а Красную площадь не видел, стыд и позор».

Когда мы домой зашли, Аня даже сковородку уронила, нас так скоро не ждали. Дядя Абраша схватил меня на руки и стал бросать под потолок, а все тетки и бабушка прыгали как зэки, когда им хлеб бросали через забор. Я не сопротивлялся, не хотел их обижать. Потом мы кушали, но они мне все время в рот смотрели, даже неудобно как-то.

После обеда я сел на диван с ногами и стал им про зону рассказывать. Наколкой своей похвастался – факел за колючей проволокой. Но они опять начали плакать, то целоваться, то плакать, совершенно ненормальные. «Тут радоваться надо, – говорю, – я теперь вор в законе, меня все уважают. Если вас кто тронет, только скажите, Колька Филин всем пасть порвет. Со мной не пропадете, век свободы не видать». Спел им пару хороших песен: «Журавли», «Здравствуй, мать». Им очень понравилось. Потом чай пили, спать пошли поздно. Я еще долго лежал с закрытыми глазами, вспоминал зону, наших ребят и Москву вспомнил, звезду кремлевскую, из окна видную.

А ночью мне приснился сон. Как будто захожу я в барак: темно, печка не горит, никто не отзывается, снег на полу. Присмотрелся, все зэки на нарах лежат. Подхожу ближе, а они мертвые, инеем покрыты. Нехорошо мне стало. Вышел на двор, а там бескрайняя снежная равнина, и на снегу везде пятна черной крови. Тут собаки залаяли. Я побежал, но ноги не слушаются, как будто налиты свинцом, еле отрываю от земли. Вижу, начальник с собаками показались, смотрю, а это не начальник вовсе, а товарищ Сталин зубами щелкает, рычит как зверь. Вот тоща мне по-настоящему стало страшно. Хочу кричать, но в горле пересохло, не могу звука издать. И вдруг, как будто какая-то пружинка распрямилась у меня в животе. Я подпрыгнул в воздухе и полетел легко-легко, как птица. Страха как не бывало. А в душе поднялась такая радость, что даже слезы потекли, так стало хорошо.

Проснулся. Солнышко светит, я один в комнате. На кухне родичи вполголоса разговаривают, едой вкусно пахнет. Смотрю, у кровати стоит гармошка, как настоящая, только поменьше. Я взял ее, тихонько надел на плечо и как развернул, ударил по клавишам и запел: «Гоп со смыком – это буду я». Родичи прибежали, смеются, радуются, как будто письмо с воли получили. «То-то, – говорю, – это лучше, чем слезы лить. Будем новую жизнь начинать».

Так мы и зажили: дружно и весело всем на зависть.

***

В 1957 году я пошел в первый класс, но слухи обо мне уже распространились по всей России.

Во дворе больные разбили лагерь. Со всех концов страны приезжали.

Соседи были не очень довольны, комнаты сдавали по десятке в день за койку. А у кого денег не было, во дворе штабелями спали. Я в день по 200 человек ставил на ноги, больше не мог. Уроки не успевал делать, даже к директору вызывали.

Он говорит: «На второй год оставлю. Ты совсем разленился, Борис».

А я ему: «Подлянку шьешь, начальник, обижаешь Целителя. Смотри, допрыгаешься».

Никак не мог от тюремного жаргона отвыкнуть.

Родичи очень переживали.

Мы с дядей Абрашей как-то пошли в баню попариться, а один мужик командировочный, наш веник взял. Вижу, нет веника. Захожу в парилку: «А ну, – говорю, – козлы, кто веник тиснул, колитесь падлы чья работа, пришью пидора». Мужики так и присели. Абраша очень извинялся. Я не знал, что он тому дядьке разрешил нашим веником попользоваться.

У меня с мамой тогда произошел очень серьезный разговор. «Прекрати, – говорит, – тюремные замашки. Я не посмотрю, что ты вор в законе. Еще повторится, будешь строго наказан, посажу в карцер». Карцером у нас был туалет. Мама там тушила свет и снаружи закрывала дверь на крючок. Я сидел пару раз. Первый, когда мы с Валькой Даниленко разбили бабушкину настольную лампу, а второй, когда мы с ней без спроса решили пожениться и ушли в Москву. Я ей хотел показать кремлевскую звезду. Железнодорожники нас поймали уже в Новобелице. Мы шли по рельсам, пели песни, я на гармошке играл. Нас чуть поездом не задавило. Я тогда в карцере три часа просидел, это было неправильно.

Больные ждут во дворе, а мама меня в карцере гноит. Но Вальке досталось еще хуже: ее батька был ментом. Он ее офицерским ремнем высек, сука позорная, только слабых может обижать. Я хотел тогда Филину письмо накатать, но Валька отговорила – пусть живет. Мол, какой-никакой, а отец все же.

А через год все закончилось. Трое прокаженных убежали из сибирского лепрозория и ко мне лечиться пришли. Городские власти очень перепугались. Всех больных разогнали. Санэпидемстанция весь двор хлоркой залила, боялись распространения заразы.

Наряд милиции полгода дежурил у дома, пока все не стихло. Они пустили слух, что мы с мамой уехали на целину. Тогда паломничество началось: все больные, да дураки поперлись туда сажать кукурузу.

Но мне тогда стало посвободней, начал хорошо учиться, второй класс без троек закончил и мало-помалу стал отвыкать от блатного жаргона.

***

Вчера исполнилось ровно 30 лет, как я дал подписку о неразглашении. Теперь могу все рассказать подробно.

Пока Хрущев был в силе, меня ни разу в Москву не вызывали, у них был какой-то свой кремлевский экстрасенс. Обходились без меня. Да и не любили Хрущева в Политбюро. Он был у них поводом для насмешек. За глаза его называли не иначе как «сраный кукурузник». Зато Брежнева любили все. Он был свой в доску, первый официально разрешил воровать. «Тащите, – говорил он, – все что можете. Жизнь короткая». К нему за это и в народе хорошо относились. Он всем медали давал и ордена.

Но к несчастью, он очень обжирался, черную икру страшно любил. За один присест съедал полбочонка, здесь никакие сосуды не выдержат.

Я тогда приехал в Гомель на каникулы из Ленинграда. Сижу во дворе, вижу въезжает черная «Волга», сразу понял–за мной. Видно, думаю, в Кремле что-то случилось.

Как в воду смотрел.

Отвезли меня на военный аэродром, а оттуда на сверхзвуковом истребителе в Москву. Все дело два часа заняло. Доставили меня в Кремль. Везде врачи, члены Политбюро, все шушукаются, нервничают.

Андропов подошел ко мне и говорит: «Так мол и так, несчастье, выручай, Борис. Умер Леонид Ильич, объелся икры с коньяком, упал со стула и язык откусил при падении. Оживи, пожалуйста, если можешь».

Захожу в кабинет.

Он лежит на кушетке весь синий, а рядом кремлевский экстрасенс Анатолий Кашпировский, потный, глаза вылупил, кряхтит, руками машет.

Андропов ему говорит: «Отойди Толя, а то обделаешься, тебе только геморрой лечить партработникам. Дай дорогу новому поколению».

Тот, конечно, обиделся, но отошел.

Я смотрю на Брежнева, смотрю, прямо между глаз. Пять минут смотрел. Слышу, заурчало у него в животе, заработал организм, газы пошли, зашевелился. Все сразу к нему подбежали как ни в чем не бывало. «Как спалось, Леонид Ильич», – спрашивают. А он хочет что-то сказать, но не может, языка-то нет.

Только мычит.

Его сразу отвезли в операционную, пришили язык, только нервы неправильно соединили. Я сразу почувствовал, но специально не стал им говорить. Признаюсь, я это для смеха сделал.

С тех пор Брежнев стал плохо ворочать языком. Зато общее самочувствие я ему очень поднял: у него даже появилась эрекция. Он тогда на заседании Политбюро снял штаны и всем показывал. Смотрите, мол, какой я герой. Все очень смеялись, в ладошки хлопали. Ему за это дали вторую звезду Героя Советского Союза.

Андропов тогда потребовал с меня эту подписку: «На 30 лет, – говорит. – Потом можешь всем рассказывать. После нас – хоть потоп». Атеист он был и сволочь порядочная. Он мне сказал: «Если у нас что случиться, мы по радио и по телевидению будем давать скрипичные концерты, Шостаковича или еще какого дурака. Как услышишь, крути педали, готовься, машина будет ждать. Если не дома, звони, давай координаты, не пропадай».

Я Брежнева оживлял еще четыре раза, но он все хуже и хуже был, в конце уже еле стоял на ногах, живой труп. Икру от него прятали, но ему все равно кто-то приносил. Напорется и с копыт.

Как я вижу скрипки по телеку – сумку на плечо и во двор. Машина уже подана. Только сверхзвуковой самолет я плохо переносил. От перегрузок уши болели ужасно, пока не привык.

А в последний раз я был на рыбалке, когда его кондрашка схватила. Приехал в Москву через три дня. Он уже почернел, в ванне со льдом держали, чтобы не завонялся. Я еще спросил у них, стоит ли оживлять. У него нет биополя, полное бревно и на негра похож. «Оживляй, – говорят, – мы его припудрим для съезда».

Как знаете, мое дело – маленькое.

Оживил я его, а он встал, весь дрожит, рычит как дикий шакал, глаза закатил, просто зомби какой-то.

Черненко, дурак, подошел близко: «Как здоровьичко, Леонид Ильич». А тот ему в горло зубами вцепился и кровь пьет. Они все ужасно перепугались. Но Андропов не растерялся, подошел сзади и всю обойму ему в затылок разрядил. Только мозги по комнате разлетелись. Черненко упал на пол, бьется в истерике, штаны обмочил. А Андропов говорит: «Вставай, не бойся, твое время царствовать пришло».

Когда Брежнева хоронили, ему маску на лицо одели, потому что у него головы практически не осталось, только мешок с икрой, да восковая маска.

Все.

Больше ничего в том гробу не было. И не подумайте. Я ничего не соврал, все здесь правда от начала до конца.

Но это была только первая дворцовая интрига, которой я стал свидетелем.

***

К Черненко меня вызывали три раза.

После того, как его Брежнев укусил, он окончательно свихнулся. Даже биополе у него было серое, не как у людей. Он очень болел, часто падал и часами лежал без сознания. А делал только в штаны. Туалет не признавал ни в какую.

Но Андропов меня сразу предупредил: «Ты говнюка не очень-то лечи, ему давно пора на тот свет».

Я приеду, помашу руками для вида и домой. Поэтому Черненко долго не продержался. Он днем спал, а ночью ходил по Кремлю в ночной рубашке, пугал охрану. Умер страшной смертью – собаки загрызли.

Не везло ему с укусами.

В Кремле был собачий питомник. Шесть ротвейлеров и четыре волкодава, все с родословной, из питомника Гиммлера, трофейные. Злые, как черти. Они Кремль охраняли. Их выпускали на ночь, чтобы никто через стену не перелез.

Тоща как раз было полнолуние. Черненко вышел, как обычно, и пошел голый по Кремлю шататься. Как его охрана прозевала–никто не знает, но я думаю, Андропов им шепнул на ушко: «Пусть, мол, гуляет, божий человек, не трогайте засранца». Одним словом, порвали его собаки на мелкие куски. Меня даже звать не стали. Ничего практически не осталось, только берцовая кость да ботинки. Хоронили восковую копию, это даже на фотографиях было видно.

А когда Андропов пришел к власти, я сразу понял – не даст он мне спокойно жить. Стали меня таскать туда-сюда, туда-сюда. То у него несварение, то голова болит, то просто для профилактики. Я догадался, хочет он с моей помощью вечно царствовать. Я его ужасно не любил. Он хотел все обратно повернуть, на сталинские рельсы. Сразу начал гайки завинчивать. Я ему говорю: «Не нужно меня по пустякам тревожить, у вас для мелких заболеваний есть Кашпировский, не стоит мою целительную энергию по мелочам разбазаривать». Как бы не так. Ему на меня начхать: по три раза в месяц стал вызывать. И еще угрожает: «Не приедешь вовремя, посажу на Лубянку, всегда будешь под рукой».

Все, вижу – нет больше жизни. Надо меры принимать. Я ему за это закупорку сосудов устроил.

Когда он сообразил, уже было поздно. Я, правда, две недели просидел в погребе у тещи на даче.

Ждал, пока нового царя выберут.

***

К Горбачеву я отношусь очень хорошо – он мне дал вольную. Дельный мужик, с ним хоть договориться было можно, держал слово.

Я ему прямо сказал: «Если меня с семьей отпустишь в Америку, я тебе здоровье так укреплю, будешь как молодой, хреном гири поднимать». Стукнули по рукам. Я ему провел всего три сеанса, у него столько энергии появилось, все начал перестраивать, реформистом стал, объявил гласность.

Он ко мне тоже относился по-человечески: приглашал на банкеты, за работу только валютой платил, счет открыл для меня в швейцарском банке, понимал, что мне скоро уезжать.

Я ему за это очень благодарен.

Только раз я с ним опозорился.

Когда я последний сеанс провел, он даже светиться стал, нимб появился. А утром звонит: «Что же ты наделал, такой-сякой. Я в душ пошел, а пятно и смылось, как же меня теперь будут узнавать. Мне скоро Нобелевскую премию мира получать». «Извините, –говорю, – это побочное явление, ничего не могу поделать. Если бы я знал, что это пятно так дорого, я бы вам горшок на голову одел во время сеанса». Он посмеялся: «Ладно, Бог с тобой, как-нибудь разберемся».

Ему теперь секретарь это пятно по трафарету ставит несмываемой краской. Обновляют раз в месяц.

У Михаила Сергеевича, надо сказать, очень хорошее чувство юмора.

У них в Кремле был маскарад на Новый год. Ельцину маски не хватило, а Горбачев ему и говорит: «Зачем тебе маска, Боря, ты и так на свинью похож». Ельцин обиделся сперва, а потом посмотрел в зеркало – да, и правда, есть сходство, но все равно затаил обиду. Умел Михаил Сергеевич себе врагов наживать. Но человек он очень неглупый, есть у него эта народная смекалка. Дом купил возле нас в Принстоне. Чуть что, сразу приезжает, вроде навестить. «Как жена, что нарисовал нового, как дочка учится». Я его вполне понимаю, поближе хочет быть к целительному воздействию, а деньгами бросаться не может, у них очень большие расходы.

Но я с него все равно бы не стал брать деньги, он нас на волю выпустил. Путь живет счастливо, радуется жизни.

А в Москву я больше не поеду.

Последний раз Ельцин со мной поступил по-свински. Я ему все полностью зарубцевал, а он мне рублями дает. «Извини, нету свободных долларов, а банк уже закрылся, не успели поменять». Хрен с ним, думаю, взял я чемодан этой макулатуры. С утра хотел сам пойти поменять. А к утру у них обвал произошел – рубль обесценился. Я сразу давай звонить в Кремль. Не тут-то было, он трубку не берет, секретарь говорит, что улетел в Сочи.

Я такие дешевые номера никому не прощаю.

Это же ясно, что он все знал заранее. Вот пусть теперь сам лечится. Мне и в Белом доме хватит работы. У Клинтона после скандала очень ослабла эрекция, думаю, на нервной почве. Вчера, слава Богу, признали невиновным. Вечером сам позвонил, довольный, попросил апойтмент на следующую среду. У него в четверг свидание, не хочет безоружным идти.

Я его прекрасно понимаю. На хрена это власть, если нельзя трахаться. Клинтон у меня хочет купить две картины для Белого дома, пейзаж и мой автопортрет. Я с него 50 тысяч запросил. «Беру, – говорит, – не сомневайся».

Даже смешно, будет теперь моя личность висеть на стенке рядом с Джорджем Вашингтоном.

Вот как все интересно поворачивается.