Ничего кроме правды

ПОЧЕМУ Я ЛЮБЛЮ ЦЫГАН

На концертах меня часто просят спеть какую-нибудь цыганскую песню. И я всегда это делаю с удовольствием.

Но ни у кого не возникает вопрос, откуда интеллигентный еврей, уроженец города Гомеля, имеет такой обширный цыганский репертуар, и где вообще научился так хорошо петь и играть на гитаре. Это воспринимается как должное.

Вы, наверное, думаете, что я научился так красиво исполнять цыганские пени в Ла Скала, у самого великого Карузо. Да, у меня действительно редкий голос, необычный стиль. Я виртуозно играю на гитаре, но учился я не в Италии. Боже упаси.

Дело в том, что вся моя юность, можно сказать, прошла рядом с цыганами. Я даже почти два года прожил в таборе. Да, в совершенно настоящем цыганском таборе.

Но я начну все по порядку, потому что это очень интересная история, только наберитесь терпения.

Так вот: и постановке голоса и виртуозности исполнения я обязан одному человеку – скромному бухгалтеру гомельской фабрики бытовых услуг, заместителю секретаря парторганизации, оседлому цыгану Семену Семеновичу Батулову.

Я понимаю, вы несколько разочарованы, и, конечно, удивлены. Но не огорчайтесь. Дело в том, что Семен Батулов не всегда был партработником. До революции он был солистом цыганского таборного хора в Яре, в Москве, и среди поклонников его необыкновенного таланта были такие величины русской культуры, как Шаляпин, Иванов-Крамской и многие другие. О его ярком таланте писали все столичные газеты, особенно после его триумфальных гастролей по Европе.

Он прожил большую и интересную жизнь. В гражданскую храбро сражался в рядах конной армии Буденного, был ранен, некоторое время жил в Крыму. Потом присоединился к табору и пять лет скитался с цыганами. Был арестован при попытке перехода румынской границы. Отбывал срок на Магадане. В Отечественную «смывал свою вину кровью» на передовой, в составе штрафного батальона. Был многократно награжден, вступил в партию и вторично был тяжело ранен уже в конце войны при переправе через Вислу. Потерял слух и окончательно осел в Гомеле, где проходил лечение в военном госпитале. Слух к нему вернулся только частично, но на фабрике бытовых услуг он был на хорошем счету. Участвовал в художественной самодеятельности и был исполнительным работником и хорошим партийцем.

Когда в нашей семье встал вопрос о моем музыкальном образовании, тетя Зина выдвинула, в качестве учителя, кандидатуру Семена Батулова. Она знала его по работе и отзывалась о нем с восторгом: «Такого учителя музыки вы не найдете ни в какой консерватории».

Ходить в музыкальную школу я не хотел ни за что, и с удовольствием уцепился за ее предложение.

Но я должен признаться: я был очень разочарован при нашей первой встрече. Семен Семенович произвел на меня впечатление обычного заурядного служащего. Даже дома он ходил в нарукавниках и ни капельки не был похож на цыгана.

Я пришел к нему в его двухкомнатную квартиру на Крестьянской улице со своей семирублевой гитарой, подаренной мне тетей Любой. Гитара тогда, надо сказать, только входила в моду, и мне не давали спокойно спать лавры Мишки Василевицкого. В его репертуар входили такие шедевры, как «Журавли», «В одном из замков короля», «Если не попал в аспирантуру».

Когда Миша играл на пляже, вокруг него собирались огромные толпы народа, и я был уверен, что его исполнительское мастерство – это вершина, к которой я должен стремиться.

Но, когда я впервые услышал, как звучит гитара в руках Семена Батулова, мое представление о музыке изменилось на 180 градусов.

Семен Семенович брал гитару бережно, как грудного ребенка, поглаживал ее, как любимую женщину, нежно-нежно, и потом, склонив голову набок и глядя куда-то вдаль, задумчиво и отрешенно начинал ласкать струны. Да, именно, ласкать своими длинными холеными пальцами. Звуки вытекали из гитары как вода из лесного родника, упруго и плавно, все больше и больше набирая силу. Порой в них слышался плач ветра и перезвон бубенцов.

Цыган начинал петь всегда неожиданно, как будто проснувшись ото сна. Его нежный грудной баритон плавно вплетался в волшебный разговор гитары, то вторя, то отставая немного. И, хотя я не понимал слова, у меня в голове возникали удивительные картины – цыганские костры, кибитки, смуглые гордые люди и кони в свете луны.

Прошло много лет, но до сих пор я с трепетом вспоминаю свой первый урок и своего любимого учителя музыки.

Я проучился у Семена Семеновича три года, исправно выполняя домашние задания и не пропустив ни одного урока. Я перенял у него очень много. Он поставил мне голос, научил исполнять старинные цыганские песни и романсы. Он был первым человеком, кто познакомил меня с цыганской культурой и историей. Я всегда, пока жив, буду вспоминать Семена Батулова с глубочайшей признательностью.

Где ты сейчас мой любимый учитель, жив ли ты еще?

К сожалению, я это не знаю. Наши пути разошлись очень давно.

Дело в том, что в 1963 году Семен Семенович вышел на пенсию, а через полгода его посадили в тюрьму за конокрадство. Да, как это не странно. Видно не выдержала цыганская душа, взыграла кровь, вспомнилось о вольной жизни.

Подробности я узнал позднее. Один колхозник из Молдавии привез продавать в Гомель на базар вино, а конь у него был совершенно необыкновенный, кубанской породы, красавец, черный, как ночь. Когда Семен этого коня увидел, сразу решил украсть, потому что невозможно было удержаться. Даже раздумывать не стал, сразу начал выслеживать. Глаз не мог отвести от вороного, целый день за ним ходил, боялся потерять из вида.

Молдаванин остановился в доме колхозника, спать лег на телеге во дворе, а коня за уздечку привязал к ноге. Двойная экономия: и за койку не надо платить, и за конюшню – так многие колхозники делали.

Ночью Семен перелез через забор, бесшумно открыл ворота, отвязал уздечку, а молдаванин даже не почувствовал, пьяный в стельку был.

Тихонько вывел Семен коня на улицу, а потом вскочил на него и поминай, как звали, никто даже не проснулся. Чисто сработал.

А поймали Семена только через неделю в лесу под Барановичами, да и то по глупости. Вышел к реке, напоил коня, а там участковый на мотоцикле как назло проезжал. «Стой, – говорит, – кто такой будешь? Предъяви документы». Семен растерялся и дает ему сдуру партбилет. А участковый посмотрел и говорит: «Что же ты, товарищ, партийные взносы не платишь, аж с февраля месяца, некрасиво». Семен и вовсе присел: бе-ме, не знает, что сказать.

Одним словом, участковый отвез его в Барановичи в милицию, а там разобрались, и на «черном воронке» в Гомель доставили, прямо в КПЗ. Потом судили. Дали восемь лет, хотя Семен во всем чистосердечно признался. Видно в рецидивисты его зачислили, припомнили переход румынской границы.

Я, к своему стыду, должен признаться, на суде не был. Мама отправила меня на лето в пионерский лагерь. Все узнал только по возвращении. Ох, как жалел. Какого учителя потерял.

Правда, к тому времени я уже, можно сказать, почти что все хорошее перенял у Семена Семеновича, а в пении даже его превзошел. Он это сам признавал: «Мне, – говорит, – Борис, тебя больше вроде и учить-то нечему, быстро ты все хватаешь, как настоящий цыган. Молодец, далеко пойдешь». Но мне, правда, все не так легко уж давалось. После школы уроки сделаю и до полночи сижу с гитарой, репетирую. Бывало, засну, мама тихонько хочет гитару забрать, а у меня руки во сне аккорды еще перебирают.

Короче, достиг я очень высокого совершенства, но не зазнавался.

Соседи попросят спеть – никогда не отказывал. Тогда еще телевизоров в Гомеле не было, вот я и устраивал для соседей такие бесплатные концерты. Меня за это все очень любили, в шутку прозвали Гастролером. «А ну, Гастролер, порадуй душу». А я и рад стараться. Я зрителя люблю, мне приятно людям жизнь украшать.

В 1965 году в Гомель пришел очень большой цыганский табор с Северного Кавказа во главе с бароном Александром Петровичем Назаровым. Они разбили шатры прямо в парке над рекой и стали промышлять, чем могли. Кому нагадают любовь до гроба, у кого и кошелек срежут. А в одно воскресенье устроили концерт в парке возле Планетария. Хороший концерт, говорю, как специалист. У них был один певец, очень талантливый, я его сразу приметил, лет двадцати пяти, симпатичный. Потом я его по телевизору много раз видел, он в театре Ромэн работал, фамилия Сличенко.

А тогда его еще никто не знал, но все гомельчанки от него сходили с ума. Глаза, как угольки, а волосы черные-черные.

В общем, на цыганское представление собралось множество народа. И я подошел с ребятами.

Сначала они пели хором, а потом вышел Сличенко и запел свою знаменитую «Эх, зазнобило». Красиво пел, а голос такой тонкий, с дрожью. Очень всем понравилось, долго хлопали. Цыганка с шапкой пошла по кругу. И здесь выходит наш сосед дядя Леша и говорит: «Дайте, цыгане, нашему парнишке спеть», – а сам мне подмигивает. Цыгане смеются. Пусть поет, если хочет, думали это шутка. А народ подхватил: давай, Гастролер, выходи, не стесняйся, покажи класс. Мне что, я не гордый. Вышел в круг. «Можно, – говорю, – ребята, вашим инструментом попользоваться, не бойтесь, не сломаю».

Дали мне гитару. Я помолчал, пока стихнут, и как ударю по струнам и запел. Сначала «Чавела», потом «Чернобровая», «Эх, загулял», «Страдания», – все хорошие старые песни, что меня Семен Семенович научил. Цыгане рты открыли, даже барон вышел из шатра. Все слушают как заколдованные.

Наверное, больше часа я пел без перерыва. Народа набежало столько, что даже на деревьях не осталось места. А когда я закончил петь, все сперва молчали как в шоке, только электричество в воздухе собиралось, а потом, как прорвало: кричат, хлопают, деньги стали бросать. А барон вышел в круг, поклонился мне в пояс и, я готов поклясться, что у него по щеке прокатилась скупая мужская слеза.

Когда стихли овации и народ начал расходится, он пригласил меня к себе в шатер. Так я познакомился с Александром Назаровым, человеком, который сыграл немалую роль в моей судьбе.

Я не буду здесь подробно передавать наш разговор, только скажу главное: барон хотел, чтобы я присоединился к табору. Он обещал мне золотые горы, но, несмотря на это, я категорически отказался, и у меня для того были веские причины.

Дело в том, что я в то время очень серьезно был увлечен идеями иудаизма. По вечерам посещал подпольную ешиву Боруха Цадкина, серьезно изучал талмуд и скрупулезно соблюдал все праздники, а по субботам, вы не поверите, и вовсе не брал гитару в руки. Я отрастил пейсы, и несмотря на мамины протесты, даже в школу ходил в ермолке. Борух прочил мне судьбу великого кантора в Ленинградской, а может быть, даже в Московской синагоге.

Но Бог распорядился моей жизнью совершенно иначе и сейчас я вам об этом расскажу.

Получив мой сдержанный отказ и выслушав мои объяснения, барон почесал бороду и очень вежливо попросил представить его моей маме. «Я хочу увидеть женщину, которая воспитала такого талантливого праведника», – сказал он с уважением, но в последнем слове мне послышалась ирония. Я не посмел отказать в его скромной просьбе. Аудиенция была назначена на понедельник, 6 часов вечера.

Правда, когда я сообщил маме, что завтра к нам придут цыгане, она, несмотря на свой интернационализм, отнесла к тете Любе наши фамильные ценности: серебряную ложку, бабушкино золотое кольцо и сумку с довоенными облигациями.

Барон пришел минута в минуту, но мне не удалось присутствовать при разговоре. Я успел их только представить, очень спешил в ешиву.

Я догадывался, что они будут говорить обо мне, но я не мог и предположить, что это вечер сыграет поворотную роль в моей жизни. Дальнейшие события разворачивались молниеносно. Прочитав вечернюю молитву и попрощавшись с Борухом, я вышел на пустынную улицу и пошел в направлении дома. Было тепло, в небе светила луна, пахло яблоками.

Внезапно мне почудился за спиной какой-то странный шорох. Я резко обернулся, что-то мягкое ударило меня по голове, и я потерял сознание. Я не буду описывать, как я очнулся в трясущейся кибитке, связанный по рукам и ногам, и что я пережил, увидев рядом сидящего барона, который, как ни в чем не бывало, покуривал трубку. Я не буду также пересказывать, как я горько плакал и наивно угрожал барону, поняв, наконец, что произошло.

Меня выкрали цыгане.

Не обращая внимания на мои смешные угрозы и, дав мне вдоволь наплакаться, он некоторое время молчал, а потом, развязав мне затекшие руки, сказал очень спокойно: «Понимаешь, Боря, ты нам нужен до зарезу, а угрозы твои напрасные. Я уже свое отбоялся, и мне никакая милиция не страшна. Я о тебе же беспокоюсь, сам будешь меня скоро благодарить, – продолжал барон. – А мама твоя молодец, ты думаешь, посмел бы я тебя забрать без ее разрешения?» Я даже подпрыгнул: «Что? Не врите так нагло. Моя мама ни за что бы так не поступила». «А вот и неверно, Борис. Она очень обеспокоена за тебя и больше всего опасается, что ты станешь религиозным фанатиком, как твой дружок Ленька Зерницкий», – сказал он.

«Нет, не может быть, этого быть не может, – размышлял я про себя. Но как же барон, в таком случае, узнал про Леньку? «О том, что он свихнулся на религиозной почве, знали только я и мама, и в мою душу начали закрадываться сомнения. Неужели барон говорит правду? «Да вот она здесь и твои вещи собрала в дорогу и коржиков тебе напекла», – сказал он, как бы отвечая на мои мысли и указал на чемодан в другом конце кибитки.

Да, это был мамин чемодан. Мне стало очень горько на душе. Я стиснул зубы, чтобы опять не расплакаться. «Как она могла», – думал я, глядя на причудливые тени на стенах кибитки, отбрасываемые походной керосиновой лампой.

Я чувствовал себя Иосифом, которого братья продали в Египетское рабство.

Барон задремал, убаюканный поскрипыванием колес, а я еще долго лежал и молился. Я просил у Бога, чтобы он дал мне силы и помог смириться с судьбой. Заснул я только под утро.

Барон был прав. Человек привыкает ко всему, и через месяц мне даже начала нравиться моя бродячая жизнь. Я бы мог написать роман о времени, проведенном в таборе.

За два года мы исходили всю страну вдоль и поперек, от Львова до Камчатки. Посещали все ярмарки. Я всегда пользовался неизменным успехом у зрителей. В 1966 году я даже побывал в Бухаресте на конкурсе таборной песни. Александр Петрович сам оплатил поезд и гостиницу. Я вернулся не с пустыми руками – привез первый приз – золотого коня. Вы бы видели, как блестели глаза у цыган, когда я развернул одеяло, в котором была завернута моя награда–65 килограммов чистого червонного золота, работа знаменитого румынского скульптора Иона Макриану. Барон по такому случаю закатил настоящий банкет. Сколько в тот вечер было выпито шампанского...

Вот так проходили день за днем, весело и интересно, и я бы, наверное, так и остался с цыганами навсегда, если бы не случай, который снова повернул мою жизнь в новом направлении.

А произошло следующее.

Мне было уже почти 17 лет и я был довольно симпатичным юношей, правда я и сейчас ничего, но тогда все таборные девчонки были в меня влюблены, да это и так понятно, черные кудри, голубые таза, смуглая гладкая кожа. Мы стояли тогда под Майкопом, у баронабыл день рождения – исполнилось 65 лет. Конечно, я немного выпил. А природа там была просто неописуемая: река переливалась серебром, в небе сияла полная луна, костры горели, пахло полевыми цветами.

Я для Александра Петровича тогда спел его любимую песню «Холодные цепи», а потом веселье началось. Девушки вышли в круг плясать, просто загляденье. Но я сразу заметил, что дочка барона София Назарова на меня поглядывает. Ей тоща было 19 лет. Неописуемой красоты женщина, даже не знаю, с какой артисткой можно сравнить, чтобы вы представили. Пожалуй, даже нет никого. Может, Софи Лорен в молодости могла бы немного с ней сравниться.

В общем, вижу, она не отводит от меня глаз. А потом, когда все цыгане заснули, подошла и поцеловала меня в губы, как будто шутя, и побежала к реке. Я за ней. Догнал, обнял ее за талию, чувствую, вся дрожит как струна. И здесь у меня тоже закипела кровь. И прямо там, за сонной ежевикой, у тростникового плеса я впечатал ее смоляные косы в белый песок.

Об остальном, как мужчине, мне говорить не пристало. Я не буду повторять слова, которые она шептала мне.

Она ушла на рассвете, шурша атласными юбками и позвякивая монистами. Я долго смотрел ей вслед, а потом лежал, глядя в светлеющее небо, ошарашенный чувством безбрежного счастья.

София Назарова была моей первой женщиной. Мы встречались несколько раз, всегда тайком, и я безумно полюбил ее. Я даже собрался на ней жениться, и решил официально просить у барона руки его дочери. Но, как я был обескуражен, узнав, что София уже три года замужем. Ее супруг в это время сидел в тюрьме за ограбление сельпо.

Когда барон мне рассказал об этом, я был ранен в самое сердце. Я отказался с ней больше встречаться. Почему-то заскучал по Гомелю, ходил как сомнамбула, никого не замечая. Барон все сразу понял. Он купил мне билет на самолет и благословил в дорогу.

На прощанье Александр Петрович подарил мне маленький томик стихов Фредерика Гарсиа Лорки.

И только прочитав эту книгу, я по-настоящему понял душу цыган и полюбил их навсегда.