Ничего кроме правды

В ПАРИЖ ЗА НИТКАМИ

После публикации в «Новом русском слове» моего рассказа «Дядя Абраша и Пикассо» я получил множество писем.

Я очень благодарен всем читателям, которые откликнулись на мою историю, но одно из этих писем мне особенно дорого. Это письмо из музея Пикассо в Париже. Здесь я хочу полностью привести его содержание в русском переводе и вы поймете почему.

«Уважаемый мистер Жердин. Мы с огромным интересом прочли вашу историю о дяде Абраше в литературном журнале «Интуитион», перепечатанную из «Нового русского слова».

К нашей великой радости, в коллекции музея находятся две картины из семи, написанных вашим дядей. Как и описано в вашем рассказе, на обратных сторонах холстов стоят его подписи. Эти картины, несомненно, являются жемчужинами нашего музея и долгое время приписывались Пабло Пикассо.

Теперь, когда открылось истинное положение вещей, дирекция музея просит вашего разрешения открыть в музее Пикассо экспозицию Абраша-Пикассо. Дирекция музея обращается к вам с огромной просьбой, по возможности, прислать любые документы: фотографии, дневники, связанные с его именем, и, конечно, его картины и все личные вещи. Музей готов приобрести их в свою коллекцию.

Мы также хотели бы купить несколько ваших картин и рисунков, так как, по нашим данным, вы являетесь на сегодняшний день единственным продолжателем его творческой школы, зародившейся в артели слепых.

И пожалуйста, напишите поподробней о периоде, который Абрам Жердин провел в Париже.

С уважением Директор музея Катрин Фоше»

С подобной просьбой ко мне обратились и музей Прадо в Мадриде, и еврейский музей Нью-Норка. Сейчас я веду переговоры и, скорее всего, вы скоро сможете увидеть экспозиции, посвященные моему великому дяде в этих престижных музеях.

Но я должен сказать, что все, абсолютно все полученные мною письма сходятся в одном – мои корреспонденты просят побольше рассказать о дяде Абраше и особенно о его парижском периоде.

Я с большим удовлетворением выполняю просьбу моих дорогих читателей и постараюсь по воспоминаниям, дневникам и рисункам моего дяди воссоздать яркую картину тех четырех дней и ночей, проведенных Абрашей в центре культурной и художественной жизни Парижа.

Итак, давайте вернемся в то ранее утро 1925 года.

«Первые лучи едва коснулись верхушек деревьев на бульваре Монпарнас, когда с улицы Вавин на него свернули два еврея. Они шли быстрым шагом вдоль спящих домов, утопающих в прохладном воздухе, мимо закрытых жалюзи лавок, навстречу редким прохожим в сторону бульвара Распейл. И я не сомневаюсь, что даже с первого взгляда вы без труда узнали в них Шагала и дядю Абрашу.

Немного задыхаясь от быстрой ходьбы и не поворачивая голову, Шагал продолжал ворчать: «Это тебе не Гомель, шлемазл. Ну, что, понравился тебе Пикассо?» «Хвейс, – ответил Абраша на идиш, – гой как гой, ничего особенного я в нем не нахожу» и добавил по-русски: «С такими картинами в Гомеле он бы уже давно протянул ноги».

– Да, это тебе не Гомель, – в очередной раз повторил задумчиво Шагал, открывая двери подъезда на улице Леопольда Роберта, где он временно рентовал студию.

Пока Марик отдыхал на диване, Абраша с благоговением принялся рассматривать его многочисленные рисунки и картины. «Хотя я не могу назвать себя очень верующим человеком, – часто говорил дядя Абрам, – но в работах Шагала я явно ощутил божественное присутствие».

Шагал проспал до полудня.

«Я с трудом дождался, пока он проснется, и сразу напомнил ему, зачем я приехал», – писал Абраша в своем дневнике. На что Шагал безапелляционно ответил: «Подождут твои нитки, никуда они не денутся, это тебе не Гомель, здесь нитки продаются на каждом углу, у тебя еще 6 дней в запасе. Сейчас мы пойдем в кафе, мне нужно сделать там несколько набросков».

Мне ничего не оставалось, как подчиниться. По дороге в кафе я все время смотрел по сторонам, но нигде не заметил продавцов ниток, – Шагал явно преувеличивал».

Тогда в кафе Абраша впервые попробовал эклер: «мягкое ничто, наполненное сладким воздухом».

«Ах, какая прелесть», – повторил он, потягивая через соломинку игристое ситро. Шагал увлеченно делал зарисовки, прихлебывая остывший кофе.

Доев пятый эклер, Абраша заскучал. Он стал рассматривать нарядных прохожих, цветущие каштаны и, пригревшись, как кот в теплых лучах весеннего солнца, он было уже задремал, как вдруг в его поле зрения появилось нечто столь необычное, что Абраша мгновенно проснулся.

Через дорогу наискосок шел странник, скорее, это был не странник, а юродивый, вернее, это было нечто среднее между попом, юродивым, странником и сумасшедшим. Его облик настолько выпадал из общей картины, что Абраша потер виски. Это был большой, пузатый мужик со всклоченной бородой, обрамлявшей распухший нос и заплывшие глаза. Он шел босиком, опираясь на длинный посох. Поверх грязной ночной рубахи был наброшен рванный узбекский халат с торчащими клочьями ваты. Картину дополняла петлюровская папаха и кобура от маузера, которая болталась на огромном засаленном животе. Он уверенно направлялся в сторону кафе, волоча за собой двух плешивых полуживых собак, таких худых, что породу определить было невозможно. Прохожие предусмотрительно уступали дорогу.

«Если бы я увидел такую картинку в Гомеле, я бы, наверное, тоже удивился, но здесь на фоне нарядных парижан и цветущих деревьев, он производил убийственное впечатление», – говорил Абраша.

Он толкнул Шагала в бок, но тот, мельком взглянув, продолжал работать. Он разочаровал Абрашу – оказывается, это был вовсе не странник и никакой не юродивый, а известный литературный анархист Панкрат Бакунин, автор нашумевшего сборника стихов «Смерть труду».

Основная идея Панкрата сводилась к тому, что художник никогда и ни под каким видом не должен работать. «Работа убивает мысль», – утверждал Панкрат и твердо следовал своей идее -– с утра до вечера он лежал на диване и мыслил.

Поздоровавшись с Шагалом, он уселся за соседним столиком и вытянул в проход грязные ноги с годовалыми ногтями, и Абраша готов был поклясться, что Панкрат был без штанов. «Не может быть, – думал он, – вот поэты, рассеянный народ, кому скажи – не поверят. По улице, в рубахе на голое тело».

Здесь появился официант, высокий породистый мужчина лет сорока пяти. «Ну что же вы, Панкрат Филимонович, вы же сами знаете. Нельзя с собаками, посетители не любят». – «Да ладно тебе. Ваше превосходительство, – прервал его Панкрат. – Позови-ка лучше Моль. Скажи, что борзые не кормлены, пусть костей соберет».

Молью была жена Панкрата Зина, до замужества Молина. Она работала на кухне посудомойкой. Официант появился через минуту с внушительным газетным свертком. «Занята она, Панкрат Филимонович, кланяться велела и косточек просила передать». Панкрат принял кости и официант удалился.

Панкрат задумчиво опустил кости в бездонный карман и, по всей видимости, уходить не собирался.

Он выпятил живот и в дырку в рубахе Абраша увидел нечто мохнатое. «Точно, голый, надо предупредить человека, – подумал он, а то спохватится, будет стыдно». Сперва он попытался жестами показать Панкрату, в чем дело, но тот смотрел в сторону. Тогда Абраша подошел к нему и, нагнувшись к уху, прошептал: «Извините, пожалуйста, вы, кажется, забыли надеть брюки».

Панкрат удивленно посмотрел на Абрашу маленькими мутными глазками и громко спросил: «Ты что, приезжий, что ли? Как звать?»

«Абрам Жердин, – я из Гомеля приехал, к Шагалу по делам. Вот, нитки ищу».

«А деньги у тебя есть?» – спросил Панкрат недоверчиво. «Конечно, как же без денег. Конечно, есть». – «Ну, тогда тебе повезло – есть у меня нитки. Пошли ко мне домой, здесь рядом, через дорогу и один квартал».

Абраша очень обрадовался, что, наконец, нашел то, что надо, но не подал вида. И обернувшись к Марику, сказал: «Марик, я ненадолго». – «Давай, давай, – ответил Шагал, не отрываясь от работы. – Если меня здесь не будет, знаешь, как дойти домой».

По дороге Абраша, чтобы поддержать разговор, поинтересовался: «Панкрат Филимонович, а почему ваши собаки такие тощие». «Ничего ты не понимаешь, Гомель, – ответил Панкрат надменно-презрительно, – это не собаки, понимаешь! Это борзые. Бор-зы-е! Их надо в форме держать, а то породу спортишь. Это тебе не какой-нибудь фокстерьер. Надо разбираться».

В комнате у Панкрата был свинарник. Скорее, это можно было назвать свинотекой или свиной библиотекой, потому что везде: на полу, на столе, под кроватью в беспорядке валялись книги. На обложках всех книг было написано: «Смерть труду! Панкрат Бакунин». На стене висел вытертый ковер с нарисованной посредине тачанкой, окруженной арабской надписью.

«Располагайся», – сказал Панкрат. Он развернул сверток и принялся глодать кости. Кости, надо сказать, были хорошие, Абраша даже проглотил слюну, а собаки со слезами на глазах следили за Панкратом, ловя малейшее его движение.

Когда кости стали похожи на фарфор, он уверенно выбил мозг, высосал остатки сока и только тогда бросил их собакам.

Он явно не спешил переходить к делу. Медленно закурил сигарету, улегся на топчан и мечтательно произнес: «Эх, Абраша, погоди еще, и не станет нечестивого. Посмотришь, и нет его, а землю унаследуют кроткие и насладятся множеством мира». В какой-то момент, Панкрат напомнил Абраше покойного дядю Соломона.

«Панкрат Филимонович, а как же насчет ниток», – начал он осторожно. «Вон там в углу ищи, материалист хренов», – ответил Панкрат.

Абраша долго копался в куче хлама. Среди пустых бутылок, старых сапог, книг и тряпок он нашел только одну катушку, да и то наполовину смотанную.

«Здесь только одна катушка», – сказал он удивленно. «А ты что же, Гомель, думаешь у меня здесь Пассаж? Бери что есть, учись довольствоваться малым. Гони пять франков».

«Вы меня не поняли, Панкрат Филимоныч, – извиняясь, начал Абраша, – мне много надо, для артели. Люди без работы сидят».

«Что же ты мне, Абраша, голову морочишь, – сказал Панкрат сердито, – ну да ладно, черт с тобой, за это я тебе свою поэму прочту». Абраше было неудобно отказываться, и он присел на стул.

«Что же ты на книги садишься, Гомель», – язвительно сказал Панкрат и начал читать поэму.

Абраша был не очень силен в современной поэзии, но ему показалось, что Панкрат сочиняет на ходу, это плохо укладывалось в Абрашины понятия о поэмах.

Он запомнил несколько строк.

«Дее старухи на базаре по-французски говорят.

Доху рику хари фирн поросенку хрен салят.

У попа была кобыла, он ее люлю бибил

Доху рику хари фцри морду палкою разбил».

Поэма была длинная, между четверостишиями Панкрат делал паузы. Они с каждым слогом все удлинялись. Панкрат читал все тише и тише и, наконец, совсем стих. Было слышно, как борзые скользили клыками по фарфору костей. Неожиданно Панкрат захрапел. Здесь Абраша посмотрел на часы – было половина пятого и он решил уйти по-английски. Он вышел на улицу. Солнце стояло еще довольно высоко, но Шагала в кафе уже не было, и Абраша пошел к нему в студию. На этот раз он внимательно заглядывал во все лавки. «Доху, рику, хари, фири», – крутилось у него в голове, но ниток нигде не было. Он даже сделал лишний круг, но и там его постигла неудача. «Вот тебе и Париж, доку рику», –думал он, поднимаясь по лестнице к Марику.

Он застал Шагала за мольбертом. «Абрашенька, дорогой, поухаживай сам за собой, – сказал Шагал, не отрываясь от работы, – еда на столе. Согрей чаек, мне надо работать». Абраша разложил длинную хрустящую булку, отрезал сыр и с аппетитом стал наворачивать, повторяя в уме: «Доху, рику, хари, фири», – вот черт привязалась.

«Марик, дорогой, когда мы пойдем смотреть нитки», – начал было он снова, но Шагал его быстро прервал: «Слушай, перестань. Завтра купим, в крайнем случае, – послезавтра». «Послезавтра?!» – забеспокоился Абраша. «Ладно, ладно, завтра обязательно, – успокоил его Шагал, – а сегодня пойдешь с моим приятелем Ароном на вернисаж. Ты же никогда не был». «Что за приятель?» – поинтересовался Абраша. «Арон–хороший парень, любит ходить по вернисажам, встречаться со знаменитостями, он будет твоим гидом, уже сейчас должен зайти. – Марик посмотрел на часы. – С минуты на минуту». Здесь Абраша поинтересовался, что это за вернисаж и с чем его едят, и Марик дал ему исчерпывающий ответ. «Есть у нас здесь один художник. Ты, наверное, о нем слышал. Василий Македонов, забавный тип, очень знаменитый. Бизнесмен отменный, умеет пыль в глаза пускать. Сам картины не пишет, на него целая бригада работает. Хорошие, способные ребята, а он только подписывает, как твой Малевич, удовлетворяет спрос населения. Про картины говорить не буду, сам увидишь. Я его еще по Питеру знал, недоучка. Мама Валя Винчина, прачкой была на Охте, отец спился, умер от белой горячки. А у Васьки здесь все в голове повернулось, выдает себя за наследника двух великих родов, по отцу от Александра Македонского, а по матери, от кош, ты думаешь?.. От Леонардо да Винчи, не больше, ни меньше. И представь, есть дураки, что верят, можешь себе представить. Типичный случай мании величия. Еще тот гусь, похлеще Панкрата будет».

«Похлеще Панкрата не бывает», – отметил Абраша, дожевывая бутерброд.

«Сам увидишь. Самый великий художник двадцатого века. Рамы у него, правда, очень красивые, 24 карата позолота. Лавочникам нравится, они любят, когда настоящее золото, без обмана».

Шагал только разошелся и здесь появился приятель.

«Познакомьтесь, – сказал Шагал, –это тот самый Абраша Жердин из Гомеля, которого Пикассо так высоко оценил. А это – большой любитель искусства, меценат Арон Фрид».

Они пожали друг другу руки.

«Сердечно поздравляю», – сказал Арон, немного картавя, и улыбаясь, заглянул Абраше в глаза.

«А теперь до свидания, приятно провести вечер», – на этом Марик поставил точку.

Они вышли на улицу. Солнце уже почти село, только собор Святого Петра еще был освещен последними лучами.

«Скажите, пожалуйста, – осторожно спросил Арон, – а за сколько Пикассо купил ваше одеяло?»

«Двести франков», – гордо ответил Абраша.

«О! – уважительно произнес Арон, – а вы могли бы мне тоже сделать такое одеяло? – и добавил, – только, конечно, подешевле, не все такие богатые, как Пикассо. Тем более, мы с вами почти земляки. Я родом из-под Минска».

«Конечно, почему не сделать, – ответил Абраша, –только сначала надо достать нитки, а то уже второй день не могу купить. Вы случайно не знаете, где они продаются?»

«Никаких проблем, нитки – ерунда. Когда скажете, в любое время, это я вам сделаю, – воодушевился Арон. – Было бы здорово нам с вами организовать совместный бизнес – я вам нитки, а вы мне одеяла, я бы их продавал».

У Арона загорелись глаза, и он всю дорогу развивал перспективы этого прибыльного предприятия. Абраша даже не заметил, как они пришли на место.

Перед галереей на красивом мраморном пьедестале стояла огромная бронзовая скульптура всадника, в полтора раза больше натуральной величины. Абраша даже присел. «Это автопортрет Василия Македонова», – сказал Арон, с уважением понижая голос.

У всадника было восемь рук и в каждой он держал разные предметы: в одной палитру, в другой меч, в третьей какие-то научные приборы, в другой лиру и еще всякую всячину, а за спиной у него были крылья как у орла.

«Да, – подумал Абраша, – тут действительно не обошлось без мании величия, но он об этом Арону не сказал, а только похвалил, – здорово, сколько же такая статуя стоит?!»

«Это нам не по карману», – исчерпывающе ответил Арон, и они вошли в галерею.

Там было уже очень много народа, люди стояли у картин небольшими кучками, но больше всего толпилось в углу. «Там наливают водку», – пояснил Арон. В этой толпе Абраша заметил и своего знакомого.

Панкрат принарядился по случаю вернисажа, он был в толстовке, подпоясанной веревкой, в шароварах и турецких шлепанцах с загнутыми вверх носами, на голове у него красовалась бескозырка с надписью «Потемкин», а на спину была легко наброшена настоящая казацкая бурка.

Абраша решил не подходить к Панкрату, но тот сам его заметил. «Эй, Абраша, – крикнул он через зал, – тебе взять водки?» «Нет, не надо, спасибо», – просигналил ему Абраша и начал смотреть картины. Они были очень странные, яркие как русский лубок, только очень непонятные, какие-то уроды и монстры. Правда, рамы действительно были очень богатые. «Ну, как вам», – гордо спросил Арон, как будто он сам написал эти картины. «Если, как говорят, картины показывают внутренний мир художника, то АЗОХУНВЭЙ», – ответил Абраша уклончиво.

В этот момент к ним подошел Панкрат со стаканом в руке. «Привет, Арончик. А ты, Абраша, почему исчез. Пришел книги покупать и исчез. Некрасиво», – помотал он головой. «Я не книги приходил покупать, вы забыли, я за нитками приехал», – с удивлением ответил Абраша. «Прекрасно помню, – парировал Панкрат, – но книжку можешь все-таки купить – 15 франков всего», – и достал из-под бурки сборник поэзии «Смерть труду».

Арон шепнул Абраше на ухо: «Возьми, а то не отстанет». «А за 10 франков вы не отдадите?» – попытался торговаться Абраша. «Ты не на базаре, привезешь подарок жене», – уговаривал его Панкрат. «Да я не женат», – сказал Абраша и полез в карман за деньгами. Совершив сделку, Панкрат отошел, потеряв к ним всякий интерес.

Абраша машинально открыл первую страницу, потом вторую, пролистал всю. Книга была чистая, в ней ничего не было напечатано.

«Панкрат Филимонович, – Абраша с недоумением на лице догнал литератора, – вы мне дали бракованную, здесь ничего не написано!»

«Дурак ты, Абрашка, – заносчиво ответил Панкрат, – это же такая концепция – литература анархии. Ты, что же думал, что я буду буквы марать, да? Или хочешь, я тебе стихи прочту». «Нет, спасибо», – испугался Абраша и отошел раздосадованный. «Доху, рику, хари, фири. Черт бы его побрал». Он сунул книгу в карман и принялся рассматривать публику.

Публика была очень разношерстная: промотавшийся князь Волков, графиня Потоцкая с дочерьми, американская артистка Джозефина Беккер в ярком экзотическом наряде, украшенном цветами. Очень смешно подстриженный, похожий на запорожца Джоан Мирро, американский писатель Хемингуэй сильно подшофе со своей любовницей, известной натурщицей и куртизанкой Кики в чересчур глубоком декольте. Она громко смеялась, откидывая голову назад. Арон сказал, что без ее присутствия в Париже не обходится ни одно событие.

Было также много купцов, лавочников и разночинцев, которых Арон не знал. Русские в основном толпились у бара – водку наливали бесплатно. Панкрат тоже был в той толпе. Он оживленно беседовал с известной поэтессой Клеопатрой Белоликовой, отхлебывая водку из двух стаканов. Абраша услышал только обрывки слов: «Жадный, как черт. Водка французская – дрянь, черт бы его побрал». По всей вероятности, это относилось к виновнику торжества.

Вдруг неожиданно все головы повернулись в сторону дверей, раздались аплодисменты. Абраша повернулся и увидел странную картину: в зал вошли трое мужчин в белых черкесках с серебряными газырями. Двое в папахах, с царскими наградами на груди, а третий, невысокого роста, с синяком под глазом был в офицерской фуражке французского иностранного легиона, высоких желтых сапогах и с огромным кавказским кинжалом за поясом. Абраша догадался, что это – Василий Македонский. Двое черкесов остались у дверей как на карауле, а художник прошел в зал под бурные аплодисменты и восторженные возгласы: браво! гений! Рафаэль!

Вокруг него сразу образовалась толпа почитателей, все просили автографы. «Не все сразу, давайте по одному», – громко сказал Василий, и публика начала выстраиваться в линию. Абраша, сам не зная зачем, тоже встал вместе во всеми. Гости поочередно поздравляли художника, пожимали ему руки, говорили теплые слова. Когда подошла очередь Абраши, он достал из кармана книгу и протянул ее Василию для автографа. Тот было собрался расписаться, но взглянув на обложку, сердито спросил: «Что же вы мне суете эту макулатуру, какое она имеет отношение ко мне, вы что?» «Извините, пожалуйста, – запинаясь, начал Абраша, – я не думал, я не знал, у меня нету другой бумаги, я из Гомеля только второй день».

«Ага, – улыбаясь, сказал Василий, – второй день из Гомеля, а одеяло уже успел продать, да? Пикассо, да? За 200 франков. Что же ты мне не предложил? Ну да ладно». И поставил на книге свою размашистую, как у надворного советника, подпись.

Абраша хотел было отойти, но художник остановил его: «Не спеши. Есть разговор». Он закончил с автографами и взяв Абрашу под руку, отвел в сторону.

Василий без обиняков перешел к делу: «Слушай, можешь мне пошить 30 таких одеял. Я не видел, но говорят красиво. Плачу оптом по 100 франков».

«Конечно, можно, – обрадовался Абраша, – только вот ниток нет, не могу найти, уже два дня хожу. Вы не знаете, где можно купить?» «Нитки это не проблема, – снисходительно похлопывая его по плечу, сказал Василий». «Да, так все говорят, но я что-то нище не видел. А, кстати, зачем вам так много одеял», – поинтересовался Абраша. «Понимаешь, – переходя на шепот, сказал Македонов, – я их подпишу и выставлю в галерее. С моим именем они пойдут как по маслу, только об этом никому, договорились?» «Хорошо, – ответил Абраша, – можете задаток оставить?» «Нету у меня с собой ничего. Не волнуйся, мое слово крепкое, или ты мне не доверяешь?» – спросил Македонов с легким раздражением. «Нет, что вы, – забеспокоился Абраша, – будем считать, что договорились».

Они пожали руки, и Василий отошел к своим поклонникам, а Абраша некоторое время стоял, пока к нему не подбежал Арон, который с нетерпением ожидал, когда Абраша освободится. «Ну что? Что он тебе говорил?» – с любопытством заглядывая в глаза, спросил он.

Абраша сделал серьезное лицо и ответил загадочно: «Камень, отвергнутый строителями, стал во главе угла, – и, посмотрев на часы, добавил, – пора домой».

На улице было тепло, светились фонари, маленькие кафе были полны нарядными людьми. Вкусно пахло жареной картошкой. Откуда-то слышалась музыка. «Почему ты мне не хочешь рассказать, о чем вы говорили, – допытывался Арон с обиженным видом». «Знание умножает скорбь», – многозначительно ответил Абраша, скрывая улыбку. Они простились весьма сдержанно у дверей студии Шагала, и Абраша пошел наверх, умножая в уме 30 одеял на 100 франков. «Да это же целое состояние», – думал он.

Двери студии были открыты, но Шагал уже спал. На кухонном столе лежала записка: «Попей молока, цудрейтер, и ложись спать».

Абраша, с удовольствием сняв ботинки и отхлебывая холодное молоко, некоторое время стоял у окна и смотрел на покрытые лунным светом крыши. Марик мерно посапывал на топчане в углу. Он постелил для Абраши свою кровать, и Абраша наконец улегся, хрустя накрахмаленными свежими простынями. «Ох, какое наслаждение». Он внезапно почувствовал себя очень уютно, как дома, и ему стало очень хорошо. Ему приснился сон. Как будто он идет по какой-то необыкновенной улице. Сверху над ней была настоящая железная дорога. Она держалась на металлических сваях. Поезда шли над улицей по воздуху, это было уму непостижимо. А под железной дорогой сплошным потоком двигались удивительные блестящие машины. Большинство – низкие, как черепахи, другие – высокие, как сараи на колесах, все покрытые яркими надписями на непонятном языке.

Он шел по очень гладкому тротуару в толпе странно одетых людей. Все они несли большие сумки и яркие мешки с едой, а некоторые даже везли тележки, наполненные фруктами и овощами.

Абраша медленно плыл в этой пестрой толпе, останавливаясь и заглядывая в витрины. Он даже во сне помнил, что ему нужно купить нитки. Правда, ниток нигде не было. Во всех витринах была только еда, и какая еда: горы окороков, колбас, всевозможных рыб, консервов в разноцветных банках и экзотических фруктов. Фрукты местами лежали даже на улице возле магазинов, на специальных подставках. Бери – не хочу Во всех магазинах и лавках тоже толпились люди, они покупали еду. Абраша был ошарашен этим изобилием. «Наверное, это рай», – подумал он.

Вдруг сверху, громыхая железом, прошел поезд, Абраша даже присел от неожиданности. «Вот чудеса, – думал он, – где же это я оказался». Он стал смотреть по сторонам и обнаружил множество надписей и вывесок на русском языке: «Аптека», «Сладости», «Приморский». «Нет, это не Париж», – подумал он и принялся рассматривать публику. В основном это были пожилые люди. Абраше даже показалось, что это евреи, хотя одеты они были не как положено и все мужчины были без бород, а многие даже без головных уборов. Но лица, нет, здесь ошибки не было. «Это положительно не гоим», – подумал Абраша. Он внезапно почувствовал себя очень комфортабельно в этой пестрой толпе, как рыбка в стае себе подобных, плывущих в каком-то удивительном аквариуме.

Вдруг Арбаша остановился: «Нет. Не может быть». Навстречу ему, опираясь на палочку и смешно выбрасывая вперед свою деревянную ногу, шел дядя Соломон. Он увидел Абаршу еще издалека и закричал, щурясь на солнце:

«Абрашенька, дорогой, ты ли это?» Абраша крепко обнял дядю. «Как вы здесь оказались? – спросил он улыбаясь».

«Я? – удивился дядя Соломон. – Я умер, ты же сам знаешь. Я здесь по полному праву уже почти шесть лет. А ты что здесь делаешь, цудрейтер?» «Я сам не знаю, – ответил Абраша, – я вообще-то приехал за нитками, но, кажется, сейчас я сплю». «Спишь? – удивился еще больше дядя Соломон. –

Если ты спишь, то лучше проснись». Он начал трясти Абрашу за плечи и орать в самое ухо: «Проснись, шлемазл».

Абраша открыл глаза. Над ним стоял Шагал. «Проснулся, шлемазл? Сколько можно спать? Уже почти одиннадцать», – улыбаясь, сказал он. «Господи, Боже мой», – Абраша подскочил на кровати, протирая глаза. «Нитки – вспомнил он, – сегодня обязательно надо купить нитки». Но его ждало большое огорчение. Марик сказал, что по случаю какого-то праздника все лавки закрыты. «Ах, какая досада, – расстроился Абраша, – что же мне теперь делать?» «Перестань, это не конец света, – постарался его успокоить Шагал, – я обещаю, без ниток не уедешь. Завтра с утра первым делом пойдем в торговые ряды и все сразу купим, а сейчас отдохни, позавтракай. Кстати, сегодня вечером мы с тобой приглашены на благотворительный концерт. Там будет хороший буфет, много музыки. Поэты будут читать стихи. Получишь удовольствие, я обещаю». Услышав о поэзии, Абарша немного насторожился: «А что, Панкрат небось тоже будет «Хари фири» свою читать?» Шагал засмеялся: «Там будет весь цвет Парижа, много забавных типов, не только Панкрат. Между прочим, как вчера прошел вернисаж?» – поинтересовался он. «Ничего особенного, – ответил Абраша, намазывая булку с маслом. – Македонов этот, заказал мне 30 одеял. Как думаешь, заплатит? 3 тысячи франков деньги немалые». «Не знаю, может и заплатит, раз заказал», – ответил Марк, поворачивая к Абраше свой мольберт, на котором стояла законченная картина.

«Ну, как тебе? Только что закончил», – сказал он. Абраша даже ахнул: «Ну, мы молодец, вот спасибо тебе, что увековечил меня, – с благоговением произнес он. Сидя в кресле и дожевывая бутерброд, он внимательно стал рассматривать картину. На ней Шагал нарисовал Абрашу. Он летел над Парижем со своим одеялом, скрученным в трубу, а над ним, вращаясь в ярком беспорядке, плясали лошади, неведомые птицы, ангелы, цветы и маленькие домишки гомельской окраины с горящими на солнце стеклами.

«Марик, ты превзошел сам себя, это настоящий шедевр», –торжественно произнес Абраша.

«Спасибо, мой дорогой, рад, что тебе понравилось», – улыбаясь, сказал Шагал и принялся натягивать новый холст на подрамник.

Абраша, отхлебывая остывший чай, еще долго рассматривал картину. Его сердце переполняла гордость. Он внезапно вспомнил свой странный сон и, закрыв глаза, попытался восстановить в памяти все детали. «Ты знаешь, Марик, – произнес он задумчиво, – мне сегодня опять приснился дядя Соломон». И он принялся пересказывать все по порядку: этот странный город с железной дорогой, висящей в воздухе, машины, евреев с мешками еды и экзотических фруктов. Шагал, не отрываясь от работы, внимательно слушал и только когда Абраша закончил рассказ, он откинулся на стуле и, глядя куда-то в сторону, тихо произнес: «Это был вещий сон, – и, помолчав, добавил, – если еще приснится дядя Соломон, передавай мой поклон. Хороший был человек. Земля ему пухом».

Они просидели дома почти до трех часов. За разговорами время текло незаметно. Абраша рассказывал про Гомель, про родичей, про артель слепых. Они вспомнили Малевича, как слепые перепутали бочки с краской, как неожиданно получился красный квадрат, который Казимир назвал «Живописный реализм крестьянки в двух измерениях». «Ну и Казик, ну и аферист», – смеялся Шагал. Они вспомнили Сутина. Здесь Марик воодушевился: «Давай навестим его. Передашь ему мамино варенье, он будет рад тебя видеть, а оттуда вместе пойдем на благотворительный вечер». Абраша с энтузиазмом принял это предложение. Он не видел Хаима почти 10 лет. Они быстро собрались и вышли в город.

Был теплый майский день, солнце стояло еще высоко. Абраша даже снял лапсердак, он с трудом поспевал за Мариком в своих неразношенных ботинках. «Это тебе не Гомель, – посмеивался Шагал, – здесь надо ходить быстро, а то никуда не успеешь».

Студия Хаима Сутина оказалась совсем недалеко. Он снимал огромный сарай на улице Святого Готхарда, бывший мясной склад. Там на стенах еще остались крюки, на которые подвешивали туши для разделки. Марик предупредил Абрашу, чтобы тот ничему не удивлялся. «Прошло много времени, – сказал он, – Хаим очень изменился».

Сутин встретил их у дверей студии. Он был весь перемазан краской, как маляр. Он стоял, опершись на стенку сарая, и курил сигарету. Его глаза поразили Абрашу, они горели как в лихорадке. Судя по всему, Хаим был нездоров. Он с трудом узнал Абрашу, да это и так понятно: последний раз они виделись на свадьбе у тети Фиры. Абраше было тогда всего 15 лет.

Чтобы не испачкать их краской, Хаим не стал обниматься. «Давайте, ребятки, без церемоний, – сказал он, – посидим здесь на дровах, а то у меня в студии не продохнуть. Я уже вторую неделю пишу говяжью тушу. От мух просто нету спасения, совсем одолели, – извиняясь, сказал Хаим, и они расположились за сараем на досках. – Ну что там нового в Гомеле, как тетя Фира, все молодеет?» – спросил он, прищурившись на солнце.

Абраша обстоятельно рассказал все гомельские новости, не забыв упомянуть, что он приехал за нитками. «А, кстати, дядя Хаим, вы не знаете, где они продаются», – поинтересовался Абраша. Здесь Марик рассердился: «Слушай, шлемазл, хватит приставать к людям, я же тебе сказал – завтра купим». Абраша виновато улыбнулся: «Видите, дядя Хаим, Марик меня с утра до вечера кормит завтраками, а у нас в артели слепые сидят без работы». «Ладно, поможем твоим слепым», – успокоил его Сутин. Здесь Шагалу надоело, и он сменил тему: «Слушай, Хаим, пошли с нами на благотворительный вечер, вместе веселей. Там будет знатный буфет, музыка». «Ну, нет, вы меня увольте, я на ваши балы не ходок. И конечно, там будет ЗЕВС, да? Вот видишь, я угадал. Он никогда не упустит случая, как же. Вы уж без меня, как-нибудь». «А что это за ЗЕВС», – осторожно поинтересовался Абраша. «Да ты слышал о нем, – ответил Хаим, – известный музыкант, играет на арфе, Зиновий Евграфович Веселев-Стоцкий, сокращенно ЗЕВС. О нем все газеты пишут. Помнишь, он еще у себя на даче под Питером прятал писателя №>. «Да, да, что-то припоминаю», – ответил Абраша. «Ты знаешь, Марик, – продолжал Сутин, – я над этим феноменом не устаю размышлять. Вчера не мог заснуть, вот до чего додумался. Кто сейчас помнит писателя N. – никто. А он при царе сидел, при временном сидел, большевики и те три года гноили в ЧЕКА. Написал четыре толстенные книги «Честь и совесть русской демократии». А где он сейчас никто не знает, да и никому нет дела. А ведь ЗЕВС на нем и выехал, ведь арфист он довольно средний. Подержал писателя неделю зимой на нетопленной даче, а дивиденды собирает и по сей день, уже почти пять лет. Все разыгрывает одну и ту же кропленую карту». «Да, – засмеялся Шагал, – ему удалось достичь в музыке недосягаемых высот». «Не просто высот, – продолжал Сутин, – ведь он впервые создал симбиоз политики и музыки, до него это не удавалось никому. Он стал иконой. На него ходят просто посмотреть, поклониться. Даже посещение его концерта, по сути, является уже политическим актом».

Абраше были не очень понятны философские размышления Сутина, и, чтобы сменить разговор, он произнес: «А помните, как мама играла на фортепиано». «Твоя мама играла великолепно, – ответил Сутин и, повернувшись к Шагалу, продолжил, – но она еще не достигла той вершины, где мастерство музыканта уже не имеет никакого значения. Мне странно только одно, – продолжал он, – неужели никто не видит, что это обыкновенный черный квадрат, или здесь замешана магия. Кто-нибудь, в конце концов, закричит, что король голый, а?» Хаим нервно прикурил вторую сигарету. «Успокойся, дорогой, – сказал Марик, – я думаю, – добавил он задумчиво, – видимо это кому-то выгодно. К тому-же ЗЕВС уже стал недосягаем; он дружен со всеми монархами и сильными мира сего. Даже большевики перед ним снимают шляпу. Я думаю, что чекисты давно ломают головы над этим феноменом, и они еще долго будут изучать опыт ЗЕВСа в партийных школах».

«Слушай, – прервал его Сутин, – а на что он в этот раз собирает деньги?»

«Не помню, – ответил Шагал, – кажется, половина сбора пойдет голодающим детям Бразилии». «Ну конечно, – рассмеялся Хаим, – поезжайте в Бразилию, спросите у детей. Молодец – и концы в воду. Ладно, Марик, хватит об этом, а то гостю не интересно». И повернувшись к Абраше, спросил: «Говорят, что у тебя Пикассо купил одеяло, правда?» Абраша гордо ответил: «Да, 200 франков выложил, а вчера Македонов мне заказал 30 таких одеял». «Слава тебе, Господи, –засмеялся Сутин, – будет ему теперь тепло холодными зимними вечерами, – и добавил, – тоже хорош гусь, туда же метит. Но до арфиста не дотягивает, слабоват. Ладно, хватит про этих клоунов, надо работать. Заходите в студию, только затыкайте носы». Он вошли в сарай, и Абраша сразу почувствовал сладковатый смрад гниющего мяса.

Огромная говяжья туша висела на крюке прямо перед мольбертом, а вокруг нее, жужжа и поблескивая в солнечном свете, кружился густой рой жирных зеленых мух.

«Господи, – сказал Шагал, – как ты можешь здесь работать?»

«Жизнь не всегда пахнем розами, – печально улыбнувшись, ответил Сутин, – я уже замучился с этой тушей, теряет цвет, жухнет, приходится подкрашивать кровью. Хорошо, что бойня за углом, вот взял полведра свежей кровищи». И он начал красить тушу, макая толстую кисть в ведро. Здесь Абраша заторопился. Он достал из мешка банку, завернутую в газету. «Вот вам мама передала вишневое, сама варила, с нашего сада», – сказал он скороговоркой. Он хотел поскорее выйти на свежий воздух.

«Ну, спасибо, дорогой, – сказал Хаим, – разворачивая газеты. – Боже мой, что за цвет, что за чудо. Вот, где разгадка». И он, подскочив к туше, стал намазывать ее вишневым вареньем. «Ах, какая красота», – повторял он, и его глаза снова загорелись нездоровым лихорадочным блеском.

Здесь Абраша почувствовал резкий приступ тошноты, и они, наскоро простившись, выскочили на улицу. Некоторое время они шли молча. «Не знаю, – начал Абраша, – странно мне это все, мухи, гниль, – противно». «Понимаешь, Абрашенька, – задумчиво произнес Шагал, – Хаим – честный художник и добрый человек. Ему довольно трудно живется. Картины покупают нечасто, работает он очень медленно. Искусство – это мучительный путь познания мира и самого себя. Ты ведь тоже художник, должен понимать». Шагал очень грустно улыбнулся: «Я тебе вот что еще скажу, – дай Сутину миллион, он все равно будет сидеть в своем вонючем сарае и писать тухлое мясо. Такой уж он неподкупный и непримиримый человек. За это я его и люблю. Вот какое дело».

По дороге они зашли в кафе. Шагал выпил чашку кофе, а Абараша просто посидел с ним, он ничего не хотел – у него не было аппетита. Наступил вечер, стало прохладно, зажглись фонари. Абраша застегнул лапсердак, его знобило.

Он шли быстрым шагом по вечернему городу среди нарядных парижан. Только на минуту они задержались на мосту через Сену. Собор Парижской Богоматери вырисовывался отчетливым черным силуэтом на фоне синего темнеющего неба. Абраша не сдержался и прицельно плюнул на баржу, проходящую внизу. «Ну что, шлемазл, нравится тебе Париж», – спросил Шагал. «Ничего особенного, город как город», – важно ответил Абраша, поправляя носки. Ботинки ему были явно малы.

Благотворительный вечер состоялся в помпезном здании, принадлежавшем Бакинскому нефтяному магнату. У дверей толпилась нарядная публика. Абраша увидел Пикассо. Тот тоже его заметил и приветливо помахал рукой. Марик протянул пригласительные билеты, и они стали подниматься по мраморной лестнице. Вдоль стены на ступеньках, как на параде, стояли казаки в черкесках. Они застыли, не шевелясь, в почетном карауле, сверкая серебряными кинжалами. Абраша с Мариком медленно двигались в потоке дорогих мехов, черных смокингов и орденов. Абраше даже стало немного не по себе. В своем перешитом лапсердаке и коротковатых штанах он чувствовал себя маленьким и ненужным в этой роскошной толпе.

Сверху доносилась музыка. На втором этаже в огромном зале было полно народа. Играл струнный оркестр. Музыканты в русских народных костюмах и казацких папахах как-то выпадали из общей картины золотого декора и помпезных росписей в стиле Буше. Публика стояла кучками по всему залу. Официанты все как на подбор, в белых папахах и черкесках, носили по залу большие подносы с закусками и вином. «А погрому не будет?» – пошутил Абраша. «Не знаю, не знаю, – улыбнулся Шагал, – ты, главное, не стесняйся, возьми бутербродик, шампанское. Расслабься, никто тебя не съест».

«Да я не стесняюсь», – сказал Абраша и взял у проходящего официанта два маленьких бутерброда.

В зале было очень много знаменитостей. Пока Абраша жевал бутерброды, Марик вполголоса перечислил ему, кого он знал в лицо. Там был наследный принц Монако, художники: Фернан Леже, Андрэ Деран, Михаил Ларионов в непомерно большом галстуке-бабочке, Ван Данген в белой, как у монаха рясе, русский писатель Бунин с женой.

Абрам увидел и своих знакомых: Клеопатру Белоликову, Панкрата в его неизменной бурке, только голову на этот раз украшала турецкая феска.

Панкрат разговаривал с худым мужчиной в клетчатом пиджаке и несуразном оранжевом жилете. «Да это никак Мандаринов, – сказал Марик, – занятный тип, беллетрист, низвергатель авторитетов. Рекомендую познакомиться». Было очень много политических деятелей, известных артистов и просто богатых людей. «Марик, посмотри, – Арбаша дернул Шагала за рукав, ■– у того Мандаринова тоже синяк под глазом, как у Василия Македонова». «Это следы их литературно-художественных споров, – улыбнулся Шагал, – никак не могут поделить второе место. Пойдем, я тебя познакомлю». И они стали протискиваться через толпу.

«Привет труженикам пера, – сказал Марик, – познакомьтесь, Абрам Жердин, художник из Гомеля». «Привет, Абраша», – небрежно бросил Панкрат. «Рад познакомиться, Афанасий Мандаринов, а это восходящая звезда русской поэзии Клеопатра Белоликова», – с ложным пафосом сказал беллетрист и почему-то засмеялся. Панкрат, вторя ему, тоже засмеялся, а Клеопатра, покраснев, фыркнула и резко отошла, затерявшись в толпе. Афанасий продолжал: «Видишь, – не нравится ей. Дура набитая, туда же, в русскую литературу. Ты не обижайся, Марик, ты знаешь, я не антисемит, но невозможно, невозможно продохнуть от этих инородцев. И все норовят туда же. России нужны русские писатели», – закончил он глубокомысленно. «А почему ты так решил, откуда ты знаешь, что нужно России?», – спросил Марик и незаметно подмигнул Абраше. «Откуда я знаю, – распалился Афанасий, – смотри, кто такой Фонвизин? Фон Визин – немчура, ничтожество. Гоголь – поляк, шляхта недорезанная. Пушкин ваш хваленый – африканская морда. Достоевский – литовец. Тургенев – французишка, чтиво для слабонервных дамочек. Лермонтов – шотландец, шваль. Все, все, кого ни возьми, все инородцы. Фет ваш, еврей обрезанный, можете им гордится. Да что и говорить, я интересовался этим вопросом, много перелопатил книжек, меня не проведешь. Исконно русских писателей раз два и обчелся. Демьян Бедный, я, да Панкрат. Если хотите знать, – не унимался Афанасий, – я Панкрата ни с какими Пушкиными не могу сравнить. Не умеет и не пишет. Честен и неподкупен, как и подобает русскому писателю». У Панкрата даже засветились глаза. «Ну, ты захватил меня совсем, Афоня».

«Извините, пожалуйста, – осторожно спросил Абраша, – а что вы написали?» «А ты, что, не читал, – удивился Мандаринов, – «Страдания молодого Афанасия», – и добавил гордо, – нашумевший роман, странно, что ты не слышал».

«А как твоя газета, – спросил Марик, – все издаешь?» «А куда она денется? Издаю в Харькове, – и, обернувшись к Абраше, спросил: – а у вас в Гомеле она продается? Называется «Цитрон», очень популярная, содержательная газета, рекомендую подписаться». «Я не припоминаю, – смутился Абраша, – может и продается. «Цитрон», говорите? Красивое название, надо будет поискать». «Эх, я вообще скоро вернусь в Россию, руки чешутся, противно от этих французов. Мерси Боку. В России, правда, тоже сплошная мордва, да татары. Москва, вообще, скопище инородцев, деревня. Единственное место, где остались исконно русские характеры, это Харьков, да пожалуй, Суммы. Все! Больше нет. Потому я «Цитрон» в Харькове и издаю. Помяните мое слово: быть Харькову столицей России.

Посмотрите, вон там, опять эта проститутка Ки-Ки с американцем, уже с другим. Кто это? Мэн Рэй, фотограф? А она сучка всех французов перетрахала и уже принялась за американцев», – презрительно сказал Афанасий. «Скоро за русских возьмется», – засмеялся Панкрат. «Держи карман шире», – злобно ответил Мандаринов и, в этот момент открылись высокие золоченые двери, публика поспешила занимать места в концертном зале.

Зал был небольшой, но очень уютный и вместил всю публику. Абраша утопая в мягком бархатном кресле, принялся смотреть по сторонам. В ложах поблескивали ордена и бриллианты, там сидели богачи и политики, а в партере была публика попроще. Панкрат занял место прямо перед Абрашей и из-за его фески Абраша плохо видел сцену. Афанасий сидел напротив Марика у самого прохода, а справа от Абраши сидел интересный мужчина в черном смокинге. Шагал сказал, что это – известный русский артист Александр Вертинский. Здесь раздались аплодисменты. На сцену вышел симпатичный молодой человек с очень живым лицом. «Поэт Жан Кокто», – шепнул Марик. Молодой человек произнес короткую речь. Абраша только понял, что он благодарит всех присутствующих за участие в этом благотворительном вечере. Потом Жан Кокто прочитал короткое стихотворение о любви, весне и музыке. После него на сцену выходили еще много поэтов. Абраша потерял счет, все очень старательно аплодировали.

Вдруг раздалась барабанная дробь и занавес начал медленно подниматься. Абраша даже немного привстал.

Все пространство сцены было украшено цветами и флагами разных стран.

Задник весь состоял из белых роз, переплетенных красно-синими лентами.

Слева стоял белый рояль, а посредине на подиуме, усыпанном розовыми лепестками, возвышалась необыкновенной красоты золотая Арфа. Раздались бурные аплодисменты и под их аккомпанемент на сцену впорхнул, да, именно впорхнул, невысокий лысоватый человек с неинтересным, маловыразительным лицом в скромном сером костюме. Он был похож на дореволюционного коллежского асессора, но держался, как генерал. Он поднял руки и зал затих, повинуясь движению его коротких толстых пальцев. «ЗЕВС», – подумал Абраша. «Я благодарю всех присутствующих, – произнес Зевс на плохом французском, – за ваши щедрые пожертвования в фонд голодных детей Бразилии. Позвольте и мне внести свою скромную лепту в наше великое дело». Он говорил, размахивая руками. Казалось, что он дирижирует невидимым симфоническим оркестром. Зевс закончил свою речь словами: «Я посвящаю этот концерт Глиэра всем униженным и оскорбленным», –и под громоподобные аплодисменты он величественно поднялся к арфе. Пианист тоже занял свое место у рояля. Зал притих.

Выдержав продолжительную паузу, Зевс коснулся арфы. Его пальцы плавно запорхали в воздухе, нежно скользя по золотым струнам.

Чтобы не создавать шума, Абраша осторожно стащил ботинки и с облегчением вытянул затекшие ноги. «Ох, какая благодать», –

подумал он. Звуки арфы накатывались на него как морские волны и он, убаюканный сладкими переборами струн, мирно заснул.

Ему приснился сон. Как будто он стоит на берегу теплого моря, а вокруг него, на песке, сколько хватает глаз, сидят и лежат голые люди. Нет, конечно, не совсем голые, но почти, в очень коротких, странных купальных костюмах. Там были люди разных рас и национальностей. Некоторые спали на смешных раскладных кроватях, другие играли в карты или читали книги под яркими большими зонтами, воткнутыми в песок. У многих были большие ящики. Абраша обратил внимание, что цветные ящики были полые изнутри. В них, во льду, лежали яркие круглые банки. По всей видимости – прохладительные напитки. А из черных ящиков слышалась музыка. Он догадался, что это такие граммофоны, только без труб. Все море кишело людьми. На берегу играли дети. Вдруг Абраша услышал русскую речь: «Фима, скажи ему, чтобы он вышел на сушу, отнеси ему бутерброд». Абраша увидел полную еврейку с пышным бюстом. Она намазывала себя чем-то жирным из маленькой плоской бутылочки. Сначала он хотел заговорить с этой женщиной, но она была почти голая, и Абраше стало неудобно. Он пошел, лавируя между лежащими людьми в сторону высоких домов, которые поднимались сплошной стеной в противоположной морю стороне.

Он поднялся по ступенькам на деревянную набережную, мощенную аккуратными деревянными дощечками, прошел мимо уютных кафе с яркими большими зонтиками. За столами сидели люди, они пили холодное пиво из заиндевевших кружек. Вдоль домов, греясь на солнышке, сидели на длинных скамейках пожилые евреи, они разговаривали на идиш. Под большим навесом мужчины играли в шахматы. Здесь Абраша увидел дядю Соломона. Он сидел на странном стуле с колесами и наблюдал за игрой. Позади него стояла молодая белокурая женщина в легком голубом платье. Абраша подошел к ним. «Здравствуйте, дядя Соломон». «Куда ты пропал в прошлый раз?» «Я никуда не пропал, – ответил Абраша, –я просто проснулся. А, кстати, вам большой привет от Марика Шагала, он вас часто вспоминает». «Спасибо, спасибо, дорогой. А как он там, все рисует?» «Конечно, рисует, он сегодня сделал мой портрет, очень красивый, – гордо ответил Абраша». «Как же, видел, в музее современного искусства^ хороший портрет», –сказал Соломон. «Как вы могли его видеть, – удивился Абраша, – Марик его только утром закончил». «Ты не понимаешь, красавчик, здесь все по-другому, раньше, чем у вас», – важно ответил дядя Соломон. «Скажите, а как вообще здесь живется евреям», – спросил Абраша. «Ты понимаешь, – задумался дядя Соломон, – я доволен. Вообще, я думаю, это самое хорошее место для нас. Все сыты, у всех в животе по 100 грамм, галушки, да фаршированная рыба, есть пару копеек на черный день, хорошие квартиры с видом на море. Что еще человеку надо? Видишь, я даже передвигаюсь на польской тяге, – и, обернувшись к женщине сказал, – давай, Ядвига, поехали дальше». Абраша пошел рядом с дядей Соломоном. Пожилые люди приветливо здоровались с ними. «Так что же, – не унимался Абраша, – выходит на том свете лучше? Вы считаете, что надо поскорей умирать?» «Что ты говоришь, шлемазл, –рассердился дядя Соломон.–Типун тебе на язык, плюнь три раза. Немедленно!» Абраша начал плевать и здесь он сквозь сон услышал сердитый шепот Шагала: «Что ты плюешься, как ненормальный? Мне тоже не нравится, но я веду себя прилично». Последние слова потонули в буре оваций. «Бис, браво, слава Зевсу!» – скандировала публика. «А вот я совершенно согласен с молодым человеком, – обернулся к ним Александр Вертинский. – Конечно же это мерзость, иначе этот балаган не назовешь!»

Спускаясь по лестнице в толпе народа, Абраша услышал за спиной сердитый голос Панкрата: «И это называется культурное общество. Мне какая-то сволочь всю феску заплевала». «Так тебе и надо – отвечал голос Мандаринова, – тоже мне турок хренов, ты бы еще чалму одел».

Абраша на всякий случай не стал извиняться, а только опустил голову.

«Ох, какой позор», – думал он.

На улице было прохладно. Париж спал. Над Сеной клубился холодный туман.

Эйфелева башня, подсвеченная желтыми лампочками, слабо мерцала над темной громадой домов.

«Извини меня, пожалуйста, Марик, я заснул», – оправдывался Абраша. «А чего это ты вдруг расплевался во сне, как извозчик? – не унимался Шагал. – Панкрату всю феску заплевал. Стыд и позор». «Ты понимаешь, – продолжал Абраша, мне приснился дядя Соломон. Он мне сказал: плюнь три раза, и я плюнул». «Очень хорошо, – рассмеялся Марик, – теперь все будем валить на дядю Соломона. Хорошенькое дело. А если бы дядя Соломон тебе приказал наделать в штаны? Ты бы тоже последовал его совету? Да?» Марик уже перестал сердиться, и Абраша тоже засмеялся вместе с ним. «А если бы он тебе приказал дать Панкрату палкой по голове? А?» – Они смеялись всю дорогу.

В студии было темно, что-то случилось с электричеством. Пахло скипидаром и масляными красками. Марик зажег свечку и постелил постели. Они попили молока и легли. «Спокойной ночи», – сказал Шагал сонным голосом. «Не забудь, завтра с утра пойдем за нитками», – ответил ему Абраша. «Хорошо, хорошо», – засыпая, пробормотал Марик.

Абраша долго не мог заснуть, он думал про Гомель. Вспомнил родных, как там они поживают. Он представлял, как все обрадуются, когда он приедет, как мама сварит праздничный обед, как все будут смеяться, когда он расскажет им о своих приключениях в этом удивительном городе.

Перед глазами у него проплыли картинки прошедшего дня. Мясная туша в студии Сутина, его горящие лихорадочные глаза, Мандаринов в своем несуразном жилете, оплеванный Панкрат, казаки с кинжалами, дамы в мехах с драгоценными украшениями и Зевс в золотом лавровом венке и белой тунике с греческими узорами аккомпанировал этому пестрому балагану на золотой арфе Эола. Абраша заснул под утро, свернувшись калачиком и подложив руки под щеку. В этот раз ему ничего не приснилось, он просто провалился в темноту.

День четвертый

На этот раз Абраша проснулся сам. Его никто не будил. Он просто открыл глаза. Было еще очень рано. Марик спал на топчане у окна. Солнечный луч лежал на стене, увешанной рисунками и картинами, высвечивая Абрашин портрет, и от этого еще невысохшие краски горели удивительным ярким светом. Все образы на картине кружились в волшебном танце, и Абраше показалось, что он даже слышит музыку. Как-будто далеко-далеко, в другом мире играет оркестр. Он явно слышал мелодию вальса. В звуки труб вплеталась одинокая скрипка, то плача, то смеясь, она пела почти человеческим голосом. Мелодия звучала так отчетливо, что глядя на картину, Абраша начал тихонько подпевать. Сначала он просто мурлыкал, но потом даже сочинил слова. Он напевал о том, что скоро он купит нитки и поедет в Гомель, и все будут танцевать от радости, когда он вернется.

Но вдруг он услышал сердитый голос Шагала: «Ты что, шлемазл, совсем сошел с ума? Что ты распелся в такую рань?» «Извини, пожалуйста, Марик, – ответил Абраша и торжественно продолжил, – кто бы, чтобы ни говорил, но я должен тебе сообщить, что ты самый настоящий гений, самый что ни на есть. Я не знаю, как тебе это удается, но в твоих картинах даже звучит музыка!» «Ладно, можешь не подлизываться! – ответил Марик, – скоро пойдем за твоими нитками».

Они не спеша оделись, позавтракали и вышли в город.

Я не буду здесь описывать, как они шли по Парижу, как покупали нитки, а лучше приведу выдержку из Абрашиного дневника и вы увидите, как непросто оказалось купить нитки в Париже. Итак...

«Покупка – всегда дело нелегкое и я не буду утверждать, что гомельчане святые люди, нет. В Гомеле вас тоже могут обмануть за три копейки. Но таких мелочных врунов и негодяев, как французы, я в жизни не встречал. Все лавочники как будто сговорились, пытались всучить мне гнилые нитки. Они, наверное, думали, что если я из Гомеля, так я полный идиот. Но здесь они просчитались. Что-что, а нитки я знаю очень хорошо, и меня не проведешь. Они мне вымотали все нервы, пока дали хороший товар. Правда, это еще вопрос, кто кому вымотал.

А потом они заломили мне такую цену, что можно было подумать, что эти нитки из чистого золота. Спасибо дяде Соломону, царство ему небесное. Он научил меня торговаться. Я сражался за каждый сантим, даже Марику понравилось. Уходил ровно пять раз, и каждый раз лавочник ловил меня в дверях и снижал цену. Только на пятый раз, когда я ушел уже по-настоящему, он догнал меня через два квартала и дал настоящую цену. Честно сказать, я бы и сам вернулся, потому что дядя Соломон меня так учил: если пройдешь два квартала и тебя не догонят – возвращайся и покупай товар, а если тебя догоняют на пятый раз – больше не торгуйся, может быть совсем чуть-чуть, а то тебя просто выгонят в шею: любому терпению приходит конец. Благодаря этой науке я, наконец, купил нитки и совершил очень выгодную сделку – за три огромных ящика ниток я заплатил, вы не поверите, всего три червонца. Это почти вдвое дешевле, чем я рассчитывал. Теперь нам ниток должно хватить, по крайней мере, на два года, а может даже на два с половиной.

В этом Париже, надо сказать, все сплошной обман. Возьмите хотя бы эти «эклеры». Вы не подумайте, я не говорю, что они невкусные, они-таки да, очень даже вкусные, но там же нечего есть! Один сладкий воздух. Чтобы наесться эклерами, надо их кушать с хлебом или, по крайней мере, сразу слопать двадцать штук. Но кому это по карману, вы же понимаете, я не Ротшильд.

А это их шампанское? Что это такое? Один сплошной газ и кислая вода. Наливают полный стакан, но вы не спешите, сразу не пейте. Подождите пять минут, пока выйдет газ, а потом и посмотрим, сколько у вас останется. В лучшем случае полстакана кислятины. Про вино вообще не хочу говорить, а то начнется оскомина. «Отрава дней моих», – как говорил дядя Соломон, только по-другому поводу.

Теперь возьмем булки, это ведь даже смешно. Французы их, наверное, специально вытягивают, чтобы больше казались, тонкие, как карандаши. У нас в Гомеле на семью из восьми человек одного батона хватало. А здесь мне одному надо два таких, а стоит такой карандаш в два раза дороже нашей гомельской булки, не понятно на кого они рассчитывают. Хлеба черного вообще нету, только устрицы едят, прости Господи. Лучше не буду вспоминать, а то рвота начнется. Французы их лупят за милую душу и еще мерси говорят, хуже нищих.

У нас в Белоруссии крестьяне свиней кормят этими устрицами, а здесь их подают в ресторане, честное слово, сам видел.

Вообще с продуктами у них плохо, сыр продают весь порченный, совершенно очевидно, воняет ужасно. В сырном магазине как в общественном туалете, я даже нос заткнул. А этот продавец, наглый тип, сует мне эту вонючку, попробуйте, какая прелесть, издевается негодяй. Я еле добежал до дверей, чуть отдышался.

И так все у них, не как у людей. Представьте себе Елисейские поля, что это, по-вашему? Никогда не угадаете – обыкновенная улица! Да, широкая, но никаких полей, ни всходов, ни посевов, ничего. Один обман.

А Бульвар Инвалидов, что это, по-вашему? Клянусь, во все глаза смотрел. Нет ни одного инвалида не заметил. Шел один хромой, правда, с палочкой, и все. В Гомеле, на Крестьянской, возле базара особенно, инвалидов больше в 1000 раз, там и слепые тебе, и безногие есть. А Крестьянская называется потому, что по ней крестьяне ходят на базар. Здесь все правильно.

Эх, Париж-Париж хваленный, – «столица мира». Стыд и позор. Единственное – это промтовары хорошие, но дорогие. 200 франков как не было, все на подарки. Но главное, я доволен, нитки купил, могу ехать домой с чистой совестью».

Абраша с Шагалом возвращались домой на автомобиле, ящики с нитками были слишком тяжелые. Абраша ехал на машине впервые в жизни. Утопая в мягком кожаном сидении, он гордо смотрел по сторонам.

«Из окна машины все выглядит совершенно иначе, – говорил он. – Я понимаю, как чувствуют себя богачи, им на всех начхать». На обратном пути они остановились в большом универсальном магазине, и Абраша купил подарки родным и знакомым. Папе – замечательный несессер. В кожаной коробочке, поблескивая позолотой, лежал изящный бритвенный прибор, щетка для волос и ножницы для подстригания усов. Просто загляденье. Маме он купил невиданной красоты шаль из тончайшего бельгийского кружева. Братишке – желтые ботинки на кнопках, а сестрам – куклы и письменные принадлежности для школы. Он никого не забыл, даже соседям и слепым артельщикам он купил по коробочке монпансье знаменитой французской фирмы Бон-Бон.

Они вернулись в студию уже в четыре часа, голодные и усталые и с трудом дотащили вещи на верхний этаж. Здесь их ожидал сюрприз.

У дверей студии на лестнице сидел молодой человек с худым смуглым лицом и выразительными черными глазами. Это был

Сальвадор Дали. Он прождал Абрашу уже почти три часа. На плохом французском языке Сальвадор попытался объяснить цель своего визита. Выяснилось, что он всего неделю как из Барселоны, где он учился в Школе изящных искусств, и после посещения студии своего земляка Пабло Пикассо, где он услышал много лестных слов в адрес Абраши, он решил познакомиться с автором удивительного одеяла и, как он говорил, с человеком, который показал Пикассо новое направление в живописи. «Пожалуйста, я заплачу, – повторял Дали, – только умоляю, покажите мне тоже новое направление».

Он заикался, перевирал французские слова и, как потом рассказывал Абраша, был похож на сумасшедшего.

«Он умолял меня уделить ему хотя бы полчаса, смешно таращил глаза и икал. Можно было подумать, что для него это вопрос жизни и смерти».

Абраша очень устал, был голоден как черт, но Дали настаивал так жалобно, что Абраша не смог ему отказать. «Я не хотел вести его в студию потому, что у Марика очень разболелась голова, и когда Сальвадор вызвался накормить меня обедом, я согласился спуститься с ним в кафе. Марик наотрез отказался к нам присоединиться, и мы пошли вдвоем», – писал Абраша в своем дневнике.

Сидя за уютным столиком в тени каштана и уплетая булку с гусиным паштетом, Абраша не спеша рассматривал рисунки. Дали принес с собой целую папку.

«Рисунки были неплохие, некоторые мне даже понравились: «Женщина у окна», «Портрет отца», «Пейзаж с кипарисами» были выполнены в традиционной манере, но остальные были довольно странные и все в очень разных манерах, и я понял, что он-таки да, сбился с пути». Но когда он открыл рот и начал философствовать, мне стало просто нехорошо. Я запомнил всего пару фраз, послушайте: «Я хочу писать подсознательно, прикасаясь кистью нервных окончаний к обнаженному влагалищу Вселенной, обильно поливая картины спермой и вином». – А? Каков гусь? Или того лучше: «Натуру надо намазывать на холст как печенку мертвых гусей, удобряя краски кровью девственниц, игнорируя гнойную рану бытия». – Ну, что вы можете на это ответить. Я понял, что я влип, Сальвадор был действительно сумасшедший».

Абраша начал рассуждать так: «Вполне возможно, что у него в кармане бритва, запросто может полоснуть по горлу. Такие случаи бывали сколько угодно. Дядя Соломон всегда говорил: с ненормальными надо быть всегда начеку». На всякий случай, Абраша осторожно отодвинулся и подогнул ноги, чтобы в случае чего успеть резко отскочить.

«Я подумал, если он полезет в карман за бритвой, я успею убежать, но лучше его не беспокоить». .

«Великолепные работы, – сказал Абраша, дожевывая булку. У него сразу пропал аппетит, –даже лучше, чем я предполагал. Это даже не реализм, а гораздо лучше, это, можно сказать, сверхреализм. Вы на правильном пути, Сальвадор, так держать. Конечно, до Репина вам еще далеко, но вам это и не надо, – испугавшись, поправился Абраша. – У вас есть гораздо лучшие качества. – Представьте себе, он даже не знал кто такой Репин. Он не знал ни Шишкина, ни Левитана. – Хорошо, – продолжал Абраша, – ну кто у вас в Испании самый знаменитый и великий художник? Веласкес? Чудесно, учитесь у Веласкеса, только у него вы найдете ответы на вопросы. Следуйте Веласкесу и вы тоже станете великим».

Дали ловил каждое слово, он с благоговением смотрел Абраше в рот. Абраше было лестно такое внимание, и он разговорился: «Здесь в Париже публика обожает ненормальных. Я здесь три дня и только одних сумасшедших вижу, – и, спохватившись, добавил, – к вам это конечно не относится».

«А вы считаете, что мне тоже нужно притворятся сумасшедшим?!» – осторожно спросил Дали. «Ну что вы. Вам? Совсем не надо. Разве, что самую капельку. Например, в Гомеле был один ненормальный, так у него были усы как у таракана и, что вы думаете? Его все уважали и даже побаивались, кому охота бритвой получить по горлу. Сами понимаете. Я думаю, кстати, что вам бы очень пошли такие усы. Очень советую отпустить. Это бы сразу наводило на мысль».

«Так вы считаете, что мне надо следовать Веласкесу и отпустить усы», – задумался Дали.

«Конечно, конечно, – ответил Абраша, – хотя я думаю, что у вас лучше всего должны получаться черные квадраты».

Здесь Дали даже подпрыгнул. Он понял, что Абраша говорит иносказательно. Образ черного квадрата он расшифровал по-своему. «Черный квадрат – полное отсутствие мысли и идеи. Картины мертвеца, игра подсознания, полное выключение логики», – так Дали записал смысл Абрашиных слов в своем «Руководстве к действию». «Для начала надо попробовать рисовать во сне», – решил он.

Когда подошел официант, Абрашу ждало глубокое разочарование, – у Сальвадора не оказалось денег.

«Господи, Боже мой. Хорошо, что у меня завалялось в кармане 15 франков. А этот наглец предложил мне купить у него пару рисунков. Он сказал, что если я куплю у него два рисунка за 30 франков, то он сможет заплатить за мой бутерброд и сам сможет покушать, потому что он видите ли уже проголодался. Когда я сказал, что у меня осталось только пятнадцать, он даже расстроился».

Абраша купил у Дали один рисунок – голова, по которой ползают муравьи. «А что я мог поделать. Он сказал, что остальные рисунки не продаются. Я не хотел с ним спорить. Лучше так, чем лежать на улице, истекая кровью», – оправдывался Абраша.

Вас, дорогой читатель, наверное, интересует судьба этого рисунка, и я не буду вас мучить, а сразу расскажу. Этот великолепный рисунок уцелел, он пережил войну и времена застоя, он так и лежал между страницами в Абрашином дневнике до 1967 года. Когда я закончил школу и собрался поступать в художественное училище, Абраша принес мне маленький подарок. Между двух картонок лежал небольшой рисунок Сальвадора Дали с надписью на испанском языке на обратной стороне. Я перевел надпись гораздо позднее, уже в Америке: «Учителю и пророку Абрахаму из Гомеля в уплату за обед, который он сам съел». И подпись – Сальвадор Дали.

Я помню, как я был счастлив развернуть рисунок. Я просто не мог поверить своим глазам. Настоящий Дали!!!

Рисунок приехал в Америку вместе со мной, вклеенный под подкладку старого венгерского чемодана. Но, к сожалению, мне скоро пришлось с ним расстаться. Этот «великолепный образец раннего творчества Дали» приобрела национальная галерея за 150 тысяч долларов.

У меня, правда, осталась копия, я выполнил ее сам, скрупулезно перенеся все до последней детали, и она по праву висит в моей студии.

Я понимаю, продавать подарки – некрасиво, но я ничего не мог поделать, на этом настоял сам дядя Абраша, а я не мог ему отказать.

Он явился ко мне во сне. Стоя посреди какого-то бескрайнего поля, он улыбнулся грустно, как при жизни и громко сказал: «Шлемазл, срочно продай рисунок, а на вырученные деньги купи акции компании Микрософт!» Слово Майкрософт было тогда в 1989 году еще мне незнакомо, он повторил его несколько раз, и, только, когда он убедился, что я его запомнил, помахал мне на прощанье рукой и медленно ушел вдаль.

Я последовал совету моего любимого дяди и всем, что я имею на сегодняшний день я обязан ему. И яхта, и дом с колоннами на лесистом берегу реки Навесинк, и элегантная студия в Леонардо, любимом месте отдыха художников и поэтов, и квартира на Парк Авеню, все, абсолютно все возникло с легкой руки моего любимого волшебника дяди Абраши, царство ему небесное.

Но самое главное это то, что я теперь имею уйму свободного времени и могу распоряжаться им по своему усмотрению: писать истории и картины, принимать множество гостей, путешествовать и заниматься благотворительной деятельностью. Спасибо тебе за это, мой дорогой Абрашенька.

Простите меня за это невольное отступление, давайте поскорей вернемся в Париж 16 мая 1925 года.

Абраша возвращался в расстроенных чувствах. Сначала он хотел выбросить этот рисунок, но урны по дороге не было и к тому

же ему было жалко 15 франков. «Я мог вполне перекусить у Марика и деньги были бы целы, сейчас бы лежал себе на кровати и отдыхал, вот недотепа, – думал он, – два часа провести с умалишенным, «игнорируя гнойную рану бытия», – это надо же так завернуть. Хорошо, что еще жив остался».

Он медленно поднимался по лестнице в студию Шагала.

«Да этот Дали, видимо, далеко пойдет, даже Панкрат перед ним меркнет. Кровью девственниц он будет удобрять краски, черт его подери», – и Абраша открыл двери студии. То, что он увидел, было для него полной неожиданностью. Небольшая студия Шагала была забита людьми. Абраша увидел там и своих старых знакомых: Кислинга, Арона Фрида, Фуджиту. Там были и Хаим Сутин со своей подружкой Паулет и даже Пабло Пикассо. Все пришли проститься с Абрашей. Не обошлось, конечно, и без Панкрата, он появился позднее с Клеопатрой Белоликовой, уже сильно подшофе. «Шагал закатил настоящий бал по случаю моего отъезда, – рассказывал Абраша. – Я никогда не думал, что окажусь в Париже такой важной персоной. Там не хватало только президента Франции».

Вечеринка продолжалась до глубокой ночи. По случаю абрашиного отъезда Шагал где-то достал ящик полусладкого крымского вина Абрау Дюрсо. «Оно было просто великолепное, – говорил Абраша, – не то, что их французская кислятина». Абраша даже выпил на брудершафт с самим Пикассо. Клеопатра тут же прочла короткое стихотворение, которое сочинила на ходу. Абраша запомнил его целиком:

«В Пале-Рояль царит бедлам, В Париж приехал Абрахам.

Он много слов не говорил,

Но всех французов покорил И вместе с Пабло Пикассо Он пьет бокал Абрам Дюрсо».

Панкрат тоже несколько раз пытался что-то прочесть наизусть, но он был слишком пьян и кроме Хари-фари у него ничего не получалось.

Публика начала расходиться уже около часа ночи. Последним увели Панкрата, Кислинг и Фуджита с трудом дотащили его до дверей.

Абраша долго не мог заснуть, он боялся опоздать на поезд и задремал уже под утро.

Ему приснилось, что он дома. Все семья сидела за большим столом. Папа читал газету, а мама разливала суп по тарелкам. Сестры о чем-то шушукались. Было тихо-тихо, только ходики на стене мерно постукивали: тик-так, тик-так.

И вдруг появился дядя Соломон. Он вошел прямо через стенку и, подойдя к Абраше, прокричал ему в самое ухо: «Посмотри на часы... Или ты хочешь опоздать на поезд?»

Абраша вскочил на кровати, как ужаленный. В студии горел свет, было половина пятого, но Марик уже встал и успел заварить чай. Он стоял у стола и намазывал масло на булку. «Не хорошо уезжать на пустой желудок», – сказал он.

В пять часов пришел Хаим, он принес маленькую посылочку для тети Фиры. С его помощью они снесли вещи вниз, где их уже ждала машина. Это Кислинг вызвался отвезти Абрашу на вокзал на своем новом автомобиле.

Я не буду здесь описывать, как они прощались, проводы всегда довольно грустное дело. Даже Абраша немного загрустил.

Сидя у окна в плацкартном вагоне, он долго смотрел в окно и думал о своем путешествии. Потом он достал свой дневник, открыл его на новой странице и начал записывать подробно все свои приключения.

Несколько дней назад я передал дневник моего великого дяди, а также несколько его рисунков и личных вещей в музей Пикассо. И если вы будете в Париже и вам посчастливиться побывать в музее Пикассо, пожалуйста, поднимитесь на второй этаж, там уже в следующем году будет открыта великолепная экспозиция, посвященная Абраму Давидовичу Жердину, скромному труженику, человеку, который внес неоценимый вклад в искусство двадцатого века.