Ничего особенного не случилось

Речные просторы

От своего отца Гурий Чикин унаследовал редкую и верную специальность: он был мастером цветного литья. Фасонное литье из цветных металлов, составление сплавов и раскислителей, наращивание металлов, иначе говоря, омеднение или там никелировка, или оксидировка и прочее такое требует от человека большого разумения, точного глаза, верной руки. А если взять литье земляным или восковым, иначе говоря, итальянским способом, так и тем более.

К реке и речникам Гурий имел чисто любительское касательство: жил на берегу Имгыта, с давних пор страстно рыболовствовал, все свободное время проводил на реке, отсюда — давнее и близкое знакомство с Чижатниковым, с бакенщиком Миловановым, а потом и дружба. Сколько рассказано всяких баек в бакенщицкой сторожке! Сколько рыбы выловлено в старицах и затонах! Сколько километров исхожено в яликах да ботничках по Имгыту!

Но характер! Надо же, чтобы у человека был такой несносный характер, источник всех его бед и злоключений.

Скажем, подошел мастер, сделал замечание: форма плохо промазана графитовыми чернилами.

— Не ндравится? Попреки? А совсем без графитовых чернил не желаешь? Люди не делали, а я сделаю — и утрешься!..

Обиден ли попрек, нет ли, но Чикин уже чешет как заведенный:

— Да будет тебе известно, от графитовых чернил один вред для отливки, ничего больше! Графитовые чернила — это углерод, а углерод нам лишний. От него рост металлу, тебе понимать надо. Пухнет металл вроде теста на дрожжах, изделие выходит рыхлое. Имеешь об этом понятие или нет?

И пошло, и пошло, и слова никому не даст вставить поперек.

— Мастер ты или не мастер, а я своим опытом знаю и опытом своего отца и своего деда: лишний кислород оставим — пойдут равнины, чуть загрязним плавку — начнется кипение, имеешь ты понятие или нет?

Мастер в ярости:

— А ну молчать! Делай как приказано. Интересны мне твои рассуждения!..

Но остановить Гурия уже невозможно: мастер ты или не мастер, а моему нраву не перечь!

— Да ты о красной меди имеешь понятие? Ничего ты не знаешь, одно название — мастер. С чем рюбелию едят, противокислотную бронзу, соображаешь? А художественное литье со сдачей по химическому и механическому анализу можешь? Видать, ничего ты не понимаешь, вот какая песня, мастер ты или не мастер!..

И грубостям, в хмурой замысловатости которых Чикин не знал себе равных, нет числа.

Кто удержится, промолчит в ответ на весь этот гам и безобразие? Слово за слово, и первым не выдерживает накала Чикин: летят в сторону рукавицы, сбрасывается суконная шапка с очками, срывается с пояса брезентовый фартук, и не мастер, а он, Гурий, летит к директору о жалобой.

— Я мастер художественного литья, а тут какие-то затычки отливать! Этому вам хоть заяц научится. Поставили надо мной чучело, что он может понимать?!

— Постой, Гурий!.. Подожди! Что ты со всеми воюешь? Иди, работай, напишешь докладную, разберемся, — увещевает его директор, зная, что после работы так и будет: Чикин засядет писать обстоятельную кляузу.

Чикин, как всегда, писал директору докладную на десяти страницах, добивался, что формы переставали мазать графитовыми чернилами, — у него отливки получались удачнее, а у других мастеров шел брак. А там новая ссора с мастером, опять жалоба директору, опять докладная на десяти страницах… Ну и характер — склочник и скандалист, вот он кто! Расплюется со всеми на заводе, уходит — черта с два заманите меня обратно!.. И тогда с утра до вечера бродит по косоурским дворам:

— Ведра, кастрюли паять, па-ачиняем!..

Проходила, однако, неделя, другая, и Чикин возвращался на завод. Он не мог жить без своего дела, без зеленеющего, как в преисподней, огня над тиглями с расплавленной медью, без людей, толкущихся рядом со своими формами, своим литьем… И завод нуждался в редком литейщике. Месяц-два Чикин работал безмолвно, не перечил мастеру, спасал срочный заказ, справлялся с литьем, которое у других литейщиков сплошняком шло в брак. А затем срывался — и новая ссора то с мастером, то с цеховым инженером, новая дурь или блажь, новый разговор с директором.

Не владея собой от бешенства, директор кричал ему, показывая на сейф:

— Тут он, твой последний доклад! Хранится!.. Да я его выну, пойду в райком, ты со стыда сгоришь! Ведь однажды нервы не выдержат, расстанемся мы с тобой, Гурий, навсегда!..

Так и произошло однажды. На этот раз Чикин ушел с завода разобиженный вконец. Ну, теперь все. Больше ноги его здесь не будет.

Он шел с завода, не видя ничего перед собой от ярости.

Было лето, от жары плавился асфальт, пыль крутилась по улицам.

За низким строением деревянных домов на правой стороне улицы лежал Имгыт, и даже в этот чертов день из проулков, ведущих к реке, тянуло прохладой. Солнце склонялось к западу, било в глаза, река нестерпимо сверкала, на нее было больно смотреть.

Дом Чикина стоял в углу безымянного проулка. В его проем видны были спуск к реке, мостки для стирки, на которых три женщины в подоткнутых юбках полоскали белье, несколько лодок, прикованных к причалам, в том числе и лодка Гурия. Все это перекрывала сверкающая стальная лента Имгыта, такая большая и широкая, что она, словно выгнутая, вздымалась выше берега, мостков, лодок у причала. Противоположный берег, низкий и плоский, был едва различим от блеска солнца и жаркого марева, поднимающегося над водой.

Чикин остановился, поглядел на реку. В его лодке сидела Ляля Степанова в белом платьице с синими оборками и широким синим поясом и, что-то приговаривая, вывязывала алый бант на шее пегой Дамки, терпеливо и покорно стоящей на задних лапах на песке. Чикин увидел их и представил себе, как Дамка от блаженства глотает слюну и прядает ушами, умильно поглядывая на девочку, и подумал: до чего хорошо у нас на реке!..

В ту кратчайшую минуту, когда Гурий так думал, где-то в глубине сознания, как бы задним умом, он решил, что к черту все горести, он сейчас пойдет на ту сторону с Ляленькой, с Дамкой, пошныряет в затонах… Дамка глянула в сторону хозяина, рванулась из рук девочки и стремглав понеслась навстречу. И Чикин с удивительней отчетливостью почувствовал, как осели и точно растворились в нем и вся его ярость, и все его озлобление. Да пропади они пропадом, эти житейские огорчения! Здесь, на берегу реки, такой огромной и спокойной, нет места волнениям, невзгодам, печалям. Он любил Дамку, лодку, Лялю Степанову. Сейчас они пойдут в лодке на ту сторону, где, кроме них, никого нет на всем берегу, если не считать, конечно, бакенщика Милованова и его дочку, а чего их считать, если от них не может быть никакого притеснения.

Дамка добежала по песку к Чикину, с любовным визгом подпрыгнула и с ходу лизнула в губы.

— Здравствуй, моя лапушка, здравствуй, милая, — засюсюкал Гурий и, не вытирая губ после собаки, присел на корточки и обнял ее.

Довольно повизгивая, облизываясь, улыбаясь своей милой, непридуманной собачьей улыбкой и часто-часто глотая слюну, Дамка, победоносно оглядывалась в сторону Ляли и крутила изо всей силы хвостом, чтобы до конца высказать свою радость.

Не меньше Дамки обрадовалась Чикину и Ляля. Она только не умела так непосредственно выражать свое чувство, хоть и была маленькой девочкой. Она закричала пронзительно и, выпрыгнув из лодки, побежала к нему, как Дамка.

— Дядя Гурий, поехали кататься! Поедем, правда?

Огибая серовато-зеленые кусты прибрежного тальника, к ним приближался Павлик Кикоти. Каждую минуту он приостанавливался, чтобы на пробу закинуть удочку, и снова брел, вглядываясь в воду, словно надеялся на глаз определить, где должно лучше клевать.

— Дядя Гурий, смотри, и Павка здесь. Возьмем Павку? — И, не дожидаясь ответа, Ляля отчаянно закричала: — Па-в-ка-а! Едем кататься!

Чикин взглянул на Павла, и его осенила удачная мысль.

— Михайло Васильевич на реке? — спросил он мальчика.

— Час назад повез какого-то рыбаря к Миловановым.

— Пошли и мы! Айда! — сказал Гурий.

Что все неприятности и невзгоды? Суета! На кой черт ему литье из красной меди, бронза по Рюбелю, раскислители, споры с мастером, ругань с администрацией. Не умеют ценить человека — он найдет, чем жить…

На душе у него стало торжественно и спокойно. Разве не глупо жить на таком просторе, а дышать литейной копотью и газом?! «Поговорю сейчас с Чижатниковым, как-никак — начальство, мигом обтяпаем дело, какие могут быть сомнения, мы с Михаилом Васильевичем старые друзья, он с радостью зачислит к себе в бригаду речников…»

И в эту минуту, когда, казалось бы, Чикин нашел верный выход, сердце его сжалось от непонятного страха — болван чертов, что ты натворил? Ты что, с ума сошел, как ты будешь жить без завода?.. На минуту представил себе, как встанет утром, наскоро умоется, пожует чего-нибудь на ходу, чтобы не бежать на тощий желудок, и… И некуда бежать! Да что он, пенсионер какой-нибудь или инвалид? Парень, полный здоровья и сил!.. Потомственный литейщик цветного литья. И не чувствовать, что ты нужен для дела, что тебя не спросят, как поставить стревеля и не следует ли добавить в тигель олова или лучше удалить лишний кислород «дразнилкой» и все такое прочее. Не чувствовать жара, поднимающегося от разливочного ковша, не дышать угарным воздухом литейной…

Никогда с такой ясностью Чикин не чувствовал, что не может жить без завода. В глубине души всегда был уверен: подумаешь, дело, немножко человек поскандалил придет время, и он вернется на завод!..

Впервые теперь почувствовал, что переиграл. А что если заводские ворота больше для него никогда не откроются?

Дети уселись вдвоем на весла, лодка все дальше уходила от берега, а Чикин сидел и думал, что без завода ему никак нельзя. Как можно работать на реке? Река и все, связанное с ней, хороши для отдыха, для баловства. Пришел, когда хочу, ушел, когда вздумается, — в этом твоя радость. А понравится ли тебе, если река станет обязанностью?

Лодка подходила к противоположному берегу. Уже видны были Чижатников, отдававший распоряжения Милованову, и с ними незнакомый человек, моторка у причала, сваленные возле бакенщицкой сторожки свежевыкрашенные запасные обстановочные знаки…

Чикин высадил детей, велел им бежать к сторожке бакенщика. Сам он немедленно должен был вернуться на завод. Сейчас ему казалось, что он не сможет дотянуть до завтрашнего дня, если не объяснится с заводским начальством, если не скажет, что с дурью теперь кончено. «Уж если я дам слово, они поверят. С кем не бывает: ну, осерчал, ну, поскандалил», — думал он, изо всей силы налегая на весла.