Нигилист-невидимка

19. МОРАЛИТЭ

Одинокая женщина, лишённая средств к существованию, может представлять опасность для общества. Будучи обеспеченной, она же становится врагом государства.

До глубокой ночи делали обыск. Четырёхкомнатная квартира вдовы инженера Чалкина оказалась захламлена удивительно вздорной макулатурой. Это была не типовая библиотечка из тех, что заботливо составляют местечковые социалисты-революционеры, а потом рассылают приготовленный и расфасованный яд по всей стране. В сундуках и на антресоли обнаружили целый склад запрещённой полиграфической продукции. Свежие номера газеты «Искра», подшивку журнала «Заря» за минувший и позапрошлый год, экстремистская «Свобода» недавно разгромленной Рабочей партии политического освобождения России, и даже «Террористическую борьбу» Николая Морозова местного издания — характерные грязные оттиски на хорошей бумаге. Нашлась свежеотпечатанная «Освободительная борьба» Джина Шарпа, на бумаге попроще и с тем же сбитым шрифтом. Но не эти мерзости, а источник их возбудил рвение жандармов.

— Кому вы передавали образцы брошюр и прокламаций для размножения? — с наскока попытался найти ответ Ногинский, но Галина Ивановна усмехнулась и едва не сплюнула на его начищенные сапоги.

Строптивость была фамильной чертой Галкиных.

«Придётся с ней повозиться, — не найдя вовсе никакой записной книжки с адресами, которая имеет обыкновение водиться в любом доме, знаменитый сыщик пришёл к выводу, что имена, явки, пароли вдова держит в голове и на поверку окажется куда более крепким орешком, чем представляется с первого взгляда. — Будет ваньку валять, за это время слухи разойдутся, подпольщики разбегутся со своих малин и спрячут в надёжном месте тайную типографию».

Разговорить вдову инженера, сохраняя учтивость, Анненский не видел никакой возможности.

Он мог бы установить за квартирой наблюдение и подождать, когда тётка понесёт очередную дрянь в типографию, но предпочёл обрезать финансирование всем и сразу, зная, что без денег печатный станок не заработает.

— Крупный куш, — Анненский небрежно указал пальцем в перчатке на саквояж с Английской набережной. — Будь у Демулена столько денег, парижской толпе не было бы нужды захватывать Бастилию. Её можно было просто купить у маркиза де Лонэ.

— Средства, что вы изъяли, предназначались для вспомоществования бедным! Это благотворительность, — продолжала настаивать вдова, вступая в явное противоречие с экзотическим образом монет, более пригодных для коллекционирования, чем для свободного хождения в народе.

— Вы их тоже собираетесь раздать бедным? — вежливо спросил Ногинский.

— Их можно с выгодой продать собирателям редкостей, а вырученные финансы раздать неимущим. Милость к неимущим выражается в призрении, а не в пожелании здоровья и хорошего настроения. Такие пожелания человеку бедному тоже необходимы — не нуждающийся в лечении весёлый оборванец протянет дольше отчаявшегося нищего, которому срочно потребны услуги доктора, но тот и другой хотят набить пузо и прикрыть срам.

— Кому вы собирались передать средства? — неуклюже осведомился Ногинский и тем испортил всё дело.

— Ах, оставьте! Это честные, порядочные люди, — заголосила вдова.

— Ваш курьер открыл огонь по сотрудникам полиции.

— Он принял вас за налётчиков.

— Его предупредили в голос, что это полиция.

— Разве бандиты не сказали бы то же самое?

Александр Павлович не вмешивался в бесплодный спор. Галина Ивановна на любой вопрос выдавали нарочито глупый ответ, который неопытный корнет безуспешно пытался опровергнуть, тратя время на подбор разумных аргументов. Каждое последующее возражение, опять короткое и вздорное, отнимало у корнета силы, и только.

«Экая вредная бабёнка», — подумал Анненский. Он предпочёл, чтобы перед ним оказался международный негодяй Плешнер, по которому плачет каторжный рудник на Сахалине. С ним было легче найти общий язык.

— Оставим в квартире засаду и будем брать всех, кто явится, — ни к кому не обращаясь, молвил Анненский и, заметив, как дёрнулась вдова инженера, понял, что угодил в уязвимое место. — Я вас лично скомпрометирую, — добавил он.

— За что их брать-то? — вспыхнула Галина Ивановна.

— До выяснения личности. Подержим трое суток в холодной, да выпустим. Всё равно за это время слухи разойдутся. А мы снимем показания, зачем пришли, с кем знакомы, связи, контакты. Может, кого и разговорим. Ну, а нет — в любом случае, прополощем голову и возбудим ненависть к вам как к источнику бед и вероятному предателю.

— Не бери на понт, мусор! — практически на идише заговорила Чалкина, урождённая Галкина, явив своё истинное лицо.

Жандарм зверски улыбнулся и впился стеклянным взглядом своим в разъярённую вдову.

— Даже если вас потом выпустить, доверие товарищей не вернётся никогда. Вам простили бы предательство членов ячейки, чёрт с ними, шестёрок не жаль, но пропажа средств на общее благо для Центрального Комитета не извинительна.

— Гнида… Кровопийца… — выдавила Галина Ивановна и заругалась самой чёрной бранью, обнажая гнетущее её отчаяние, горечь поражения и печаль, что увлекательная игра в революцию закончилась позорным провалом и теперь её извлекут из уютного подполья и потащат на суд, чтобы вышвырнуть во тьму внешнюю, где летают комары величиной с палец и течёт река Тобол.

— Ненавижу вас, ненавижу! — шипела она, как ещё нестарая, полная сил одинокая женщина, сознательно огородившая себя от мужского внимания ради служения вздорной идее, представляющейся ей исполненной благородства.

Александр Павлович испытал облегчение, когда полицейские избавили его от общества вдовы. Старуху-прислужницу также свели в экипаж и укатили, но не в Департамент, а на съезжую, дабы изолировать во избежание утечки печалящих революционеров новостей.

Распиханную по мешкам революционную макулатуру погрузили на телегу и вернулись в квартиру забрать саквояж и осмотреться, не забыли ли чего, прежде чем дворник запрёт двери на все замки.

Когда ротмистр с вахмистром оказались в прихожей наедине, Кочубей тронул хозяина за рукав.

— Лесандр Павлович, корнет пачку ассигнаций в карман сунул.

— Ты уверен? — напрягся Анненский.

— Краем глаза, — шепнул Кочубей, чтобы не расслышал виновник. — Полицейский отошёл, а энтот думал, что я отвернулся и не вижу. Вот и улучил момент, когда за саквояжем не наблюдали.

— Молчи пока, — приказал сыщик. — Решим по чести.

Посреди гостиной возле большого круглого стола овальной формы переговаривались о чём-то корнет Ногинский и околоточный надзиратель, а в углу на маленьком круглом столе круглой формы покоился саквояж с Английской набережной.

— Вы можете быть свободны, — спровадил Анненский околоточного.

Ногинский попробовал выйти следом, но сыщик остановил его:

— Задержитесь, корнэт, нам нужно объясниться.

— Слушаю вас, — с невозмутимым видом ответил Ногинский.

Анненский толкнул дверь, и она плотно закрылась, отделив звуки в комнате от людской части. Стал громче слышен стук пружинных часов «Буре», висящих над этажеркой, крытой кружевными салфеточками, с чередой мраморных слоников на верхней полке. Александр Павлович глубоко вдохнул и проникновенным тоном сообщил:

— Наш век полон злоупотреблений и пакости. На политическом сыске держится сейчас Россия. Если уж мы падём, все эти продажные министры, подрядчики-воры, дегенераты-взяточники приведут империю к краху. И потому мы должны быть честными. Нам, жандармам, воровать нельзя. Красть никому недопустимо, это общеизвестно, но не общепринято, — в голосе великого сыщика зазвучало доброжелательное понимание. — Жандарму неприемлемо украсть, иначе он морально пресуществится в пехотного интенданта, и не сможет такая химера продолжать службу в Особом корпусе жандармов. На этом наше товарищество стояло и стоять будет!

— Когда вы так страстно рассказываете о предмете своей веры, вероятно, гораздо сильнее стараетесь убедить себя, что воспринимаете эту идею всерьёз, — начал корнет, но наткнулся на его взгляд и смолк.

Голос Анненского был твёрд, как гранит петербургской набережной:

— Всё-таки, сударь, имело бы смысл в некоторых областях соответствовать тому, что именуется правилами хорошего тона. Чай, в столичном отделении служим.

— Решительно не понимаю вас, господин ротмистр, — подбородок Ногинского дрогнул.

Тень сомнений в заявлении Платона растаяла, словно под лучами полуденного солнца.

— Сейчас нас никто не слышит, — произнёс Анненский, давая ему последний шанс исправиться. — Не желаете ли вы мне сами что-нибудь сказать?

— Нет, — Ногинский из последних сил сдерживал себя.

— Я знаю, мы не считали деньги в саквояже, но курьер точно назовёт сумму, которую ему доверили перевозить. Если содержимое саквояжа окажется меньше названного, на всех нас падёт тень подозрения. Именно этого я хочу сейчас избежать.

— Отказываюсь понимать вас, милостивый государь! — вспыхнул Ногинский.

Александр Павлович переждал накал страстей и продолжил по-отечески мягко:

— В нашей работе достаточно раз оступиться, чтобы пойти по кривой дорожке и заплутать, гонимому боязнью зашельмоваться, которой могут воспользоваться враги государства российского. Или вы уже перешли на сторону инсургентов и мне следует обращаться к вам «товарищ корнэт»?

Ногинский вскинул голову.

— Извольте привести доказательства, ротмистр! В противном случае, честь имею!

— Не частите, корнэт! — сбил с толку Анненский тем суровым тоном, каким всегда сбивает бессмыслица, изречённая заведомым авторитетом, прислушиваться к которому требует субординация. — Имеется свидетель, что вы взяли. В Департаменте я устрою вам обыск. В том случае, если деньги найдут, для вас, как для офицера, лучше будет застрелиться, чтобы кровью смыть потерю чести.

— А как вы восстановите честь, если обнаружится бездоказательность предъявленного вами обвинения?

— Тогда застрелюсь я, — спокойно ответил Анненский.

Несколько долгих мгновений, разделяемых щёлканьем часов, жандармы в упор смотрели друг на друга.

— Решайтесь, корнэт.

— Я не брал, — выплюнул Ногинский.

— Что ж, — произнёс Анненский с напускным сожалением. — Поехали в Департамент.

Корнет торопливо вытащил из кармана пачку ассигнаций.

«C'est monstrueux», — подумал Анненский.

Теперь у корнета обратного хода не было. Он мог изловчиться и выкинуть деньги по дороге, но проявил трусость, глупость и отсутствие увёртливости, совершенно непростительные в понимании знаменитого сыщика для продолжения совместной оперативной работы. От такого сослуживца Александр Павлович намеревался быстро избавиться.

— Зачем вы взяли? Вы же не нуждаетесь, — с мягкой укоризной вопросил он. — Не устояли или у вас есть карточные долги?

— Нет у меня долгов, — тихо промолвил корнет.

— Тогда вам не место в наших рядах.

— Что же теперь делать?

— Путей выхода из афедрона немного. Грязны все, — Анненский буравил взглядом побледневшее от испуга лицо. — Раз вы там очутились, выбирайтесь.

— Каким же образом? — тупо спросил корнет.

— Можно через голову. Честь офицера предполагает сохранение своё путём выстрела в висок.

Корнет гулко сглотнул.

Александр Павлович недовольно, свирепо, но в то же время грустно и с пренебрежением посмотрел на него и продолжил:

— Как средство избегнуть этого печального способа, могу предложить вам другой путь.

— Через что? — голос корнета дрогнул.

— Подайте рапорт о переводе в Кострому.

«Из столицы?!» — прочёл он во взгляде Ногинского и прикончил виновника, чтобы у того не возникало впредь подобных мыслей:

— Это в лучшем случае, которого, между нами говоря, может и не представиться.

— А есть другие пути из афедрона?

— В Крыжополь или в Бобруйск. Но лично я предпочёл бы им выстрел в сердце.

Из парадного подъезда доходного дома на Малом проспекте вышли и сели в экипаж дюжий вахмистр с тяжёлым саквояжем, хищный сыщик в штатском и бледный призрак жандармского корнета. Слуга сел рядом с хозяином, а дискредитированный Ногинский поместился в уголке сиденья напротив. Филер, выступавший за кучера, шевельнул поводьями. Коляска тронулась и постучала по мостовой на Фонтанку.

Только что по причине деятельности одинокой обеспеченной женщины петербургскому отделению Особого корпуса жандармов был нанесён кадровый ущерб.