Нигилист-невидимка

7. ВЕРХНИЕ И НИЖНИЕ

Савинков остался на скамейке, избегая встречи с троглодитом. Смотрел на дом, думал, что придётся бок о бок жить с этим тяжёлым человеком. Как найти с ним общий язык? «В народ не верит, религию отрицает, дичится. Всё не по нём, нигилист какой-то», — опечалился Савинков. Он ощутил себя лишним на этой даче и вообще в Озерках.

Савинков поднял глаза. Дневной зной унялся, но небо и не думало темнеть. «Белые ночи, как в ссылке… Или здесь закончились? В любом случае, светло будет ещё долго, не споткнёшься. Что, если уйти сейчас, по вечерней свежести? Сколько до Песков? Я смогу посетить по очереди всех в пристойное время, если сразу найти ночлег не получится. У кого-нибудь, да приткнусь. Надо двигать, пока не поздно». Поев и выспавшись, молодой социалист ощутил прилив сил и чувствовал себя способным к любым свершениям, включая поход из пригорода в центр и блуждание от порога к порогу.

Деловито подошла Марья. Примерилась, будто гвозди заколачивала:

— Барин, идём в дом. Я комнату наверху прибрала.

Странствия по ночному Санкт-Петербургу отменялись.

Савинков смахнул со щеки комара, поднялся со скамейки, одёрнул пиджак.

— Где Антон Аркадьевич?

— Внизу, — Марья не сочла нужным развивать мысль, найдя интерес гостя удовлетворённым в полной мере.

Новое жильё размещалось под самой крышей. Просторная комната в мансарде имела все признаки упадка. Козетка и мягкое полукресло с полосатой обивкой принадлежали к одному гарнитуру. Жёлтого дерева диван-монстр с огромною выгнутою деревянною спинкой, прикрытый красным бархатным покрывалом с бахромой, относился к совершенно иному. Непонятно было, как его затащили сюда. Туалет с мутным зеркальцем в простенке между одёжным шкапчиком и жёстким немецким стулом были словно доставлены из передней невзрачного доходного дома. Имелся даже седой старины письменный стол, перекошенный, с кругами от стаканов и прожжённой на правом углу столешницей, в которую въелась затёртая чернильная лужа. «Кабы не времён Павла Петровича обстановка», — поразился впечатлительный революционер.

На столе стоял ещё очень даже приличный графин с отбитым по краю горлышком. Полосатые зелёненькие обои, пожухлые и выгоревшие. Кружевные занавесочки, обветшалые и припудренные пылью, как щёки графини Морозовой-Высоцкой.

Когда-то это была комната-бонбоньерка. Потом в неё стащили всё ненужное и обустроили для невзыскательного жильца, чтобы разместить его по острой потребности в пристанище.

«Селят, как студента, под крышу», — Савинков огляделся, стараясь угадать, что вызывает у него настороженность.

В комнате не было образов!

Не имелось даже намёка на то, что когда-то в углу размещался иконостас и висела лампадка. Обои были нетронуты. Божье присутствие в доме Морозовой-Высоцкой отродясь не жаловали.

— Вроде припрятала все штольцевы останки, — сообщила Марья. — Если найдёте чего, кидайте в угол, потом уберу.

— Кого? — встрепенулся Савинков. — Кто здесь жил?

— Штольц.

— Кто такой Штольц? — из неразговорчивой прислуги каждое слово приходилось тянуть клещами.

— Андрей Иванович Штольц, покойный. Тоже изобретатель, как Антон Аркадьевич.

— Отчего он умер?

— От чахотки, — Марья угрюмо развернулась и вышла. — На той неделе.

— Он тут жил?

— Жил, — бросила она, не оглядываясь. — Теперь вы.

«Достойная смена, нечего сказать», — подумал Савинков. Новая обитель ему не понравилась. Он достал из саквояжа несессер, положил к зеркалу. Убрал в шкапчик запасной галстук, чистый воротничок и манжеты. В саквояже осталась нестиранная сорочка и кальсоны. «Надо бы отдать Марье», — Савинков поставил саквояж на дно шкафа. До лучших времён.

Монструозный диван мог служить удобной постелью даже человеку рубенсовских форм. Неведомый Штольц имел возможность состариться и умереть на нём при графском пансионе.

Воображение услужливо нарисовало суетливого немецкого аптекаря с круглыми стёклами в жестяной оправе на длинном носу, белом халате, седыми жиденькими патлами до плеч, аккуратно подпиленными ногтями на сухеньких пальцах, чисто отмытых и пахнущих лакричными конфетами. Почему-то аромат лакрицы должен был сопровождать аптекаря. И хотя ею тут не пахло, Савинков на миг почувствовал его и поморщился. Марья прилежно убрала, не осталось никаких следов Штольца, по которым можно было бы составить представление о прежнем обитателе. Только фамилия, названная служанкой, в сочетании с эклектичной обстановкой произвела образ невзыскательного немчика из второго-третьего поколения петербуржцев, лишённых корней и докатившихся в обрусении до разночинцев.

В комнате стало грустно, и Савинков поспешил покинуть её.

Он спустился и, к своему удивлению, нашёл дом пустым. Заглянул в гостиную — там царило безлюдье. Не осмеливаясь тревожить новых товарищей в их покоях, Савинков вышел во двор, обошёл его, но не обнаружил даже финна, с которым намеревался завести знакомство. Заглянул на кухню, но и Марья исчезла куда-то. Донельзя озадаченный, Савинков сунул нос в таинственную пристройку. За дверью стучал механизм, из трубы шёл дым. Молодой революционер потянул ручку, дверь отворилась. В окутанном водяным паром помещении светилось поддувало топки. Горел огонь, нагревая бак, шуровал взад-вперёд поршень, крутя колесо, от которого бесконечный ремень сквозь щель в полу приводил в движение нечто в подвале. Из щели пробивался тусклый свет. Возле топки громоздились поленья, приготовленные на ближайший обед богу огня, возле бака — резервуар с водой, подношение богу пара. Здесь не мелочились с расходами, делали по-взрослому, по-большому. Закопчённый изнутри сарай и работающая в нём машина впечатлили юриста. «У графини тайное производство. Воглев — типичный технарь. Юсси заготовляет дрова и заправляет бак. А Штольц умер и теперь я на его место, — ход мысли, приводимой в движение богом логики, был чёток и краток. — Я пойду в подземный цех кем-то, не требующим квалификации. На даче будет не скучно. Ну и пусть!»

Савинкову показалось, что снизу доносятся голоса, но пыхтенье и стук паровика заглушали все остальные звуки практически полностью. Махнул рукой, вышел.

Весь дёрганый, из особняка выскочил Ежов. Лицо от переживаний стянулось в кукиш.

Заметив Савинкова, он поклонился в пояс и крикнул:

— Моё почтение! С назначением! Премного рад за вашу милость.

Немало обескураженный, Савинков подошёл к приятелю и спросил:

— Ты о чём?

Он желал разрешить неловкую ситуацию. В голосе репортёра звучала такая зависть, что, зная мелочный характер Ежова, естественно было полагать гнев, не оправданный, однако, никакими поступками Савинкова.

На недоумённый вопрос Ежов отреагировал своеобразно. Глубоко надвинутое на лоб канотье придавало ему вид сумрачный и дерзкий, словно Ежов вот-вот выхватит из кармана «бульдог» или финку и потребует кошелёк или жизнь.

— Сразу в нижние, да? — у него задрожала губа. — Вот так, сходу, прямо с поезда. Молодец! Что ты графине про меня наговорил?

— Мы о тебе вообще не говорили, — навет принудил оправдываться, будто Савинков был виноват. — Меня только что заселили в мансарду, в комнату покойного Штольца, — закончил он.

— Наверх, значит, подняли. В подвал, значит, пойдёшь.

— В подвал? О чём ты, друг Ежов?

— Узнаешь, — прошипел Ежов и сделался на мгновение похожим на Воглева, до того проступили отказные черты нигилиста, враз отринувшего всё, что ему было дорого.

Эта почти детская обида смутила Савинкова.

— Что случилось, Вульф? — он осторожно взял камрада за рукав. — Что я тебе сделал?

— Ничего, просто завидую успеху. Я два года ждал, — репортёр отвернулся. — И зови меня Ежовым, ладно? С прошлым покончено.

— Прости, не думал… Но ты ведь до сих пор подписываешься Вульфом, разве не так?

— Редко, и то в московских изданиях, когда про Питер что-нибудь скабрезное напишу. Что было, то быльём поросло.

— Ну… как скажешь, друг Ежов, — примирительно сказал Савинков. — Мир, да?

— Ага, — Ежов застыл в улыбке. — Поздравляю, — он глубоко вдохнул и овладел собой. — Мы с Адой будем заходить.

Он почти дружески пожал Савинкову руку, а потом быстро направился к калитке своей подпрыгивающей походкой.

Осознав, что внутренние переговоры шли о назначении деликатного характера и завершились не в пользу Ежова, Савинков перевёл дух.

«Вот же попал, как кура в ощип, — досадовал про себя беглец. — Дачная простота — свинство. Ежов — хам. Воглев — дикарь. Весь двор странен, как минимум. Паровая машина в сарае. Закулисные сговоры, скандалы, интриги, раздоры. Кажется, Озерки съели все приличия».

Он совершенно не знал, что теперь делать.

Смеркалось, а начавшийся с прибытия поезда сумасшедший день и не думал кончаться.