Нигилист-невидимка

22. ВЫСОЦКИЙ, ИЛИ ПРЕРВАННЫЙ ПОЛЁТ

Вера ушла на рассвете, и сразу вернулся Пшездецкий, будто следил за флигелем из укромного окна. Увидел разворошенную постель и беспорядок в комнате, развязно хмыкнул.

— Пообщались?

— Говорили о семейных ценностях.

— Вот зачем нужна жена, — слесарь глубоко втянул ноздрями атмосферу комнаты.

«Что он там унюхал?» — с неприязнью подумал Савинков, но от души поблагодарил:

— Признателен, брат, за встречу.

Пшездецкий лениво покивал.

— У меня для тебя есть ещё презент.

Он снова выволок из-под кровати железный ящик, откопал с самого дна кургузый «наган» с куцым стволом и сточенной рукоятью под совсем уж узкую ладонь. Дульный срез приходился на уровне шомпола.

— Офицерик в кабаке приспал, — сбивчиво пояснил Пшездецкий. — Я волыну запилил, чтоб в кармане удобно носить, и мушку обратно наживил.

— Мушку можно было не припаивать, — со знанием дела прокомментировал революционер. — Лишняя она.

— Вот, держи, с удачей! — напутствовал слесарь, вручая «наган». — Патронов семь штук, полный барабан. Тебе в твоём деле должно пригодиться.

— Даже номер стёр… — заметил Савинков, вертя револьвер по-всякому. Обточенный, он казался необычной детской игрушкой. Мизинец выпадал за край рукояти, а она ощутимо упиралась лишь куда-то в середину ладони.

— Чтобы фараонов на след не наводить. Пострелял, выкинул, и с концами.

— Отчего сейчас о нём вспомнил? — голос Савинкова изменился, когда в руках появилось оружие.

— Я понял, что ты не агент, когда ты попросил привести жену, потому что нуждаешься в утешении как настоящий беглец. Тебе верю, Вульфу — нет, и вообще никому в партии больше не верю.

— Идём со мной, Збышек, — предложил Савинков. — Нам сейчас остро необходим техник для важного дела. Партия тебе спасибо скажет.

— Что мне партия? — сказал как выплюнул Пшездецкий. — Я сам знаю, кого, когда и как.

Савинков усмехнулся с горькой иронией.

— Так ты стал анархистом-индивидуалистом?

— У меня десять фунтов динамита и очень хорошая память, — засопев, ответил Пшездецкий.

«Десять фунтов динамита», — сделал пометку в уме Савинков и насмешливо спросил, чтобы заставить Пшездецкого почувствовать свою неправоту и затем дать возможность загладить вину, пойдя на уступки:

— То есть ты теперь бомбист-одиночка? Партия тебе не рулевой, плывёшь один на льдине, куда хочу, туда и ворочу?

— Не хочу пропасть ни за грош, — слесарь был себе на уме. — Сдаст нас всех скопом товарищ Вульф или кто другой.

Агитатор понял, что завиноватить товарища не получится, надо менять подход, и взмолился:

— Збышек, мы на даче загибаемся без людей. До зарезу нужны техники. Помоги нам, а мы поможем тебе достать всех, кого ты захочешь. Намечается большая работа.

— Не возьмусь, — мотнул головой Пшездецкий, не раздумывая. — Я в отказе.

— Итак, нет? — заключил Савинков.

— Прости, брат, я лучше здесь пересижу.

— Не нужно говорить, что об этом ни слова?

— Само собой. Но если человек нужен, могу познакомить тебя с надёжным механиком.

— Кто он?

— Немец, из сочувствующих. Сам не лезет, тихий, но что надо сделать, сделает. Давай я тебя к нему отведу. Он сейчас без работы, доживает тут напротив и собирается подыскивать новый угол. Ему самая масть съехать на дачу.

Так как видеть немца в сложившихся обстоятельствах было для Савинкова безотлагательно важно, он попросил товарища тотчас же свести к нему на квартиру.

У крыльца флигеля Савинкова ждал сюрприз. В глаза бросилась необычайная картина — распростёршая крылья птица в луже крови. Ею оказался голубь, прибитый карандашом к песку. Возникло подозрение, что приходил учитель. Савинков представил, как он крадётся, согбенный, бледный при свете Луны, бородёнка и парусиновый пиджак развиваются по ветру, а в голове зреет замысел нового рассказа. Литератор Тетерников в эту ночь определённо переродился. Савинков не догадывался, как он их выследил, но было лестно сознавать своё влияние на петербургскую литературу.

Немец жил через двор напротив. Прошли через чёрный ход — здесь дверей не запирали, а шлындали вольно. «У нищих слуг нет и имущества нет, — подумал Савинков. — И терять им нечего».

В комнате на четыре угла, разгороженных шкапом и занавесочками, густо пахло луком, чесночным перегаром, квашеной капустой и перекисшим на теле тряпьём, составляющим убранство чернового рабочего. В этой юдоли дна Александровского рынка и гноил последние месяцы постель закосневший в оторванности Михель Кунц. Блеклый, стриженный, небритый, он сидел на ложе из стульев, досок и ветхого пальто, словно был приготовлен пуститься в путь. Вместо приветствия наклонился, вытянул из-под ног окованный железом сундучок.

— Я готов! — сказал он и уже был на ногах с поклажей в руке. — Идём.

Пустые стаканы на подоконнике и мерзавчики под стулом намекали, что ночью между ним и Пшездецким было договорено. И так как собранный вид немца, которому не терпелось покинуть убогое пристанище, внушил Савинкову уверенность, что дело политической борьбы оказалось на мази, он предпочёл возвратиться с добычей, а проверку кандидата предоставить основе ячейки и, вероятно, Юсси. Теперь Савинков не был уверен, что молчаливый чухонец занимает должность истопника и только.

Здравый смысл подсказывал, что если немцу ничего не объяснять сейчас, ему не придётся хранить тайну позднее, когда его кандидатура может по каким-либо причинам быть отвергнута. Савинков не стал расходовать лишних слов.

— Идём, — с не меньшим воодушевлением кивнул он.

Во дворе они с Пшездецким крепко обнялись на прощанье.

— Спасибо, брат, за всё!

— Если что, заходи ближе к ночи. Раньше меня не ищи, запалимся.

Товарищи поцеловались в обе щеки. До Суворовского проспекта шли уже без Пшездецкого. Поклажа била Михеля по ногам, но он терпел в ожидании, когда возьмут извозчика. При свете солнца Савинков обратил внимание, что обут немец в короткие порыжевшие на носах сапоги, чистые, но не видавшие гуталина. Шерстяные брюки, во многих местах чиненные, давно изгладили стрелку и были вдоль неё замаслены до шоколадного блеска. По вороту линялой кубовой рубахи ползла вошь. Драный картуз, и больше на спутнике ничего не было.

«Как я такого чёрта привезу? — внутренне похолодел Савинков. — Его в баню первым делом, во что-то переодеть и только потом показывать графине. Надобно сообщить Воглеву сначала. Да и сам я не набрался ли насекомых? — ужаснулся правозащитник. — В городе дворцов представителям лучшей части народа приходится ютиться в трущобах. В Варшаву надо, только срочно!»

Вопреки опасениям, повстречавший их у калитки Воглев не прогнал немца прочь, когда услышал о его бедственном положении.

— Ставь чемодан на веранду, камрад, а баню и чистую одёжу мы тебе сейчас организуем, — и кликнул Юсси, который и так направлялся к ним. — Устрой товарища Михеля, да скажи Марье, чтоб покормила.

— Слесарь? — финн остановился поодаль и разглядывал новоприбывшего как крупное насекомое, заползшее на дачный участок.

— Механист, — с гордостью ответил Михель.

— Хюва, — кивнул Юсси. — Сеураа минуа.

Не удостаивая нового работника общением на языке господ, сразу и навсегда определив его место в коллективе, повёл немца за собой, а тот поплёлся за ним с энтузиазмом овцы, ведомой волком в глухую чащу.

— А что это за немец такой? — осведомился Воглев, когда они отошли на порядочное расстояние.

— Хороший, годный немец, — Савинков пожал плечами, также глядя им вслед.

О Михеле он ничего не мог рассказать. Всю дорогу они не обмолвились ни словом. Савинков не хотел заводить разговор при ваньке, а Михель потребности в общении не испытывал.

— Где вы его взяли?

— Надёжный товарищ посоветовал.

— Которого вы хотели сагитировать?

— Хотел, да не вышло, — Савинков достал портсигар, угостил Воглева, постукал о крышку папироской, сунул в рот.

Воглев чиркнул спичкой.

— Почему отказался?

— Сесть боится. Когда нас взяли по тому делу, он залёг на дно и с тех пор таится. Готов помочь, но сам не полезет. Вон, что подогнал, — Савинков достал «наган», взвесил на ладони, сунул в карман с деловым видом.

Воглев многозначительно хмыкнул.

— Реальный человек.

— Да, конкретный. Всё путём у него, в анархисты подался. Бомбистом-одиночкой хочет стать, — с горечью молвил Савинков и глубоко затянулся.

— С этим немцем давно знакомы?

— Впервые вижу, но Збышеку доверяю, он в людях разбирается. А вы что о нём скажете?

— Да вроде полезный немец. В одном кармане вошь на аркане, в другом блоха на цепи. Такой в полицию не побежит. Ещё помнит, как на съезжей пороли.

— Всё, что у него есть, находится в этом сундучке. Семьи нет, друзей нет. С дачи его можно не выпускать, — сказал борец за права рабочего класса. — Всё равно ему ходить некуда, кроме как в трактир, а выпить он и с нами выпьет.

— Пусть обвыкается с прислугой, — снисходительно постановил Воглев. — Юсси в баню сводит, Марья покормит, а жить он будет во флигеле. На кухне, кстати, ей сейчас Ежов по ушам ездит.

Это было неприятным известием. Ежова, после разговора с Пшездецким, хотелось видеть меньше всего.

— Что это он спозаранку?

Савинков вовсе не был уверен, стоит ли допускать к нему немца. И хотя он не верил в предательство Ежова — мало ли что выдумал пьяный слесарь, — но был по жизни пуганый и предпочитал держать дела «нижних» в тайне даже от приближённых к графине «верхних».

— Письмо от Центрального Комитета принёс, — огорошил Воглев. — Аполлинария Львовна заперлись и думают.

«Или гонит Збышек телегу на Ежова? — Савинков непроизвольно прищурился. — Устроить бы ему проверку».

— Чего изволите остобучиться? — Воглев заметил перемену в лице, сплюнул на папироску, затушил.

«Настоящий опыт подпольной работы только начинает приходить, вернее, подкрадываться. Продать тайну может только тот, кому ты её доверил».

— Я-то?

Савинков кинул окурок в траву и растёр носком штиблета.

Он хотел избегнуть встречи с сомнительным товарищем и для этого спуститься в подвал. Однако Воглев настоял, чтобы он отдохнул с дороги, и вызвался дежурить, вероятно, желая видеть Ежова ещё меньше. Не решаясь делиться с ним безосновательными подозрениями, дабы не навести поклёп на доверенное лицо Центрального Комитета, Савинков был вынужден делать вид, будто лишён опасений. А тут из кухни выскочил весёлый репортёр и направился к нему своей подпрыгивающей походкой.

— Сколько лет, дружище! — воскликнул он. — Привёл пополнение, чтобы костям старого Штольца было не одиноко?

Поднялись к скамейке, сели под соснами.

— Выходишь в город? Не страшно?

— Пусть меня боятся.

— Ой, ой, — покачал головой Ежов. — Кого ты хотел удивить и чем?

— Как можно, — с холодной иронией парировал Савинков, как было принято между друзьями до ареста, и продолжил, памятуя навет Пшездецкого. — Полагаю также неуместным вникать в настоящие причины моего визита.

— Полноте! — замахал руками журналист. — Чтобы до такой степени ужраться, гм… упиться революционной борьбой, это надо постараться, дорогой. От тебя посейчас перегаром тянет. Нетрудно догадаться, куда ты ходил. Товарищей проведать. А что нового человека привёл, свидетельствует о том, что пьянствовал у Пшездецкого.

Ошеломлённый тем, как моментально его раскрыли, Савинков постарался сохранить лицо игрока в покер и переменил тему.

— Общался вчера с Тетерниковым, встретились на бульваре.

— Нашёл, кого приветствовать, — по челу Ежова промелькнула тень. — Если у человека нет ни способностей, ни таланта, он может идти учить других людей. Дети всё стерпят. Они безответные. Их чем меньше нагружаешь, тем им лучше.

— Не любишь Фёдора Кузьмича? — спросил Савинков. — Впрочем, он тебя едва ли тоже любит. Он никого не любит.

— Тетерников — деградант и самый гнусный из всех сатанистов нашей эпохи, — на удивление серьёзно отрекомендовал репортёр. — Более гнусной души я не встречал, притом, что доводилось заглядывать в мрачнейшие топи человеческого дна.

— Боишься его?

— Же мандраже, — поёжился Ежов.

— Ты его, наверное, даже читал? — не упустил случая подколоть безграмотного репортёра Савинков.

— Имел неосторожность, теперь каюсь. Тетерников выглядывает из своего адского мира и доносит до нас мумифицированные ужасы, о которых всецело ведомо только пребывающему на той стороне, — нервно передёрнулся всем телом Ежов. — Лучше бы он там и оставался весь целиком. Не слушай ты его, камрад, он тебя плохому научит. Урождённый горемыка, для которого мир лежит во зле, разве может научить чему хорошему? Напуганный жизнью, он изо всех сил пугает других, чтобы одному страшно не было.

— При этом пишет как бог.

— Бог так себе писал, — Ежов откинулся на спинку, заложил большие пальцы в проймы жилетки, покачал ногой. — Можешь ознакомиться с Ветхим Заветом. Первые пять книг продиктованы Моисею Господом, и как раз в них отсутствуют всяческие литературные достоинства.

— Быть может, перевод плохой? — нашёлся Савинков.

— Я в оригинале читал, — репортёр принялся качать головой, будто припоминая что-то. — Мы изучали Тору в ешиве.

— Камрад, ты не нигилист, ты позёр, — вздохнул Савинков.

— Жизнь — фарс! — репортёр кисло усмехнулся.

Савинков так и не определил для себя, мог ли быть Ежов соглядатаем тайной полиции. По речам не распознал и, прокручивая обратным числом предшествовавшие аресту действия репортёра, ничего подозрительного не обнаружил. Он избегал голословных обвинений в духе Пшездецкого. Неосторожно брошенное слово запросто могло положить конец отношениям, а то и жизни. Как юрист, Савинков предпочитал собрать доказательства и лишь потом выдвигать обвинение.

Против слов Пшездецкого свидетельствовали следующие факты: всё это время Ежов знал, что графиня прячет беглого, но на дачу даже будочник не заглянул; столько лет скрывать при доносчике подозрительную техническую работу в подвале было практически невозможно, однако Воглев и Юсси относились к Ежову вполне доверительно; и он состоял курьером Центрального Комитета, а уж там должны были уметь разбираться в людях.

За обедом Аполлинария Львовна держалась грустнее обычного, но, поддав наливочки, развеялась.

— Ах, Людвиг… Он так хотел гулять по тихой Блюменштрассе, смотреть на попугайчиков, которых держит швейцарский денди Ив Клоке, — печально вздохнула она, не обращаясь конкретно ни к кому, но Ежов состроил понимающую мину. — И вот — вместо Женевы перед ним Петропавловская крепость и сибирская каторга, а вместо денди и попугайчиков — быки и петухи. Плешнеру столь редко улыбалась Фортуна…

Савинкову эти имена ни о чём не говорили, зато Воглев насупился.

— Когда я была молода, красива и богата… — Аполлинария Львовна, напрашиваясь на комплимент, обратилась к наиболее галантному мужчине за столом: — Борис Викторович, вы же слышали о моём покойном супруге?

— Признаюсь, его почтенная персона была незаслуженно обойдена вниманием в наших беседах, — Савинков промокнул губы салфеткой и поднял рюмку. — Как бы то ни было, я предлагаю за него выпить.

Так и сделали, не чокаясь. На щеках графини выступил румянец. Грудь её часто вздымалась.

— Как вы догадываетесь, супругом моим был Высоцкий.

— Тот самый?! — из деликатности воскликнул молодой юрист.

— А вы, шутник! — медленно проговорила графиня грудным голосом и погрозила пальцем. — Конечно же, нет. Сам чайный король Калонимус пребывает в скрепном кругу своей религии, своих близких и своих привязанностей. Это его младший брат предложил мне руку и сердце, а взамен получил положение в обществе. Аркадий Янкелевич даже покрестился ради венчания. Семья его не отвергла, но жили мы с тех пор как бы наособицу, чего я тогда не замечала. Графиня Полли была молода и хотела осчастливить весь мир.

«Какой мезальянс», — удручился Савинков.

— Аркадий был мужчиной представительным. За ним стояла вся чайная империя Высоцких, а я вывела его в свет. Это была сила. Какой прекрасной парой мы были! Венчание в Казанском соборе. Свадьба на вилле Борджиа! И Европа, эта волшебная Европа! — графиня закатила глаза, воспарила в воспоминания и застыла там на миг, а потом уста её украсила лёгкая ностальгическая улыбка. — Я привезла его в Венскую оперу на «Нюрнбергских мейстерзингеров». Он потом и говорит мне — вы не поверите, господа, — мол, у них в Одессе так состязаются биндюжники с гитарами, кто кого переорёт и хлестче споёт. Сейчас это звучит курьёзно, но тогда Аркадий дезавуировал себя до неприличия. Представляете себе юную графиню Полли? Я была в ужасе. Как после этого не кинуться под сень спасительных идей социализма? Благо, носителей их было много в Швейцарии, куда мы сразу отбыли из Вены. Оттуда знакомства привели в «Народную волю» у нас в Петербурге.

— Как же вы блистали на собраниях своим несравненным умом и очарованием, — льстиво молвил Ежов.

— Там, где собираются борцы за народное счастье, речь всегда идёт о деньгах. Я не считала их, даже когда Высоцкий безвременно почил. Как раз в то время, возможно, в утешение, мне доверили на попечение… — графиня кашлянула, — тем самым обличив высоким доверием. Но вся чаеторговля осталась в руках пайщиков, которые сразу позабыли дорогу в мой дом. Родственники мужа тоже отвернулись, ведь Бог не дал нам детей. Что мне оставалось? — горестно вздохнула Морозова-Высоцкая. — Постепенно я расточила всё, кроме дачи. Это только у пуритан саваны шьют с карманами, а православный человек спустит весь капитал на благое дело и сидит потом, отдувается. Мне доводилось ездить с визитами к бывшим нашим управляющим, просить вспомоществования, занимать под заклад. Когда я всё заложила и продала, давать перестали, а средства необходимы. Оказалось, деньги приятно пахнут, только когда они есть. Ну, вы понимаете…

— О деньгах я теперь вынужден понимать слишком много, — Савинков стиснул в кулаке ложку.

— Центральный Комитет обещал выделить средства, но сегодня выяснилось, что субсидий ждать нечего. Нам предложено справляться своими силами.

— Вот как, — мрачно пробормотал Воглев и засопел шумно, как бык.

— Вот к чему весь этот разговор, — подвела черту графиня спокойным практичным тоном.

Савинков отправился на послеобеденную прогулку по Озеркам сопроводить Ежова до того места, где он мог бы найти извозчика.

— Аполлинарию Львовну сегодня жёстко цапнула ностальжи. Нелегко вам будет с ней справиться, — едко заметил журналист. — Она тебе ещё не всё рассказала. Брак по расчёту не принёс юной Полли никакого счастья. Высоцкий изменял ей направо и налево.

Савинков прищурился и одарил собеседника высокомерным взглядом. Злословие он считал чертой плебейской и сторонился, признавая её распространённость, равно как всяких плебейских черт. Однако закрыть Ежову рот без применения насилия не представлялось возможным. Если он начинал болтать языком, то не останавливался, пока не растреплет всё до конца.

— Как только Полли почувствовала себя обиженной, так сразу влилась в ряды революционеров. Из другого теста нас и не делают.

Ежов замотал головой от восторга самоуничижения. Савинков знал, что сейчас последует сокрушительная добавка, которую репортёр не в силах удержать в себе.

— Высоцкий по своим чайным делам объездил всю Россию, и в каждом городе у него водилась временная жена. В Нижнем Новгороде он прижил сына у мещанки Воглевой.