Нигилист-невидимка

29. ПРИМЕР СГОРЕВШЕЙ СВЕЧКИ

Савинков очнулся на незастеленном диване, в брюках и рубашке, с больной головой и неясными перспективами дальнейшей жизни.

«Каждое пробуждение становится мрачнее предыдущего». Ощущение щепки в водовороте, которую затягивает на дно омута, усиливалось.

В мансарде было душновато. Это значило, что солнце, несмотря на осеннюю пасмурную погоду, успело нагреть крышу. «Разгар дня, не иначе. Который сейчас час-то?» Идти к соратникам не хотелось. Савинков представлял, что его ждёт. Хотелось, чтобы этот тёмный кошмар остался где-нибудь далеко-далеко. Ещё больше мечталось оказаться с Верой и детьми на берегу Женевского озера.

Вместо Веры он, спустившись в столовую, к немалому удивлению обнаружил собравшуюся уходить Аду Зальцберг.

«Что-то зачастила. Не иначе, как Центральный Комитет обнаружил следы нашей экспроприации и желает разделить пир победителей».

— Bonjour, — не нашёл Савинков ничего на сей момент галантнее, чтобы поздороваться с дамами.

Аполлинария Львовна устало кивнула, Ада значительно оживилась.

— Бонжур, мосье Ропшин. Вид у вас помятый. Прикладывались к бутылке?

— Немного, — соврал Савинков.

— Антона и вовсе не видно.

— Его и не должно быть видно, — на сей раз Савинков не покривил душой.

— Занедужил?

— Увы, да. Он сейчас отдыхает.

— Что же такое творится! Бедной девушке и поговорить-то не с кем. Проводите меня, — Ада попрощалась с графиней, широкими шагами пересекла комнату, постояла у дверей и тихонько вышла на веранду.

— Относительно завтрака справьтесь, пожалуйста, у Марьи сами, Борис Викторович, будьте любезны, — графиня вяло взмахнула пальцами. — Простите, mon cher ami.

Она пребывала в крайне расстроенных чувствах. Савинков поспешил удалиться, с одной стороны, не желая докучать Аполлинарии Львовне и зная, что из этого может произойти у нея мигрень; с другой, принимая приглашение Ады, хотя и без особого энтузиазма.

«Ждёт, что я за ней пойду, и убеждена в этом». Зальцберг и в самом деле переминалась с ноги на ногу на веранде.

— Идёмте же, — позвала она.

Они вышли под серое небо с клочковатыми пятнами дождевых туч и тёплый ветер.

— Куда, в самом деле, запропастился наш нелюдимый друг? — на востроносом лице блеснули два чёрных бриллианта.

— Лежит в постели. — На рассвете они втроём с Михелем и Юсси доставили невидимку в его комнату. Воглев не мог идти без поддержки и едва переставлял ноги. Он был невероятно тяжёл. С непривычки обнимать плотный воздух Савинков часть пути проделал с закрытыми глазами. Так возвращалось понимание, что ведёшь человека, а не странную пустоту. — Антон Аркадьевич действительно недужен.

— Вот как? — Ада взяла его под руку и прижалась бедром. — Тогда прогуляемся вместе, — от Ады несло волной горячего тела. Савинков едва удержался, чтобы не обнять её за талию. — Это из-за моей невинной шутки вчера он нажрался как свинья?

Она говорила и двигалась развязно и в то же время неловко. От этого всё у Зальцберг выходило нарочито и неприятно действовало на Савинкова, то есть раздражало и возбуждало одновременно.

— Антон Аркадьевич не ввёл меня в курс давешних ваших бесед, — изящно вывернулся юрист.

— Мы обсуждали спорный вопрос, возможна ли дружба между мужчиной и женщиной или она непременно сведётся к банальному взаимоотношению полов.

— К какому выводу вы пришли?

— Я считаю, что жизнь надо прожить так, чтобы в другой раз неповадно было, — расхохоталась Ада. В переливах её голоса звучало что-то вульгарное и дерзкое, почти грубое. — К чёрту жизнь!

«Нигилист — помесь дворовой девки с дьяконом», — вспомнил Савинков слова тестя. Глеб Иванович был человеком своеобразным и редко когда не бредил, но часто оказывался прав, как положено настоящему философу.

— То есть вы считаете, что невозможна дружба?

Ноги сами привели его к скамейке под соснами, где они оба сели, продолжая держаться вплотную.

— Золотые империалы — самые лучшие друзья барышни, — ответила Ада Зальцберг. — Мужчина, в лучшем случае, любовник, в худшем — муж.

— Вы были замужем?

— Я и сейчас формально замужем. Фактически же я — свободная женщина. Муж остался в черте оседлости.

— А дети есть?

— Не в детях счастье, — отмахнулась Ада. — Ради борьбы надо от близких, от всего, от себя отказаться. Вы готовы к этому, Борис?

— Семью бросить? — переспросил Савинков.

— К активной борьбе. Бомбу в карету — бдыщ! — Ада сверкнула глазами. — Как в восемьдесят седьмом.

«Ох уж эти барышни, — подумал Савинков. — Вечно они тоскуют по тому, чего никогда не знали».

— Вы, верно, скучаете по тем временам? — поинтересовался он, представляя голову Кибальчича на подставке с подведёнными под стеклянную доску трубками.

— Я? Нет! — воскликнула Ада. — Я хочу сделать новые времена. Наши.

Савинков вздохнул и смолчал.

— Что вы так вздыхаете?

— Не женское это дело.

— А какое женское? Записки передавать? Наскучило. Хватит!

Не находя приличествующих слов, Савинков покачал головой.

— Или вы считаете, что я синяя чулочница? Синяя, да? — продолжала наскакивать Зальцберг.

— Я считаю, что вы красная чулочница, — мягко отшутился Савинков.

— Красная чулочница, аха-ха-ха-ха, — нарочито захохотала Ада, запрокидывая голову.

«Хороша, чертовка, — Савинков непроизвольно проглотил слюну. — Только что же она передо мной представление устраивает? Нашлась тоже, синий чулок».

— У вас отыщется для меня время? — откровенно и недвусмысленно спросила Ада, в упор глядя ему в глаза.

— Я женат и люблю жену, — кротко ответил Савинков.

— Другими словами, мосье Ропшин слишком хорош для простой девушки из Шклова? — обиделась Ада.

— Я сказал правду.

— А я… А я, дура… — щёки её зарделись. — Тогда я пойду к Воглеву.

Она торопливо поднялась, прижимая к животу ридикюль.

— Не надо, — Савинков вскочил. — Не будите его.

— Вы не удержите меня, — зашипела Зальцберг, уворачиваясь, и заспешила к дому.

— Антону Аркадьевичу и впрямь нездоровится.

— Я хочу его видеть.

— Теперь этого не может никто.

— Что с ним случилось? Покажите мне его, — потребовала Зальцберг.

— Боюсь, это невозможно.

— Он жив? Где он?

— В своей комнате.

«Надо было сказать, что уехал», — спохватился Савинков, проклиная себя за недомыслие.

Аду было уже не остановить. Она почти бежала к даче. Савинков догнал возле крыльца, примирительно сказал:

— Хорошо, пойдёмте, но не пугайтесь.

— А что? — Ада была зла на него, но женское любопытство перебороло гнев. — Что он с собой сделал?

— Вы должны сохранить это в тайне.

— В тайне? — фыркнула Зальцберг, успокаиваясь. — Мало у меня тайн!

Они достигли комнаты Воглева, не встретив, к счастью, графини, которая заперлась в своих покоях. Савинков осторожно постучал. Ответом было неразборчивое мычание.

— Это я и Ада, она желает навестить вас.

— Войдите.

Савинков повернул ручку. Впустил Аду, зашёл и закрыл дверь. Почему-то не хотелось, чтобы о визите прознал кто-то ещё. Комната с занавешенным плотной шторой окном была погружена в сумрачный покой. На широкой кровати лежало под одеялом тело. Подушка с характерной вмятиной от головы казалась пустой. Естественно было предположить, что человек накрылся целиком, по-детски ища убежища от неласкового мира.

— Привет, пропащий друг, — с издевкой приветствовала его Ада, решив, что своими шутками довела троглодита до печали, и обретая от этого силу. — Никогда тебя таким не видела.

— И не увидишь, — раздался голос из пустоты.

Савинков, который знал, куда смотреть, заметил два висящих над подушкой красных кружка величиной с копейку — сохранившийся зрительный пигмент глазных яблок. Больше от невидимки ничего не осталось.

— Так и будешь валяться? — Ада подошла к кровати, Савинков придвинул стул, и она села. — Полтретьего на дворе.

— Я болен, — привычным тоном пробубнил Воглев. — Я встану потом.

— Вот дурак-то, — укорила Ада. — Так и проспишь всю жизнь. А мы с товарищем Ропшиным дискутируем о террорной борьбе и восемьдесят седьмом годе.

— А я размышляю о сгоревшей свечке.

Ада завертела носом. Она чуяла несообразность звучания голоса, но руководствовалась здравым смыслом и представляла собеседника забравшимся под одеяло.

— Тоже тема! — прыснула Ада. — Здоровый мужик валяется и грустит о сгоревшей свечке, искать вчерашний день ему вздумалось. И что же свечка?

— Есть свечка, жёлтая восковая палочка с палец толщиной, юная, глупая. Из неё торчит шнурок, ещё не опалённый жизнью, — Воглев заговорил ровным голосом, не сбиваясь и больше не пугаясь Ады. — Казалось бы, ничто не предвещает, а её берут чьи-то злые руки и подносят к огню. Свечка горит и не знает, почему с ней такое, за что? А её для потехи зажгли.

— Или к иконе поставить, — дополнил Савинков.

— Или в карты сыграть на чью-то жизнь, — добавила Ада.

— Дело не в этом, — спокойно возразил Воглев, заметно было, что он хорошо осмыслил своё умопостроение. — Свечка не знает. Она сгорает, будучи уверенной, что именно для этого произвели её. Все события, происходящие со свечкой, носят необратимый характер. В этом её драма, её фатум, её рок. Никогда, больше никогда эта лужица воска с чёрным скрюченным огарком не станет стройной, нарядной свечкой. Никогда она не обратится в своё прежнее состояние. Законы физики не позволят.

— Да чтой-то ты, Антон, несёшь? — встрепенулась Зальцберг. — Никогда таким не был. Вылезай!

Она откинула одеяло, чтобы вытащить на свет божий приунывшего товарища, но обнаружила пустую постель.

Ада вскрикнула. Савинков и сам дёрнулся, настолько неожиданным было зрелище.

В комнате раздался довольный смех троглодита.

— Ну что, теперь я выгляжу лучше?

— Ты где? — возмутилась Ада. — Вылезай!

— Я перед тобой. Помнишь, мы вчера говорили про эксперимент? Теперь я невидимый человек.

— Врёшь.

— Дотронься до меня.

Ада осторожно протянула руку к кровати. На полпути ладонь упёрлась в воздух. Быстро отдёрнулась. Машинально протёрла руку о юбку. Прижала ко рту.

— Не бойся.

— Я… Ой. Что это было?

— Волосы на животе.

— Ой…

— Я сделал как обещал.

— А когда ты станешь видимым?

— Обратного пути нет. В этом смысл притчи про сгоревшую свечку.

Ада неподвижно сидела, прижав ладонь ко рту. Она стремительно побледнела.

— Теперь я перестал не нравиться девушкам, — злорадно напомнил Воглев.

— Не злись, — попросила Ада.

— Не злюсь.

— Я думала, ты забыл.

— Ничего не забыл, но больше не вспомню.

— Я пойду.

Ада неуверенно встала, сделала несколько шагов, оглянулась и увидела только высокого худого мужчину, стоящего возле пустой кровати.

— Прости, — она зарыдала и выбежала из комнаты.

Савинков последовал за ней.

— Я зайду попозже, — сказал он.

— Всегда рад, — ответила пустота. — Да я сам скоро встану. Опиум перестал действовать.

Во дворе Ада разговаривала с Ежовым. Савинков выругался про себя и поспешил к ним, но вмешательство не требовалось. Ада убегала.

— Встретимся завтра, — весело и слегка удивлённо пытался примириться Ежов.

— Не завтра! Не со мной! — закричала Зальцберг и почти побежала к калитке.

Ежов проводил её оторопелым взглядом.

— Что с ней? — воскликнул он, пожимая Савинкову руку. — Что ты за порчу на неё навёл, камрад?

— Какая тут порча…

— Любовная. Всё лето видел, как наш инженер по ней терзается. Кстати, где он?

— В постели. Занедужил немного.

— Любовная лихорадка? — мордочка Ежова сморщилась в весёлый кукиш.

— Слёг и велел не будить.

— Вот и я о чём! Даже о борьбе позабыл в пылу страсти. И правильно, ибо что такое народная трагедия по сравнению с сердечной драмой?

— Тлен, — бросил Савинков.

Друзья пошли к дому.

Начался дождь.

— Так меня, — твердила Ада Зальцберг. — Так! За что?

Она частила каблучками по дощатой мостовой. Сдуваемые встречным ветром слёзы брызгали из глаз.