Ночное зрение

НОВЫЙ АКТЕОН

На перроне маленькой пригородной станции вохровская собака Берта схватила Василия Ильичева. Именно в это голубое утро он собирался уехать в родную деревню. Насовсем.

В летнем небе цвел желтым цветком мать-и-мачехи солнечный круг. Василий стоял на переходном мосту, где не так пахло сажей и раскаляющимися рельсами. Чемодан его с ввалившимися боками играл на солнце металлической оковкой, сам Василий задумчиво, невидяще смотрел сверху на окрестные дворы, на синие рельсы, по которым должен пролечь его путь.

Дома он не был давно. Тогда еще живой отец водил его на могилу бабки, к березам, изогнутым в земном поклоне. Помнились запахи уличных печек да равнина в изумрудной траве, по которой вольно катилась чья-то полуторка… Бывало, и забытые слезы утирал в темноте кинозала, и при мыслях о родине и незнакомой родне все плотней и плотней день ото дня, ночь от ночи обкладывало грудь Василия. Будто перекурил лишнего, а утром дышать нечем. Нетерпение его было так велико, что несмотря на отсутствие денег он решил ехать перекладными: на электричках сначала до Черепанова, там до Барнаула, а уж там и цо Бийска недалече. А там… И черт его дернул в счастливом возбуждении спуститься на перрон, где сновали охранники с собакой. Уборщик перрона сказал, что ночью опять контейнеры в тупике обчистили — вот Василий и пошел полюбопытствовать, поговорить. Взял чемоданишко и идет. До поезда, думает, еще двадцать минут, и подходит этаким интуристом к группе охранников. Пригляделся к лицам и говорит одному пожилому с собакой:

— Здоров!

Тот отвечает, что здоров. Василий спрашивает, что, мол, ищут. Охранник было отвечать, но его собака, которая при подходе Ильичева стала вести себя очень беспокойно, натянула поводок в его сторону и поволокла так, что рука охранника, обмотанная поводком, побелела. Подтянулась собака к Василию, повизгивает, передними лапами в грудь бьет. Он чемоданом от нее отмахивается, а та свое: прямо в лицо норовит лизнуть.

Пожилой с трудом оттащил собаку и спрашивает:

— Кто такой? Документы!

— Какие документы? — запыхался Василий. — Кто их с собой на дачу таскает? Во даешь… Документы ему подавай! Я ж твои не спрашиваю, а тебе — на! — документы…

С любопытством подтянулись остальные охранники, человек пять. Пожилой еще раз говорит:

— Я прошу предъявить документы! В противном случае — мой долг тебя задержать!..

— Я задержу! — пригрозил Василий, взял чемодан и направился в сторону. Мужик он был здоровый, тридцать три года. Всю толпу бы пораскидал, как ему казалось. Но слышит крик:

— Берта! Фас!

Нагоняет его Берта, но не кусает, а рядом бежит и поскуливает. Посмотрел на нее Василий, недоумевая. Пригляделся внимательно: две черные полосочки на лбу, во впадине.

— Бог ты мой! Земляки! Это ж мой щенок бывший! Эра!

Он сел на корточки, ерошит ее шерсть, она его в нос лижет. Вроде смеются оба. Народ с перрона собрался, охранники кричали, чтоб народ расходился. Но люди, как футболисты, ставящие «стенку», под нажимом судьи пятились назад и снова возвращались на оставленные позиции. Собака лизала руку Ильичева.

— Берта! — цыкнул на нее пожилой. Она потупилась, понурилась.

— Ишь ты, зверина, узнала Ваську… — тянулся к ней Ильичев. — Признала… Не то что друзья-товарищи, некоторые штатские…

Нос его покраснел, припух. Голубые глаза потяжелели. Прибежал командир охранников, быстро разобрался в обстановке, тоже посмеялся тому, что собака бывшего своего хозяйка поймала, и говорит:

— Вот так-так! Не будете собак из дому гнать… А то приучат животное — да из дома вон. Так?

— Нет, не так, — отвечает Василий, — я с женой два года как не живу. Ушел — все ей оставил. Собаку вот тоже. Куда с ней пойдешь? Сам как собака… Видно, выла по мне, жинка и выгнала… Эра, ух ты, морда… — потянулся он к собаке.

Начальник нахмурился:

— Прекрати! Не порть собаку! Она находится на служб?. Показывай документы и езжай, куда надо, а собаку не порть, говорю.

— Нету у него при себе, — сказал пожилой охранник.

— У меня их вообще нету…

Кто за язык дергал?

После такого признания повели его в отдел вневедомственной охраны.

Идти нужно было километра три через поселок, потом через лес, на узловую. Вначале шагали молча: Василий, пожилой охранник и молодой парнишка на протезе вместо правой ноги. Видно, подрабатывающий из студентов, поскольку за ремнем гимнастерки держалась общая тетрадь, по обрезу которой было написано: «Свербейкин Гр.». Время от времени пожилой поглядывал в лицо Василия. Видно, поговорить хотел. Когда ступили на лесную дорогу, он начал:

— Молодой, красивый! Мне б твои годочки бы! Работай, живи! А он… Это что стало с русским-то народом? А, Свербейкин?

— При чем здесь русский — нерусский? На Западе еще и того лохмаче. Там таких бедуинов, как этот…

Пожилой перебил:

— Ладно мне! Запад… Мне этот Запад, знаешь чо? Ну и вот. Мне тут обидно. На нашей земле. Мир ведь, театры-пляжи, библиотеки-цирки, парки-души, эскимо-телевизоры.

— Было, — усмехнулся Василий. — И кино-вино, и жена-медсестра в белом халате… Было. Рога она мне, как говорится, наставила… Чем богаты, тем, говорит, и рогаты. Теперь чистый олень. Так-то, земляки. Вы-то женаты кто, нет?

Пожилой оживился, подмигнул Василию:

— Эх-хе-хе! Уж и у детей дети большие… В парнях я, было тоже, попивал, да вовремя одумался. А щас уж где счастье-то? Оглянешься — ага! Вот оно, было и на нашем веку. А ты, ты как думал… Это, брат, было… Позади его всегда видишь… Ты не пристал? — обратился он к студенту. — А то сядем давай на травку-то вон…

Сели на солнечной полянке у обочины. Охранники оказались некурящими. Василий поплутал рядом, как козел на привязи, походил кругами, нашел окурок. Спички были в чемодане. Он переложил их в карман, а чемодан зашвырнул в кусты. Свербейкин отжался на руках, встал на ноги.

— Это что? — строго сказал он. — Почему это чемодан забросили? Что у вас там? — и пошел в кусты.

— Пустой чемодан, — вслед ему лениво сказал Василий.

— Как так?

— Да я взял, чтоб милиция не вязалась, вроде как пассажир тоже… Я зайцем ехать собирался. В деревню, на родину… А на каждого зайца — свой волк, правду люди говорят.

Молодой Свербейкин притащил чемодан, проверил заинтересованно его пустоту, вскрыл перочинным ножичком обшивку и, ничего не найдя, кроме голубиного помета, сказал:

— Все верно… Только мы должны вас с чемоданом привести, как взяли… Правда, дядя Леня?

— Это так, — дремно сказал дядя Леня, надвигая козырек фуражки на глаза. — Как взял, так и положь… Сразу-то не спросил, как звать, слышь, задержанный?

— Василием…

— Как так она, стерва, тебя наказала, жинка-то, а, Василий? Пил, гулял или что ей не устраивалось с тобой?

Ильичев загасил обжигающий губы окурок. Лег на спину. Дрема. Белки шишки лущат. Земляника в цвету. Из поселка слышен благовест бутылок от посудного ларька, смятые голоса диспетчеров из станционных громкоговорителей и лесное эхо. Каждая травинка у лица жить просится.

— Нет, я тогда не пил…

— Как же тогда?

— А как? Очень просто… — Василий погонял мураша по широкой, иссеченной работой ладони, сдул его наземь. — Она пока на медсестру училась, мы по квартирам скитались… Угол, бывало, снимем, закуток тараканий… Ты, дядя Леня, белых тараканов с черными глазами встречал когда?

— Тьфу! Бя-я-я, — перекосило дядю Леню.

— А я их за ночь штук по десять со своего лица, бывало, скидывал. Белые — это которые без солнца растут… Так и подумай, как мы бедовали. Добро б всем миром, а то люди-то такие же вроде живут и все имеют. Как так? Ну и начал я калымить, шабашить ли. Как лето, так я с работы увольняюсь и на калым: на кооператив копили, на мебель. Так-то вот за пять лет мы и почуяли — скоро. Я больше еще упираюсь. Лето, считай, меня дома нет. А она стихи любила, на самодеятельность бегала зимой. Летом ко мне на шабашку раза два в месяц приедет: мечтаем… Барашка там у директора совхоза возьму, шашлыков наделаем… Дядь, как размечтаемся — глядь: и хватает на полмесяца терпежу. Ну и вот… Привожу как-то домой свои трудовые, уже в кооперативном жили…

— Купил ей площадь-то?

— Купил, как же… Купи-и-ил.

— А ездил зачем? Из дому зачем опять уезжал?

— А вот привык, дядя. И воля, и вкалываешь — так знаешь за что. Я ж и плотник-бетонщик, и каменщик: углы завести лучше меня не ищи. В монтаже знаю, варить могу… Они с этим бригадным подрядом на производстве бьются-ломаются, а у нас на калыме он уж давно на рельсах… Опять: мебель нужна, а потом, мол, и ребеночка родим…

— Не рожала? Стерва-то, говорю, твоя не рожала?

— Медичка. Знала чо-то… И на курорт ее отсылал два раза сдуру. Приезжает с курорту — еще пуще больная: и то болит, и там болит, и… А-а!

— Дак поваляйся по сырой-то земле, — с ненавистью скривился дядя Леня, снял с лица фуражку и заглянул, приподнявшись на локте, прямо в глаза Ильичева. — Понял? Эх, мал-малек… И ну?

— И ну… Приезжаю домой с получкой, в пятницу. Мы с получки на пару дней по очереди домой ездили. У кого дом есть, конечно. Приезжаю в обед. Она когда и дежурила, так в обед домой приходила собаку выгулять. Эру-то мою. Она тогда щененком была…

— Умная собака выросла…

— Ну, короче, нет моей дома. Ладно. Собаку взял, вывел. Соседа встречаю, тоже Ваську, из соседнего подъезда. Пошли, говорит, во двор. Шахматишки подвигаем. Ну, пошли и пошли. Он мне — шах, я ему — мат, он — шах, я — мат. Васька завелся и говорит: больно жена у тебя красивая, а ты по калымам шатаешься. Не поверю, мол, что у нее никого в городе нет. Я, говорит, опытный, городской, а на такой бы не женился. Так, полакомиться баба… Дело к вечеру. Сердце, брат, заныло вот тут, — указал где. — Что делать? Решился. Пошел домой, оставляю деньги, пишу записку: так и так, приезжал на часок, надо сдавать объект, и на выходные остаться не могу. Приеду через неделю, вари щи. В конце «целую», все, как в романе. Сам пошел в «Садко», посидел до закрытия, а домой так и тянет. Нет, думаю, погоди, парень, не время еще для таких дел.

— Ну ты, Василий, прямо на три серии тянешь… — не выдержал Свербейкин. — Поймал ее, что ли?

— А то нет, — помолчав мгновение, сказал Василий.

По лесной дороге женщина везла детскую коляску с пустыми бутылками.

— Тетка! — встал Василий. — Курить ма?

Закурил. Охранники тоже встали, оправили гимнастерки, стряхнули хвоинки с брюк.

— Во! — подошел к ним Василий. — Раскрутили — и вперед! Нет, земляки… Дайте папиросу докурить. Там, в милиции, не дадут…

— А приходилось там бывать? — спросил Свербейкин.

— Был раз…

— За что?

— Одному челюсть своротил… На сутки загремел…

— За что? — снова спросил молодой. — Челюсть-то за что?

— А чтоб резинку не жувал… Не могу глядеть, как они эту жувачку жуют…

Пожилой засмеялся поощрительно, утер губы ладонью и присел опять, говоря:

— Ладно врать-то… За это бы сутками не отделался. Докуривай да пойдем… — Он опять засмеялся. — Ну ты и человек! Родит же земля — каких только не насмотришься! Жить бы да жить такому мужчине — ан туда же! — в камору! — покачал головой, вздохнул: — Как поймал-то?

— Да как? Прихожу, своим ключом дверь отчиняю, а там на цепке. Стучусь. Она квохчет: «Ой, кто там? Ой, погодите, мужа дома нет, ой, я раздетая!» Ой да ой! «Открывай, — спокойно так говорю. — Не буди соседей, два часа ночи уже». Открывает — бух в ноги… Ну, бросил их да побрел. Помыслы были вернуться: нет, думаю, доломает она меня. Так и бреду…

Дядя Леня сидел задумчивый, Свербейкин от смеха ремень расстегнул. И сам Василий улыбался, глядя на бывшую папиросу.

— Скрутило ж тебя, малый… Скрутило, — сказал дядя Леня и глянул на молодого, прищурив один глаз, как в мучительном раздумье. — Гришка, а Гришка?..

— Чо?

— Чо-о-о! — передразнил его дядя Леня. — Хватит мух ловить — пошли… Чо-о! Тебе только и дел, что по лесам валяться… Чо-о о…

Шли молча. Вскоре за поворотом должен был открыться железнодорожный профилакторий, а в километре от него уже пойдут жилые дома и автобусные остановки.

— Портянки трут чего-то, — сказал дядя Леня. — Стой-ка, переобуться надо… Мозолей набил на картошке, теперь вот… ишь… Картошки в этом году мало содим… Дети взрослые, в магазине берут… Пых-пых… А там разве корнеплод? Червь да пролежины… Так ведь, Василий? Ну. А я что говорю? Ты вот что мне скажи: где документы посеял? И так думаю и так — не придумаю: как это можно без документа жить?

— Я их, дядя Леня, потерял, правда. В милицию чо-то сразу побоялся, а потом запустил…

— Стоп-стоп-стоп! Пых-пых… Как это потерял, ты расскажи вот…

— Длинный это рассказ, — ответил Василий. — А ты, дядя Леня, портянку-то не по-армейскому мотаешь… Не-ет…

— Я по-крестьянскому мотаю, а ты мне не указ, Васька… У меня этот сустав на пятке еще с войны раздроблен. Вот и мотаю, как удобней… Пых-пых… Переку-у-у-ур! Ну, давай, Васена! Садись…

— Да, — отмахнулся Василий, садясь. — Чо рассказывать? Я ж говорю, дядя Леня, после той цирюльни… месяца три ждал, чтоб домой не тянуло к родной жене. Ляжет иногда какая-нибудь шельмочка со мной, дышит в подмышку, а я думаю: эх ты, дура ты, дура… любил ведь тебя кто-нибудь, мамка ведь у тебя есть. Да так всю ночь и пролежу: то сплю, то думаю. А в одно утро, вот как седни, враз отрезвел. Поеду, думаю, к сестре, в Канск-город. Поеду, думаю, пока на книжке еще осталось. Взял денег в карман — они пищат, на волю просятся. Ну я подарков накупил. Сестре Надежде — на платье, свояку — бутылку, старшему племяннику — духовое ружье это, младшему — книгу «Как закалялась сталь»… Билет взял. Рублишки все пищат — праздник, вроде жизнь новая начинается. Поехал. Очнулся на станции Чаны — ни тебе вещей, ни денег с чемоданом. А документы вот тут в пинжаке лежали — и нет. Хожу по этому вокзалу. И никого-то родни нет. Сестренка в Канске спит, не знает… Ничо не знает: каково ее братцу… Рожала меня мать, думаю, от болезней хранила, баюкала — песни пела… И сам-то мальчонкой все глядел: где это земля с небом сходится? Э-эх!

— И что? — задумчиво, сквозь прокашливание спрашивает дядя Леня. — Интересно: что дальше было?

— Пора нам, — встал Свербейкин. — Сколько ж можно?

— Чего ты? — строго спросил дядя Леня.

— Да пить охота! — усталым голосом ответил Свербейкин.

— Вон сбегай-ка в профилакторий за куревом, там и попьешь заодним…

— Да мимо ж пойдем. Какой из меня скороход…

Уже стоя, дядя Леня продолжал ворчать:

— Рассказывает ему человек, чего по радио не передают, — дак нет! Как черви его точат… Студент тоже…

— Ладно, — говорит Василий, разминая ноги. — Дорогой расскажу. А то, я смотрю, попадет вам от начальства.

У профилактория снова останавливаются. Ждут, когда молодой сходит за водой и куревом.

— Вот так, — вздыхает дядя Леня. — Лови блоху, а не жизнь плоху… А чего это тебя так скособочило?

— Ага… Ограничение движения в области правого плеча пишут… А рука — вишь, — Василий согнул руку в локте и стал поднимать на уровень плеча. Рука поднялась с легким треском. — Вот…

— Правого… — мрачно усмехается дядя Лепя. — У рабочего человека все плечи правые, неправых нет… Да. А вообще, — отвернулся он в сторону тропки на профилакторий, — иди-ка ты, Васена, пока Свербейкина нет. Уезжай в свою деревню, выправляй документы да детей заводи, чтоб за землю держались… Умней тебя чтоб были. Чудной ты! Простой, сказать. Я ведь думал, ты по дороге убежишь от старого да хромого, дак ведь… Иди давай по холодку…

Но Василий не шел. Стоит лыбится.

— Иди! Чо встал, луковая твоя голова… Щас на тебя всех собак навешают — и в колонию. А там позорно находиться… Молодой, здоровый, руки-ноги на месте. Ну, скрипит рука! Дак ты ж не спортсмен, так я говорю? Или я неправду говорю?

— Нет, дядя, — посерьезнел Василий. — Сил у меня больше нет. Нету моих сил… Куда скрываться? Я вот подумал. Ну дадут годок, а мне польза. Документы потом выдадут — и я в село. Не в свое, пускай… мало ли их? В одной Сибирюшке не счесть сколько… А тут этот же год будешь ходить, документы хлопотать, да унижаться, да протоколы подписывать…

— Дак порядок — он порядок и есть, — значительно развел руками дядя Леня. — Но смотри, сынок… Чужая душа потемки, может, ты и прав…

— Прав, дядя. Да и вам за меня было бы, поди?

— Это уж не твоя забота…

На изгибе тропы, в ельнике, показался Свербейкин с сигаретами.

— Чо это он так много? — удивился Василий из вежливости. — Ты ж не куришь, дядя?

— Огород городить.

— А-а…

— Ага-а… Ну что: посидим, покурим да вперед пойдем?

— А куда назад-то? — хохотнул Василий. — Вперед…

— Чего это вы такие веселые? Чо смеетесь? — спросил, подходя, Свербейкин. Глядя на них, Свербейкин помрачнел: ему казалось, что причина смеха — его ковыляющая походка. А ее, этой причины, вообще не было. Так-то.