Ночное зрение

ИСТОРИЯ С БРИТВОЙ

Девятый месяц умирал старый Александр Иванович Гуляхин. Болезнь объела его плоть, и кожа — желтая, чалдонская, — казалось, свисала пустой мешковиной с плеч. На этих плечах в начале его юности трещали косоворотки и гимнастерки, на них глянцевито играли солнечные лучи, вода Японского моря, воды Енисея и Оби. По ним любил карабкаться его единственный сын Пашка.

Долго не давался болезни Александр Иванович и иногда после инъекции морфия вставал с постели и, на страх жене Арише, маленьким мальчиком крался к окну. Он глядел в белое поле окраины, за огороды и говорил тихим голоском:

— О!.. Воронок за суметами!.. Да резво! Пашка едет, мать, Пашка… Пашка едет, Аня, Пашка едет!..

Аней звали его первую жену. Она умерла во сне от больного сердца, сорока двух лет от роду, а Пашка давно не жил с ними. Его ждали теперь уже со дня на день, и старый Гуляхин не умирал. Подолгу перебирал пальцами край белой простыни и глазами, голубыми и глубокими, как степные колодцы, глядел в неровный потолок. Пашка приехал ранней весной.

Три года разлуки для старика уже ничего не значили. Он протянул сыну ладонь, которой можно было зачищать металлические заусенцы, и произнес:

— Но брюки-то марать… Встань с коленей-то…

Жена Ариша обиделась:

— Об чо он их замарает, Шура? Чистота кругом… За чистотой я слежу.

Александр Иванович не повернул головы в ее сторону:

— Ну все, Пашка: пожил на пенсии папка твой… Отмантулил отгулял… Жалко…

— Так и все! Не надо! Поживем еще! Давай-ка закурим.

Пашка бодрился оттого, что знал, не умрет отец. Пашке дали адрес одного мужика, который спас десятки обреченных. Пашка собирался быстренько достать деньжат и увезти отца в Грузию на мумие, на воды, на горный ключевой воздух и попечение народного лекаря.

Отец продолжал:

— Нет, Павел, все… Хоть тебя дождался. Прости, если виноват, а я тебя прощаю… Воронка-то напоил? Больно уж коняшка хороша… Резвонькая… Где Воронок-то? — В глазах его тлела боль, таяла, выжигала голубизну. Пашка опешил.

— Какого «воронка»? — И лоб его вспотел.

— Заговаривается, — всхлипнула мачеха, и из-под толстых линз ее очков выкатились две мутные слезинки.

— Сама ты заговариваешься, — сердито сказал Александр Иванович. Язык его опух, и он смочил его водой из стоящего на табуретке возле постели фужера с водой.

— Ты, пап, не бойся… Воронок всегда сыт, напоен, нагулян…

Подозрительность, с которой старик всматривался в будущее своего сына, сменилась привычным двигательным беспокойством. Он сделал зовущий жест рукой, и Пашка понял, что его просят приблизиться.

— Вот чо, Павел: побрей меня опасной бритвой, сын… Найди где… У Мишки Чибрикова «золинген»… Так охота опасной побриться… Мать! — капризно перебил он сам себя. — Ты гляди за внучонком-то… Куды он весь мокрый по полу посеменил… Штанов, чо ли, у парнишки сухих нету? Бабье беспутное… — и снова попросил Пашку: —Так побрей меня, Паша… Ы! — Он задрал подбородок в густой серебристой опаши.

— Я мухой, — тот выскочил на крыльцо отцовского дома. Там закурил, со злостью осматривая подворье, откуда был выжит мачехой, когда еще усы не росли. Увидел, что в старой конуре новая собака. Она беззвучно скалилась на него. За спиной услышал голос мачехи:

— У кого же опасная бритва есть? Сходи, Паля, к Бобковым. Помнишь его?

— А то не помню, — часто задышал Пашка, злясь. — Все я помню, — и пошел с горы от дома через мостик над ручьем, где летом протекала мыльная банная вода.

Пока он ходил, отец умер.

Пашка этого не знал потому, что ходил долго. Случилось так, что встретился ему младший брат школьной подружки Светы, которая жалела его и тайком от родителей писала ему письма. Пашка принимал ее кем-то вроде сестры. Была она сутуловата, нос клювиком воробьихи, глаза подвижные, как у глухонемой, краснела без всякой причины, смеялась резким, захлебывающимся смехом. Пашка почти не знал женщин и имел к ним определенный интерес, но Свету обидеть не хотел. Иногда, когда она смеялась, запрокинув отягощенную косой голову к спине, Пашка боялся за ее тоненькую шейку. Ему казалось, что отличница Света вот-вот упадет, ударится оземь, и, превратившись в моль — фр-р-р! — начнет летать вокруг уличных фонарей.

Встретив ее братишку, Пашка велел ему передать Свете, чтобы она срочно пришла в вестибюль Дома культуры, где он будет ее ждать ровно полчаса. Но часов у него не было, и время тянулось томительно. Пашка ходил от колонны к колонне и читал тексты, написанные на планшетках. Вдруг на одной из них он приметил ошибку.

Он вытащил бритву, которая уже согрелась теплом его правой руки, и стал счищать мягкий знак в конце слова «тысячью. Тут к нему подскочила заведующая Раиса Федоровка.

— Это что же такое? — воскликнула она. — Это как называется? Хулиганство. Боже мой, Гуляхин! И тебя выпустили?! — кричала она, закатывая глаза к небу.

— Да вы что, Раиса Федоровна? Почему так некультурно себя ведете? — удивился Пашка, но бритву не закрыл и не спрятал в карман. — Тут у вас ошибок штук семь! — и показал бритвой на планшетку.

Раиса Федоровна тоненько вскрикнула.

— Бандит! — и побежала, но не падать в обморок, как подумалось Пашке, а пригласить дружинников. От ее дурости Пашке стало весело, и он продолжал ждать Свету. Потом его увели в штаб дружины, и там он объяснил свой поступок. Потом писал объяснительную явившемуся на «событие» участковому, говорил, что ждал девушку Светлану, гражданку Гранатурову. Парень он был пружина и наломал дров.

Ему не поверили, потому что замужних женщин в клубах не дожидаются с бритвами в руках. Пашка удивился, что Света замужем, и тем самым убедил командира дружины в злом умысле исполосовать Гранатуровой лицо из соображений ревности. Пашка сказал, что они дураки, что у него отец умирает и просил побрить его, старика, опасной бритвой.

— Умер твой папка-то, — сказал участковый Макар Андреевич, — умер, пока ты тут с бритвами за девулями гоняешься, лось ты эдакий. Иди сейчас домой, а бритву тут оставь. И смотри у меня, с отцом плохо ты жил, ни в грош его не ставил, а тут истерики закатываешь…

Пашка покачал головой:

— Человек ведь ты, дядь Макар… И я какой-никакой, а человек. Так скажи мне: виноват я, что мама рано умерла? Что Ариша его преподобная мне постоянно песок из буксов выпускала? Дядь Макар, скажи! И не отца, а жизнь свою я невзлюбил! В дом-то не тянуло, вот и пошел бродяжничать да воровать! Где было ума взять? — спрашивал он участкового, который спокойно перебирал бумаги на столе. — А ему когда до меня было дело? Подумал, где я гордости хватил: не от папоньки ли родного?

— Ты бы лучше поспешил домой, дружок, — сказал участковый. — В доме-то покойник, а ты тут турусы разводишь, человек никчемный… Виновных ищешь в своей глупости. Всяк человек ошибается, да делает выводы…

— Э! — с придыханием произнес Пашка и пошел к двери. — Макар ты и есть Макар, пистолет с холостыми патронами…

Дружинники кинулись было за ним, но участковый показал, что не надо: не в себе, мол, парень.

Дома мачеха уже поплакала с соседками и смотрела на покойного сухо. Он лежал в той же постели, уставив в потолок белый нос. Пашка заплакал. Соседки смотрели на него с любопытством и страхом: они уже знали, что Пашку задержали в клубе дружинники.

— Отца раньше жалеть надо было, — сказала мачеха. — Где вы раньше были, добрые да заботливые…

Пашка подивился ее смелости, но ответил зло:

— А раньше, тетка, я куски хлеба, которые с пароходов выбрасывают, в реке вылавливал, чтоб с голоду не околеть…

— Я тебя не гнала, — возразила мачеха под прикрытием соседей.

— Не гнала… Да и в дом не звала… А мы гордые, — сдерживаясь, чтобы не захлебнуться в волне ярости, встал с колен Пашка. — А теперь попрошу всех выйти, с отцом дайте попрощаться…

— Попрощаешься, Паля, когда еще хоронить-то будем… А сейчас нам ведь и дела делать надо… Варить, печь, продукты закупать…

— Похороните без меня, — сказал Пашка. — Много вас. А пока прошу покинуть хату! Ну!

Пашка рванул на себе ворот рубахи, и ноздри его ловили воздух белыми крыльями. Соседки, премного довольные, причмокивая губами, опустив глаза, шепчась и плача, дружно покинули дом покойного, но по домам не расходились. Мачеха протестующе начала выть от оскорбления, но Пашка схватил с плиты ведро с кипятком и кинулся пугнуть мачеху. Она с воем бросилась к миру, и ее подхватили несколько пар рук, гладили по голове, утешали.

Пока не пришла машина за покойным, никто не входил в дом.

Пашка отвез отца в морг и домой уже не вернулся.

— Русский ли ты человек? — сурово спросил его перед уходом дед Куликов. — Ты ведь нехристь какая-то!

— А кто меня знает! — играя желваками, ответил Пашка и посмотрел деду прямо в глаза. — Кто знает, если у меня не было ни отца, ни матери… Началась жизнь моя слезами, слезами ей и кончиться…

Говорили, что он утонул в Амуре. Отцовский домишко с участком тетка Ариша продала, а сама откочевала к какой-то родне под Кисловодск.

Так и не стало на нашей земле Гуляхиных.

Как под бритву.