Ночной дозор

Вот — ночь на Троицу, и я пишу,

гляжу в огонь и постигаю ныне,

что только зло стихами приношу,

что место им — в пылающем камине,

и я швыряю — и уже зола

трепещет… Но из огненного зева,

воздев изжелта-синие крыла,

выходит некий ангел, полный гнева:

— Ты истину похоронил в огне,

и потому опять пиши, покуда

не распознаешь в собственной стране,

в глуши и в дебрях, проявленья чуда.

— Но чем докажешь ты, гонец ночной,

что прислан Богом, а не Сатаной?..

Где на задворках города клоаки,

разверстые, бурлят от торжества,

с курчавой шевелюрой голова

лежит, размером с хижину, во мраке.

И взгляд грибообразных глаз — свинцов.

Я стал креститься — защититься нечем.

Но рта провал заговорил наречьем

зулусов древних, доблестных бойцов:

— Поживши на одной земле с тобою,

в твой белый рай задаром не пойду:

я лучше буду с предками в аду

готовиться и к празднику и к бою.

Не бойся, ибо злобы не таю:

ты голову уже отсек мою.

Я в почву тьмы приоткрываю люк

и вижу, ужас подавив бессильный,

как дергается, гадок и упруг,

в утробе мира червь тысячемильный.

Палеозойской, кажется, волне

плескаться довелось на рыле плоском,

и кратеры, что зримы на луне,

подобны бледным, мерзостным присоскам.

И по ступеням я сошел во мрак,

предельно напрягая силы, чтобы

не ощущать, как мой поспешный шаг

отраден мускулам его утробы.

Живущих на разряды не деля,

он всех сжирает. Он — сама земля.

Призывный свист летит изглубока,

из омута, затянутого ряской,

и, дотянувшись из воды, рука

ее по икрам гладит с грубой лаской,

и человекоящер восстает,

колебля ил, оказываясь рядом,

ее соски, и бедра, и живот

придирчивым ощупывает взглядом.

Смятение, испуг в ее душе,

она бежит — но, потеряв свободу,

бессильно отдается в камыше,

а он, насытясь, вновь уходит в воду,

и девять лун ей думать все больней

о том, какая жизнь созреет в ней.

Стволы бананов у подножья храма

вдруг озаряются костром, — тотчас

над тяжкою волною фимиама

заводит песню флейта-калебас;

и новички босые узкой тропкой,

омытые, приходят из реки,

но от квадрата алых углей робко

отпрядывают, словно жеребки.

Козленок дикий, тыква — жертвы богу.

И жрец, чтоб вера к людям низошла,

кропит зеленой ветвью понемногу

и дерн, и жар, и потные тела,

и вскоре обнаженными стопами

они легко идут по углям — к Браме.

Пурпурный мрак перед приходом дня

за окнами свивается в удава,

как склянку в кулаке, зажав меня;

он — клетка мне и вечная оправа.

Я слышу пульс его — прибой времен;

диктует мне закон беспрекословный

себя за хвост кусающий дракон,

боа-констриктор, гад холоднокровный.

Я мню себя свободным иногда,

завидя утром мотылька и птицу,

у речки валят лес, и поезда

спешат за горизонт и за границу;

но ночью вижу: космос — взаперти

в тугих извивах Млечного Пути.

Мы словно взяты в корабельный трюм;

родной Капстад из памяти изглажен,

но все же долетает слабый шум

как бы сквозь толщу вод, за много сажен;

там, снизу, — город, сущий под водой,

мир суеты и скудного уюта

ржут лошади, малаец молодой

поет, и слышен зов сорокопута…

Но даже той, что видит чрез года

и расстоянья — не унять тревогу:

встает из бездны мертвая вода

сквозь город призрачный — почти к порогу;

искусству, знаньям — здесь лежит рубеж.

Веревку эту, Господи, разрежь.

Камин в харчевне вновь зовет меня.

Пройдя искус горения и тленья,

я взор не отрываю от огня,

куда забросил книгу под поленья.

Там, в пламени, мелькают, что ни миг,

дракон вослед за водяным уродом

и черной головой — и мой двойник

проскальзывает под каминным сводом.

Нет, истину не опалить огнем,

она хранится, вечно наготове,

там, в сердце очага, — дымится в нем

и тлеет, чтобы возродиться в Слове,

чтоб с ним из сердца моего исчез

тревожный строй чудовищ и чудес.