Ночной дозор

Восторжена, свежа и молода

была Кристина той порой, когда

служить явилась в миссию в Липкейле,

и лошадь не застаивалась в стойле,

наездницей пускаема в карьер

в холмы летела; но миссионер,

угрюмый Гуннар, и его супруга

настаивали, что в часы досуга

Кристина быть обязана иной,

не забывать, кто белый, кто цветной,

и заниматься чем велят. В ограде

ей приказали жить, к ее досаде,

чтоб распорядок был предельно прост:

орган, больница, Библия и пост.

Пришлось Кристине изменить привычкам:

уже ни ласточкам, ни певчим птичкам

вниманья не дарить, — лишь в поздний час

ей было слышно, как безбожный пляс

за низкорослой рощицей папайи

ведут новокрещенцы-шалопаи.

Однако Бог, когда черед настал,

иную участь ей предначертал.

Обедня началась уже давно;

у алтаря облатки и вино

делил угрюмый Гуннар, — но нежданно,

от духоты, быть может, у органа

она сомлела посреди игры…

К ней подошли три черные сестры

и вынесли в волнении великом

на воздух захлебнувшуюся криком.

Не скоро, но поведала она:

— Я выше гор была вознесена

над грозной бездною, над преисподней,

и речью там застигнута Господней:

— Готовься с новой встретиться судьбой:

был только что Липкейл перед тобой,

но ныне покажу тебе, Кристина,

сколь мука разнородных тел едина.

Наперекор законам и годам,

пять раз тебе иную плоть я дам,

чужую боль ты осознаешь въяве.

— Я возражать, о Господи, не вправе.

— Тогда тебе надежду подаю:

чужая скорбь да умягчит твою.

Теперь Кристина, к горькому стыду,

умела думать только про еду,

скулила долго, жалобно, несыто,

и плеткою бывала часто бита,

потом, в крови, она к траве, к воде

плелась, гонимая инстинктом, где

могла попить и подлечиться тоже.

Ее кормил хозяин чернокожий,

однако цепь надоедает псу:

Кристина убежала жить в лесу,

свободой наслаждаться тихомолком.

Когда луна восходит над поселком

и тихо проплывает над листвой,

зулусы часто слышат долгий вой:

в чащобе, в приступе голодной муки,

четвероногий, нет, четверорукий,

зверь красноглазый, в сваляной шерсти,

канавами решается ползти,

к жилью влекомый запахом съестного,

но скоро в чащу уползает снова,

чтоб до норы, от страшных плеток прочь,

в сосцах отвисших брюхо доволочь.

Подошвы пылью ржавой замарав,

бежит она среди созревших трав;

и волосы, как проволока, жестки

ее, вовек не знавшие расчески,

а жаром солнца грудь и рамена

закалены, как бронза, дочерна.

Термитники, холмы, — и год за годом

в селеньях мор вослед за недородом,

и вот она однажды забрела

в дом к бедному, что, бросивши дела,

хлестал семь дней в неделю виски, чтобы

уврачеваться от тоски и злобы.

Там, голодна почти до забытья,

она спросила хлеба и питья…

Цвели цветы колючие… И звонко

она пророчила в лицо подонка…

Полиция не дремлет — посему

Кристина мигом брошена в тюрьму;

потом — уходит в горы; хворой, слабой,

то за змеей охотясь, то за жабой,

бессильно шепчет: — Господи благой,

ужели пищи не найду другой?

Себя в исконном теле ощутив,

она в душе услышала призыв:

иди и проповедуй с должным рвеньем

в пустыне горной скалам и каменьям.

Немотствовали камни, — но привлек

ее вниманье злобный хохоток,

шуршавший за спиной, не затихая:

здесь община, тупая и глухая,

над ней глумилась гнусно меж собой.

Свершая предрешенное судьбой,

Кристина медленно вобрать сумела

конечности веснушчатые в тело

свое, подобна ставши до конца

как бы цыпленку в скорлупе яйца,

окуклилась, повисла в мертвой точке:

зародыш в изначальной оболочке.

И прорекла: «Не прячьте же зениц,

внемлите». И десятки странных лиц,

овально-напряженных, скально-грубых,

то одноглазых, то заячьегубых,

на черепашьих лапках поползли

внять о начале мира и земли.

Средь зарослей папайи, при луне,

смежа глаза в подобном смерти сне,

воздевши руки, замерла Кристина…

К утру ее стопы всосала глина:

земля была достаточно сыра,

чтоб напитать их, — ибо два бедра

и стан ее в немыслимые сроки

срослись и обратились в ствол высокий,

напоенные влагой корневой,

нагие руки обросли листвой,

и в два плода преобразились пясти.

Они зашелестели: «Мы во власти

одной: самцы и самки, все в миру

вовлечены в единую игру,

никто Зеленым Ветром не унижен,

ни танца не лишен, ни обездвижен…»

Но, приготовясь древом быть навек,

вдруг видит: к ней подходит дровосек,

под топором за веной рвется вена,

и — женщина рождается мгновенно…

Ей мнится ложью цепь метаморфоз,

но голубь возлетел с ее волос.

Видение сменилось, — в должный срок

ей переполнил тело рдяный сок;

от солнца — жар, от родника — прохлада,

сок забродил, как сусло винограда,

разбухло тело, в нем на нет сошла

и тонкость рук, и белизна чела,

и, облекаясь шаровидной формой,

печалилась она: «За что позор мой?

В великий голод высеяно зло,

а зла зерно, когда оно взошло,

на пользу служит не одной ли злобе?»

Растут ряды семян в ее утробе:

черно, бело, коричнево зерно

Кристине знать до срока не дано.

И вот, предавшись времени теченью,

она себя готовит к рассеченью,

и в летний день, на блюде возлежа,

покорствует сверканию ножа…

Пунцовый сок с ножа течет на ложе;

и белый, и цветной, и чернокожий

стоят, вкушая за ломтем ломоть

подобную вину и хлебу плоть.